Читать книгу Пять её мужчин - - Страница 7

Как должно быть сложно ей было наступить себе на горло в очередной раз, прося о помощи его, Калеба, к которому годами не выражала ничего, кроме пренебрежения? Слишком поздно, и он сказал об этом, если бы…

– Это будет в последний раз, Энн!

Пошёл к двери и вышел, не обернувшись.

И рухнуло всё.

Должно быть Энн Хауард слишком долго бежала от этой правды, отгородившись другой, словно более важной. И вдруг, немыслимо быстро растворившаяся дымка её, той ложной реальности, оставила после себя лишь жжение в глазах и никак не высыхающие слёзы. Она потеряла всё давно, и уже не могла ни вернуться сама, ни вернуть потерянных.

Тот человек, годы мнимого счастья с которым в одночасье переплавились в острую муку ненужности, неприкаянности и грядущих скитаний, едва ли вспомнит о ней назавтра, а что она? Она носит под сердцем дитя, которому должно быть невинным и явится в мир без печати неприглядного статуса. Бастард, незаконнорожденный, тот, кому не рады, кто от момента зачатия нежеланен и нелюбим.

Кажется, ею уже никто не был любим, и она, одна на всём свете, нежданно придавленная тяжестью сознания этого, зарыдала громче, чем раньше. Но, не утешительная, стенания Энн подавила тишина.

***

Мирно спала в своей кроватке Эм в обнимку с плюшевым любимцем, мишкой. Калеб сидел около дочери, не отрываясь глядя на спокойную мордашку. Во сне длинные ресницы трепетали от дыхания, на веках проступили трогательные синеватые жилки, ротик приоткрыт и, вязкая и прозрачная, катилась тоненькая струйка слюны, которую он аккуратно отёр.

– Ах, Эм.. – прошептал он.

Он не мог бы сказать, почему, а, главное, с какой целью, снова поддался Энн. Он больше её не любил, и уже знал это, точно и неоспоримо. Он не испытывал к ней и жалости, считая и не стыдясь своего вывода, что она пожинает плоды собственных ошибок. Но, может, он был настолько раздосадован открывшейся истиной, что не смог защитить ни себя, ни свои интересы? Нет, о них он подумал уже позже, когда перед уставшими глазами возникло личико спящей дочки.

Теперь, когда Энн снова была беременна, Калеб тем более не ожидал возможного возрождения их отношений из пепла. Он не был ни очень уж свят, чтобы простить её измену, но был и не слишком низок, чтобы указать ей на дверь. Всего через несколько месяцев падение её стало бы очевидным, слишком явным, и потому он решил оставить всё как есть. Но он думал…

Ни в коем случае он не будет ей потакать. Их разрыв не сменится новым примирением, перемирием, и он не будет жить, ожидая опять и опять, когда за нею закроется входная дверь.

Впрочем, рождение ребёнка, к которому он имел столь малое отношение или, верней, к которому не имел никакого отношения, вряд ли позволит ей впредь жить той жизнью, что она успела пригубить, но, должно быть, не успела вдоволь насладиться.

Всё рухнуло, и он бы сказал ей: «Как ты могла, Энн? Ведь мы могли бы всё преодолеть, перетерпеть вместе!»

Но история в общем – то не терпела сослагательного наклонения, а их собственная закончилась неудачей.

***

Но одна надежда всё-таки ещё была в нём. Может быть, с новым ребёнком и его обязательным рождением Энн смягчится, а в сердце её появиться хоть немного места для Эм? Сейчас казалось невероятным, чтобы со временем, по мере взросления, Эмма начала чувствовать к матери что – нибудь, кроме недоверия.

Девочка, так мало знавшая о матери, не имеющая представления о том, что значит материнская нежность, сейчас словно бы в ней не нуждалась, обходила стороной и почитала отца, который заменил её. Годы её были беззаботны бок о бок с высоким статным мужчиной, который смеялся даже громче, чем она, Эм, был столь же любознательным, и столь же глубоко привязан к дочери.

Но, хоть не так и скоро, наступит и в жизни его малышки время, когда мать затмит собой всех и вся. Из девочки Эм будет превращаться в девушку, за которой увиваются мальчишки, глупые и нескромные. А советы отца, который способен лишь люто ревновать её к ним, точно явятся некстати. И, когда первый кто – то коснется её девичьих губ поцелуем, не сгорая от стыда только матери Эмма сможет открыть этот секрет, и рассказать было ли это ужасно или прекрасно. Быть может, тогда они, отец и его дочка, уже не смогут быть так же близки друг другу, и Калеб станет заменим. И замена ему равноценная – Энни?

Время рассудит. Но уже сейчас, когда Эм не было ещё и трёх лет, она была каждый час под присмотром отца, Калеб, как будто пролетая через годы, не видел себя постаревшим, но видел Эм, уже взрослой.

