Читать книгу Казак на чужбине - - Страница 13

Оставшийся в Константинополе пароход «Екатеринодар» наконец-то встал на якорь у причала Серкеджи. В ожидании разгрузки, столпившиеся на палубе казаки с повышенным интересом наблюдали и горячо обсуждали жизнь, кипевшую на пристани и ближних тесных улочках города.

С берега, заморачивая даже самые спокойные головы оголодавших корабельных наблюдателей, наплывал аппетитный маслянный чад зажаренной на мангалах только что выловленной морской рыбы.

Легкий, ленивый осенний бриз перемешивал этот дивный запах желанной еды с другими, не менее волнующими запахами близкого берега: дыханием роскошной, не увядающей даже осенью зелени и человеческого жилья.

Взбирающиеся вверх, на гору, узкие улочки города, переплетаясь между собой в каком-то загадочном и понятном только местным жителям сочетании, были застроены неприхотливыми глиняными домишками, втиснутыми в очень узкие дворики.

Старые дома стояли вперемешку с вновь построенными, ухоженными. Попадались среди них и давно заброшенные древние строения.

Венцом над всей этой многоголосой дворовой какафонии гордо возвышалась выстроенная на горе, и оттого хорошо видимая с пристани одна из самых больших в Константинополе – Голубая мечеть.

Шпили минаретов по углам этой величественной красавицы мечети на фоне ясного неба напоминали поставленные вертикально остро отточенные казачьи пики.

Для офицеров и казаков, от вынужденного безделья рассматривавших с корабля пристань и город, все вокруг было совершенно чужим и чуждым.

Запахи, растительность, народ, обычаи, визжащие несмазанными колесами в рост человека арбы – казались непонятными и загадочными. Немного странное впечатление создавали старательно и преднамеренно не смешивающиеся группы мужчин и женщин.

Неторопливые мужчины, с бесстрастными гордыми лицами восточных красавцев, в темной одежде – отдельно… Женщины – в черных и просторных паранджах, с покорными и запуганными глазами – тоже отдельно, и даже – по другой стороне улицы.

– Вот так! Религия с порядком! На намаз собрал, и сразу – в бой.

Не все казаки оказались достаточно терпеливыми в ожидании разгрузки. Некоторые не дожидаясь, когда пароход причалит и матросы спустят сходни, стали с парохода сигать прямо вниз. Дык-Дык от нетерпения стрыбанул не очень удачно и угодил в воду. Брызги, смех окружающих…

А он, неугомонный, отжимая мокрую одежду, подпрыгивая, весело кричит:

– Вот вода, братцы, соленущая, – и потом непонятно для чего добавляет, – а жизнь наша – проклятущая.

– Ты особо проклятьями не сыпь, – делает ему замечание вахмистр Власов, – ты, вон, свои косточки хоть и в чужом, но в море купаешь, а другие свои косточки в землю давно сложили.

Старый казак, каменский станичник Никанор Калитвенцев, коснувшись бородой чужой земли, целует её и плачет никого не стесняясь:

– Я уж думал – все, хана, на дне морском окажусь.

Сидящие на пристани грузчики-турки, глядя на него, тихо посмеиваются в бороды, но сочувственно, с пониманием, качают головами. К Никанору подошел его земляк есаул Константин Диков:

– Вставай, отец! Свою землю скоро целовать будешь…

– А скоро, сынок. Скоро?

– Да, Врангель передал депешу, что всех сейчас – по лагерям и готовиться, а потом с сенегальцами, вот с этими…, – и он кивнул головой в сторону скучавших чернокожих постовых. – Опять в Россию, на Дон – утешил есаул старика.

– Сынок! – обрадовался, всплеснув руками Калитвенцев. – Только скажете, хоть с чертом, и то пойду, а с этими чернявенькими – тем более. За цыган их считать буду.

– Слышали? Все слышали? Скоро уже вернемся, – суетливо стал оповещать сходивших на пристань казаков старик Никанор Калитвенцев.

– Пойдем лучше, дед, на перепись, фамилию свою на море-то не забыл? – вдруг отчего-то рассердился Диков и потянул упиравшегося Калитвенцева за рукав.

У выхода с пристани полным ходом шла регистрация прибывших.

Стояли разного калибра столики, накрытые темными, с кистями по бокам скатертями, и за ними, на колченогих табуретках уже угнездились войсковые писари – и пошло, поехало. Год рождения, перепись, в каком полку числится…

Оказалось, что французы ничуть не считаются с воинской организацией прибывших и настойчиво разбрасывают их по количеству людей, а не по принадлежности к своим полкам.

