Читать книгу Держи меня за руку - - Страница 13

Джексон

2016

В истории движения было много событий, мысли о которых терзают меня по сей день, и одно из них – убийство Медгара Эверса[20]. Каждый раз, оказываясь в Джексоне, я представляю, как его окровавленное тело лежит на пороге дома, а его жена и дети в ужасе прижимаются друг к другу на полу в ванной. Помню, как, увидев Эверса по телевизору, я восхитилась его харизмой и храбростью. Когда он погиб, мне было тринадцать, и новость о его смерти стала точкой отсчета моей взрослой жизни. Люди, жившие на Глубоком Юге в шестидесятые, не питали иллюзий, знали, насколько опасно выступать за движение. Либо ты бросаешься на амбразуру, либо держишься в стороне. Были и те, кто сочувствовал и наблюдал издалека, боясь лишиться работы или навлечь на себя что похуже. Даже после всего, что произошло в Алабаме, в Миссисипи по-прежнему царили старые порядки. Нина Симон попала в самую точку, когда спела «Чертов Миссисипи»[21]. Там-то, в дельте одноименной реки, среди сельских угодий, Эверс ходил от фермы к ферме, стучался в двери уединенных хижин и регистрировал избирателей.

Я всегда думала, что лидеры движения должны быть немного безумными. Бесстрашными, как Фред Шаттлсворт[22]. Клянусь, он будто происходил из другого мира. Может, тебя это удивит, но мне казалось, что к началу семидесятых мы наконец вышли на новый этап. Расизм никуда не исчез, и я это понимала, но надеялась, что благодаря «Власти черных» и просвещению мы сможем выстоять и сдержать его. Мы прошли через ад, так что в семидесятых все непременно улучшится.

Приезжая в Джексон, я думаю не только об Эверсе, но еще и о Фанни Лу Хеймер[23] и словосочетании «аппендэктомия по-миссисипски». Я не знала, что это такое, вплоть до медицинской школы, где меня просветила чернокожая наставница. От осознания смысла этого выражения меня пронзила острая боль. В 1961 году Хеймер стерилизовали без ее согласия, и такое случалось настолько часто, что женщины придумали для процедуры название. Жаль, я ничего не знала об этом, когда была в твоем возрасте, Энн. Лучше бы нам рассказали о подобной практике еще в сестринской школе в Таскиги. Возможно, тогда что-то сложились бы иначе.

Я за рулем с половины седьмого утра, и организм требует кофеина, но так хочется скорее увидеть Алишу, что остановок решаю не делать. Ее жилой комплекс недалеко от торгового центра, указатель из красного кирпича гласит: «Плантация Ривервуд». Интересно, беспокоят ли Алишу ассоциации с подневольным трудом или вообще не приходят ей в голову.

Дома в Ривервуде все в одном стиле, недавней постройки. Алиша живет в четвертом справа. На полукруглой площадке, к которой ведет подъездная дорожка, припаркованы три машины и фургон. Муж Алиши держит автомастерскую. У них трое взрослых детей – все сыновья, все женаты, все с высшим образованием. Двое закончили Университет Миссисипи. Третий учился в Тугалу. А еще есть шестеро внуков. Муж Алиши состоит в совете дьяконов, а сама она – миссионерка. Воплощение американской мечты в ее южном варианте.

Я не была удивлена, когда после рождения детей Алиша оставила работу медсестрой. В то время многие чернокожие южанки грезили о жизни домохозяек. Мы называли это «сидячим существованием». Алиша всегда придерживалась традиционных взглядов, мечтала создать семью. Меня воспитали иначе. Мама никогда не работала, поэтому я с детства знала, что, в противоположность ей, буду строить карьеру.

Звоню в дверь и по тому, как быстро открывает Алиша, догадываюсь, что она наверняка следила за мной через окно. Я приехала к тому времени, к которому меня ждали, может, даже на пару минут раньше. Первое, что замечаю, – ее брови, подведенные, как и прежде, две безупречные темные линии. Хорошенько рассмотреть Алишу не удается – она немедленно обнимает меня, и я чувствую цитрусовый запах ее духов.

– Господи, это и правда ты, – без пауз произносит она. На ней красное домашнее платье в цветочек. – Ох, как же ты похудела. Пушинка.

Объятие получается крепким, и я растворяюсь в нем, застигнутая врасплох такой теплотой. Алиша берет меня за руку и ведет в большую комнату с высоким потолком. Вся мебель с обивкой в цветочек. Шторы тоже. Над камином, заставленным искусственными цветами, висит плазменный телевизор. С дивана на меня смотрит белый карликовый пудель.

– Это Коко. Ей семнадцать, к двери она теперь выбегает редко.

– Не знала, что у тебя есть собака.

Можно рассказать ей о моем псе из приюта, но это, решаю я, выйдет натужно, так что больше ничего не говорю. Мы садимся рядом на диван, отсюда мне видна кухня. Столешница завалена вещами. Я перевожу взгляд на Алишу. Она наблюдает за тем, как я осматриваю ее дом.

– Я бы тоже хотела увидеть, где ты живешь, – говорит она.

– В четырехкомнатном бунгало в центре Мемфиса. Там симпатичная веранда. И сад. Нам с мамой и Энн больше ничего и не нужно.

– Как твоя мама?

– Нормально. Когда умер папа, я перевезла ее к себе в Мемфис. Теперь они с тетей Роз могут бывать друг у друга чаще.

– Моя мать живет тут неподалеку со своим старым хрычом.

Из редких разговоров с Алишей за последние годы я знаю, что ее родители развелись и мать, после двадцати лет связи на стороне, вышла замуж за пастора.

