Читать книгу Пять её мужчин - - Страница 8
Часть 1. Отец
Глава 6. Ливерпуль
ОглавлениеС дочерью в сильных руках, Калеб поднялся на второй этаж. Девочка что – то бормотала, а он успокаивающе напевал, улюлюкал, не разу не повторившись, говорил девочке ласковые слова.
Эм больше не плакала, словно выплакав всё, что могла за один раз. Он был повинен в этом ужасном случившемся действе, которое наполнено было злобой и несправедливостью. Неутоленная ничем, никогда не спящая, уже не оставившая в груди Энн ни одного не поврежденного уголка, злоба её разрасталась, крепла и вдохновлялась своей обладательницей, в садах прошлого устраивая оголённое пепелище. Спасаться не было сил, и нечего было спасать.
Наверное, так бывает у тех, кто страдает много и чрезмерно глубоко? Но даёт ли это право источать страдание, дышать несчастьем и щедро его раздаривать?…
Она была снова в безопасности, в своей детской. В любимом кресле сидела на коленях отца, обласканная его заботой. Наконец, спросила:
– Кто такая мама? Та злая дама, сказала, она моя мама!
Он никогда не учил дочь этому понятию, этой святыне, ибо в её матери, с самого первого дня Эм святости не было, как не появилось и позднее. И сейчас, вытерпевшая от матери побои, Эм, интересующаяся ею, звучала до обидного странно, словно спрашивала про хищного зверя, который едва не растерзал её.
– Мама… – он задумался, вспомнив о собственной матери, почти увидев её лицо перед глазами. – Мама – это человек, благодаря которому ты у меня есть…
– Ей не нравится, что я у тебя есть!
– Да, – задумчиво подтвердил Калеб, – но… зато мне нравится, что у меня есть ты…
Он улыбнулся дочери, и, улучив момент, принялся целовать её щёчки.
– Папа… – заливисто смеялась она, шутливо уклоняясь.
Он посерьезнел, и она вместе с ним.
– Посмотри на меня, Эм! – попросил он.
Она взглянула на него внимательно, глазами Энн, так не похожими на её глаза, особенными и уникальными. Он всегда тонул в их карих глубинах, где не было темноты, вопреки всему, а сиял, неугасающий, яркий свет.
– Я очень люблю тебя, Эм! – он взял дочь за руки. – Я люблю тебя больше, чем всех других! Знай это! И никогда не забывай…
– И я тебя люблю! – она прислонилась плотнее к нему. – И ты никогда не забывай, даже если у тебя будет ещё девочка…
– Нет, милая, ты моя единственная…
– Это хорошо! – ответила Эм, ёрзая, чтобы удобнее усесться на коленях только своего папы.
***
Боясь нанести Эмме ещё больший урон, он не сказал ни одного плохого, но правдивого слова о Энн, матери своей дочери. Наступит время, и, наверное, дочь сама поймёт, и оценит ту женщину, что привела её в мир, но отторгла от Бога, бросила на тёмной дороге и забыла о ней. Наверное, тогда эта темнота перед нею рассеется, и светочем добродетели окажется то, чего он не сказал, потому, что мнение Эммы определит она сама.
Но он не забыл своей угрозы, и, едва сон сморил девочку, довольно поздно, отправился в спальню жены, зная, что собирается сказать, и как назвать бывшую любимую. Если она имела право наказать, ударив ребёнка, он имел право наказать её за эту ужасную тысячную ошибку.
Он ворвался к ней, и её оцепенение было ему безразлично. Её сын спал в колыбели, но и это не тревожило душу – он никогда не клялся признать его своим и объявить об этом миру. Размашистым шагом он прошёл внутрь, поднял Энн на ноги намеренно грубо, взял за руку – вернее, сжал её запястье, как надевают наручники, и поволок прочь из спальни, бросив глухо:
– Пошли!
Она не поспевала за ним, как ни старалась, и тут поняла, что никогда за всю их совместную жизнь, в счастье и неразделённом горе, в близости и разлуке, не видела его таким – страшным, решительным, непредсказуемым…
– Я боюсь тебя… – прошептала она.
– Плевать!
Он вёл её вниз, в гостиную, желая напомнить о том, что случилось днём. Он до боли сдавил её руку, и не было шанса вырвать её, убежать к себе. Наверное, он прошёл точку кипения? А что теперь?
В гостиной он швырнул её на диван, дожидаясь пока она сядет, ровно, осанисто – сама независимость. Но он знал, в ней ещё сильнее бушевал смерч страха. Она не знала человека, с которым осталась наедине.
Он навис над нею, зло наслаждаясь её страхом, её неуверенностью. Он дал себе право смотреть в её глаза, расширившиеся в ужасе, но приказал себе не думать о её взгляде, ведь он в некоторой степени принадлежал Эмме.
– Скажи… – тихо начал он, – скажи, почему?
Энн промолчала, не поняв ничего, и всё ещё плохо справляясь со своей паникой.
Отец Эммы чуть отстранился от лица жены, сел на журнальный столик, помолчал, собираясь с мыслями:
– Как можно так ненавидеть ребёнка, ради которого испытала столько боли, скажи мне? Заплатив такую цену, как можно так с ним поступить?!
– Потому и можно! – просто ответила Энн. —Но ты не поймёшь! С тобою подобного не произойдет! Ты не поймёшь, как это, когда ты будто в Аду, – из глаз её брызнули слезы, – горишь, но всё не сгораешь, расширяешься и сужаешься одновременно, а внутри, властное над тобою существо, весь ты! Ждёшь, ждёшь и не можешь никак дождаться… И само ожидание заканчивается!
Лицо её вдруг стало безумным, и она сама подалась навстречу мужу, почти прокричала, улыбнувшись широко. В зверином оскале искривились губы, которые Калеб когда – то целовал. Прокричала:
– И в конце ты не получаешь ничего! Боль, страдания не окупаются, препятствуют тебе жить, они забирают последнее, и тебя затягивает трясина осознания неудавшейся попытки, которая теперь навек будет тебя преследовать и не давать покоя!
Она утёрла слёзы рукавом.
– Как я хотела её смерти! Если бы ты только знал…
Удар почти оглушил её, мощный и растянувшийся на целую вечность.
– Мерзавка! – вскричал Калеб, рывком вскакивая на ноги, отошёл от неё. – Какая же ты мерзавка! Когда ты стала такой?
Она ответила сухо, больше не улыбаясь, и теперь меньше походила на сумасшедшую:
– Вскоре после того, как ты таким стал! Чужим… мне…
– Что? – в недоумении он даже понизил голос.
– Она же всё у меня похитила: возможность иметь сына от тебя, как мы хотели… и тебя самого…
– Это ты грезила сыном! – возразил он. – А я…
Он хотел подобрать более точное слово:
– Я так счастлив, что у меня есть Эмма! Она вместо тебя, она вместо нас…
Калеб уставился на покрасневший след от пощечины. Он впервые в жизни ударил жену, ударил женщину. Но…
– Сын у тебя всё же появился, разве нет?
– Но он не твой!
– Я рад этому… – прошептал Хауард. В тот момент мужчина был честен и с нею, и сам с собой. Но слова его вряд ли могли принадлежать человеку достойному.
– Подонок! – крикнула она, пытаясь защитить того, на кого не нападали.
– Значит мы стоим друг друга!
– Мы могли бы попытаться снова начать сначала? – быстро успокоившись, спросила она.
– Бога ради, Энн! Уже нет! Отпусти меня!
– Ты давно не любишь меня? – спросила она.
Хауард кивнул.
– Очень давно! Да и ты меня, ведь верно?
Энн силилась сказать правду, впервые признавая её важность. Но сказала, идя проторённой дорогой без преград, дорогой обмана:
– Нет, я тебя люблю…
Калеб смотрел на жену, может быть, минуту:
– Если повторится то, что я видел, с тобой повториться то, что я сейчас сделал! Учти это!
***
Всё, казалось, стало предельно ясно и, в кои то веки правильно. Энн так и не решилась ничего ему ответить, но слова Калеба словно бы отложились где – то глубоко в её мозгу, и женщина, если и не приняла его поступок, как должное, то, хотя бы, уяснила, почему он имел место.
Он был готов, решительный и смелый, всеми силами защитить то, что было ему дорого. Но то, чему не была назначена цена, достойно было цены баснословно высокой, ибо столько и мог стоить любимый человек, любимый ребёнок, дочка…
Хауард вновь поднялся в детскую Эм, сел около кровати, вгляделся в родные черты и думал.
Наконец, он признался жене в нелюбви. Любовь его старая, то тревожная, то спокойная, как воздух в последние минуты перед бурей, осталась позади, за множеством поворотов новых дорог, непроходимых, поросших терниями. В конце его ждал свет, блеклый, как марево, но манящий. Ему казалось, он быстро идёт вперёд, с каждым шагом теряя что – то только найденное. И тогда заслоняющие небо без единого облака заросли расступились перед ним, он шагнул в озарённое солнцем пространство на пяточке, и, впервые без боли в глазах, взглянул на жёлтый диск. Ослепнуть он не мог, ведь ничего не видел вокруг уже долгие годы. Его взгляд был прикован к солнцу, но мужчина и не думал опустить голову. Что- то звало его в неведомое, просило не бояться и не переживать, когда оставляешь всё, что важно.
Его будто ждало много интересного, неоткрытые миры, и ради них его призывали отказаться от единственного. Но готов он не был, и повернул назад, снова той же дорогой возвращаясь в вымученное настоящее…
Эм проснулась, и смотрела на него молча. Вот и единственное. В карих глазах не присущее детям беспокойство и призрак первой в жизни боли. Она поморгала и опять прикрыла глаза:
– Я уже не хочу пить… – прошептала она, а потом ещё и ещё то тише, то громче. Всё одно и то же.
Тут он заметил бледность её личика, мокрые пятна от пота под мышками, испарину на лбу, заметил, что её била сильная дрожь, промокшая пижама липла к телу, а влага на щеках была ледяной. Он тронул её лоб рукой, губами, вскочил на ноги:
– Эм, да у тебя жар!
