Читать книгу Частная армия Попски - - Страница 6

С тех пор как в 1915 году я бросил Кембридж, чтобы вступить во французскую армию, в Англии я бывал только изредка. Тем не менее именно ее я считал родной страной и любил с пылом несколько комическим – так юноша, однажды брошенный роковой красоткой, вздыхает по ней всю оставшуюся жизнь. И даже сейчас, тридцать три года спустя, эта видавшая виды земля хранит свое очарование, которое поразило меня в семнадцать лет.

В июне 1939 года Лондон был неприятным местом, объятым тошнотворной и пугающей меня паникой. Паниковать могут французы, итальянцы, левантинцы – но наблюдать признаки истерии в Англии было по-настоящему тревожно. Чтобы успокоиться и сохранить здравомыслие хотя бы в себе, я решил считать, что причина всех беспокойств – нацистская пропаганда, и достаточно ее игнорировать, чтобы немцы отступились. Я смеялся над разговорами о войне и, странным образом, привлек многих на свою сторону – тот факт, что я приехал из-за границы, придавал моим словам вес. Во времена истерии тому, кто смотрит со стороны, легко приобрести авторитет мудреца, но само обостренное внимание к моим взглядам настраивало меня на все более пессимистичный лад. В Англии делать было больше нечего – не рыть же бессмысленные окопы в Гайд-парке, готовясь к обороне. С тяжелым сердцем я отправился во Францию, чтобы узнать, что происходит там.

Причина национальных предрассудков часто кроется в невежестве. Однако моя нелюбовь к французам, напротив, была результатом длительной, можно сказать, интимной близости. (К сожалению, я слишком долго жил среди них и работал с ними во Франции и в Египте.) Мелочность, претенциозная вульгарность, чудовищный эгоизм, узость интересов, пошлая культура, неприветливость и чванство – вот несомненные черты француза. Ничего особенно страшного для меня в этом бы не было – признаю за этим народом множество черт, искупающих его несовершенство, – но, кроме этого, меня невероятно раздражали такие мелочи, как тембр их речи, их манеры и запах в их домах. В основе моего низкого мнения об этом народе лежала личная неприязнь, поскольку вполне естественно винить тех, кто тебе несимпатичен, во всем подряд. Но, при всем моем предубеждении, я никогда не стал бы приписывать французам самоуничижение и раболепие. Они странные люди, со множеством сомнительных привычек, – но в душе смелые и гордые.

Однако к концу весны 1939 года, казалось, они полностью утратили и смелость, и гордость.

Люди, придерживающиеся прогрессивных политических взглядов, были недовольны. Перед ними маячила мрачная перспектива: либо война, в которой Франция обречена на поражение; либо, если войну получится предотвратить новыми уступками, необходимость полностью подчиниться нацистам. В любом случае они потеряют всё. Остальные так или иначе высказывали схожие мысли: Франция слаба, измождена и сломлена, это больше не великая держава, да и не держава вовсе. Сражаться бесполезно: если, по чудовищной нелепости, война все же разразится, поражение неизбежно. Так к чему громкие речи и призывы к невозможному? Лучше помалкивать и постараться извлечь максимум из худой дружбы с немцами. В конце концов, разве нацистский режим не дал их народу достаток, порядок, счастье и единство? У французов не было ничего подобного. Разумно было предположить, что, если бы Франция пошла по пути нацистов – по-своему, более гуманно, более по-французски, – она добилась бы тех же результатов.

Пришло время забыть о застарелых противоречиях и обратить внимание на настоящего врага: не немцев за ближайшей границей, а политизированный и безответственный рабочий класс в собственной стране.

С французами я стараюсь не спорить, поэтому, сделав вид, что принимаю логику моих знакомых, я пожелал им удачи в мудрости их и отбыл в Германию с четким убеждением, что в грядущем противостоянии Франция легко может оказаться на стороне врага.

В то время гитлеровское вранье и гитлеровская агрессия отравляли жизнь всем, кто жил за пределами Германии. Но внутри самого рейха это было практически незаметно, и я мог свободно понаблюдать за этими забавными нацистами в их естественной среде обитания. Весьма красочное и увлекательное зрелище: пузатые коротышки, кричащие «Хайль Гитлер!» там и тут, гротескные не по размеру мундиры, парады и знамена, а в горах и лесах – походные группы загорелых мальчиков и девочек. После Франции казалось, будто с чаепития старых дев ты попал на детскую вечеринку, бунтарскую и немного безумную. Тогда я не знал о коррупции и стяжательстве партийных лидеров, и, хотя страшные слухи о концлагерях уже дошли до меня, по опыту 1914 года я приучил себя не принимать на веру истории о зверствах, оставляя их для дальнейшего расследования. В общем, предварительно я решил, что у немцев все неплохо и им удалось построить режим, который им подходит. Оказалось, что он подходил им настолько, что разглядеть истинную суть происходящего, отделив ее от радостной витрины, было невозможно. Близких друзей, способных быть искренними, в стране у меня не нашлось, я даже долго переживал, что так и не смог подружиться ни с одним немцем. Они были вежливы, рассудительны и гостеприимны, но все попытки понять их подлинные мысли о планах своего лидера упирались в глухую стену.