– Ты так и не простила их?

Алиса поджимает губы.

– Я простила, но не забыла. Папа оказался куда милосерднее. У него новая жена, учительница на пенсии. Они живут во Флориде.

– Рада за него.

– Как дела у Энн?

– Недавно окончила колледж. Изучала антропологию. Сама знаешь, какая сейчас молодежь. Выбирают специальность не из практических соображений, а просто из любопытства.

Алиша заливается смехом, громко и от души.

– Я сказала мальчикам, пусть изучают все что захочется, лишь бы потом вернулись работать в папину мастерскую.

– Как они, твои сыновья? – спрашиваю я, держа при себе мысль, что это ужасный подход к воспитанию. Помню, как сама сомневалась насчет карьеры в медицине, в основном из-за папиного давления. Я стараюсь сосредоточиться на беседе. Осуждать Алишу всегда было легче легкого.

– Нормально. Один из них как раз сейчас должен подъехать. Привезет нам жареного сома из ресторана, которым управляет его жена. Я подумала, что ты в дороге проголодаешься. Ты уже ела?

– Нет, но, Алиша, кто ест на завтрак сома?

– А что такого? Жареная рыба и кукурузная каша – прекрасный способ начать день.

– Ну ты даешь…

– Ох, начинается. Дамы и господа, минута внимания. К нам пожаловала доктор Таунсенд.

Мы смеемся, и лед между нами тает. Сын Алиши привозит еду, но в дом не заходит, и я только рада, что мы предоставлены сами себе. Накрываю стол в кухне.

– Ладно, подруга, рыба что надо, – признаю я, попробовав. И правда вкусно.

– А я говорила.

Когда мы заканчиваем есть, Алиша откидывается на спинку стула и вытирает губы салфеткой. Помада размазывается по подбородку. Я больше не крашусь, так что мне не нужно о таком беспокоиться. Приходится следить лишь за питанием.

– Индия вчера вернулась домой из больницы, – резко меняет тему Алиша.

– Какой у нее диагноз?

– Рак.

– Рак, – тихо повторяю я. – Насколько все плохо?

– Не знаю. Она лечится.

Пытаюсь заглушить чувство вины. Слишком уж много лет я ждала.

– Все хотела спросить тебя, Сивил. Думаешь, болезнь может быть вызвана «Депо»? – Алиша понижает голос, будто рассказывает секрет.

Я качаю головой:

– После двух уколов вряд ли. Во всяком случае, мне так кажется.

Алиша встает и начинает складывать посуду в раковину. Я открываю посудомойку, она включает кран. Она споласкивает, я загружаю. Когда дело сделано, Алиша заваривает нам кофе. Мы устраиваемся на диване в гостиной и пьем из огромных чашек. На Алишиной надпись, восхваляющая историю чернокожих. Моя без рисунка.

– Почему ты пропала, Сивил?

– Поступила в медицинскую школу. – Прозвучало так, будто я обороняюсь, но это получилось инстинктивно.

– И что, в Мехарри телефонов нет?

– Не надо, Алиша. Ты знаешь, как много сил это забирает.

– Ты сделала именно то, что клялась никогда не делать.

Что, интересно? Решила сберечь рассудок? Не наломать еще больше дров?

– Ты пробовала связаться с их зеленоглазым папашей? Я знаю, ты к нему неровно дышала.

Разумеется, я не пыталась связаться с Мэйсом. И Алише это явно известно. Она хочет меня немного помучить, и я, в общем-то, заслужила. Не могу объяснить, почему отгородилась от Монтгомери. Как рассказать все, не показавшись эгоистичной? Мне стыдно, что я оборвала нашу дружбу, но если бы я могла повернуть время вспять, то все равно поступила бы так же.

– Прости, что я пропала, Алиша, что оказалась плохой подругой.

– Вот только не надо марафона извинений, – отмахивается она и вдруг подается вперед: – Погоди, так вот зачем тебе эта поездка? Устраиваешь марафон извинений?

– Нет, конечно.

– Милая, если ты затеяла все это, надеясь залатать рану, то десять раз извиниться – не выход.

– Не понимаю, о чем ты.

– Все ты понимаешь. Каких ответов ты ищешь, Сивил? Какие вопросы тебя мучают?

– Говоришь прямо как тетя Роз.

Она молчит, лицо спокойное, невозмутимое. Я вдруг ясно вижу, что передо мной другая, повзрослевшая Алиша. Силы между нами распределены иначе, чем прежде. Я недооценила значение сорока прошедших лет.

– Завидую тебе. Твоему дому. Жизни, которую ты построила. Думаю, все эти годы в профессии я пыталась искупить тогдашнюю ошибку.

– Сивил, почему ты взяла ответственность на себя?

– Сама знаешь.

– Тебе скоро семьдесят, черт побери. Пора уже перестать носить этот груз.

– По-твоему, то, что случилось с девочками, это «груз»?

– Все нашли способ жить дальше. А ты почему не можешь?

– Не могу, вот и все.

– Почему?

– Потому что постоянно спрашиваю себя, сделала ли я все возможное? И я, и мы все? Правильно ли мы поступили?

Алиша скрещивает руки и откидывается на спинку дивана.

– Сивил Таунсенд, ты врач. И, судя по тому, что пишут в интернете, хороший. Значит, прекрасно должна понимать, куда приводят такие вопросы.

– Ты не ответила.

Она смотрит на меня. Мне хочется предложить ей поехать со мной, потому что она понимает все лучше, чем кто-либо. Но я молчу.