Голосок её и вовсе превратился в неразборчивое бормотание, но было понятно, что она повторяет, как заведённая:
– Я не хочу пить… я не хочу пить…
Девочка, кажется, не спала, но заснуть у неё не получалось. Она открыла слезящиеся глаза и снова уставилась на отца, молча. Потом она повторила в последний раз:
– Папа, я не хочу пить…
И расплакалась так сильно, как не плакала ни разу за свои четыре года.
– О, Эмма! – прошептал Калеб Хауард, глядя в её глаза и слыша, как рыдание захватывает её. Дочка плакала всё надрывнее, Калеб поспешил взять её на руки, откинув и бросив куда-то никчёмное, не спасающее Эм от холода одеяло. Поцеловал её раскалённый добела лобик, и с девочкой на руках поднялся на ноги.
– Идём, дорогая!
Найдя одеяльце, комом оставленное им в углу кроватки, он закутал им дочку, и вышел с нею за дверь. Спустился в гостиную, сел в кресло рядом с телефонной тумбой и, устроив Эм полулежа на своих коленях, взял трубку, поспешно набрал известный номер.
– Доктора Смолла, пожалуйста!
Сказав это, отец Эммы ждал, возможно, минуту, потом, когда треск на том конце провода стал дыханием человека, поприветствовавшего его, но забыв ответить взаимностью, сказал, без предисловий:
– Доктор, Эмма заболела! Да, жар… серьёзный… Сейчас затихла, но раньше повторяла одну фразу, много раз… Нет, не жаловалась на боль! Всё было хорошо пару часов назад… Спасибо!
Хауард повесил трубку, ещё раз тронул лоб дочери рукой. Он был всё такой же горячий, обжигающий плоть. Он чуть покачал её и решил, пока она задремала, вернуть её в кровать.
Калеб должен был встретить доктора Смолла, педиатра: тот обещал в ближайшее время быть у Хауардов, у Эммы.
***
Смолл явился скоро, прибыв на такси, но отпустив его.
Калеб открыл ему дверь, озабоченный, но, на этот раз не поправший правил приличия, пожал доктору руку. Вдвоём они поднялись в детскую заболевшей Эм. Они нашли её спящей, и, стараясь не разбудить намучившуюся малышку, доктор измерил ей температуру, давление, проверил реакцию на свет фонарика, закатал рукава и поднял подол пижамной кофточки, осмотрел ручки и живот девочки: они были чисты.
– Это не ветрянка, – заключил Смолл, – по крайней мере, наружных проявлений нет… Может, пока что… Жар и правда довольно настораживающий…
Он старательно ощупал её живот:
– Мягкий!
Малышка открыла глаза:
– Дядя Гарри?
– Привет, малыш! У тебя ничего не болит?
– Не-а!
Врач улыбнулся малышке; он знал её всю её жизнь.
– Закрывай глазки, поспи! А мы с твоим папой пошепчемся, ладно?
Вместо ответа Эмма сладко зевнула, чуть повозилась на простынях, снова закрыла глаза.
Гарри Смолл опять улыбнулся при виде её, встал на ноги, приглашающим жестом повёл рукой в сторону двери. Калеб поднялся тоже, они прошли к выходу:
– Я не буду поить её лекарствами, пока! Организм сам должен побороть жар! Не думаю, что она больна физически! Ты понимаешь, мой друг?
Калеб кивнул.
– Скажи, – доктор подобрал слова, – в последнее время Эмма не переживала никаких потрясений, может, неприятные события?..
– Было! Энн ударила её, пощёчина, меня не было рядом… – отец Эммы решил выложить всё до конца, – и эта её странная фраза «Я больше не хочу пить» – я пошёл за водой для неё, когда всё случилось…
– Это может быть реакцией на стресс! Вполне может! Я понаблюдаю её, если в течение нескольких дней не будет никаких проявлений заболевания, значит, вероятность нервного состояния подтвердится! Огради дочку от матери! Эмме, как видно, не идёт на пользу общение с Энн!
– И никогда не шло! – кивнул, соглашаясь, отец Эм. – Я понимаю, Гарри!
Тот тем временем порылся в своём медицинском саквояже, вынул упаковку таблеток:
– На случай, если температура ещё повысится! По одной! – он протянул их Калебу. – И, ради Христа, звони мне в любое время! Вы мне не чужие…
Доктор захлопнул саквояж:
– Проводишь меня до порога? – улыбнулся он Хауарду.
– Конечно! – отозвался тот, пропуская выйти первым врача и, удостоверившись, что Эм всё же уснула, вышел сам.
***
Малышке Эм не стало лучше и через неделю, хотя победой её и их было уже то, что повышения температуры не случилось. Она была по-прежнему высока, но страх за дочь отхлынул от сердца Калеба. Всё время он проводил у постели дочери: через несколько дней после начала болезни девочка перестала вставать, почти перестала есть, и уговорить её попить стало испытанием воли. Пару ложек воды в день – всё, что девочка могла и хотела.
Хауард перестал спать, дремал изредка, расположив голову на одеяле у ног дочки. Ему не хотелось ни на секунду её оставить, ни на миг упускать её из поля зрения, ему хотелось, чтобы снова она улыбалась и играла, увлекала его во все свои шумные проделки.
Спустя две недели от начала болезни, неизвестной, но, очевидно, не спешащей выпускать Эм из своих лап, доктор Смолл, зачастивший к ним, предложил:
– Эм можно положить в больницу! Там у меня больше возможностей, и, не волнуйся, сёстры присмотрят за девочкой!
– Она там не сможет… без меня! Ты знаешь, мы никогда не разлучались с момента её рождения! Она с ума сойдёт одна, не только в больнице, но и где- либо ещё, Гарри! А мне ведь не позволят быть с нею в палате постоянно?
Гарри Смолл потёр шершавый подбородок:
– Вряд ли!
– Нужна другая идея, друг!
Смолл опять задумался:
– Как же сложно с вами, Хауардами!..
***
Ещё через пару дней Эмма совсем отказалась от еды и выпитые капли воды выходили рвотой. Она была совсем без сил, верно, и сама понимая, что что – то с нею не так, но упорно не желала хоть чуть-чуть поесть или попить. Она сгорала, хоть в последние дни совсем не температурила. Словно внутренний, проснувшийся в тот самый несчастный день, когда для девчушки многое переменилось окончательно, а новое знакомство не только не дало радости, а, скорее, наоборот, что – то разрушило в ней, не знающий жалости зверь поедал её, и всё не мог утолить свой голод.
Она истончалась на глазах отца, и Калеб решился, наконец, на то, чему противился раньше: лечить Эм в больнице. И как – то он привёл доктора Смолла к ней. Тот, поставил стул у постели девочки, очень похудевшей и бледной почти до зелени, улыбнулся своей доброй улыбкой, и сказал:
– Ну, Эмма, что же нам с тобою делать?
Девочка вздохнула, не сказав ни слова.
– Ты должна хоть немного есть, понимаешь? И без воды тоже нельзя долго обойтись, если ты так думаешь!
Девочка капризно заявила:
– Не хочу!
Доктор вздохнул.
– Дай я попытаюсь! – Калеб поменялся местами с доктором, подсел поближе к ней, погладил худенькое тельце, явственно различая под кожей выступающие ребра.
– Эм, я давно хотел позвать тебя в странствие… Родная, умница моя, ты же знаешь, что такое странствие?
Она глядела безучастно, пока не услышала этого вопроса.
– Странствие – значит мы куда-то поедем!
– Верно! – нежно кивнул отец. – Но, чтобы мы могли вместе поехать в странствие, нам нужно много сил, и тебе, и мне…
– Ты – сильный! – сказала она.
– Наверное, – согласился он, будто не вполне. – А вот ты перестала кушать и очень ослабела! Как же я возьму тебя с собой?!
Доктор Смолл непонимающе воззрился на друга. Какое путешествие? Её надо лечить! Ей нужно быть в больнице, и договор между ними был об этом! Хауард должен был поговорить с дочкой о больнице! Что он говорит?
– Подожди, Гарри! – отвечая на вопрошающий взгляд врача, сказал Калеб.
На его просьбу врач примирительно поднял руки. Ему, надо сказать, было интересно, что будет дальше.
Эмма спросила:
– Мне надо выздороветь, чтобы ты взял меня с собой, да, папа? – а потом подумала и пояснила: – Я ведь заболела!
Хауард погладил дочь по впалой щеке:
– Да, милая, ты заболела! – он был готов зарыдать, но Эм считала его сильным, а, значит, он не смел этого. – Давай попробуем тебя побыстрее вылечить, малышка? Ты ведь хочешь отправиться в странствие со мной?
– Да, – тихо подтвердила дочка.
– А я хочу с тобой!
Она счастливо улыбнулась, вмиг преображаясь.
***
– Что ты наплёл ей, Калеб? – когда мужчины вышли в коридор в первую очередь поинтересовался Гарри Смолл. – Какое странствие может быть, когда она так больна?
– Мой друг, ты плохо знаешь Эм! Сейчас она очень больна, но теперь у неё есть цель – отправиться со мной на край света, уехать прочь из дома, где она натерпелась много плохого последние дни, она не сдастся, пока не достигнет её! – Хауард подмигнул другу. – Она поправиться, встанет на ноги очень скоро, помяни моё слово!
– Хитрец! – восхитился врач.
– Я – отец!
– Но что ты задумал ещё?
– Эмму надо увезти из Лондона поскорее! Её мать вцепилась в этот дом, в эту – прости! – обеспеченную жизнь хваткой бульдога, уже не отпустит! Но дочь я не дам искалечить! Мы уедем вдвоём, решено! Уедем, как только ей полегчает! – мужчина вздохнул. – Ох, не надо было тянуть с отъездом!
– Куда, Бог мой?