Вот она надевает подвенечное платье, но на лице не заметно ни счастья будущей новобрачной, ни довольства своей исключительной красотой, свойственного молодости, а только лишь сосредоточенность и хмурое спокойствие. А в уголках глаз – слезинки…

Она одна – идёт к алтарю. Ей бы держать под руку уже начавшего стареть отца, его, Калеба Хауарда. А ему – ободряюще похлопать её по руке, провожая к жениху, и, как всю её жизнь, ловить взгляд её огромных красивых глаз, стараясь запомнить каждый миг, пока Эмма Хауард ещё принадлежит его семье и главный её сан – дочь…

Эм исполняет женское предназначение. И даже не один раз. И сложно поверить, что его дитя сама становиться мамой. Вот в эти минуты, через боль и собственный крик!

А у него разрывается сердце…

Верно, он задремал у кровати малютки.

***

Энн ходила тяжело и безрадостно. Калеб понимал, что терзает её, и это вызывало недоумение. Терзалась она от странного страха, страха рождения второй дочери. Думая об этом, женщина замыкалась в себе, углублялась в свои невесёлые мысли и, словно тень, прохаживаясь по коридорам второго этажа, походила не на человека из плоти и крови, а на призрак.

Она стала ещё более немногословной, ещё тщательнее, чем раньше, избегала Калеба и… любых напоминаний об Эмме! И предательски неоправдавшаяся надежда отца Эм, надежда на таяние льда, словно тысячами лет подтачиваемая волнами скала обрушилась в воды непреходящей досады, рассыпалась на куски.

Как Хауард ненавидел за это Энн! И он знал, её спасает от его растущего гнева её положение, её развивающееся будущее, которое было пока не очень сильно, неуверенно, но с течением времени обязано было взять своё.

И тогда, в ту минуту, когда один станет двумя, он потребует реванша, впервые подумает об отмщении и, наконец, проявит себя мужчиной. Если не семьянином, то отцом. Эмма росла, и всё чётче Калеб улавливал, чего же недостаёт ей. Он знал её, как никто…

***

Энн всеми силами старалась скрыть своё смятение. С каждым днём, что она чувствовала внутри себя чужеродное существо, она всё больше понимала всю тяжесть своего осознанного проступка.

И кто она теперь? Кем будет тот, кто не должен существовать, но уже был и говорить о нём следовало не как о маленьком, разрушившим жизнь человеке, а как о данном ей одной чуде. Не получалось!

Язык не поворачивался назвать его подарком, чудом, она безо всякой гордости/радости, без всякого восторга смотрела на себя, полнеющую, в зеркало, с неудовольствием примеряла одежду на пару размеров больше. Непостижимым образом, молниеносно испарилась её жгучая страсть к отцу ребёнка, и она, умеющая ненавидеть, наверное, лучше всего остального всю эту ненависть переносила на виновника её вновь сломавшегося счастья. Но иногда, в часы уединения, закованная в броню четырёх стен спальни, она всё думала – и смаковала эти думы – что бы она, нет, они делали сейчас, не случись с нею этой обидной неприятности, не забеременей она?

Она улыбалась тогда своим мыслям, чувства обострялись, казалось, вновь на губах горят поцелуи того мужчины, кожа тела дрожит от его касаний, и она произносит полушёпотом что – то невнятное, но нежное. Она раскована в движениях, она не знает стыда…

Но потом кто – то дерзкий в раздувшемся животе сбрасывал её с небес на землю и там оставлял до поры. Она прижимала руку к животу, умоляя, чтобы он дал ей ещё чуть-чуть свободы, вдохнуть воздуха, не заботясь ни о чём ином, даже и о нём.

Шло время.

Шло, сопровождаемое упрямым нежеланием Энн стать счастливой.

***

Энн страшилась родов. Понимая, что осталась совсем одна, что лишилась поддержки Калеба. Он больше не друг и советчик, он – тот, кто в последний раз принял её, падшей, чужой, оступившейся, но не раскаявшейся. Он были чужды друг другу, и Энни знала, Калеб имеет право злиться, ненавидеть, осуждать… Имеет право, отказаться от того, что грядёт…

Энн страшилась родов, но, неминуемые, они настали резко, вызвав в женщине взрыв неприятия и новую волну неверия в свои силы. Но ей вдруг ужасно захотелось поскорее покончить с этим, разрешить свою проблему и вновь дышать вольно без оглядки на того, что составил большую часть её естества.

Её жизнь делилась на «до» и «после», а маленькая и недолгая жизнь, зародившаяся навсегда становилась отдельной, независимой…

Она кричала, но муж, которого она оскорбила, не чувствовал к ней жалости. Калеб Хауард был рядом с бывшей возлюбленной, но не чувствовал в себе хоть какой-то тени человечности, был сосредоточен и суров. Он знал…

При любом исходе его Эм оставалась не у дел. Эмма, дочка Энн, нет, только его дочь, теряла всякие шансы на обретение матери. И третий ребёнок обещал стать для уже дважды матери Энни Хауард первым – если родится мальчиком.

С последним животным криком Энн, Калеб понял, он оказался прав. Первородный тонкий и жалобный крик мальчика сменил собой её полный власти боли и страдания вопль. И удивительно, едва он иссяк, а в комнате стал слышен только этот уверенный писк новорождённого, женщина испытала волнующий радостный экстаз, эйфорию предчувствия.

Сердце говорило – это сын.

