Читать книгу Кондрат Булавин - - Страница 12

Возвращались охотники домой уже поздней осенью.

У Донецкого городка они поровну раздуванили добычу, никого не обидели. Даже деду Остапу выделили часть, хотя тот долго отказывался.

– Да на що мне? – протестовал он. – Я ведь даже ни единого горобца[43] не убил… Я и тем ублажен, що ходил с вами на потеху, стары кости размял…

Но казаки настояли, чтобы он взял свою долю.

– Ну, спасет вас Христос, братове, – растроганно поблагодарил он. – Повезу свою долю до односумов.

Дед Остап этот год проживал в становой избе Трехизбянского городка. Кроме него, там еще жило восемь одиноких казаков. У них был один котел и одна сума.

Кто бы из них что ни добыл, все складывали вместе и пользовались всем равно. Единственно, что было личной собственностью каждого из них, – это деньги и оружие.

Старый запорожец в последнее время все подумывал пойти жить в Борщевский монастырь, куда под старость уходили на житье многие одинокие казаки. При дележе добытого в набегах казаки богатую долю всегда выделяли этому монастырю.

Но старику все еще казалось рано расставаться с вольной жизнью. В монастыре ведь не ударишь по звонким струнам домры, не запоешь казачью удалую песню.

Вблизи Донецкого городка казаки стали разъезжаться. Семен Драный с тремя казаками провожал Кондрата и заодно других трехизбянцев до дому.

Трехизбянский городок был обнесен крепкой, надежной двойной надолбой[44]. Между частоколами насыпана и туго прибита земля. По валу ходил с ружьем караульный казак. Он зорко вглядывался во все стороны: неровен час – налетят нагайцы или калмыки, застигнут врасплох.

Ходил караульный по тарасам[45], напевая песенку:

Перед взором его как на ладони раскинулась огромная, посеребренная инеем, бурая равнина, покрытая мелким кустарником, мелкой лесосекой. У городской надолбы, извиваясь змеей, бежит по займищу речка Айдарка. На берегу бабы полощут белье, колотят его неистово вальками. Старики бороздят реку каюками, расстанавливают сети, вентера[46]. Тут же, неподалеку, ребята играют в айданчики[47].

Остановится караульный, постоит, оглядит внимательно все вокруг и снова ходит по тарасам, напевает:

Вдруг он насторожился. Чуткое ухо его уловило далекое ржание. Казак замер, пытливо вглядываясь вдаль. Ржание лошадей слышится все ближе и ближе. Но теперь караульный улыбается: он уловил веселые знакомые голоса. Вот показались всадники, они подъезжали к воротам, ведя в поводу заводных лошадей[48], навьюченных тяжелой кладью. Ребята, побросав айданчики, с веселыми криками бросились навстречу.

– Здорово, батя! – радостно крикнул черноглазый парнишка лет пятнадцати в синем кафтанишке, подбегая к Булавину.

– Здорово, Никишка! – улыбаясь, кивнул ему Кондрат. – Как тут живете? Как наши?

– Слава богу, батя! Все живы-здоровы.

– Возьми, Никишка, коня, – Кондрат передал ему повод заводной лошади. – Веди домой. Скажи мамуне, чтобы вечерять готовила. Зараз придем с дедом Остапом.

Караульный, спрыгнув с вала, широко распахнул ворота.

– Как живете тут, дядь Василий? – спросил у него Кондрат.

– Слава богу! – ответил караульный. – Все целы и невредимы. С добычей вас, браты!

– Спасет Христос, дядя Василий, на добром слове.

Жена Кондрата, Наталья, еще молодая, свежая женщина лет тридцати пяти, с приятным лицом, принарядилась. Поверх голубого сарафана она накинула праздничный кубелек, расшитый золочеными нитками. На голову надела сетчатый волосник, убранный жемчугом, на руки – серебряные бизилики[49].

– Здорово живете! – поздоровался Кондрат, входя в курень и крестясь на образа.

– Слава богу, Афанасьич, – низко поклонилась ему Наталья.

– Встречай гостя, Наталья.

– Всегда рады гостям, – снова поклонилась она, заметив за широкой спиной мужа деда Остапа.

– Во имя Отца и Сына… – закрестился было старик, шагая через порог, но, стукнувшись макушкой о притолоку, простонал: – О, будь ты проклята!

– Никак зашибся? – обернулся Кондрат к нему.

– Ничего, – проговорил старик, морщась и почесывая плешину. – На то ж вона, притолока, низка, щоб хозяину с хозяйкой кланяться. А я было, старый, загордился, не хотел нагнуть головы…

– Давай нам, Натальица, вечерять, – весело сказал Кондрат, сбрасывая с себя оружие и кафтан. – Дюже голодны и я и дед Остап.

Наталья полила из железного кувшина на руки мужу и деду Остапу. Вытерев руки чистым холстинным полотенцем, казаки сели за стол. Наталья прислуживала им, сама не садилась. Кондрат налил в ковш крепкого переварного меду. Наталья подала студень, налила щей, поставила миски с блинцами и варениками.

Дед Остап отирал испарину со лба.

– Хай тоби грець, баба… Куда ж все це исты?.. Кабы было б у меня два брюха, а то ж воно одно – и то махонькое…

– Ешь, дед Остап, ешь, – угощал Кондрат. – От лишней ложки брюхо не лопнет… Давай выпьем. Будь здоров!