– В Ливерпуль, к моей сестре! Они с мужем ждут нас и готовы принять навсегда! Энн пускай остается здесь! Мы друг другу давным -давно не нужны! Эти стены ей важнее Эммы, и потом – у неё ведь сын, только это её и заботит!
– Значит, путешествие будет? – изумился Гарри.
– Я же не мог солгать дочери, друг мой! Но, я думаю, мы справимся без больниц!
Смолл кивнул: может и впрямь отец смог уговорить девочку жить?
***
Настали дни, окрылённые надеждой, дни, подкрепленные их общими усилиями.
Калеб оказал прав, не питая иллюзий, но зная наверняка. Его дочь, вдруг словно что —то решившая для самой себя, перестала сопротивляться и заботам отца, и желаниям природы, а начала потворствовать им.
Сначала с большим трудом, с непривычкой она ела без удовольствия, несколько ложечек, но мало-помалу естественные потребности возвращались к ней, а Эм их больше не подавляла.
Снова проснулось в маленьком сердечке желание жить, так надолго заглушенное. Калеб всегда потом вспоминал, как после этих недель отчаяния она впервые улыбнулась – после последней ложки овсянки на завтрак. Испачканный в каше ротик так рассмешил его, что он не сразу сообразил отереть с её личика остатки еды.
– Замарашка! Милая моя замарашка! – когда губки Эммы улыбнулись, он чмокнул её в лоб: -Я так соскучился по твоей улыбке, моя Эм!
Вообще в первые дни восстановления он частенько кормил её сам; сил её совсем не хватало, чтобы держать даже ложку. Он радовался, будто ребёнок, когда одна ложка еды превратилась в две, две – в три, и ещё больше, аппетит возвращался к ней. Постепенно возвращались и силы, ведь одного желания жить мало, важна возможность.
И потом, может, через неделю, девочка с помощью папы, наконец, встала с постели. Холодок пробежал по ногам, Калеб поспешил надеть ей тёплые носки, взял за руку, помог встать. Она, неловкая, будто разучившаяся ходить, сделала шаг, но оступилась, почти упала. Калеб поддержал её, вместе они одолели пространство детской, медленно вернулись к кроватке девочки. Она села. Недолгая «прогулка» отняла у неё накопленные силы, Калеб, видя это, помог ей снова лечь. Слишком уж торопиться не стоило, так уверил его Смолл.
Доктор наблюдал разительные перемены, уход болезни, не постепенный, а быстрый, будто с завоеванных территорий храбрые солдаты гнали злейшего врага-узурпатора. Эм одерживала победу за победой, а начало успехам дочери в этой борьбе положил её отец.
Смолл диву давался: он никогда не встречал такой трепетной отцовской любви, и такого искреннего, будто совсем недетского отклика на неё…
***
Эмма, окончательно поправившаяся, готовилась с большим нетерпением к первому в жизни путешествию. Папа сказал, что они поедут на поезде. Но умолчал, что такое поезд. Ей было очень любопытно, но Калеб стремился лишь подогреть интерес дочки, но не дать ответы на её многочисленные почему. Он знал: она бы не удивилась, если б узнала всё наперёд. Её живая фантазия нуждалась в подпитке, в полёте, а не в том, что можно получить с открытой руки.
Хауард просил её запастись терпением, но в девочке оно быстро иссякло. Когда это случилось, оказалось, что настало время паковать вещи.
После всю жизнь, в моменты самые хорошие, в самые тяжкие времена, Эмма вспоминала тот день.
Чемодан был огромный, а, может, просто она была ещё мала. Тихонько, с осторожностью и опаской девочка подошла к самому краю черной разверзнутой пасти этого чудовища и не увидела дна. Изумлённая, она округлила глаза, протянула ручку и попыталась ощупью его найти. Отец наблюдал за нею, но, по своему правилу, не мешал ей исследовать окружающее, не мешал учиться, но в то же время готов был предупредить любую для неё опасность.
Она не смогла дотянуться до дна чемодана, даже встав на колени перед ним. Рукой она шарила в пространстве, хватая лишь воздух, продвигалась и продвигалась, а потом… Когда всей длины её ручки оказалось мало, Эм по неосторожности перегнувшись через борт пугающих глубин неведомого монстра, почему – то хранящего неподвижность, провалилась, как любимица Алиса в кроличью нору, в его недра. Калеб успел заметить только её сверкнувшие пяточки, прежде, чем бросился к ней на выручку. Затем послышался писк:
– Папочка…
Он опустился на пол, помог ей выбраться наружу, разрываясь между желанием расхохотаться и проявить сочувствие.
– Ты не ушиблась, Эм, малютка? – спросил он, когда девочка встала ровно, а он смог посмотреть ей в глаза.
Дочка помолчала, а потом засияла радостной улыбкой, которую он так в ней обожал:
– Было так интересно, папа! Я совсем не ушиблась! – и с гордостью добавила: – И совсем не испугалась!
– Хорошо! – он всё же осмотрел её щёчки и руки, успокоился, лишь не найдя никаких ссадин и царапин. Но, предвосхищая дальнейший её вопрос, о том, можно ли ещё, быстро предупредил: – Нет, нельзя, а папа уж проследит за этим, Эм! И папе нужна твоя помощь!
Девочка очень любила чем —нибудь помогать ему, и когда он просил её о помощи любила тоже. Иногда казалось, будто она горы свернёт ради него или подумает, что осилит это дело. Она зажглась живой готовностью, как и всякий раз при его просьбе:
– Что нужно сделать?
– Видишь стопку вещей, там, в кресле? Можешь перенести их мне, чтобы я уложил их туда, куда ты изловчилась нырнуть, как в бассейн?
– Да, папа! – она, как и любая непоседа на её месте, бросилась исполнять поручение.
– Пожалуйста, Эм, по одной! – взмолился её отец.
– Ага, пап! – отозвалась малышка, но он не был уверен, что дочь его хотя бы услышала, полностью поглощённая своей задачей. И он уже почти пожалел, что собирался таким неумелым ходом отвлечь Эмму от прошлого маленького приключения.
По счастью, она всегда чуть не с открытым ртом ловила всё, что он говорил, и была этому послушна. И теперь одну за другой, медленнее, чем хотела сама, но осторожнее, как хотел папа, передавала ему вещи. Некоторые были, и правда, тяжелее остальных – вещи отца. Он складывал их, аккуратно в пасть того самого чудища, от которого геройски её спас.
Все его и её вещи поместились с раздувшийся до исполинских размеров чемодан. И ему тоже предстояло совершить путешествие, вместе с парочкой неприкаянных.
***
Всё или почти было готово к отъезду, оставалось уладить лишь одну деталь. То, что должно даться легко, оказывается самым трудным, и отодвигается, как можно дальше. Но, когда угрюмым тёмным силуэтом около двери возвышается чемодан, сил тянуть время уже не хватает, несмотря на всю тяжесть предстоящего.
А предстоял мужчине ещё один тягостный разговор с Энн, его женой. И уже утром, спеша расставить все точки над «i», он нашёл её в спальне, без позволения прошёл внутрь, сказал единственное, что хотел ей сообщить:
– Я уезжаю, насовсем! Эмма едет со мной! После случившегося ей небезопасно находиться так близко к тебе!
– Почему?
– Ты можешь сделать ей плохо! Я этого не допущу! – сказал он холодно, без лишних слов. Только необходимое пояснение, ничего больше.
– Но я тоже…
– Причастна к Эмме? —закончил он за женщину. – Ты причастна ко всему дурному, что с нею случилось! Я её чуть не потерял по твоей вине! И теперь уже я никогда тебе этого не прощу!
Он замолчал:
– Так вот, я скорее с радостью потеряю тебя, чем её! Я годами терял тебя, но всё силился не верить в это, переменить это! Теперь пора признать: ты не со мной, а я – не твой! Мне нужно одно…
– Что?
– Не тревожь нас, не вторгайся в нашу жизнь, довольно! Ты никогда не будешь иметь к дочери никакого отношения! Мы начинаем с чистого листа: жить и любить…
– Но я…
– А ты оставайся, в твоём распоряжении теперь целый дом, никто тебя не побеспокоит, но потребует того же. Твоя жизнь теперь зависит от тебя!
Она подумала немного:
– Куда ты… вы едите? Вы ещё вернётесь?
– В Ливерпуле нас ждут Сара и Эрик! Мы будем жить у них постоянно!
– Вы приедете в Лондон ещё?
– Я приеду…
На секунду глаза Энн засветились надеждой, но:
– Я буду приезжать на могилу сына! И навестить родителей! Больше у меня в Лондоне не будет никаких дел.
Он вышел из её спальни, не дожидаясь, пока она придумает очередной вопрос.
***
День путешествия, отправная точка будущего, светлого и радужного.
В зрелые годы Эмма всегда вспоминала то утро грядущего нового дня.
Она едва смогла закончить завтрак, и долго пытливо наблюдала, как отец пьёт кофе. Потом всё же не усидела на стуле, вскочила, подбежала к отцу и, ведомая жадным нетерпением, схватила его за руку, потянула с места:
– Папа, давай быстрее, мы же опоздаем!
Калеб рассмеялся, поддаваясь дочери:
– Нет, Эм! Никуда мы не опоздаем, мы не успеем опоздать… – он на ходу сгрёб дочь в охапку, чмокнул её в щёку, – наш поезд только вечером… Когда ты стала такой нетерпеливой?
– Я как ты… – объявила она. – Ты же тоже хочешь поскорее уехать!
Девочка не спрашивала, но утверждала. Перед ответом Калеб успел подумать, что для четырёх лет дочь проявляет поразительную прозорливость:
– Ты права, милая!
На секунду он отвёл взгляд от её родного лица, её, самых красивых для него глаз, взглянул на потолок. Увидел, всего на долю секунды увидел незабываемое, нестираемое личико Колина, каким оно было и каким навсегда осталось…
– Да, Эм, я очень хочу поскорее уехать…
Он крепко обнял её, прижал к себе так, чтобы она не видела его лица, и почувствовал, как глаза стали от слёз влажными…
***
Такси подъехало раньше намеченного, и Калеб принял это за добрый знак; то, что он делал было правильно.