И, когда пришла мысль об этом, она тревожно завозилась на постели, прося показать ей ребёнка. Калеб, первый мужчина, взявший ребёнка на руки, но не имевший никакого отношения к нему, а потому не чувствующий ни привязанности, ни нежности и не обязанный их ощущать, дал женщине в слабые руки белый подвижный сверток. Безо всякого выражения на лице.

Она впилась взглядом в сморщенное личико, и нахлынувший восторг становился сильнее её, сильнее страха и сильнее жизни. Она не спросила, но Калеб, отойдя от неё, чувствуя болезненное сжатие в сердце, пробудившуюся обиду за дочь, сказал:

– Это мальчик!

Её вздох благодарности и облегчения, которого удостоилось Небо, снова больно полоснул Калеба в том месте, где билось сердце, чуткое, то, что не принимало полнейший провал.

В ту секунду, когда Энн взяла на руки своего сына, Эм потерпела крушение, как маленькая яхта на слишком высоких волнах.

***

И снова, гонимое всеми ветрами, но раздувающее чужие паруса, время устремилось вперед по неровностям существования.

Снова детский плач будоражил ночную тишину, снова всё повторяло круг, пройденный уже не единожды, каждый раз – по —разному.

Энни оживилась с появлением младенца. Оживилась, и, кажется, даже обрела подобие спокойствия, гармонии, чего так не хватало её разорённой муками душе. Как в своё время Калеб для Эммы стал обоими родителями, так и Энн для маленького сынишки могла назваться и матерью, и отцом.

Тот человек, что привёл малыша в жизнь, но не способствовал рождению, исчез навсегда, но не оставил по себе сожаления. Он дал ей всё, чего она хотела, о чём помышляла втайне, хоть знала, что он покинул её, едва наградил, не способный ни на что большее. В чём – то мужчина, полный страстной принадлежности к полу, приверженности к нему, он оказался плохим спутником, предателем и не тянул на помощника, утешал только в часы досуга.

Но она и его научилась благодарить…

***

Единственными людьми, кому не досталось ни благодарности, ни толики внимания были Эмма и её отец. Выполнивший свою функцию, обещавший помощь и сдержавший обещание, Калеб, держа в сердце дочь, остался верен себе и своему убеждению – Энн виновна в том, что вновь кто – то один стал важен, затмил для женщины того, кто не менее значим, Эмму.

В его душе поднималась, уже известная, обида за дочь. С годами она становилась только милее, прелестнее и лучше. Это не был взгляд восторженного отца, это было мнение тех, кто сталкивался с девочкой в общении.

Трёхлетняя малышка без умолку щебетала, видно, наслаждаясь способностью издавать понятные звуки, смеялась безудержно над шуточками отца, танцевала, если он пускался в пляс, хлопала в ладоши, когда папа устраивал кукольный театр, клевала носом, но до последнего не засыпала, когда он читал сказки на ночь, отвечала на его любовь словами взаимности:

– Я тебя люблю, папочка!

И закрывала глазки, когда он накрывал её одеялом и целовал в лобик, прощаясь с нею до утра.

***

Калебу казалось всё плохое позади, страх его не оправдался, ибо Эм никогда не чувствовала собственной обособленности от женщины, которая всю ласку свою дарила крикливому комочку, сходства с которым Эмма не улавливала.

Девочка всегда видела их вдвоём, мать и её сына, и женщина ворковала над малышом, качала его на руках, что – то шептала прямо в пелёнки. А однажды…

Сквозь приоткрытую дверь материнской спальни Эмма услышала, как поёт её мать. Она не знала этого слова, и никому не могла его адресовать, но она знала песенку. Её любимая колыбельная, и папа тоже её любил. Девчушка никогда не заходила в эту комнату, её не ждали здесь, она была не нужна, но, показалось девочке, сейчас никто не будет против неё. И протиснулась внутрь…

Шла на мелодичный голос женщины, уже не помня, что именно она была с нею строга, что бы не делала Эм, как бы не пыталась к ней приласкаться. Что – то тянуло её именно к этой, суровой и подчас несправедливой к ней красивой женщине, которая, глядя на неё, Эмму, никогда, даже нечаянно не улыбалась. Ведь Эм была гордостью отца, но мать вычеркнула её из своей жизни, но Эм, конечно, не знала об этом…

В высоком кресле сидела Хауард, Энн. Она держала на руках единственное своё сокровище, которого назвала Гэри. Она и правда тихонько напевала себе под нос колыбельную песню, но скорее для себя, восторженно погрузившись в умиротворение. Женщина только сейчас покормила сына, и теперь с большой осторожностью прятала чувствительную грудь, улыбаясь в очередной раз всколыхнувшейся в ней нежности. Дочь она даже не сразу заметила, хоть та, благоговейно на неё смотрела, может быть, несколько минут.

– Сынок мой, дорогой… – мягко шептали губы Энн.

Но потом:

– Спой ещё колыбельную, пожалуйста! – попросила Эм звонким голоском, не зная, как обратиться к женщине. – Мне она нравится!

Энн обратила на девочку взгляд, короткий, исподлобья, и ответила:

– Пусть Ка… твой отец поёт тебе! Где он, кстати?

