Читать книгу Годы испытаний. Честь. Прорыв - - Страница 10

1

Вскоре после майских праздников в дивизию пришла телеграмма, подписанная командующим войсками военного округа: «Отложить до конца мая проведение генеральной «репетиции» тактических учений с боевой стрельбой». «Значит, на учении будет сам командующий», – решил Русачев. Он срочно собрал командиров полков и начальников штабов, начальников родов войск и служб. Пришел и новый парторг полка Канашова – старший политрук Ларионов. Высокий, стройный мужчина с усталым лицом и красивыми черными цыганскими глазами. Русачев начал с того, что отругал хозяйственников.

– Черепашьи у вас темпы… До сих пор даже трибуны нет для выступления командующего!

– И дорога к месту учения такая, что сам черт ногу сломит… – добавил полковой комиссар Коврыгин.

– Если командующий найдет какой-нибудь недостаток, – пригрозил Русачев, – я вас всех разгоню. Попомните мое слово!

К удивлению всех, Русачев не сделал никаких замечаний Канашову. За последнее время комдив часто бывал на занятиях в полку Канашова и не раз спорил с командиром полка, иногда дело доходило до резких разговоров, но сейчас, на совещании, он даже не обмолвился об этом. А ведь только позавчера они снова столкнулись. Канашов предложил ознакомить расчеты полковых минометов с устройством мин и дать им отстрелять упражнения до того, как они примут участие в учениях, а Русачев решительно воспротивился, ссылаясь на приказ, запрещающий знакомить с этими минами и тем более отстреливать.

– Что ж это выходит, Василий Александрович, будто мы своим людям не доверяем? Ведь воевать-то будут они. Какой же прок, если они толком не знают своего оружия?

– Не торопитесь, товарищ Канашов. Будут воевать, тогда и узнают, а нарушать приказ не позволю.

– Но ведь командующий дал согласие. И по-моему незачем засекречивать каждый пустяк… В иностранной печати публикуются все сведения о таких тяжелых минометах, и даже «Красная звезда» о них писала, а мы засекречиваем.

– Сказать, товарищ Канашов, все можно. А где документ? Меня, а никого другого, тряхнут. Подпишет командующий бумагу, тогда и обучай.

Но и об этом разговоре не упомянул Русачев на совещании. И вдруг сказал:

– Вчера я на занятиях у Канашова был, беседовал с его бойцами. Умеет он с людей требовать. И все они ему как богу верят. Неплохой бы из тебя, Канашов, политработник вышел!

Заместитель комдива по политчасти Коврыгин недовольно покосился на Русачева.

К Канашову он все больше и больше питал неприязнь за его резкое выступление на партийной конференции в адрес политотдела.

– Я это серьезно говорю, – подтвердил комдив.

Эта внезапная похвала смутила Канашова. Он слегка растерялся.

А через неделю после этого совещания пришла еще одна телеграмма от командующего военным округом. В ней указывалось, что генеральная «репетиция» назначается на двадцатое мая, а сами учения – на конец июня, когда войска выйдут в лагеря.

2

Как-то, возвращаясь из кино, Наташа сказала Жигуленко, что она и ее отец друзья и она доверяет ему все свои секреты. А вскоре после этого Канашов пробрал Жигуленко за опоздание на стрелковый тренаж. Жигуленко задумался: «Не откровенность ли Наташи с отцом – причина придирок Канашова? Ведь недаром же говорят: «Если хочешь вывести из себя Канашова, поухаживай за его дочерью». Я думал, что это шутка, а оказывается, нет». Жигуленко тем более было обидно страдать из-за Наташи, потому что последнее время его больше волновала Рита. И он уже не раз назначал ей свидания то на опушке леса, то в кино.

…Вот уже в течение нескольких дней батальон Горобца работал в лесу по оборудованию окопов и огневых позиций, где по плану тактических учений должен был обороняться противник.

Андрей Полагута глядел на могучие ели с серой шероховатой корой, на золотоствольные сосны и белые, с глянцевитой кожей березы и чувствовал себя в родной стихии.

Тут можно развернуться! Он гордо ходил, поплевывая на большие, мозолистые ладони, и похлопывал сильной рукой стволы деревьев, словно друзей по плечу.

Взводам Миронова и Жигуленко выделили участки рядом. Миронов разбил свой взвод на команды: одну из них, во главе с Полагутой, назначил пилить и рубить деревья, другую – очищать ветки, третью – уносить готовые бревна, а четвертую – на подсобные работы: носить хворост, очищать позиции от кустарника.

У Жигуленко взвод занимался всем одновременно. Евгений ходил чем-то расстроенный.

– Тоже мне, нашли подходящую работенку! – ворчал он. – Есть же в дивизии саперы. Не наше это дело!

Настроение Жигуленко быстро передалось и подчиненным. Работа шла вяло, чуть ли не через каждые полчаса объявлялись перекуры, курили подолгу. Сержанты, видя, что лейтенант не обращает никакого внимания на то, как идет работа, перестали требовать с бойцов.