Спешно надев ботинки, Эмма приоткрыла входную дверь, высунула наружу любопытный носишко. Ей нравилось наблюдать сквозь щелочку, как за воротами туда-сюда сновали люди, кое-кто пересекал улицу, хлопали дверцы машин. Она давно не бывала на улице, и всё казалось девочке удивительным, даже собиравшиеся в грозные синие тучи пушистые сероватые облака, различимые за кронами деревьев. Кажется, мостовая уже промокла от первых капель дождя, хотя никто не спешил вынуть зонт.
– Папа, можно мне уже на улицу? – спросила Эмма, повиснув на ручке двери.
– Подожди! – назидательно ответил отец. —Сейчас вместе пойдём! Такси нас ждёт!
– Мы на нём поедем? – спросила любимая любопытная малышка, раскачиваясь на носочках, едва борясь с нетерпением, готовая ему сдаться.
Калеб застегнул последнюю пуговицу пальто, проверил билеты, в задумчивости произнёс:
– Всё в порядке!
– Пааап, пошли! – опять заныла Эмма, вызвав, однако, едва заметную улыбку отца. Он просто не мог на неё сердиться, это было против его природы.
– Идём, идём, малыш! – сказал торопливо Калеб, беря чемодан и широко распахивая дверь. Эм выбежала на крыльцо первой, радостно приветствуя свободу от душных стен и сам свежий воздух. Вприпрыжку она спустилась по ступеням, оглянулась на отца, который, закрыв дверь, какое – то время возился с багажом.
– Мы едем, папа! – весело закричала она. Она подождала, пока отец спустится к ней, но терпение снова ей изменило, и девочка ринулась бегом к затворенным воротам.
– Эм, не беги на дорогу! – предупредительно велел Калеб, а дочь, как и всегда, послушалась его, тут же замерев на месте, не достигнув заветного. Обернулась к нему с таким несчастным видом, что он готов был захохотать. Долю секунды смотрела на него огромными глазами, полными досады, а потом подбежала к нему, властно взяла за свободную руку и потащила к воротам. Такси ждало.
– Папа, скорее! – взывала она к нему. Он следовал за нею, как всегда не мыслящий себя без дочери, позволяя ей собою управлять, как могла только она, ненавязчиво, по- детски невинно, безо всякой хитрости. И в её власти Калеб Хауард не чувствовал себя марионеткой, не мог быть с нею строг, суров, не мог не обожать её непоседливость и тягу к приключениям.
И ей предстояло главное…
Мужчина помог Эм отворить ворота, пропустил выйти за ограду первой. Большой мир захлестнул её с первого шага. Она вырвала у отца руку, подбежала к машине, пропуская мимо ушей уже беспокойный возглас Хауарда. Водитель быстро распахнул для неё заднюю дверцу, и она впорхнула внутрь, уютно и вольготно развалившись на мягком сиденье. Посидела, наблюдая, как отец передаёт чемодан водителю, а тот исчезает где-то внутри рычащего механизма. А потом, когда ей пришло в голову, что по дороге можно смотреть в окно, подползла к краю сидения, и замерла, глядя из окна на подвижную улицу. Странно, едва девочка покинула стены родного дома, он будто перестал для неё существовать, и всё, что было пережито, разом стерлось, подвижная фантазия не дала возможности сохранить в памяти губительную реальность, пусть та и осталась уже позади.
Калеб сел рядом с ней:
– Станция Юстон, пожалуйста!
Мотор зарычал, а сам автомобиль, будто в ознобе задрожал и рывком сдвинулся с места. Отец украдкой за нею наблюдал.
Едва автомобиль сколько мог набрал скорость, лавируя между припаркованными и движущимися собратьями, Эмма прижала ладошки к стеклу, устремила взгляд зачарованных глаз – жаль, он мог видеть только их отражение! – на будто бы спасающиеся от них бегством вековые каменные громадины домов и, открыв ротик, затаила дыхание, вся обратившись во внимание.
– Эм… – шёпотом позвал он, но так и не дождался обычного нежного слова, которое она очень любила, «Папа?»
Мужчина чуть понаблюдал за дочерью, а потом, развернув газету, принялся читать свой последний лондонский её номер. Хрусткие листы пестрели полосами маловажных новостей, и скоро он снова отвлекся на свою девочку. Любовно он смотрел, как она чуть покачивается в такт тряске, и дрожат кончики её длинных кос, а, когда стекло запотевает от её жаркого дыхания, она старательно протирает его рукавом.
Эм здоровалась с Лондоном, а её отец – прощался. Эм ехала в неизведанное место, её отец, её друг отправлялся с нею вместе. Эм не была одинока, ей было радостно везде, где был рядом её папа, а Калеб вдруг почувствовал одиночество, хотя на расстоянии вытянутой руки от него находилась та, которая годами избавляла от него. Она оставляла в городе, где родилась, не так уж много, а он – всё. Она не грустила, ей было, чему удивиться, Калеба же не удивляло ничего, и вдруг он потерял почву под ногами и, что страшнее, осознал это.
Перед глазами плыло единственное место, о котором он обещал тосковать в этом городе, место, где нашёл приют пятилетний Колин.
Он посмотрел на наручные часы: до поезда оставалось не так много времени, и они не могли уже отклониться от маршрута. Калеб, досадуя на себя, снова взглянул на дочь, и мысль его пронзил вопрос: «Можно ли в заботе об одном своём ребёнке, позабыть о другом?». Ответ он знал, и глядя на спинку Эммы, признал колоссальную разницу между своими детьми: Колин, давно не тревожимый ничем, был, вероятно, важнее живой во всех смыслах Эм, ведь Эмме он отдавал каждую свою минуту, а время его сына давно подошло к концу.
Что это значило?
Лишь то, что незабытый ребёнок, пусть по праву старшинства, праву рождения или ещё чему – то нуждался в отце, быть может, намного больше, чем Эмма, за плечами которой ещё не было ничего, а дорога обещала быть длинной…
Такси, взревев последний раз, остановилась у места назначения.
– Юстон, сэр! – оповестил водитель.
***
Продолговатый и низкий, вокзал с белой плоской крышей был едва виден за столпотворением пассажиров, вновь прибывших и тех, кто с минуты на минуты ожидал отправки своего поезда. Казалось, их были десятки, сотни, и всё больше с каждой минутой. Вскоре и они, Калеб с дочерью, должны были смешаться с этой многоликой, многоцветной и шумной, подвижной беспорядочной волной людского моря.
Из машины Калеб вышел первым, подслеповато сощурился от солнца и, сделав ладонь козырьком надо лбом, секунду или две наблюдал за кипучим движением народа. Кто неспешно, а кто- то проворно и быстро входил и выходил из здания, казалось, белый вокзал, освобождая, выпуская на волю одних людей, тут же пленял других.
Вслед за Калебом салон покинул и водитель, ему предстояло выудить из багажника пузатый чемодан, который один вместил в себя две жизни – взрослую Калеба и детскую Эммы. Сам Хауард обогнул автомобиль, по —джентльменски распахнул перед дочкой дверь.
Эмма, подвижная, радостная, предвкушающая путешествие, пусть плохо представляющая его течение и исход, птицей вылетела на мостовую и запрыгала на одной ноге, весело и с любопытством рассматривая скопление множества незнакомцев.
– Эм, будь рядом! – наказал девочке мужчина, понимая, что она, забывшая о всяческом страхе, уже не помнящая, как не понаслышке узнала слова опасность и боль, могла увлечься новой обстановкой, с восторгом, написанным на лице, увлечься настолько сильно, чтобы попасть в беду. – Не отходи от папы, дорогая!
– Хорошо, – ответила Эмма, поглядев на отца внимательно, может быть, понимая, его обеспокоенность, но уж точно чувствуя его любовь.
Однако, её потребность во впечатлениях, новизне и желании знакомиться с окружающим миром, заставляла её крутиться вокруг своей оси, стрелять глазами в разные стороны, ловить каждую деталь, впитывать всё до последней капли. Пока дочь поглотила новая атмосфера, она пробовала, казалось, сам воздух на вкус и аромат, Калеб Хауард принял чемодан, обменялся несколькими словами с водителем, вытащив из портмоне пару купюр, отдал их молодому человеку. Они пожали друг другу руки.
Такси оставило их на площади перед железнодорожной станцией Юстон.
– Идём, Эмма! – Калеб свободной рукой сжал ручку Эммы, и двинулся вместе с нею ко входу в здание вокзала, который представлялся ему порталом в иной мир.
***
С каждым шагом для маленькой Эммы вокзал всё больше представлялся мощным распластавшимся на солнцепёке зверем, который ленился пошевелиться. Громада его возвышалась над девочкой и бросала прохладную тень на всё, что было к ней близко. Изо всех сил стараясь не отставать от отца, в руке которого был зажат её кулачок, Эм проворно и озорно успевала окинуть взглядом то место, где оказалась в первый раз.
Но всё же она мало что успела увидеть, пропустить, как обычно запоминая, сквозь себя, и впоследствии не единожды с сожалением думала о том, что так немного смогла сберечь в памяти.
Постепенно устав сопротивляться нежданно ожившей, неуправляемой стихии – потоку почти несших малышку за собой или то и дело натыкающихся на неё людей, она сильнее, второй рукой ухватилась за руку отца и так следовала до самой платформы, где ожидало её настоящее, хоть, пожалуй, пугающее чудо.
Поезд… Темно-синий и очень длинный, теряющийся за поворотом и, быть может, там ещё продолжающийся. Он стоял у первой платформы, и скоро должен был отвезти Эмму в обещанное странствие. Расползались под ногами, окаймляли всё вокруг, ложились на каменные плиты у подножия площадки, где стоял невообразимо красивый, блестящий состав, клубы извергаемого им дыма, и Эмма Хауард почти тонула в них.