– Я от него спряталась! – гордо объявила малышка. – Мы играем в прятки! Спой ещё…

Нет! – начала злиться Энн, и вскрик заставил Гэри в её объятиях заворочаться. —Ты разбудишь Гэри, уходи! Уходи отсюда!

С этими словами, произнесёнными с досадой и раздражением, она сильнее прижала полусонного сытого мальчика к себе, словно Эмма могла посягнуть на само её счастливое материнство, на самого дорогого сынишку Энн, и лишь она могла защитить его от угрозы неочевидной, но близкой, от самого опасного человека на земле, собственной дочери, которой только три года.

– Уходи, Эмма! – резче велела Энн, с содроганием отшатнувшись, когда девочка, наоборот, сделала шаг навстречу.

Но даже невинность и детская непосредственная тяга Эм не могла разубедить Энн в её правоте. А правота заключалась в том, что девчонка, волей злосчастной судьбы появившаяся на свет благодаря Энн, была столь сильным напоминанием о несчастливом прошлом, что девочке не осталось места и в настоящем. Эмма была ребёнком довольно симпатичным, на взгляд матери, но очарование девочки только упрочило и расширило пропасть между нею и Энн. Виновная лишь в том, что была невиновна, маленькая Эмма Хауард вызывала в матери что – то сродни отвращения. И, Энн знала, никогда это чувство не ослабнет, не изгладится из души, а будет вечно гореть, напоминать о себе до конца дней…

– Уходи сейчас же! – она не сдержала свой гнев, и ребёнок на её руках, зеница ока, вскрикнул, снова разбуженный. – Иди к отцу! Не хочу тебя видеть!

Девочка, ещё слишком плохо знавшая характер необычной женщины, и не принимавшая её злобу, ничем не скрытую, но не заслуженную, встала, как вкопанная. Эм было невдомёк, что её мать уже вовсе не стремилась спрятаться за прежними масками: добродетели, нежности, покладистости, а уже вполне могла, с еле скрытым удовольствием обижать, топтать и уничтожать то, что считала необходимым. Женщина не собиралась больше претворяться иной:

– Иди прочь, Эмма! Ты мешаешь нам!

Девочка не вполне поняла и этот ужасный приказ. Она никогда, благодаря великолепному отцу, не чувствовала к себе со стороны кого бы то ни было такой откровенной ненависти. И вот непоправимое – осознание нелюбви матери, к которой лишь недавно девочка всей душой, по – детски доверчиво потянулась.

Губки девочки задрожали, она побледнела, глаза, наследство от матери, расширились и наполнились блестящими слезами. Теперь уже она отшатнулась назад так резко, что хвостики заходили ходуном, и тогда на неё обрушилась, наверное, вся тяжесть мира, слишком неподъемная для хрупких плеч и ангельски чистого ещё сердца.

Первые слёзы в жизни хлынули потоком, а женщина только неприязненно отвела глаза…

***

Он выбежала из спальни матери, оставив её снова наедине с самым любимым человеком в мире. Он был мал, наверное, был хорошеньким, но Эмма не видела его вблизи никогда. Странно, не испорченная ревностью к нему, Эм могла со временем впитать столько материнской ненависти, что спасения от неё не нашлось бы нигде. И, застигнутая ею врасплох, Эмма, всё же дочь Энн, как не пытался Калеб отгородиться от этой мысли, постигла бы все материнские премудрости, перенесла их на свою будущую жизнь.

Но Калеб…

Всё же его забота определяла всё, она не проходила, мужчина не знал ничего и никого другого, кроме дочери, в которой воплотилась вся его теплота, было погубленная. Он не мог спать ночами, тревожась о малышке, если та болела, он помнил, как забыл о сне, когда мучительно и больно резался её первый зубик, он вспоминал, нет, снова помнил, как неловко запеленал её впервые. Будто раскаленным железом выжгли в памяти невообразимо красивые глаза Эм, сияющие обожанием при виде него…

***

Осталось позади желание Эммы быть рядом с красивой, но недоброй женщиной, чьи помыслы были чисты лишь только направлялись на существо в пелёнках. Оно было мальчиком, но девочка не знала такого слова. Мальчик был младшим братом, но о родстве с ним девочка не имела понятия, воспринимая единственными родными людьми отца и тех, кто любил его.

Крошечный, замкнутый только на отце и его семье, в которой тот был рождён, мирок Эммы, едва только гневный голос женщины, что и пугала её, и была ею же боготворима зазвучал в ушах, не терпящий возражений, снова сжался, стал узок и уютен, безопасен, гарантировал приют и надёжность…

Она бежала по коридору, лёгкое её дыхание совсем сбилось, она не умела и не могла сдержать до обидного горестные рыдания. По всем закоулкам коридоров верхнего этажа Эм искала отца. Чуть её мысли сосредоточились на нём, девочка немного успокоилась, неловко и неуклюже вытерла личико от слёз, но продолжила глубоко вздыхать, хоть и самая первая её детская боль уже осела в сердце, как облако острой пыли.

Его нигде не было, и она позвала, ещё не совсем уверенно владея голосом, в котором легко можно было услышать отпускающие маленькую Эм пережитые сейчас неприятности. Сколько их ещё будет?!

– Папа!

