Читать книгу Клаксоны до вторника - - Страница 9

Визг тормозов в облаке сизой гари стремительно приближался. Автомобильная сирена беспорядочно лаяла, непоправимо. Красный родстер летел на двух пешеходов.

Ингрид обернулась на звук и отпрыгнула в сторону, а футурист, презирающий граффити, только успел оглянуться, но почему-то остался стоять. Бампер скользил к Нему, машина шла юзом. «Ещё один ярд – и кончено». Растерянность, памятник в центре пешеходной аллеи.

Когда всё застыло, только рассвирепевший пацан, едва не уложивший пешехода на камни брусчатки, распахнув дверцу, гаркнул:

– Ты что?!

Потенциальный клиент хирургии оценил окончательное расстояние – примерно пять дюймов, ладонь и три пальца отделяли Его от решётки радиатора. Он пожал плечами:

– Ничего.

Его кулаки не сжаты, осанка осталась расслабленной, строить из себя моралиста Ему не хотелось, и в прострации, молча, Он уступил проезд. Так же отстранённо проводил взглядом проехавшую мимо машину.

Ингрид растерянно запустила пятерню в нижние локоны и, пытаясь придать причёске воздушность, чуть их встряхнула. Жест, заменяющий девушкам почёсывание затылка.

– А вы, я смотрю, по-прежнему эпатируете? Я-то сначала подумала, что это какой-то ваш приятель решил пошутить.

Он перевёл взгляд сначала куда-то вниз, на параллелепипеды камня, затем на букет роз в руке Ингрид и только затем ей в глаза. Ингрид переложила букет поудобней и взяла Его под руку:

– Памятник укротителю красного дьявола мы, пожалуй, сегодня ставить не будем. Пойдёмте отсюда.

Ингрид привела Его в кафе с открытой террасой под названием «Кромвель». Тихое место в проходном переулке, ведущем к каналу. Своим аскетизмом кафе было под стать лорду-протектору, ничего лишнего, мебель из пластика. Только большой аквариум на металлической раме возвышался слева от входа, словно лежащий на боку платяной шкаф, и придавал узкому переулку голубовато-зеленоватый оттенок.

Шесть столиков не покрытые скатертью стояли на улице, на два из которых был взгромождён телевизор, и тянулись два грязных провода через открытую дверь.

Шесть посетителей в спецовках расселись перед экраном, оккупировав два столика справа. Контингент постоянный, рацион их умеренный – гамбургеры на одноразовых тарелках, пиво по две пинты на брата, дешёвый табак.

Шесть сосредоточенных лиц, уставших от подёнщины жизни, шесть пар утомлённых глаз, устремлённых в экран. Вечер трудного дня, но никто не спешит на ужин к детишкам. Они внимательно слушают, что говорит активист профсоюза, вышедший из рабочих, такой уверенный и спокойный: «Мы делаем последнее предупреждение. Если в ближайшие дни правительство не примет никаких решительных мер, будет объявлена долгосрочная забастовка всей отрасли». Суровые лица обветрены, курят, они соглашаются и кивают друг другу.

«Кто её приводил сюда? Почему ей здесь настолько привычно? Очередные шалости Макса?»

Стараясь не задеть провода, Ингрид со своим кавалером прошли к барной стойке. Он спросил её:

– Кофе?

– С молоком и без сахара. И вот эту хрустелку, – ткнула пальцем в витрину.

Бармена художник мысленно окрестил «отставной сержант морской пехоты». Было ощущение, что под белой рубашкой и чёрной бабочкой скрывается синий якорь. Кивнув бармену, галантный кавалер подтвердил:

– А мне чёрный и пачку сигарет, – и тоже ткнул пальцем в витрину.

Бармен посчитал сумму на калькуляторе и огласил:

– Сто одиннадцать.

– Хорошо, – и рука ухажёра скользнула во внутренний карман пиджака.

Какое-то юношеское смущение на грани позора почувствовал ухажёр, достав свой толстый бумажник. Будто Он хвастается толщиной портмоне перед девушкой, которая и не таких богатеев видала. И мельком взглянул на Ингрид, надеясь, что та не заметила этой пошлости. Но Ингрид, как назло, смотрела на Него с въедливым прищуром, и лёгкая улыбка украшала её сарказм. Именно с этой саркастической улыбкой Ингрид сказала, указывая себе за спину:

– Обратите внимание на их шикарный аквариум. По-моему, непозволительная роскошь для такого маленького заведения.

И вышла из кафе, намереваясь занять место за уличным столиком рядом с прозрачным обиталищем моллинезий и меченосцев. Расплатившись, кавалер отправился следом.

Обустраиваясь за столиком, Ингрид встретила Его лёгким презрением:

– Вас только что ограбили где-то на десятку. Поверьте бывшей отличнице, правильный ответ – сто один.