На платформе гулко шумела толпа, и ей вторил своим шипением блестящий змей, называемый составом. Во все глаза Эмма смотрела, как в окнах купе мелькают люди, передвигаются неверно, как шахматные фигуры на доске, фигуры, разучившиеся играть по своим же правилам.
– Наш вагон следующий, Эм! – гладя на дочь сверху вниз, оповестил девочку Калеб. И улыбнулся, когда почувствовал, что она с прежним, но стократ усиленным воодушевлением почти тащит его вперёд. – Тише, дорогая! Твой папа уже староват для бега!
– Глупости! – в своём упоении происходящим обронила девчушка, не оставляя попыток управлять отцом. И в этот момент она до боли напоминала свою мать, хоть, хвала Небесам, была напрочь лишена её заносчивости, эгоизма и жестокости…
***
Девочке показалось, – когда они добрались до нужного вагона и приготовились к посадке, – что рычащий недовольно хищный зверь сейчас проглотит её. В его брюхе, наверное, было достаточно места для маленьких девочек. А Эмма была маленькой девочкой. Она вдруг подумала, что змеи не умеют рычать, как тигры, а они – не такие длинные, как синий гигант. Девочка решила, что, возможно, поезд ни то, и ни другое. А кто тогда?
Почему папа не боится, а взяв её под мышки приподнимает вверх, велит держаться за поручень? Поддерживает её, пока она, поднимая высоко ножки, забирается по узеньким ступенькам наверх, и оказывается выше отца, выше своего роста, видит всё и всех, как видит мир сказочная королева из своего дворца? Только дворец королевы не дрожит под ногами, стены не сотрясаются, у дворца нет сердца, а у страшного чудища сердце колотиться так гулко, что удары его вторят биению сердца её собственного. Она пугается этого гула, но видит, с облегчением вздохнув, как отец очень легко будто взлетает вверх и, словно чтобы спасти её, оказывается рядом. Но у отца, как у храбрейшего её рыцаря нет с собою меча, а есть только спутник, который без помощи рыцаря не может преодолеть не шага – чемодан, который словно тоже питается маленькими девочками. И только чудом Эм не стала его добычей…
– Идём, родная! Найдём наше купе! Вперёд, а я за тобой!
Эмма почувствовала, что ей опять доверяют. Наверное, найти что – то было очень важной задачей, раз папа доверил её ей. Она будет умницей! Она сможет найти «купе»!
Как было сказано, она пошла вперёд по узкому коридору со множеством дверей. Повсюду слышались чьи – то голоса, а малышка будто потеряла свой. Она осматривалась по сторонам, но не находила ничего, похожего на купе. Всё дальше – дальше, ещё немножко…
– Эм, ты нашла! Вот и оно! – отец, который увлёк её в поиск, возвестил о находке, открывая перед дочкой наполовину стеклянную дверцу. – Входи, устраивайся!
Эм первой шагнула через порог, первой увидела два длинных и мягких сидения друг против друга. И, как в то время, когда она ещё не говорила, восторженно взвизгнула, подбежала к понравившемуся, вскарабкалась на него и снова замерла, глядя в чистое панорамное окно. Её странствие начиналось, и ради него стоило выздороветь.
– Пап, посиди со мной! – попросила она.
***
Поезд мчался, менялся пейзаж за широким окном. Со скоростью почти ощутимой, мелькали деревушки, деревья, пастбища и всё, что Эм хотела – ехать подольше.
Купе, клетушка, впрочем, с некоторым уютом обустроенная, иногда озарялось от пола до потолка солнечным светом, а потом могло надолго погрузиться в сумрак, такой, что Калеб частенько не видел любимого личика дочки.
Она же неотрывно смотрела в окно, впечатлённая увиденным и, кажется, ничем не разочарованная. Он представлял, что очень надолго впечатления от поездки не оставят её память, дадут почву новой жажде – жажде приключений. И в будущем, в своём светлом, далёком будущем, Эм, заручившись этой жаждой, как другом, пойдёт по самой интересной и захватывающей из дорог, дороге жизни уже будучи счастливой, напоенной, но не пресытившийся ею.
– Эмма… – позвал Хауард, и она обратила к нему глаза, полные блеском радости и искрой любознательности. Он так любил своё отражение в карих недрах, глубинах её взгляда. —Тебе нравиться путешествие?
Она не ответила сразу, сползла со своего места, подбежала к отцу, и он поднял её на руки, усадив к себе на колени. Потом сказала, снова посмотрев на отца:
– Очень нравится, папочка!
Мужчина поцеловал её в висок, заслонённый завитушкой волос:
– Всегда помни об этом, помни обо всём, что тебе нравиться и обо всех, кого любишь! Никогда не забывай, что сейчас происходит!
– Хорошо, папочка! – она знала, что поняла его.
– Калеб Хауард улыбнулся ей:
– Ты всегда такая умница!
И девочка улыбнулась в ответ, зардевшись от смущения, сказала:
– Я тебя люблю, папа!
Он обнял дочь сильнее. Вместе они смотрели теперь в одном направлении: на луг за окном.
– И я тебя люблю, Эмма, дочка!
– Я не забуду! – уверила она.
Поезд нёс обоих в новую жизнь.
***
Размеренный стук колес убаюкал её, и девочка заснула в объятиях отца. Он смотрел на неё спящую по привычке, осматривал всклокоченные волосы на макушке и лбу, закрытые нежными полупрозрачными веками глаза неземной красоты, длинные ресницы, кончики которых трепетали от его дыхания, маленький носик, забавно вздёрнутый словно в вечном упрямстве, щёчки, ещё худенькие после долгой изнурившей и чуть было не забравшей её у него болезни, но уже раскрашенные милым розоватым румянцем, губки, когда она не спала поминутно несущие то очаровательные нелепицы, то странно звучащие в её возрасте прописные истины, сотни раз на дню называющие его папой.
Он любил её, даже намного сильнее, чем своего сына! Это было неправильно, но правдиво, и на Страшном суде, лицом к лицу с Создателем, он не устыдился бы признаться в этом! А дальше будь, что будет! За неё он понесет любое наказание, пусть самое страшное. За дочь он готов гореть в любом пламени, терпеть любые муки, ведь мучился же годами, ожидая её, и после, когда она уже отягощала его руки своим тельцем, а мысли его – одним своим существованием, в одночасье оставшись единственным человеком, что создан для него…
– Я тебя люблю, моя девочка! – шёпотом повторил он и внезапно почувствовал очищающую силу слёз, слёз, боли в которых не было, а были надежда и нежность.
***
Поезд понемногу сбрасывал скорость. Незаметно прошла для них часть пути, того, что словно навсегда отделила их от прежней, когда – то прочной, но распавшейся жизни. Он не сожалел ни о чём, она – не могла сожалеть, ведь с нею вместе осталось то важное, что было всегда – обожаемый папа.
Калеб разбудил дочь поцелуем в щёку, и она послушно открыла затуманенные от сна глаза, как всегда радостно возвращаясь к нему из фантастического мира снов. При виде его лица, улыбнулась и, догадавшись, спросила:
– Мы приехали уже?
– Да! – подтвердил он. – Скоро поезд совсем встанет, мы с тобой выйдем на улицу, а там нас уже ждут…
– Новые приключения?! – радостно спросила дочь, вся обратившись в ожидание их, невероятных и прекрасных.
– Да! – сказал он опять. – Но ещё, думаю, тётя Сара и дядя Эрик!
– Ура! – она захлопала в ладоши, но тут же стала серьёзной и будто бы даже погрустнела. – Я по ним очень соскучилась, папочка!
– И я, малыш, и я! – со вздохом признался он. – Но теперь мы будем вместе!
– А мы домой уже не поедем? – поинтересовалась девочка.
Мужчина улыбнулся. Конечно, она ещё долго будет называть и считать своим настоящим домом лондонский особняк, из которого за свои годы не разу не уезжала. Ещё долго она, уроженка Лондона, верно, будет задавать вопрос о возвращении домой, а он будет терпеливо её объяснять, что дом её отныне в Ливерпуле, и поступками доказывать это, создавать вокруг неё столько гармонии, окружать таким счастьем, что любимая, самая горячо любимая девочка на свете, и думать забудет о том месте, где родилась…
– Нет, дорогая моя! Мы в Лондон больше не поедем! И твой дом теперь здесь!
– И твой тоже? – живо спросила она и, не дожидаясь ответа: – А если я захочу увидеть бабушку и дедушку, дядюшек?
– Мой дом всегда там, где ты! – ответил ей мужчина. – А мы их пригласим к себе или…
Он выдержал интригующую паузу, она вытянулась струной, гадая, что это придумал папа:
– Поедем в Лондон тайно! И никто не будет знать, что мы явились, а потом так же секретно уедем назад! Хорошо?
– Я люблю секретики, папочка! – она была в восторге от задумки отца. – А ты?
– И я люблю секретики, Эм, солнышко! Но у нас не должно быть секретов друг от друга, ладно?
– Да, папа! – она не по- детски сосредоточенно слушала его, запоминала его слова. И, может, прямо сейчас решила окончательно никогда и ничего не таить от отца.
***
– Давай, Эм, смотри! Видишь дядю Эрика?
Они стояли на платформе, поток людей обтекал их. Как волны морей, они обрушивались на них, и снова начинался отлив. Эмма сидела на плече отца, и вертела по сторонам головой, высматривая дядюшку Эрика. Но среди незнакомых силуэтов долго не могла найти одного лишь человека, а потом…
– Папа, я вижу его! – закричала девочка. —Он приехал, приехал!
– Где же он, дочка? – щурился Калеб, тщетно пытаясь рассмотреть что – нибудь сквозь толпу.
– В темно-коричневом плаще, недалеко, за леди с клетчатым чемоданом! Пойдём поскорее!
Отец снял её с плеч, отпустил на плиты площадки. И не успел и глазом моргнуть, как она юркнула между прохожими и побежала, весело смеясь на бегу, к мужчине, которого случайно различила в толпе.