Он всегда являлся на зов дочери, словно неотступно присутствовал где – то неподалёку, так далеко, чтобы она чувствовала свободу, не мешая ей расти и взрослеть, но настолько рядом, чтобы в любую минуту дочь понимала и осознавала его близость, могла ощутить его заботу, от него напитаться уверенностью и спокойствием. И вот теперь же, только услышав её, он забросил игру, что, казалось ему, ещё продолжалась, и предстал перед нею, обуреваемый одним желанием – убедиться, что с Эммой всё хорошо, ибо в голоске её опытный, настроенный на малышку слух Калеба Хауарда уловил приглушённые слёзы.

Как только он увидел дочь, беспокойство, не отступающее от мужчины ни на шаг годы подряд, поднялось из недр живота, замерло, мешая дыханию, в горле, Калеб опустился перед Эм на колени, взгляды их встретились. В глубине её глаз, на самом дне он обнаружил последние остатки влаги – искренних слёз, недоумение и обиду, не свойственные её характеру. Отец погладил её щёку, боясь обнаружить, прочувствовать пальцами мокрые дорожки – русла пересохших рек.

– Девочка моя… – с еле слышным снисхождением произнёс он, когда рядом с ним Эмма расслабилась, по —настоящему приходя в себя. – Что случилось с тобой?

Она не знала, что значит утаить, что значит обмануть папу. Эм сказала:

– Она меня прогнала! Велела уходить!

На этих словах она снова звучно шмыгнула носиком, и слезинка, непрошенная, скатилась по щечке, слава Богу, не вызвав новых потоков слёз девочки.

– Кто? – спокойно, желая успокоить спросил Калеб. Взял ладошки дочки в свои ладони.

– Красивая дама, из комнаты, куда ты не разрешал ходить! Она пела колыбельную, а я зашла!

– Понятно, Эм! Пойдём – ка! – Он поднялся на ноги, не выпуская ручку Эм.

Он повёл её в детскую, на ту территорию, где Эм никогда не знала ни страха, ни обиды, где ей было лучше всего. Десять её семенящих шагов составляли один шаг отца, но он следил, чтобы она поспевала за ним. В молчании она добрели до спаленки девочки, Хауард усадил дочь в глубокое кресло, не дожидаясь, пока она усядется сама, дал в её непослушные ручонки любимого медведя и попросил:

– Посиди здесь, Эмма! Мистер Бэар составит тебе компанию! Ладно?

– Хорошо, пап! —она обняла медведя за шею.

– Умница! Я быстро приду к тебе! – но уже у двери он обернулся, охваченный беспокойством: – Ты не испугаешься одна?

Эмма задумалась, а потом сказала то, чего Калеб никак не ожидал от неё услышать:

– Пап, со мной будет мой друг… хищный медведь!

***

Ему же не нужен был друг, когда стремглав он пересекал коридоры на пути к спальне Энн. Для него, в отличие от Эм, для него, мужчины в незапамятные ещё времена беспрепятственно вхожего в её апартаменты, они никогда не были, или не являлись уже святыней.

Его Иерусалим, его место силы не привязано было к определённой точке, ведь он черпал и благодать, и жизненные силы не в стенах, не в замкнутом пространстве, но в маленькой девочке, чьё существование определило его жизнь.

Дверь, уже наглухо закрытая, оказалась всё же не заперта, хоть казалась неприступной. Он не стал просить разрешения войти, но удосужился коротким кивком головы поприветствовать хозяйку, вошёл внутрь. Замер на долю секунды, смотря Энн в глаза, будто надеясь, увидеть ответ на свой не прозвучавший вопрос. Зрительный контакт прервался, когда, наконец, он спросил с плохо скрытой яростью:

– Какого черта ты делаешь?

Энн ответила в любимой манере:

– Девчонка тебе жаловалась?

– У неё есть имя! – он выдохнул. —Я спросил, что случилось, увидев Эмму в слезах, и она сказала, ты её прогнала!

– Что же не следишь за ней, и она бродит там, куда я не велела ходить?

Он улыбнулся самой страшной из своих улыбок, той, что делала его напрочь незнакомым Энн человеком:

– Хочу, что ты уяснила… – он раздумывал, стоит ли назвать её по имени: – Энн, Эмма – будущая хозяйка этого дома, и сейчас ты здесь на птичьих правах, а не моя дочь! Ты отказалась от всего и от всех, когда решила стать счастливой в чужих объятиях!

Энн Хауард, в руках которой не было щита, но был меч, подошла к мужу вплотную, поглядела на него снизу-вверх, сказала, ядовито:

– Как ты ревнуешь! Боже, неужели до сих пор?! Так, что же ты… – она отступила на шаг, – приди ко мне!

Она была хороша собой, несмотря на недавние роды. Она звала, и в ней, может быть, было нечто, похожее на влечение, некий страстный аккорд на замолкнувшей было струне. Но было и другое, непривлекательное, но заставляющее ужаснуться, то, что гасило едва задетое её словами желание Калеба поцеловать её, понять её, любить её… Это была ничем не скрытая насмешка.