Вокруг бродили, охраняя неизвестно кого, пока еще доброжелательные арабы и чернокожие. Казалось, они ни во что не вмешивались, но за всем бдительно и зорко следили. Всякий, кто мог связать два-три слова по-французски, пытался с ними заговорить и одобрительно показать им всегда и всем понятный жест: поднятый вверх большой палец.

Закончив перепись вновь прибывших и распределив всех по местам дислокации, французы старались, не мешкая отправлять казаков на железную дорогу и развозили их по лагерям.

В ожидании очередного эшелона, сидя прямо на земле и на чувалах, казаки добродушно и доверительно переговаривались:

– Когда в Керчи грузились, то сообщили, что поедем в Константинополь – под покровительство Франции. Мы то думали, что нас отвезут во Францию, разместят там по деревням. Отдохнем – и снова вернемся в Россию. Думалось, что доведется мир повидать. Море, Франция… А то, может, и Африка. Когда б мы это увидели!

– Француженки, – задумчиво, с прононсом произнес молодой казачий офицер.

– О-де-колон! – дурашливо, растягивая слово, проговорил его сосед.

– Про-ван-саль – насмешливо передразнивая смутившегося офицера поддержал другой.

– Ага, потерпите чуток, будут вам и француженки… А пока, во-о-он, видите? – и он показал на собирающихся стайками и суетящихся вокруг казаков молоденьких медсестер из Красного Креста.

– Интересно, француженки или нет?

При посадке казаков в поезда действительно молоденькие француженки помогали подносить еду к вагонам и весело перешучивались со своими подопечными. Они были такими изящными и хрупкими, так задорно смеялись, что казаки невольно обращали на них внимание.

– С каким удовольствием я бы провел время с этими милыми существами… – мечтательно произнес казачий офицер войсковой старшина Николай Манохин.

– Кто они? Сестрички милосердия, наверное? Боже, если хотя бы одна ко мне милосердие проявила! – без всякой надежды на взаимное внимание со стороны женского пола сказал сотник Павел Грешнов, носивший старинную донскую фамилию и имевший, под стать фамилии, репутацию большого любителя женского пола.

– Ну, ты ж посмотри на него! Еще три дня назад с жизнью на корабле прощался, все молитвы со страху вспомнил! А уже – туда же, – язвительно рассмеялись вокруг.

– Ожил, зашевелился. Все хотения проснулись. Как беседовать-то с ней будешь? На каком языке милосердие выпрашивать?

– Французский познал в пределах гимназического курса, а обхождение у меня – по лучшим правилам военного искусства покорения дамских сердец, – не растерялся острый на язык Грешнов.

– А помещение? Антураж, так сказать! – продолжали веселиться офицеры.

– Ввиду полевых условий, ничего, кроме палатки, предложить не могу.

– И то не своей, а французской…, – разлилась новая волна хохота.

– Позвольте, господа, мы же не семейную жизнь решили затевать!

Казакам раздали крепкий горячий чай и хорошо пропеченный хлеб. После корабельной пшенной юшки и «чухпышек» это нехитрое угощение показалось настоящим удовольствием, удвоенным ещё и тем, что разносили всё это богатство те самые, живо обсуждаемые казаками молоденькие француженки.

Кружки и хлеб мгновенно разбирались именно с тех подносов, которые весело предлагались щебечущими девушками, и только потом – у арабов, которые, казалось бы, носили точно такие же кружки и такой же хлеб. Среди молодых подхорунжих неожиданно вспыхнул спор:

– И у меня такая же кружка!

– Нет, совсем не такая! Мне ее француженка дала, а тебе – какой-то мужик, да еще и черный!

Многие впервые увидели негров и арабов. Один из казаков с изумлением разглядывая сенегальца, осторожно протянув руку, коснулся ею пальцев сенегальца и непроизвольно, словно обжегшись о раскаленную печь, резко отдернул руку назад. Сенегальцу это явно не понравилось.

Он неприветливо покосился на нахала и со злостью отрывисто проговорил:

– Аллэ!

Испугавшийся казак, поняв свою оплошность, торопливо стал извиняться на русском:

– Звиняйте, ваше сенегальское благородие! Непривычные мы пока к вам.