К концу моего пребывания в Германии это стало раздражать. Все больше думая об убогой реальности за симпатичным фасадом, я еще сильнее злился, ощущая себя ребенком, над вопросами которого посмеиваются, но не пускают во взрослые разговоры. Кроме того, я сомневался, что война, если она разразится, будет так милосердна к немцам, как казалось бедным бюргерам, столь веселым, уверенным и довольным собой.

На обратном пути в Египет, к своим сахаропромышленным обязанностям, я задержался в Милане. В Италии я чувствовал себя как дома, мне нравился этот народ, и я всегда питал иллюзии, что здесь точно смогу разобраться в происходящем за кулисами. Этому способствовали друзья, которые, в своей экзальтированной манере, меня любили, тянулись ко мне и считали значительной персоной.

В Милане на квартире у Джанкарло Дози Дельфини собирался кружок друзей, где всегда можно было узнать что-то интересное. Маркиз Дози был человек выдающейся комплекции и фантастического уродства, отчасти вполне природного, но в значительной мере приобретенного из-за ранения в лицо на Первой войне. Он обладал ошеломляюще циничным чувством юмора, характерным для Северной Италии, приземленным здравым смыслом и, как следствие, предельно обескураживающей манерой выражаться. Не будучи членом фашистской партии, он тем не менее смог возглавить один из крупнейших итальянских промышленных концернов. По делам он много путешествовал по Центральной Европе, Германии, Швеции. Будучи человеком незаурядного и пытливого ума, он всегда был в курсе перипетий континентальной политики. Среди его друзей, людей незаурядного интеллекта, отчасти разделявших его политическую независимость, были юристы, ученые, банкиры и чиновники высокого ранга, знавшие буквально всё о происходящем в стране.

Успешные люди, свое недоверие к фашистскому режиму они не выносили за пределы квартиры Дози, но в ней я узнал истории о чудовищной некомпетентности, мздоимстве и коррупции среди тех, кто контролировал Италию. Дози и его друзья были уверены, что Германия развяжет войну до конца года, Италия рано или поздно в нее ввяжется и все кончится катастрофой. В результате обмена мнениями они пришли к общему выводу, что экономика их страны выдержит максимум год большой войны. Затем стремительно наступит кризис, за приближением которого они наблюдали с мрачным нетерпением: по их мнению, только такой кризис даст возможность избавиться от Муссолини и его приспешников.

Все люди с характером, смелые и прямые, чувствующие ответственность за судьбу страны, они смирились с осознанием того, что неспособны избавиться от своих злосчастных правителей, и рассчитывали увидеть, как страна летит в бездну вместе с тиранами, надеясь, что тираны там сгинут, а страна как-нибудь выползет. Они не относились к типу заговорщиков, которые в Италии редко происходят из благородных семейств, а принимали мир таким, какой он есть, считая, что попытки изменить существующий порядок вещей недостойны джентльмена.

Массовое воодушевление, которое так бросалось в глаза в Германии, в Италии, как я обнаружил, полностью изжило себя. Фашистскому режиму было уже семнадцать лет, и он не мог рассчитывать на энтузиазм раннего периода. Не было речи ни о щедрой поддержке активного меньшинства, ни о широком одобрении, и власть Муссолини держалась теперь только на энтузиазме карьеристов, взятках и запугивании. Военные парады и партийные съезды привлекали мало народу, публике платили за участие.

Тем бо́льшим шоком для меня было встретить в Риме молодого товарища, внезапно превратившегося в ярого фашиста. Мы были знакомы четырнадцать лет, и он всегда цинично отрицал любые идеи, пропагандируя беспристрастность и здравый смысл. И тут, посетив особенно красочный парад, он стал, стыдливо кося глазами, рассказывать о славном призвании империи Муссолини. Я рассмеялся, он смущенно извинился, но тут же добавил: «Ты не понимаешь, ты не видел, как прекрасны эти солдаты!» В том, что части для этого парада были прекрасно экипированы и вымуштрованы, я не сомневался, но, если верить Дози и его друзьям, больше таких подразделений в итальянской армии не было. Мне, конечно, очень хотелось узнать, так это или нет, и, хотя нет ничего сложнее, чем УВИДЕТЬ армию, особенно в мирное время, я решил, что недавно усиленный гарнизон на острове Родос, в архипелаге Додеканес, будет прекрасным примером боеготовности итальянской армии. Учитывая небольшие размеры острова и восемьдесят тысяч человек личного состава, следовало рассчитывать, что присутствие военных будет сложно не заметить.

Все оказалось так, как я и ожидал. Остров был переполнен итальянской солдатней, голодной на вид, в лохмотьях вместо формы, часто босиком или в холщовых сандалиях местного производства. С моей гражданской точки зрения, вопрос обуви имел решающее значение: итальянская армия много не навоюет.