– Эмма Хауард, сейчас же стой! – он испугался, как бы дочь не угодила в неприятности. —Стой, и вернись ко мне!
Но девочка, которой опять завладел огонь нетерпения, впервые не послушалась отца, с трудом пробиралась к своей цели, уверенная, что в конце концов, её ждёт дядя. И чем больше крепла уверенность, тем быстрее она старалась бежать.
Калебу Хауарду ничего не оставалось, кроме как очертя голову кинуться за ребёнком так быстро, насколько позволял увесистый багаж. И он, чуть задохнувшись, не смог её настичь. Хотя за рассеявшейся толпой прибывших и отбывающих успел заметить, как девочка почти влетела в распахнутые для неё объятия и замерла в руках, принадлежащих и впрямь Эрику Говарду.
Мужчина, не связанный с нею родством крови, схожестью внешности или чем – либо другим, всегда любил её, как можно любить ребёнка, не просто растущего на твоих глазах, но своего ребёнка. Он адекватно понимал, что обаятельная эта девочка чужая дочь, но дочь человека настолько близкого ему самому по духу, что и он, окажись в его руках обязанность её воспитания, не отклонился бы от проложенного её отцом курса.
– Здравствуй, малышка! – поприветствовал он её, чувствуя, как приятно она обнимает его за шею, таким образом тоже здороваясь. – А где папа? Ну – ка, посмотри на меня!
Её изумительные тёмные глаза встретились с его, она сказала:
– Я от него убежала! – и продолжила без трусости в голосе: – Он теперь меня накажет!
– Ну, разве можно, Эмма?… – вздохнул Эрик. – Смотри, а вдруг бы с тобой что – то случилось в этой толчее, а?
– Но ведь не случилось! – ответила Эмма.
– Всё равно серьезной беседы тебе не избежать! – сурово отрубил Говард. – Чтобы неповадно было своевольничать, мала ещё!
Он спустил её с рук, положил руку на плечо и, девочка встала рядом с ним, переминаясь с ноги на ногу в тревожном предчувствии отцовского появления. И он появился, через секунду вынырнув из быстро растаявшей толпы. Лицо его не было злым, но было непроницаемо, он поравнялся с провинившейся.
– Эмма Хауард, ты наказана до самого замужества, так и знай! – он присел перед ней на корточки. – И даже не думай больше сбегать от меня!
– Хорошо, папа! – не поднимая головы от стыда, тихо пробурчала она.
– Иди ко мне! – на этот раз объятия ей открыл уже отец, и голос его смягчился значительно. Дочь кинулась к нему на шею, чуть не плача.
– Прости, пожалуйста, меня!
Калеб отстранил от себя девочку, чтобы посмотреть на неё:
– Ты меня очень напугала, Эм! Понимаешь?
– Я больше так не буду! – в глазах её он прочёл честность. Ей можно было поверить.
– На первый раз поверю! – мирно произнёс отец, взял девочку за руку, поднялся на ноги.
– Приветствую, Эрик! – мужчины пожали друг другу руки под взглядом девочки, которая смотрела то на одного, то на другого. Её будто подмывало что – то спросить, она заметно переживала. Но никто сейчас не придал этому значения, потому что она ещё была в немилости у обоих. – Как вы? На последнее письмо она не ответила!
– Она едва пережила это снова! Саре тяжело и сейчас, но она храбрится, ты же знаешь! Надеюсь, всё пойдет лучше, когда Эмма обоснуется в нашем доме! Саре так нужно о ком-то заботиться сейчас, а маленькая девочка прекрасная кандидатка! – молодой мужчина помолчал, готовясь к признанию. – Я боюсь за мою жену, Калеб! Она ещё молода, и всё, может быть, впереди, но веры в ней нет! Случившееся подкосило её, я боюсь она не оправится!
– Ты должен быть с ней, ты клялся у алтаря! – вдруг подумав, что распадается и этот союз, сказал Хауард.
– И желания не было отказаться от неё, Калеб! Она нужна мне, как никто! – он улыбнулся своим мыслям, несомненно, мыслям о жене. – Я люблю её, очень люблю!
– Это главное! – старший мужчина хлопнул Эрика по спине. – Это всегда – главное! Мы это не поняли в своё время…
Он вернулся в сознании к Энни, и со знанием, что всё ими построенное они разрушили сами, решил, что каждая утрата несёт за собою приобретение, каждая потеря – находку. Он потерял и любовь жены, и жену, но взамен стал обладателем любви безусловной, меняющейся во времени, и претерпеваемые ею изменения давали ему намного больше счастья нежели неизменная годами, но так легко погасшая любовь к Энн и былая любовь Энн к нему.
– Я вас поддержу… обоих…
– Спасибо, друг! – произнёс Эрик. – Поехали домой?
А, снова посмотрев на маленькую Эмму, добавил:
– Тётя Сара ждёт кое —кого!
Он развернулся на каблуках и, словно проводник, пошёл впереди отца и дочери. Эмма потрясла руку отца, привлекая внимание:
– Папочка, папочка…
– Да, Эм?
– А можно не наказывать меня до мужества?
Калеб в очередной раз хотел расхохотаться.
– Посмотрим, дочка! Потом посмотрим!
И повёл её вслед за Эриком, крепко держа за руку.
***
Девочка не запомнила города. И мимо её памяти пронеслись все повороты и улицы до того места, что ей в будущем предстояло называть домом. Впечатления застили собою всё её существо, но в мозгу совсем не осталось даже маленького уголка, в котором можно было бы их разместить, разложить, как вещички в шкафу.
Она только чётко помнила всю жизнь, даже тогда, когда в душе не осталось ни одного светлого пятнышка, сердце, обычно мёртво неподвижное, при этом воспоминании сковывала непереносимая боль, от которой хотелось кричать, выть, которая звала умереть, помнила, как на веранде встретила её слабая телом, но удивительная, сильная душой женщина. Сара Говард.
Сара сидела в будто бы слишком большом для её маленького, словно иссохшего в один миг тела, кресле с такими массивными ножками, что было поразительно, каких, должно быть, трудов стоило вытащить его на улицу…
Когда машина с маленькой пассажиркой на борту остановилась на дорожке из мелкого гравия, устало рыкнув в завершении своего долгого пути, девочка, присмиревшая и притихшая с самого вокзала, немного ещё сидела на заднем сидении, смотря в окно с любопытством, на которое словно надела ошейник.
Её отец выгрузил чемодан, так надоевший ему, что хотелось уже научить его самостоятельно ходить, и сначала смотрел в окно автомобиля на дочь, ожидая, что неугомонная, забывшая о том, что наказана до самой молодости, девочка вырвется на волю из клетки салона, и, непредсказуемая, шумно вернёт в дом жизнь, о которой все забыли. Но Эм медлила, как раз памятуя о наказании.
– Эмма?
Она не отозвалась и всё так же сидела, гордо оцепенев, всем видом показывая насколько она послушна собственному обещанию. Калеб двинулся к машине, встал около места дочери, постучал по стеклу.
– Эм, а как же наше приключение?
Она глянула на него, как —то по —особенному указывая глазами, что он может открыть дверцу. И он был послушен своей девочке.
– Как же наше с тобой приключение? – снова осведомился он.
– Не хочу, хочу домой, папа!
Эм! – он вздохнул. – Эм, мы же говорили, что это твой новый дом, так? Надо привыкнуть! Не упрямься, хватит капризничать… Тебе тут очень понравится!
Он протянул руку, которую дочь приняла, и, пыхтя, выбралась из машины.
– Славная девочка! – он потрепал её по щеке. – Пойдём, тётя Сара ждёт тебя!
Девочка, держа отца за руку, вдруг оторопела в новом для неё, огромном мире, который ни единой чертой не был похож на тот, что она покинула. Ей казалось, что дом её в Лондоне не был так велик, как этот, что в городе она никогда не видела такого голубого высокого неба, как то, что висело над её головой, над крышей, что там даже не было столько красивых деревьев, как в этом саду. И сам сад около лондонского особняка обойти можно было в три шага, такой крошечный он был. И потому ей хотелось держаться ближе к папе, ни на шаг от него не отставать. Это у неё получалось.
Маленькая рядом с высоким отцом, она жалась к его боку, и, будь у неё больше сил, уже стала бы причинять ему боль, так сильно вцепилась в его руку.
– Эм, не надо боятся! Я с тобой, и мы же приехали к тёте Саре, ты не забыла? Ты же её любишь?
– Люблю! – подтвердила девочка, чуть ослабив хватку. Всё же не готовая совсем отпустить его руку, она так и не отошла от него ни на дюйм.
Они поднялись по лестнице на веранду.
В конце её стояло кресло, в котором, овеянная одиночеством, и чувствующая себя в нём спокойно, сидела, укутав ноги тёплым пледом, тётя Сара. Ей не хотелось никак реагировать на вторжение или она почему-то не заметила его. И, даже не повернув головы в сторону брата, племянницы и немного поодаль стоящего мужа, она продолжала восседать на своём месте, как на троне.
– Тётя Сара! – при виде молодой женщины, юная нарушительница спокойствия попросила у отца отпустить её. Он освободил её руку:
– Беги, солнышко!
Услышавшая её женщина встрепенулась, оказалось, только проснувшись. Когда девочка, такая живая, в которой было так много прелестной подвижности, непонятого ей самой дара дарить радость, хотела уже подойти ближе, Сара Говард откинула с колен плед, встала на ноги так поспешно, что пошатнулась и резко упала обратно.
– Боже! – пробормотала она.
Наверное, её что —то мучило, давило, скручивало пульсирующей болью всё тело, больное, не восстановившееся ещё после удара по самой её сути. Но она осталась крепка, переведя дух, и отказавшись от помощи брата, который в мгновение оказался подле неё, и даже, сквозь проступившие на глазах слёзы, улыбнулась ему. Её маленькая рука с длинными, тонкими, очень женственными пальцами пожала его руку:
– Наконец, приехали! – Калеб испугался её голоса, слабого с протяжным, всеми силами скрываемым стоном усталости в конце. —Я так рада вам! Прости, что не встречаю, как положено…
Она попыталась усесться поудобнее, но скривилась от боли.