Казаки постарше столь бурной радости от встречи с француженками не высказывали и больше обстоятельно обсуждали встречу с представителями другой, доселе не виданной ими расы.

– Видишь, кум, – кивок головой в сторону, – одни из них чернющие, как уголь из шахты, а другие – те будут посветлей. Но и те и те – что-то дюже кучерявые.

– Представляешь, пока мы с тобой по чужим краям болтаемся, тебе жинка, таких вот, курчавеньких нарожает. Или узкоглазых, как на Сорокинских рудниках, китайчат.

– Да типун тебе на язык! Пусть твоя тебе таких плодит!

А сотник Грешнов все никак не унимался, и спрашивал, и спрашивал у ставшего ему другом за время морского пути, чиновника военного времени добродушного дядьки Ивана Ивановича:

– Ну, а как вы оцениваете вот эту француженку?

Упитанный и пузатенький Иван Иванович, не поворачивая головы, скосил глаза на указанную прелестницу. Мысленно оценил… Затем, молча пожевал губами. Его многозначительное «да-а-а-а», казалось, длилось дольше протяжного гудка парохода, который как раз стал отходить от пристани.

На грязных, почерневших от пароходного дыма, давно не мытых лицах казаков и офицеров расцвели веселые улыбки. Сегодня жизнь сулила радость и надежду на лучшее и казалась куда приветливее, чем вчера.

Напившись чаю и с сожалением вернув кружки, офицеры до посадки в вагоны попытались выйти в Константинополь и хоть немного рассмотреть неизвестный им город.

Желание вновь, после всего пережитого, увидеть спокойную, размеренную и всего-то обычную человеческую жизнь было довольно велико. Но вся станция заранее была оцеплена предусмотрительными французами и в город, несмотря на многочисленные и настойчивые просьбы, никого не выпускали.

На железнодорожной платформе, вплотную примыкающей к пристани Серкеджи, отовсюду слышалось французское:

– Плю витт! Плю витт! Аллэ! Аллэ!

– Слышишь, что французы говорят? Плюют, плюют они на нас!

– Да не плюют, а плю витт! Скорее, значит, идите!

– А нам куда спешить, и к кому? Кто нас и где ждет?

– И то верно!

К портовым воротам подошли несколько русских женщин и стали выкрикивать фамилии своих родственников, надеясь найти их или хотя бы узнать что-либо о близких. Это были беженцы, выехавшие из Крыма раньше основной эвакуации.

– Из Платовского полка, станицы Великокняжеской есаул Николай Уколов из госпиталя в начале октября выписался! Нет ли его среди вас? В Джанкойском офицерском полку резерва был. Никто не слышал?

К выкрикивающей фамилию мужа женщине подошел офицер штаба Донского корпуса:

– Есть телеграмма от французского командования в Болгарии. Эсминец «Живой», на котором был полк офицерского резерва, затонул. Экипаж и все пассажиры погибли. Но есть так же сведения, что несколько человек остались в живых. Давайте я провожу вас в штаб эвакуации и вы напишете заявление. Мы попробуем через французов выяснить судьбу вашего мужа, – он осторожно взял под локоть и повел плачущую женщину в здание товарной конторы, которое было временно превращено в штаб эвакуации.

Раздается другой, ясный и громкий женский голос:

– Из станицы Калитвенской, подъесаул Манченков Даниил Прокофьевич! Кто видел, кто слышал? Отзовитесь, люди добрые!

Казаки, вспоминая своих, оставленных невесть где жен, сочувственно переглядывались. Но вот беда – помочь женщинам ничем не могли!

Неожиданно из группы армейских кавалерийских офицеров, приписанных к гундоровскому георгиевскому полку, вышел молодой ротмистр Виктор Бабенко.

Авантюрист от природы и отчаянный игрок в карты, на скачках и в биллиард, он дважды за Гражданскую войну переходил от казаков в части добровольцев и обратно. Первый раз это произошло, когда он с кавалерийскими офицерами бежал из елецкой тюрьмы, но был задержан красными. После повторного побега, не растерявшись от столь неожиданного поворота судьбы, с теми же офицерами он пробрался на Дон и поступил служить в Первый кавалерийский дивизион мало кому тогда известных добровольцев белой гвардии в Новочеркасске.

А когда весной восемнадцатого произошло соединение добровольцев с казаками под станицей Кущевской, ротмистр по рапорту вернулся к донцам и был зачислен в гундоровский полк.