Она насмехалась над Калебом, считая, что слишком уж он размяк, превратился в ничто из-за дочери, стал, возможно, лучшим на свете отцом, но отвратительным мужем. И вряд ли он смог бы любить её так, как она привыкла у того…

– Смотри, чтобы тебе не запретили ходить, где вздумается! – угрожая, и не стыдясь угроз сказал Калеб. – Или ещё лучше – не указали на дверь…

Он вышел, звучно захлопнув дверь чертогов жены, слыша, как она кричит что – то ему в спину, похожее на проклятие, потом крик этот переходит в неожиданно громкий смех и, плавно и быстро, -в рыдания…

Он понял ясно: ему плевать.

***

И к этой теме, и к этой проблеме Хауарды не возвращались долго. Или не очень. Ни Калеб, ни Энн не хотели повторить нелицеприятную сцену, а Энн, казалось, даже испытала неловкость за свою выходку. Впрочем, в её чувствах и мыслях отец Эммы не давал себе труда разобраться, он больше не хотел видеть её и слышать. Пытаться понять и образумить её было выше его сил; бессмысленно прикладывать энергию там, где она не пригодится, рано или поздно иссякнув, как не старайся. На небосклоне его светила лишь одна яркая звезда, и другой мужчина знать не желал.

Он жил для Эммы и ради Эммы сделал своим рабом и послушником яростное биение угнетённого сердца. Оно не сдавалось, упорно меряя его жизнь мгновениями, молитвами и улыбкой дочки. И последняя ссора не прошла для Калеба даром: в тот день он впервые выпил прописанное лекарство.

Но почему об этом не слова не услышала Энн, первопричина его болезни?

Всё же он, Калеб Хауард, был, вопреки мнению жены, настолько мужчиной, что, даже учась постепенно ненавидеть женщину, когда – то безмерно дорогую, не мог заставить себя сделать шаг прочь от неё, не хотел её мучить, как и она не хотела не мучить его. Он хотел её свободы от условностей проклятого брака, но не понимал, как дать её, не запятнав её изменой собственного и её имени.

Он думал и о ней, тогда как она не секунды не озаботилась им. Странно…

И жили они в одном доме не менее удивительно: рогоносец и изменница.

***

И снова никто из супругов, поделивших детей, дом и саму жизнь не поровну, не спешил изменить данность. Уставшие от ветров, раскачивающих и без того неустойчивое существование, оба стремились если не прийти к равновесию, то хотя бы не перевернуть судно, едва пригодное для плавания. И Калеб, и Энн с удивительным, давно забытым единодушием нуждались не друг в друге, но в минуте, секунде отдыха, спокойного дыхания, чтобы прошлое чуть ослабило почти смертельную хватку.

Муж не простил её, и, смирившись с этим, жена перестала и думать о том, что упущено. Постепенно жизнь её вошла в русло без подводных камней, резких поворотов, и бурные воды, когда – то сметающие всё на своём пути, больше не омывали её страстную душу. Мирное их течение убило в ней ту, кого Энн хотела возвести в Абсолют. И она страдала снова, будто разучившись жить без боли и жалости к себе.

Калеб, человек другого склада, других эмоций, обретший смысл жизни и теперь наблюдающий его, не испытывал подобного, и потому не мог понять Энн. И стремления к тому не было. Он ждал годами, считал мгновения, месяцы, ждал её возвращения, а потом…

В одночасье…

Осознал, что уходит и не возвращается, не напоминает о себе каждая прожитая, пусть в горе, секунда, каждый шанс уплывает из рук, пока он бездействует, пока замер в надежде, слепой и неоправданной. Надежде на… И тогда, как будто открылось его второе, третье, тысячное дыхание, нашлись силы на нечто другое, отличное от счастья, изведанного с женой…

Тогда он вдруг очнулся, сидя в гостиной на полу, рядом – его дочь Эмма, а вокруг них ужасный беспорядок: всё пространство завалено листами бумаги, карандашами и ластиками. Он не знал, сколько уже Эм глядела на него в упор, улыбаясь широко и прелестно, как, казалось, умела только она, карандаш застыл на весу в её руке и подрагивал. Она повторила, может, не в первый раз:

– Папа, можно мне водички?

Хауард не сразу вернулся к ней, в пространство, в котором она мило и спокойно существовала, и границы которого неизменно разрешала нарушать ему.

– Конечно, доченька! – не удержавшись, он чмокнул её в висок.

Она снова обратила к нему личико, и посерьёзневшая ненадолго, опять расцвела улыбкой.

Калеб поднялся на ноги, сверху поглядев на макушку дочери. Она не подняла головы, и он не смог поймать взгляд девочки:

– Я принесу тебе! Посидишь одна? Немножко!

На этот раз, его дочь подняла головку и ответила:

– Ага!

Отец улыбнулся ей, двинулся к двери. Уже взявшись за дверную ручку, оглянулся: Эм не смотрела на него, снова увлекшись рисованием, карандаш скользил по бумаге, а сама дочка, захваченная старанием, высунула язычок, тихонько запыхтела, усердная и деятельная…

Хауард выскользнул за дверь, скрепя сердце оставляя свою девочку, затворил её бесшумно. Чуть не бегом добрался до кухни, а тогда же…

Довольная, Эм не сходила с места, послушная отцу, и теперь тихо мурлыкала себе под нос какую – то песенку. В гостиной, застывшей на этом очаровательном моменте, и на этом очаровательном ребёнке, вдруг, как гром в до этого бесконечном, не знающем края чистом небе, как яркая вспышка опасности, появилась Энн, деловитая, резкая в самой манере передвигаться, признающая только лишь собственное, никем не оспоренное право на властность, сумасбродство и несправедливость.