– Тсс… не говори ничего… Тем более не извиняйся! Мы не помешаем тебе?
– Какие глупости! – она нашла в себе силы фыркнуть. – Так ты её привёз?
– Да! Я и задумал это ради Эммы! Она здесь!
– Хорошо! – слабо улыбнулась Сара. – Можно мне на неё посмотреть!
– Конечно! – он коснулся губами ледяного виска сестры, оглянулся на дочь. – Эм, иди сюда!
Эмма пошла к нему, по – видимому, собрав в сердце всю свою храбрость, потому что, когда упала тётя Сара, она впервые за всё время по —настоящему испугалась.
Сара, сев как можно прямее, в предвкушении встречи с девочкой попыталась разгладить складки сбившегося на коленях пледа, но бросила эту затею, почувствовав накатывающую слабость. Молодая женщина откинулась на спинку сидения, на секунду прикрыла глаза, пытаясь успокоится и выровнять дыхание.
– Всё хорошо! – сказала она сама для себя, снова взирая на окружающее вокруг.
Эм приблизилась к тёте, плохо скрывая страх и непонимание произошедшего. Словно пугаясь самой женщины в кресле, она встала за спиной отца и мимолетно временами взирала на Сару, словно ожидая, что та резво соскочит со своего места и сможет утащить её в неизвестном направлении. Сара снисходительно, печально улыбнулась, протянула к племяннице руку:
– Эм, родная, иди ко мне, я не обижу тебя!
Эмма пошла на зов, но, кажется, ноги её стали деревянными, остановилась около больной, которая теперь ласково погладила девочку по щеке.
– Не бойся меня, не надо! Можно мне тебя обнять?
Вместо ответа Эм, решившись, открыла тётушке детские, невинные объятия, позволила себе затеряться в объятиях Говард, что нежно, но уверенно прижала её к своей худой груди.
– Девочка… – с непонятной грустью произнесла Сара Говард, одаривая Эмму поцелуем в макушку, ещё крепче обняла её.
И вдруг, впрочем, не желая напугать малышку, разразилась слезами. Калеб наблюдал, как катились, одна за другой прозрачные слезинки, но не надеялся, что они облегчат её существование. Эрик, до сих пор хранящий молчание и держащийся в стороне, как тень, едва разрыдалась его жена кинулся к ней и опустился перед ней на колени.
Он был её семьёй, но теперь, вместе, они приняли к себе и сделали частью чего – то большего ещё двоих, несчастье одного рода объединилось с несчастьем отличным, но столь же горьким.
***
Вновь прибывшим и обещавшим остаться надолго или навсегда отдали одни из самых лучших комнат, которые были очень близко друг к другу. Их новые хозяева были едва ли не столь же близки и сейчас, будучи пришельцами, хоть и самыми желанными, как никогда нуждались один в другом.
Первая ночь Эммы в новой детской спаленке началась со всех на свете любимых сказок. Потом отец рассказал ещё кучу весёлых историй прежде, чем традиционно накрыть её одеялом и, поцеловав в лобик, пожелать спокойной ночи.
– Ты не будешь бояться в незнакомой комнате одна? – спросил он, сидя на краю её кроватки, ещё держа ладони на одеяле.
Девочка хихикнула:
– Нет, мистер Бэар посмотрит за мной!
– Да, а ты присмотри за ним, дочка! Он всего – то медвежонок! —в ответ хохотнул Калеб.
– А я – девочка! А кто тогда будет спать?!
– Я буду спать… в соседней комнате! – отец улыбнулся.
– Ну, пап…
– Я пошутил! – поспешно вставил Хауард, и повторил тихо: – Спокойной ночи, милая! Я люблю тебя!
Она зевнула:
– Я тоже тебя люблю!…
Когда мужчина выходил из её спальни, то подумал о том, как удачно, что он привёз её любимца раньше, чем привёз её саму…
***
Сестра поправлялась долго и тяжело, но и правда, не показывала никому своих мучений. Боли мучали её, и казалось странным и даже преступно несправедливым, что она так рано вернулась домой из больницы. Её крепкий организм вдруг дал сбой, здоровье, ранее также восстановленное словно из пепла, снова пошатнулось. Стало страшно, что уж этого удара ей не пережить. Да, смерть физическая женщине не грозила, но грозило что – то более страшное, даже более скорбное. Навсегда застывшая, увлеченная осознанием, осмысливанием того, что с нею случилось уже не один раз, она могла потеряться в самой жизни, упустить всё её радости и начать проклинать безжалостную к ней судьбу, смириться с которой она ещё не успела.
Но однажды дело будто пошло на поправку, когда она, стоически выдержав, как Эмма с упорством скалолаза забралась к ней на колени и милым, похожим на щенячий, взглядом попросила себя обнять, сказала:
– Подожди ещё немного, Эмма! Тётя скоро выздоровеет, и вместе с тобой придумает сотни проказ!
Калеб, сидящий рядом, возмутился:
– Вы хотите свести меня с ума?!
Сара Говард бросила на него ехидный взгляд:
– Не думаю, что ты успел отвыкнуть!
Пока говорила это, молодая женщина выглядела вполне довольной.
***
Но она долго еще не поправлялась. Это снедало всех обитателей дома, даже маленькую Эм, поэтому Калеб, как мог, стремился оградить её от переживаний за тётю, видя, как стремительно малышка прониклась общей подавленностью. Вместо Сары он придумывал для дочки сотню развлечений, и чуть позже, и всю жизнь, будучи взрослой женщиной, Эмма Хауард вспоминала, как…
***
Ей четыре, идут и проходят первые месяцы в особняке семьи Говард. Она, едва достающая отцу до середины бедра, вертится вокруг него, явно мешая, когда он в кухне готовит завтрак – блинчики. Потом он ловит её, поднимает на руки, садит на высокий табурет, надевает дочери фартук и платком покрывает голову с уже роскошными локонами. Вместе они всыпают в глубокую тарелку муку, и всё получается, пока Эм не опрокидывает на стол остатки белой пыли из банки и лихо, пока отец отвлекается на учинённый беспорядок, растирает муку по столешнице, хлопая в ладоши, смеясь. Испачканная в белом, покрывшем всё вокруг порошке, она, сквозь белесый туман и парящие в воздухе песчинки смотрит на отца, зная, что он не в силах удержаться от улыбки, хотя укоризненно качает головой…
***
Скоро её пятый день рождения. Год 1975, хоть малютка и не подозревает о датах, а просто знает о времени, когда пора получать подарки.
И на этот раз праздник, впервые шумный и весёлый, собрал вместе всю её семью. И хоть не приехала мама и братик, ей нет до этого дела, и больше всего привлекает большая, яркая и блестящая, коробка с нарядным бантом и пирог со свечами. Когда они задуты, и всё взрослые чему-то хлопают, папа просит открыть вожделенную коробку и, кажется, сам в нетерпении узнать, что там внутри…
Куколка, с красивом платье, с волосами, как у неё, и волшебными глазами, которые даже закрываться могут, бантиком губ. Она похожа на маленькую девочку, под стать своей новой подружке.
Она улыбается, счастливая, и папа улыбается в ответ…
***
А летом он учит её плавать в озере совсем недалеко от дома. Ничего не получается, и она боится разочаровать отца своим неумением. Калеб же, терпеливый, всё понимающий, раз за разом крепко держит её за руку, когда они вместе спускаются к воде. И однажды всё удаётся, по-собачьи, ещё неловко и совсем медленно, но девочка справляется и с этим навыком. Вода ей подвластна, и она спешит поделиться этим со всем миром, крича:
– Я умею плавать!
– Хвастунишка! – мягко осаживает её отец. —Эм, ты на берегу!
Наверное, рано говорить, что она научилась? Девочка осторожно спускается к кромке воды, заходит по щиколотку.
– Смотри, папа! – восклицает она, и заходя глубже в воду, безо всяких опасений ложится на её гладь и смело плывёт к папе, который ждёт её, стоя в воде по пояс…
***
Неожиданно она понимает, что почти научилась читать, когда ближе к ночи, вдруг по слогам прочитывает целое предложение из сказки. Только обидно, что теперь папа хочет слушать, как она сама читает любимые сказки и наотрез отказывается ей почитать!
И это тоже Эмма вспоминает в самые горестные свои минуты.
***
Её, пятилетнюю, поглощает тяга к новым знаниям. Она почти не расстается с книжкой, и скоро папа понимает, что ей интересно. Животные… Особенно лошади. А ещё всё-всё на свете. Она становится очень прилежной в изучении любого предмета, кругозор девочки расширяется невероятно. И обо всём она стремится рассказать, она очень открытая, и готовая делиться всем, что есть у неё. Скорее всего, подозревает с большой надеждой Калеб, она станет очень образованной женщиной. И эта мысль умиляет его, но, что стало заметно недавно, щемит сердце подозрением, что до этого времени вместе они не доберутся…
***
Ей никогда не забыть, как отец впервые сажает её на настоящую лошадь. Она выше девочки, её шкура блестит, атласно переливаясь на солнце. Она такая красивая!
Эм сидит по – ковбойски, в большом, словно для двоих человек седле. Папа стоит рядом, а дочка ждёт не дождётся, когда он тоже сядет на будто бы сказочное животное, но сначала он даёт поводья в подрагивающие ручонки девочки. Она хватает длинные жёсткие ремни, впиваясь в них бескровными пальчиками. Ей немножко страшно, потому что кобыла под ней шевелится, переступает с ноги на ногу, будто прямо через секунду намерена пуститься в скач…
Но папа, с поразительной для Эммы ловкостью запрыгивает в седло, его руки теперь по обеим сторонам от девочки. И с ним совсем не страшно, он большой и надёжный. А что ещё надо?…
***
Ей нравится математика. И папа придумывает интересные задачки. Ей почти шесть лет, а она неплохо (хорошо) считает, может и делить, и умножать, играючи справляется со сложением, обожает вычитать одно из другого.