Но относительно спокойная жизнь в казачьем полку была ротмистру не по душе и не по карману. Осенью девятнадцатого он проигрался в пух и в прах, и подальше от греха был отправлен командиром полка на должность офицера для связи с соседним полком добровольческой армии. Там неугомонный офицер неожиданно для себя прижился, беспрепятственно снова стал ротмистром и, удивительное дело, благодаря какому-то, так и оставшемуся неизвестным, шальному случаю где-то раздобыл денег. Причем, не каких-нибудь бумажных разномастных знаков, а настоящих, золотых кругляшиков – николаевских десяток.

Как истинно благородный игрок он снова – таки добрался до своего гундоровского полка, где щедро раздал всем страждущим свои, уже списанные сослуживцами как безнадежные, долги. Расплатился даже с односумами погибших казачьих офицеров.

Где-то в Таврии он и встретился с тем офицером, фамилию которого выкрикивала сейчас молодая и отчаявшаяся найти своего мужа женщина.

– Да, знаю я о таком. И слышал, и, главное, даже видел. Но лучше вам об этом не знать… – пояснил он ошеломленной, ничего не ведавшей о злоключениях мужа женщине.

– А почему же? Он что, погиб?

– Да нет. Он жив, но служит у красных… Могу подтвердить хоть где… Сам видел его у них на позициях.

– Может вы ошиблись? Да как же я теперь?

– Не мог я ошибиться! Два года в юнкерском училище, да еще сколько времени в одном полку в Галиции. Так что, никак не мог я ошибиться. Краском теперь ваш муж. Красный командир. В России и ищите его…

Дрожащая всем телом женщина медленно отошла от ротмистра и больше ни к кому уже не подходила…

Небольшой группе офицеров в которой был и Антон Швечиков все же удалось выйти в город и пройтись по его удивительным для казаков улицам. Город жил своей, кипучей и непонятной жизнью. В одной из зеркальных витрин офицеры, разглядев свое отображение, неприятно для себя смутились. Небритые, давно как следует не мытые физиономии, мятые шинели, пыльные сапоги… И это внешний вид представителей некогда Великой державы! Один офицер, донельзя расстроенный своим «живописным» внешним видом, заявил:

– Нет, дальше я не пойду! Вид у нас такой, что скоро милостыню давать начнут…

– Ну и возьмем, ввиду сложности обстановки…

– Быстро же вы, господин сотник, переменились. На обстановку ссылаетесь? Может, в такой обстановке кто-то из нас скоро захочет перейти и на такое положение? – и он резким кивком головы показал на турка, чистильщика сапог, наводящего блеск на ботинках у прохожих возле входа в кафе.

Чистильщик краем глаза профессионально заметил жест офицера, но подумал, что его подзывают для дела. Оценивая людей, он прежде всего рассматривал и оценивал их обувь. А сапоги у господ офицеров очень нуждались в его работе.

– Аркадаш! Аркадаш! – обрадовался старик, и, помахав в воздухе сапожными щетками, жестом предложил почистить запыленные и изрядно выношенные офицерские сапоги.

– Сами чистим. Сейчас и вестовых особенно к этому не приставишь, – жестом осадил его старание сотник.

Турок, почти не понимавший русских слов, все же по лицам офицеров догадался, что им нечем платить и перестал возле них суетиться – раскладывать свой стульчик с подставкой под обувь и щеточный ящичек.

Офицеры пошли вверх по улице, в сторону небольшого базарчика на перекрестке. Там можно было встретить, казалось, представителей всех народов, обитающих в этой части света: турок, греков, арабов, болгар, румын, сербов, и, конечно, вездесущих цыган. То тут, то там стояли толпы турок, окружавших приехавших русских в гражданской одежде и о чем-то с ними гортанно переговаривались.

На рынке они наткнулись на представительного русского в черном добротном пальто с толстым портмоне в руках, который то и дело вынимал разноцветные бумажные деньги и давал их рассматривать туркам. Тех, видно, смущало то, что страна, откуда приехали эти русские – одна, а видов банкнот – много…

Есаул Швечиков, увидев такую картину, сказал:

– Вот и докажи этому турку, что это настоящие деньги, если они у нас в стране менялись каждый год, как занавески в курене у хорошей хозяйки!

Офицеры, у которых оставались затертые турецкие лиры, полученные от продажи своих вещей на рейде, купили нехитрой еды, стоившей на этом базарчике гораздо дешевле, чем в порту.