Она вошла, цепким взглядом оглядев комнату от пола до потолка, и, вооруженная самой недовольной гримасой, с кресла смахнула рукой неровную стопку разрисованных листов бумаги на пол. Села, закинула ногу на ногу, скрестила руки на груди в жесте отстранённости.

– Что за погром ты здесь устроила, а? – осведомилась она тоном, каким плохие хозяева отчитывали хороших слуг, если им казалось, что пришло время учить нерадивого помощника, который, к досаде господина, оказался не так уж и умел.

Эм вздрогнула от резкого голоса той самой женщины, которую она старалась избегать. Сейчас руки её были пусты, тот человечек в пелёнках, который единственный мог пользоваться её изливающейся на него добротой и лаской, был, наверное, наверху, а с дамой, окутывая плечи, и впрямь похожий на одушевленного спутника, защитника, коих с нею давно было совсем немного, был только платок.

– Что ты молчишь, когда я спрашиваю тебя? Где твой отец? – девочка вызывала в Энн такой гнев, он был непобедим, охватывал её всю, и она с наслаждением тонула в нём.

Эм, как обомлевший под гипнотическим взглядом ядовитой змеи мышонок, молчала, но потом вздрогнула, и пролепетала:

– В кухне… принесёт мне попить!

Её робость и тихий голос выводили из себя, как и молчание. Энн подалась вперёд, лицо её приблизилось к личику дочери, женщина сказала со странной гордостью в голосе:

– Окрутила его, да? А он подчиняется! – последнее она произнесла даже с радостью. Но потом…

– Только ведь этого мало тебе, да? Он меня возненавидел, когда ты родилась! А до тебя он был мне послушен!

Эмма совсем не понимала о чём с нею говорит эта странная женщина, что вызывала в ней всё больше тревоги. Девочка снова принялась рисовать, но Энн отняла у малышки карандаш, смахнула со стола все рисунки, не знающая, как ещё привлечь внимание дочери, которая явно успешно отгородилась от непонятных слов.

У Энн получилось. Испугавшаяся девочка замерла, как будто ожидая нового удара, шмыгнула носом, готовая заплакать. Но мать девочки совсем не волновал страх ребёнка, отразившийся в знакомых глазах, которые, без сомнения, были её единственным подарком за всю жизнь, но сейчас Энн ненавидела и их, и себя, и этого ребёнка, за то, что они не могли принадлежать другому малышу. И она сказала, громко и чётко, ведомая этой мыслью, не удосужившись её обдумать:

– А ты знаешь, кто я? Ты же знаешь, отец ведь говорил тебе?

Она не заметила, как голос её обратился в крик, подкрепляемый подступающим к горлу бешенством, ей отчего- то именно сейчас, сию минуту, хотелось обнажить перед девчонкой всю силу безоговорочной своей власти над нею, той, кто с первых минут не был принят и признан. Прикрываясь узами родства, она полагала, что имеет право на многое в отношении ребёнка, но никогда не горела желанием даже про себя, не вслух, назвать её по имени.

– Я твоя мать! – разъяснила она. – Мать…

Вдруг задохнувшаяся на этом слове, почти выплюнувшая его, она неожиданно рассмеялась громко и беспричинно, пугающе и некрасиво, а потом сквозь приступ безудержного хохота, продолжила говорить, наконец, обретя такую возможность:

– Я тебя так ненавижу, – очередной спазм ненадолго заглушил её, она почувствовала жжение слёз – слёз обиды, жалости к самой себе, непоправимой тяжести сказанного – всхлипнула, прижав ладонь ко рту, словно из недр груди рвалось нечто, что нужно было удержать. Кажется, глаза Энн повлажнели.

Эмма подалась назад, но не отвела расширившихся в ужасе глаз от исказившегося лица матери. Девочка была так напугана, что и неожиданное открытие, и новое слово не возымели на неё никакого эффекта. Она лишь сжалась, впервые отважившись позвать:

– Папочка!

Эм чудилось, он ушёл вечность назад. Ей давно не хотелось пить, это желание ушло на задний план, а место его заняло желание бежать к отцу, спрятаться у него на груди, и никогда больше не видеть безумия в чужом лице.

– Да, – Энн кивнула головой, – ты его забрала! Забрала моего мужа, украла моего сына, уничтожила всю жизнь…

Она разрыдалась, речь её становилась бессвязной, но она всё повторяла:

– Ненавижу тебя, ненавижу, ненавижу…

Раскачивалась из стороны в сторону, не понимая, что почти сходит с ума, не видя, как позади неё ещё полыхают остовы мостов, не осознавая, что чиркает последней своей спичкой…

– Папа, где ты? – уже закричала Эмма, вжавшаяся было в спинку дивана, но теперь понемногу соскальзывая на пол.

