Читать книгу Бу Си До. Шаманский буддизм - - Страница 9

«Училка» Дарья вызывала только злость. Если я спросила, наверное, мне надо.

Надменно-презрительное выражение лица в духе «сколько вам лет, сударыня» отбивало всякое желание откровенничать. Что ж. Я одна, в незнакомом городе, в незнакомом мире, где шаманов или нет, или их не почитают, где требуется оказывать уважение людям в оранжевом (кстати, почему «училка» в белом? Ей что, не хватило тряпок?) Я шла к озеру и рассуждала, и не думая следовать правилам монастыря. А толку с них. Ходишь, сидишь, отмечаешь возникающие процессы. Спросить о них не получается, будто ком в горле застревает. Тот парень в оранжевом как будто не плох, он даже каким-то чудом узнал про пожар и даже почувствовал, но с ним поговорить нам не дали.

На озере я заметила длинноволосую девчонку в черно-белых кедах, которая медленно и с наслаждением курила. Хотя как, с наслаждением. Затянется – гримаска отвращения, то ли табак слишком крепкий, то ли вкус непривычный – отводит руку с сигаретой в сторону, а на руке мелькает вытатуированная морда рыси, в нашей культуре – символа интуиции и прозрения, медленно выдыхает горький дым. То ли делает осознанно, то ли корчит из себя осознанность, ведь как можно добровольно причинять себе вред?..

Я проигнорировала девчонку с каштановыми волосами и прошла дальше по аллее. Утренняя прохлада только-только сменялась обжигающим полднем, и я с наслаждением вдыхала последние глотки свежего ветерка. Если мне все равно некуда идти, раз меня не выгоняют отсюда и дают кров и еду (хотя как, еду, питалово, очень острую смесь незнакомых овощей в жидком соусе, где, кажется, смешали все, что нашли в холодильнике, а на кафе у меня денег нет), я могу практиковать что-то свое. Я хитро улыбнулась. Подтянуть свою магию, и, может быть, стать хорошей ведуньей здесь, в этом мире? Бабушка не учила приспосабливаться, но, кажется, этому учит сама жизнь…

На обратном пути с озера меня догнала запыхавшаяся Дарья.

– Ави, освободилась новая комната. Вы можете перенести свои вещи туда, я покажу вам, где это.

Ух ты. Так будет даже легче практиковать, – мелькает в голове, но я стараюсь сдержать торжество, и мое лицо остается беспристрастным.

***

Новая комната оказалась небольшой и полупустой: низкий матрац, настенный вентилятор, вешалка для сохнущего белья, тумбочка для вещей вроде зубных щеток. Все окна занавешены, мне сказали не открывать их, потому что прямо у меня под окном живут монахи. Это не сложно; во время наших путешествий по мирам мы с бабушкой тоже устраивали затворничество.

У меня не было ничего, кроме одежды, которую еще надо было постирать, чем я и занялась первым делом. У каждого предмета есть душа, в том числе и у одежды, так говорила мне бабушка, поэтому вещи, которые приходят в негодность, надо провожать с благодарностью. Моя одежда еще крепкая, да и она – единственная связь с прошлым. С комнатой, увешанной по стенам сушеными травами и плетеными ловцами снов, ярким пледом, сшитым из лоскутов бордового и желтого, салатового и синего, рогами оленей, которых ради нас убили на охоте. Помню, мы тогда долго просили прощения у убитого животного и желали ему переродиться в лучшем мире, без страданий и боли, а потом использовали каждую его частичку: завялили мясо, кожу – на жилет и мокасины, которые надеваются под галоши зимой, кстати, эти мокасины со мной до сих пор; бабушка все руки исколола, пока шила мне их вручную: любая одежда, сделанная своими руками – это оберег…

Я замочила шаровары и рубаху в проточной воде. Прозвенел таймер. Я выключила воду и оставила вещи отмокать. Мелькнула мысль постирать и мокасины; на этой жаре впору ходить лишь босиком, любая обувь придет в негодность через неделю; с сочувствием вспомнила черные кеды курящей на озере девчонки: не одна я страдаю от неподходящей обуви. Попробую ходить босиком.