Скоро пришлось возвращаться к пристани. Чернокожий солдат показывал в сторону стоявшего воинского эшелона и покрикивал при этом свое «аллэ».

– Разэлэкался! – проворчал Сергей Новоайдарсков.

– Ага, перелякались мы от твоего аллэ, – с улыбочкой стал говорить чернокожему капралу есаул Антон Швечиков и ехидно добавил:

– Подметка ты сапожная, вакса ходячая, антрацит топочный!

Спустя несколько часов Антон об этом очень сильно пожалел…

В вагонах медленно идущего состава казаки запели свои донские песни. Да так задушевно, что даже сопровождающие арабы и сенегальцы неожиданно для всех расчувствовались и стали подпевать, кто во что горазд… И этот самый чернокожий француз, которого Швечиков обозвал ваксой, с милой улыбкой сказал ему:

– О, казак-кия, песни карош! У-у! – и он, широко расставив руки, сначала показал на то место где у него сердце, а затем развел руки, прикоснувшись перед этим к груди. Надо было понимать – это его душа. И стал бурно аплодировать.

– Карошо, Руси, карошо!

Удивившиеся такому проявлению чувств сенегальца, казаки вразнобой шумно загалдели.

– Ну вот, Антон, слышишь? Если он по-русски говорит, то наверняка и понимает тебя даже лучше. А ты ему – вакса сапожная, антрацит топочный, – передразнил его Сергей Новоайдарсков.

– Так был бы из них хоть один, кто помогал бы нам… Разъяснил, куда нас повезут, и зачем? И что будем сейчас делать? – оправдывался смущенный Антон.

– Да много ли этот капрал знает?! Это ж по-нашему всего лишь вахмистр, – совершенно неожиданно для всех вступил в разговор почему-то все время после корабля молчавший подхорунжий Гаврила Бахчевников.

– Может и немного, – растянув рот в кривой улыбке, как всегда насмешливо заговорил Дык-Дык, – но от него их негритянскому языку выучились бы, на негрятянском языке хоть погутарить с ними смогли бы.

– Эх ты, хуторок в степи, церковно-приходская школа, три класса-четвертый коридор! Негритянского языка не бывает… Негры – это не нация, а раса, и говорят они на разных языках, – ответил ему Антон Швечиков.

– Окромя русского, – конфузливо соглашается Дык-Дык.

Поезд, постукивая колесами, проворно катился по турецкой земле, и примолкшие казаки стали рассматривать в большой раскрытый проем окрестные здания, большей частью одноэтажные и крытые красно-коричневой черепицей.

В конце вагона, подремывая, неуютно притулились боками друг к другу два сопровождающих казаков француза. Один из них был высоким и тонким, другой – до смешного полной противоположностью товарищу: толстым и низеньким. Особо ни во что не вмешиваясь, они выполняли роль наблюдателей, но при этом больше смахивали на подбадривающих друг друга часовых.

Вдруг умиротворенное и сонное настроение исчезло. Поезд как раз проходил поворот с небольшим, но крутым спуском. Раздался сильный металлический треск и грохот. Расцепившиеся вагоны с казаками в хвостовой части состава, наращивая скорость, стремительно понеслись под откос. Казаки стали выпрыгивать из открытых дверей и – кубарем вниз, превращая в рванье свое и без того неприглядное обмундирование.

К счастью и на удивление никто из пассажиров от этого крушения серьезно не пострадал, разве что в сердцах казаки побили молодого турка – сцепщика вагонов. Но сделали это, учитывая обстановку почти военного времени, быстро и без шума. Перепуганные крушением французы не смогли, а может и не захотели, вмешиваться.

Когда один вконец развалившийся вагон отцепили и оправившиеся от шока пассажиры перенесли из него свой нехитрый скарб в другие вагоны, поезд, после двухчасовой задержки, вновь отправился в сторону станции Чаталджа.

Казаки бурно обсуждали случившееся железнодорожное происшествие.

– Вот гад, стрелочник! Чуть ли не в первый же день в турецкую землю мог втрамбовать!

– Да не стрелочник он, а сцепщик!

– Мне бы было все равно! Из-за стрелочника или из-за сцепщика голову здесь сложить! И это после всего того, что в России было…

Побитый сцепщик под охраной двух французов, как изваяние, сидел без движения и в сторону казаков старался не смотреть, словно боялся, что если он встретится с кем-нибудь из них взглядом, то его обязательно еще раз побъют крепкой казачьей рукой.