– Да? Вполне возможно, – кавалер сел напротив. – Пусть это будет на совести бармена, отношение к деньгам определяет культуру.

Эта реплика позабавила Ингрид:

– А я думаю, всё несколько проще. Вы никогда не знали нищеты, оттого вы так легко философствуете на тему денег.

– Вы не правы, это что-то более… сложное.

– Ну да, голубая кровь, дворянская наследственность.

– Зачем же вы так? Спросите любого музыканта, поэта…

Он замешкался, и Ингрид продлила стройную логику фразы:

– Или тех, кто считает себя таковыми, как это делаете вы.

«Молю, пусть это не Ингрид сказала. Или пусть Ингрид, но оговорка сорвалась нечаянно, не поймаешь. Она не ведает, что говорит. Терпение и снисхождение, снисхождение…» – Но вы же не видели моих работ.

– О да, но обязательно посмотрю. – И, разряжая обстановку, она сказала по-дружески, доверительно: – Не злитесь. Честно говоря, это я так, забавы ради. Вы сердитый очень интересны. В живописи я действительно ничего не понимаю.

Помолчали, и, чувствуя, что Он замкнулся в себе и всё ещё сердится, Ингрид плавно протянула руку к Его наручным часам, коснулась браслета:

– А вы можете прямо сейчас нарисовать меня?

У такого, как Он, редко с собой альбом, но для этого годен и оборот рекламного буклета. Рисовать Ингрид даже шариковой ручкой – это удовольствие, Ингрид не жеманится и не позирует, она просто смотрит. Сколько бездарных девиц в процессе любовных игр, сколько мерзких физиономий на пьяных вечеринках Макса находили это забавным – «Раз художник, пусть рисует». Какой уродливый это порок – неумение отказаться.

Тошнотик лягушки булькает в этом. Он не рисовальщик, Он пишет. Соборы, овощи и фантазии, впечатление от неприятного разговора и просто туманное утро в порту. Знаток всех стилей и направлений. Бывало, Он уходил вслед случайной помарке неопытной кисти, и нежданная арабеска грозилась убить, а затем вознести Его заново.

Но вокруг нужны только фотографы, такие же услужливые, как и Он, предлагающие заснять, «как я с этой девочкой на пляже загорал», и в богатых заказах только портреты, какие-то ливреи с эполетами. Богатый ван Рейн.

Неотменимая объективность источника света и субъективность созерцания официанта. Чего изволите? Может, как вчера, с позолотой бордовый или комплимент от художника – сегодня в лиловом? Вам со средневековым сюжетом или беспредметная живопись?

Но Его любимый учитель, и это был Мастер, преподал урок по модальности цвета, когда привёл на кафедру доцента по физике, у которого под очками, а значит, под линзами, таилась хитринка:

– Так, всем мечтающим о карьере маляра. Видите этого дяденьку? Тот из вас, кто через два месяца не сдаст этому дяденьке экзамен по оптике, будет похоронен под грифелем и натюрмортами. Мне тут знахари и философы о прозрачности не нужны.

И этому учился Он заново, и с первого раза не сдал экзамен, и поэтому чуть дольше других ставил руку. Пирамида, апельсин, карандаш, опять проклятые эллипсы. Нет, не рисовальщик – чертёжник.

«Всё, в чём я упираюсь, всё тщетно».

Сонм личных переживаний, дебри цветовых переходов, тайны искусных штрихов и преимущества техник. Наловчился Он полемизировать, спорить и, увязав эпоху с мыслителем, опровергать схоласта поэтом, занимая удобную нишу в пропаганде искусства, просветлении человечества, вытирая пыль с верхних торцов. Приподнимешь одну, чтото вспомнится – и осадишь обратно в стопку, закажешь ещё одну рамочку. Но годы идут, и разве это весомо? Бедный он бедный, разорённый ван Рейн.

– Вы, наверное, меня очень любите. Такие глаза. Впечатляет.

– Воды! – Что?

– Воды!

И уже не подняться. Он судорожно пытается достать из кармана таблетки и прижимает колющее сердце.

«Всего один глоток кофе».

Иногда Он искренне верит, что лучше хромым или одноногим, это не прячется, это даже какой-то шарм – ходить по улицам, опираясь на изящную трость; ещё в придачу сабельный шрам, и ты вообще неотразим. Но это! Почему досталось Ему? Зачем Ему отравленная молодость и ещё предстоит ранняя смерть? И что Ему, врождённо больному, ответить на банальный вопрос: «О чём ваша последняя? По-моему, это подражание Моне». Подражание, ремиксы, старое, бывшее когда-то огненным, и этого уже не отнимешь.

Его привели в чувства в ближайшей поликлинике внутримышечным уколом и капельницей.