Я сделала три медленных поклона, отслеживая каждое движение рук и тела: поворачивает-поднимается-касается, неизвестно кому и чему, мне никто не объяснил, зачем и почему это делается, ну да ладно; завела свои пятнадцать минут и встала. Гул вентилятора и прикосновения ветра, шевелящие мои волосы, уже не волновали меня, я сконцентрировалась на шагах: поднимается – движется – ставится. Я слышала монотонные песнопения местных монахов, видимо, сегодня какой-то праздник, гул колокола, вой собак, пришедший вслед за гулом. Очень сильно захотелось позвать духовных помощников, наступила неясная тревога. Я попыталась нащупать тонкую связь между мной и тотемами, но резкий «бабах» заставил меня вздрогнуть. Это была уборщица. Она протопала к соседней комнате, с грохотом открыла дверь, шваркнула шваброй и принялась убирать. Я чувствовала, что делает она это хорошо. И делает не просто уборку. Я чувствовала через стену, как частички души девушки, что здесь жила, улетают с метлой женщины: вот забытый под кроватью цветок, ей положил его в тапок любимый, она медитировала в центре вместе с ним и очень скучала; вот оставленные на подоконнике шампунь и гель для душа, оставленные, кажется, как пожертвование, летят в мусорное ведро. Женщина моет даже потолок, даже стены; снимает паутину с потолка; девушка все дни медитации боялась этого паука, но, не смея причинить вред живому существу, так и не притронулась к паутине. Летят в стирку занавески, глядя на шелест которых, моя соседка испытывала ужас, гремит задвижка туалета и потоки воды смывают море слез неуверенности в себе и счастья, радости и печали. «Она убирает так, будто бы даже дух этой девушки способен вызвать пандемию», думаю я, и вслед приходит мысль, что и за мной так же будут убирать комнату, «чтобы и духа твоего здесь не было».

Я вспоминаю беспристрастные внешне лица девчонки на озере и той, которая не высказала и капли недовольства, когда я выходила из душа. Сейчас я вижу этих людей как чаши, переполненные страданием, каждую – в своем аду, и мне безумно жаль, что я ничем не могу им помочь. Злость отступает, в том числе и на училку.

Звенит таймер. Я медленно иду, наклоняюсь, прикасаюсь, звук прекращается. Я разворачиваюсь, сажусь, закрываю глаза. Мой живот поднимается, опускается, тело сидит, касание. И снова. Снова. Я слышу вой собак и монотонное бормотание монахов. Мое тело начинает раскачиваться в такт, такого еще не было, во всяком случае, не в этом мире, я такое видела, лишь со стороны разглядывая шаманов из своего мира. Я знаю, что это внешний признак начала путешествия.

Я вижу степь, ее топчет копытами стадо лошадей. Они бросают факелы в соломенные крыши изб, и те полыхают. Все в дыму, проклятый дым. За волосы вытаскивают женщин, которые прячутся за спинами мужей. Тащат за волосы и девчонку лет четырнадцати. В груди отдает болью, и эта картина становится все ярче. Это не просто девчонка, это я. В прошлом. Такая же беловолосая, как и теперь. В одной из жизней, одной из параллельных реальностей, но это точно я. Я кричу, когда меня, как стог сена, бросают на круп лошади. Голова кружится, я вижу, как падает под стрелами мой отец, а мать…

Слезы капают на паркет комнатушки, где я сижу, скрестив ноги и держа сложенными у живота большими пальцами рук.

Меня забрали в рабство. Отдали какому-то главарю из этих варваров, и я потеряла все человеческое достоинство и гордость. Его отняли у меня, меня тогда даже не пришлось ломать, достаточно было припугнуть пытками или обещанием отдать меня всем по очереди.

Беременность. Нежеланная. Я толстею, теряю красоту, становлюсь медлительной и апатичной. А муж смотрит на меня с надеждой, затем – с влюбленностью, когда из моего живота с кровью и разрывами вылазит его наследник, такой же будущий насильник. А затем еще один. И еще. Весь мой день проходит в готовке и уборке, иногда орущие сорванцы подлетают ко мне с криками «мама» и, хохоча, виснут на шее. Муж приносит мне, потолстевшей и страшной, золотые браслеты и красную с белым орнаментом шелковую накидку. Я смотрю в пол, потому что меня наказывали за прямой взгляд, но он поднимает мое лицо за подбородок и широко улыбается во все свои белоснежные зубы. Он красивый. звериной красотой, сломавшей мне жизнь. А я уже стара в свои двадцать три от сложных родов и боли потерь. Но я мирюсь. Я смотрю на его улыбку и грустно улыбаюсь в ответ одним уголком рта.

Когда звенит таймер, я краем глаза успеваю увидеть, как шальная стрела (или то был заговор) убили моего мужа, при котором я только-только научилась поднимать голову.

Да ну к черту эту медитацию. Вот и толку мне от этого знания? Что не только в этой жизни я не могла постоять за себя?!

Я встаю с места, завожу таймер на полчаса и иду на кухню. Она здесь же, за дверью моей комнаты. Есть коробка «общее», откуда я насыпаю в найденный тут же заварник черные листья чаю и жду, когда закипит. Точно. Одежда. Иду. Открываю дверь. Смываю воду, ставшую черной от пережитых бед и грязи, которую вода впитала из моей одежды, набираю снова. Полощу. Выливаю. Набираю. Полощу. Отжимаю. Правая, левая. Вешаю. Хватаюсь за стену, увидев внутренней стороной глаз конец той печальной жизни: меня также, как я бабушку, скормили орлам и воронам. Это была смерть. Но это было приятно. Я уже переживала смерть. А теперь я пережила ее еще раз.