– Выпить, Кондратий, я дуже люблю… Ой, и дуже ж! – закачал головой старик. – Да без того козаку и не можно. Ну, дай бог, щоб пилось да илось, а дило б и на ум не шло.

– Нет, дед, так не гоже, – покачал головой Кондрат. – Надо, чтобы и пилось и елось, а дело б с ума не шло. Без дела человеку нельзя жить.

– Хай буде так, козаче…

Заметив выглядывавшую из дверей горенки дочь, Кондрат засмеялся:

– Что ты, Галя, оттуда выглядаешь, как все едино сурок из норы? Поди сюда.

Девушка несмело вышла из горенки и низко поклонилась отцу и деду Остапу, зазвенев позолоченными цепочками и турецкими деньгами косника[50].

Кондрат, улыбаясь, ласково смотрел на дочь. Девушка была очень похожа на отца: такие же черные смелые глаза, тонкий, чуть с горбинкой, нос, яркие чувственные губы.

Она была празднично одета. На ней, как и на матери, был фиолетовый шелковый кубелек, опускавшийся ниже колен из-под него, как у турчанки, выглядывали красные атласные шальвары, вобранные в мышиного цвета ичижки[51], простроченные на подъеме серебром. Талию туго перехватывал бархатный, выложенный каменьями и серебряными бляхами пояс. Черные вьющиеся волосы заплетены были в две тугие длинные косы с яркими лентами и махрами на концах. На голове поблескивала перевязка с медными, вызолоченными гвоздиками и золотой бахромой. С висков на румяные щеки свисали жемчужные чикилеки[52].

Все эти наряды отец привез любимой дочери из походов.

– О, яка гарна дивчина! – воскликнул восхищенный дед Остап. – Эх, да кабы я был молодым парубком, я б оженився на ней! А может, моя кралечка, пидеш зараз за меня… а? Ты не гляди, голубка, що я старый. Я старый, но дуже бравый. Ей-богу, правда!.. Ось дывысь!.. – лихо закрутил он свои седые длинные усы и подбоченился. – Ну, що? Гарный я? Пидеш за меня чи ни? Ха-ха… – весело рассмеялся он. – Да где уж мне, старому кобелю, брать таку гарну коханочку? Тебе ж надобно доброго орла… А я що? Старый хрыч, – вздохнул запорожец. – Был конь, да изъездился… Помирать скоро.

Галя, потупясь, смущенно слушала старика. При последних словах она вскинула на него плутоватые глаза.

– Бывает, дед Остап, – сказала она, – и старые кони добре ходят под седлом.

Казаки весело захохотали.

– О, це ж ловко сказанула, дивчина! – воскликнул старик и выпрямил спину. – Це ж ты, Галечка, правду сказала… Я ще не разучився крепенько в руках востру саблю держать…

Посмеялись, пошутили, потом Кондрат спросил у жены:

– Как тут, Натальица, жили без меня?

– Слава богу, Афанасьич, все в исправности. Только вот ныне… – замялась она.

– Что ныне?

– Да варила я кашу, а она вылезла из горшка… К беде это…

– О, це к беде, – подтвердил и дед Остап. – О, це наше такое дело козачье: жди беду завсегда…

За оконцем завыла собака.

– Тьфу, нечистая сила! – плюнул старик. – На свою б песью голову, анчибел[53].

– Видишь, – испуганно сказала Наталья. – И сейчас пес воет – беду накликает. Надысь у Настасьи Кудимовой курица по-кочетиному кричала. Кирюшка-то ихний поймал ту курицу да перебросил через хвост и на лету перерубил саблей. А голова-то курицына упала на порог. А это уж первая примета – к беде…

Кондрату эти разговоры были не по душе. Он помрачнел и сердито пробурчал:

– Какую еще беду накликаете? И так ее не оберешься.

– Да кто ж ее ведает? – робко сказала Наталья. – Может пожар быть, ай калмыки налетят, смертным боем всех побьют да в полон заберут. Прослыхали мы тут недавнечко, будто калмыки набегали на низовые городки, пограбили, посожгли, казаков и ребятишек в воду покидали, а молодых баб да девок в полон побрали…

– Ну, сюда они не прибегут, – хмуро сказал Кондрат. – Далече.

Вошел Никита.

– Батя, – весело сказал он, – сколь же ты много зверья-то набил!.. Страсть сколь много!.. Таскал я, таскал в сарай, насилу перетаскал…

– Много, Никишка, – усмехнулся Кондрат. – Вот ужо повезу в Черкасск шкуры продавать, гостинец привезу тебе и Гале.

– Спасибо, батя, – тихо сказала Галя. – Ежели ты будешь мне гостинцы покупать, то купи мониста[54] да верстки[55]…

– Куплю, – пообещал Кондрат.

Увидев на скамье домру, Никита пристал к домрачею:

– Дед Остап, сыграй.

– А спляшешь, бисов сын?

– Спляшу.

Старик взял домру, тронул струны.

– Ну, що вы зажурились?.. Хай кобыла журится, у нее голова большая, а ну, иди и ты, дивчина, танцюваты, – сказал он Гале и, дернув струны, запел:

Никита сбросил с себя кафтанишко, прошелся по хате кругом, кинулся вприсядку.

Бойко перебирал звонкие струны дед Остап.

Оборвав песню, старик тряхнул седым чубом и, выпив меду, со вздохом сказал:

– Эх, да де ж вона, моя молодость, девалась?.. Чую: помирать скоро, а помирать неохота… Ой и неохота ж! Так бы, кажись, век мед-горилку пил, плясал бы да дивчат гарных любил…