Недюжинный её ум развивается, тяга к знаниям всё крепнет, опора её стремлений, вдохновитель её многогранного развития – папа.
Она так рада, когда ответ, что она написала мелом на доске, верен, и папа гордо смотрит на неё….
***
Он учит её нравственности, заботе о более слабом существе, когда подбирает на улице и преподносит дочери щенка. Хауард, пожалуй, никогда ещё не видел дочь такой волшебно счастливой!
Мужчина объясняет ей, как важно всё делать вовремя: кормить собаку и поить её, выгуливать, лечить… И ещё – как и с любым живым существом, важно любить. И он, не говоря ничего о том, как проявить его, это чувство, которое объединяет народы, всех людей на планете, но может их навсегда разлучить, наблюдает…
Эм усердно и с нежностью оберегает маленького питомца, сама заботясь о том, чтобы миски с едой и водой не бывали пусты. Она даёт другу имя Холли, с удовольствием, как по часам выгуливает его, даже дрессирует, вычитав где – то о дрессуре. И умильно, даже чаще, чем требуется, проверяет, влажный ли у Холли нос! Гладит его, и балует почёсыванием за ушами! И щенок в обществе маленькой хозяйки процветает!
***
В таких волнениях, в таких приятных днях и месяцах они и не заметили, как быстро подкралось к ним семилетие Эммы.
Девочка ещё не стала взрослой, но уже не была маленькой, и это иногда расстраивало Калеба Хауарда, и он оглядывался на годы, проведённые в доме Говардов, считая их и лучшим подарком, и изощрённым наказанием. Мрачно он смотрел назад, где остались навеки незабытыми самые лучшие мгновения его уходящей в никуда молодости, а маленькая Эмма смотрела в его лицо с сожалением в невероятных глазах. Она взрослела, и скоро детская невинность обязана была распрощаться с нею, или его дочь, поддавшись неизвестно чьим уверениям, сама могла избавиться от неё, как от ненужного груза.
Эмма была, как и другие, наследницей женского начала, с его неоднозначностью, спорностью, но главенствующим положением. И если сейчас она была пока что в значительной степени далека от самого этого понятия, то рано или поздно и для неё придёт время, её душа всколыхнётся от неизведанных желаний, и, быть может, они помутят и разум её, и сердце. И оставался вопрос: сможет ли Калеб уберечь дочь от необдуманности, скоропалительности принятия решений, и от последствий, которые бывали жестоки?
***
Она не радовалась, как обычно, двадцать шестому апреля, утром долго не выходя из комнаты. Отец нашёл её сидящей у окна. Она неотрывно, даже, казалось, не моргая, смотрела на маленький пустырь против своего окна, гадая, почему там никто не высадит цветов. Отвлекло её вежливое покашливание отца. Эм обернулась:
– Папочка! – она всегда приветствовала его доброй улыбкой, но сегодня она вышла грустной и рассеянной. Так бывало всегда, когда девочке было тревожно на душе.
– Давай спустимся к гостям, Эм! Сегодня великий день! —предложил отец, а про себя добавил «Седьмой по счету!» – Пойдём, милая!
Он протянул ей руку, приглашая последовать за собой, но она не пошевелилась. Мужчина насторожился:
– Эм, что не так?
Она ничего не сказала, и он, подойдя к ней, присел на диван, на котором сидела и девочка:
– Что случилось?
Эмма, словно не зная в какие слова облечь свои мысли, ещё немного хранила молчание, а потом сказала тихо:
– Я бы лучше весь день просидела здесь с тобой! Я так скучаю по тебе, папа, всегда-всегда!
Он ошарашенно взглянул на неё и, сначала не найдя слов, просто крепко обнял её, поцеловал в щёчку, а потом произнёс:
– Дорогая, ну, я же никуда не денусь от тебя! Не смогу, ты – моя!
Дочь посмотрела на него, и впервые за всю жизнь Эм он почувствовал, что глаза её видят всю глубину его души, его сомнений.
– А мне кажется, с каждым днём мы дальше и дальше! – поделилась она своим переживанием. —Я во сне вижу, как ты уходишь, а меня с собой не берёшь, и не зовёшь даже…
Ах, вот о чём она думает, только не знает, что уходит он не один, и имени его спутницы тоже не знает, как не знает и что бессмысленно ждать чьего —то возвращения, если ушли с нею. Он взял ей за руки, погладил нежную тонкую кожу, минуту молчал, словно пересчитывая пальчики, а на самом деле собирался с мыслями. Заговорил после, с трудом:
– Какая ты уже взрослая… Понимаешь, родная, жизнь так устроена, некоторые люди вынуждены расстаться с любимыми… Правду сказать, все люди, даже, когда они этого не хотят… Это естественно и… правильно! Когда – нибудь и мы с тобой простимся, а знаешь, для чего?
– У? – промычала девочка, которой совсем не нравились отцовские слова, даже, если они и были верны.
– Чтобы встретиться снова… – он улыбнулся светло и беззаботно, хоть на душе скребли кошки.
– Но я не хочу с тобой прощаться! – упрямо ответила дочка.
– И я не хочу, котёнок! Но, я думаю, это будет ещё не скоро! Слышишь, твой старикан тебе ещё надоест!
– Быть не может! – она, повеселев, бросилась к нему в объятия.
– Эм, ничто не помешает мне тебя любить! Обещаю… – он говорил правду и, подумав, что раз такая необходимая поддерживающая терапия приносит свои плоды, он и действительно мог быть с нею ещё очень долго, видеть, как она станет красивой, притягательной женщиной, удивиться и немного расстроиться, что Эм влюбилась, восхититься ею в подвенечном платье, проводить к алтарю и, заботливо передав заботы о ней другому мужчине, по – стариковски заняв любимое кресло, примется ждать внуков, изредка роняя ностальгическую слезу по тем временам, когда Эмма была ребёнком…
***
Ровно через месяц, день в день, случилось непредвиденное и, пожалуй, плохое событие.
Не объявляя войны, не давая опомниться и изловчиться избежать неприятностей, в дом Говардов, как самый страшный и внезапный ураган ворвалась, а, вернее, приехала Энн.
Они – Калеб и его жена, с которой они последние годы не разу не говорили – уединились в библиотеке, и их долго не было даже слышно. О чём они разговаривали, и нашли ли хоть одну общую для обсуждения тему, осталось загадкой, но мало-помалу стало очевидным и её упорство в стремлении добиться восстановления какого – то права, и его ещё более упорное желание препятствовать любым её попыткам это сделать. Они не поругались, но на повышенных тонах, так, кажется, и не придя ни к чему конкретному, попрощались. Каждый, впрочем, планировал никогда больше не увидеть другого.
Очередная тягостная, ничего не разъяснившая дискуссия их, завершилась ничьей, и Калеб не был намерен позволить Энн Хауард взять реванш.
Женщина вылетела из библиотеки раздосадованная, но свою подавленность умело и профессионально спрятала во взгляде победительницы, который метнула на Эм, не вовремя появившейся в холле.
Девочка много лет не видела женщину, которая так повлияла, явилась причиной её приезда сюда, но помнила её сумасшедшие глаза, какими они были, когда Эм получила удар по лицу. И инстинктивно встала за отцом, который вышел проводить непрошенную гостью. Мужчина приобнял дочь за плечо:
– Не бойся, Эм!
– Ха! —возмутилась Энн. – С чего ей бояться родной матери? Правда, детка? Ты научил её куда худшему, научил ненавидеть меня!
Она было взвилась снова, но Калеб осадил её в той манере, которой придерживался в общении с этой женщиной слишком много лет:
– Я ничему подобному не учил мою дочь! Она тебя боится, потому, что ты сделала, вспомни! А, если когда —нибудь она всё же будет тебя ненавидеть, то это будет то единственное, что ты заслужила от неё! Уходи, я запру за тобой дверь!
Казалось, она задохнётся от того, что невысказанное оскорбление застряло у неё в горле, но женщина, только жутковато улыбнувшись девочке, сказала:
– Не надейся отделаться, Калеб! Я возьму своё, так или иначе…
Она быстро, почти бегом пошла к двери, распахнула её настежь, вылетела на крыльцо пулей и скоро пропала из виду.
В дверном проёме они увидели ничем не омрачённую природу.
***
Ложась спать, Калеб Хауард, поморщившись, проглотил своё лекарство, растянулся на постели и подумал, как хороша может быть жизнь, если ты кого-то любишь, и какой гнусной она становится, когда над тобой нависло грозовое небо непрощения, нелюбви и злобы. Ещё, видением отдыха и правильности всей его жизни, перед глазами возник сначала Колин, спокойный и ангельски улыбающийся – надо будет съездить навестить его могилку! – и Эмма, весёлая, придумавшая очередную проделку – хорошо бы научить её играть в шахматы, ей понравится! – и мужчина уже почти закрыл глаза….
Но совершенно нестерпимо, пугающе, сердце сжалось от такой невероятной боли, какой он ещё не испытывал. Он был готов закричать, но вместо этого заставил себя подняться с постели, держась за стену и пошатываясь, в полумраке побрёл из комнаты прочь. Одну руку он сжал в кулак, слишком наивно надеясь таким образом унять боль, остановить до сих пор не известный по силе приступ. Боже, не сегодня, я ведь обещал ей! Обещал, что буду с ней долго! Моя Эм! Прости…
Он выбрался в коридор, не понимая уже, что заходится криками боли, но понимая, что сейчас жизнь его, возможно, обрывается. Он подумал, слава Богу, что спальня Эм теперь не рядом с его, и она не услышит ни жестокого его вопля, грозящего разрывом барабанных перепонок, ни ужасного последнего удара когда – то покладистого сердца. Но на его исступлённый крик примчался Эрик, а следом за мужем Сара, улыбку которой, первую настоящую за столько лет он видел не так давно…