Почувствовав под ногами пол, она встала и, огибая стол, чуть не бегом бросилась к двери, но от внимания Энн, рассеянного, но странно прицельного не укрылся этот манёвр. Она поймала дочь за локоть, встряхнула со всей силой, на какую была способна:

– Маленькая дрянь, я тебя не отпускала! Не смей уходить!

Рука Эммы одеревенела в мёртвой хватке матери, у которой и намерения не было отпустить ребёнка. Энн сознавала, вероятно, что причиняет дочери боль, но, как и всегда, была послушна своим сиюминутным желаниям, внутреннему голосу, который угодливо нашёптывал ей о том, что терзания девочки были ею заслужены. Чрезмерной заботой окружил её отец, и представления девочки о реальном мире, если таковые имелись, были очень расплывчаты, и главным проявлением воспитания дочери, главным своим долгом, что значительно важнее и любви, и нежности, Энн Хауард видела только ей доступный шанс сейчас же сбросить Эмму с безмятежных облаков на землю, забрать её детскую непосредственность, её невинность.

А Эм, заливаясь слезами боли, страха и обиды, вырывалась на свободу или пыталась вырваться. В ней оказалось много сил, неизвестно, какие защитники и ангелы питали её энергию, но в свои четыре года девочка оказалась на редкость несгибаема. Она больше ничего не говорила, её способность кричать улетучилась, дочь Калеба лишь вздыхала, мужественно стараясь унять слёзы. В этот момент её едва начавшегося пути зарождалось её упрямство и почти железная сила воли, воля к жизни подняла голову, гордо поднимаясь с колен.

Энн, чутьём острым, как лезвие, поняла это, и тут же разжала свою ладонь, словно выпуская дочь, но тут же схватила её за подбородок, ударила по щеке наотмашь, наказывая за неповиновение и непокладистый, слишком вольнодумный для таких малых лет нрав.

– Ненавижу тебя! – снова процедила женщина, давшая Эмме жизнь. – Ненавижу, и всегда ты будешь это чувствовать, я всегда напомню об этом…

И оттолкнула от себя ребёнка. Эм, не удержавшись на ногах, упала на пол, завалившись на бок, прижав ладошку к мгновенно покрасневшей щёчке.

Девочка лежала и плакала, с новой силой рыдания рвались из её чудом не загубленной души. Тельце её сжалось в чуткий, потрясённый пережитым комочек: девчушка никогда не знала такого дикого страха.

– Папа, папа… – Эмма не звала, просто повторяла то единственное, в чём ещё оставался для неё смысл.

Калеб появился на пороге комнаты, казалось непростительно надолго оставив дочь, бросив её на произвол судьбы. Но, на самом деле, девочке только чудилось, словно он навечно покинул свою любимицу, а с момента прихода Энн и начала всей омерзительной сцены, всего извержения, всего урагана, в эпицентре какого очутилась не по своей воле маленькая дочка Хауарда прошло лишь пять минут.

Мужчина явился, храня в себе прихваченную с собою радость, и застыл в дверях гостиной, став свидетелем отвратительного завершения чудовищного фарса, от которого он столько лет трепетно ограждал, мешая, запрещая даже один взгляд жены, дочь.

Он хотел что-то сказать своей девочке, но слова, как слишком жёсткий кусок пищи, застряли где-то около кадыка, и сердце его забилось с ним по соседству. Он даже не поставил стакан с водой на столик, выплеснув его содержимое, стеклянный сосуд, брошенный им, покатился по полу, мелодично, но одиноко звякнув. Сам он упал на колени перед дочкой, поднимая её на руки:

– Эмма, Боже…

– Ты так долго не приходил… – пожаловалась девочка, пряча несчастное лицо у его тёплой, надёжной груди.

– Прости… – сказал он, отнимая от щеки её ладонь, сразу замечая припухлость от удара. – Покажи —ка, Эм!

Он осмотрел саднящую болью щёчку обожаемой малышки. Бросил яростный взгляд на Энн, которая при нём потеряла всю свою воинственность, и жажда отмщения тоже испарилась. Калеба, обычно мягкого, заботливого, чуть ли не до последнего преданного и способного простить, она не смогла узнать за личиной того, кто утратил и мягкость, и любовь, и уж точно способен был сурово покарать человека, что стал причиной горестей его единственного ребёнка, по-настоящему живого и только от него, отца, зависимого.

– С тобой позже поговорю! Не надейся, что спущу на тормозах!

Он поднял дочь на руки, прижал к себе, обхватив её для удобства пониже спинки, поднялся с ней на ноги. Её слёзы насквозь пропитали рубашку, она всё ещё горестно и надсадно вздыхала.

– Тсс, Эм! Всё закончилось, папа с тобой, папа не уйдёт! – он покачивал её в объятиях, пошёл к двери.

Калеб не знал: пока его не было рядом в Эмме сформировалось её будущее отношение и к матери, и ко всему окружающему. Он не знал, насколько сильно была изуродована в этот день душа девочки. Он не знал, что вместе с первым уроком матери, подвижная мысль Эммы впитала и что-то более серьёзное.

Той, что рано или поздно станет великолепной – но доброй ли? – женщиной.