Возвращаясь с обеда, Жигуленко услышал, как кто-то кричит, называя его фамилию. Он прибавил шагу и вышел к месту, где находился его взвод. На этом участке работала сейчас примерно одна треть бойцов под командой сержанта Горшкова. Жигуленко встретили подполковник Канашов, капитан Горобец и старший лейтенант Аржанцев. «Сплошное начальство! – подумал он. – Жди неприятностей!»

Он отрапортовал командиру полка.

– Где ваши люди, лейтенант? – спросил Канашов.

Жигуленко растерянно оглянулся.

– Наверно, там, в лесу. – И он показал рукой на лес.

– Что они делают?

– Не знаю.

– Спят они у вас там, – сердито сказал Канашов. – А вы где пропадали?

Жигуленко не знал, что ему сказать в оправдание.

– Поднять всех, дать задание, разбить взвод на группы, как сделал ваш сосед. – И Канашов указал на участок Миронова. – Почему вы, лейтенант, на стрелковые тренажи опаздываете? – спросил он жестким голосом. – Смотрите, чтобы это было в последний раз. Вот на танцы в клуб вы не опаздываете…

Жигуленко появился во взводе взволнованный и сразу стал кричать на сержантов:

– Распустили бойцов! Безобразие!

Мысль о том, что Миронов получил благодарность за сегодняшнюю работу, а он – выговор, не давала ему покоя. «Ясно, Канашов из-за дочери придирается».

Размышления Жигуленко прервал сигнал машины Русачева.

Комдив побывал на других участках, остался недоволен и приехал в батальон Горобца.

Вместе с Русачевым приехала и Рита. Ей хотелось увидеть Жигуленко.

Беспечно выпрыгнув из машины, Рита направилась к лесу. Прогуливаясь, Рита попала на участок, где пилили сосны. Полагута допилил мощную сосну и оставил немного для подсечки. Еж, как всегда, балагурил, и Полагута наконец возмутился:

– Ну и помощник у меня: один раз топором ударит, а час языком треплет.

Еж рассердился, подбежал к сосне и, схватив топор, подрубил ее под запил. Сосна, загребая воздух раскидистыми ветвями, стала падать к земле. И только тут бойцы увидели, что именно там, куда падала сосна, появилась девушка.

Мгновение – и Жигуленко очутился около Риты. Он схватил ее в охапку и только успел сделать несколько шагов, как сосна с грохотом и треском свалилась, сбив обоих верхушкой. Все бросились к ним. Только Еж застыл на месте, оцепенев от страха.

Полагута первым подбежал к Рите и Жигуленко. Веткой Рите ободрало щеку, а Жигуленко сучком довольно глубоко разрезало левую руку. Кровь обильно сочилась из раны.

Русачев с благодарностью глядел на рослого, мужественного лейтенанта, который так самоотверженно спас его дочь. Комдив подошел к нему и молча крепко пожал руку.

Смелый поступок Жигуленко моментально стал достоянием всего полка, а вскоре и дивизии.

3

День генеральной «репетиции» показных тактических учений выдался на редкость погожим. На траве и листьях играли всеми цветами радуги прозрачные капли росы. Солнце поднималось как-то особенно медленно, не торопясь, будто не желая мешать работе людей и томить их обжигающим зноем. Кругом стояла такая тишина, что за версту можно было услышать, как стрекочет в бескрайном море трав одинокий кузнечик.

Еще перед восходом солнца батальон Горобца занял исходную позицию для наступления. Подполковник Канашов приказал оцепить район учения. Командир полка еще раз осмотрел каждое орудие и отдал распоряжение начальнику артиллерии майору Дунаеву проверить, как подготовлены огневые расчеты.

Эта казавшаяся некоторым командирам, особенно артиллеристам, излишней придирчивость объяснялась тем, что артиллерия должна была вести огонь боевыми снарядами – прямой наводкой по дотам и впервые применять еще не получивший тогда распространения метод артиллерийской поддержки пехоты и танков – огневой вал. Это такой способ стрельбы артиллерии, когда батарея, дивизион должны были вести огонь по нескольким рубежам обороны противника. Обычно первым рубежом был передний край – первые окопы, а затем, по мере подхода к нему нашей пехоты и танков, артиллерия переносила огонь дальше, в глубину, к следующему рубежу, отстоящему в сотнях метров от первого, и как бы вела за движущимся огневым щитом атакующие войска, пробивая пехоте и танкам дорогу к обороне противника.

Обычно спокойный, Канашов на этот раз заметно волновался: он то и дело поглядывал на часы, несколько раз поднимался на вышку и спускался вниз. На вышке был устроен наблюдательный пункт, откуда он должен был руководить учениями.

Ожидали прибытия командующего и комдива, но они почему-то задерживались.

Весь месяц батальон Горобца готовился к учениям. За последнее время Миронову пришлось не раз встречаться с Канашовым. Миронов восхищался новшествами, которые вводил командир полка в методы обучения бойцов. И как-то невольно стал подражать ему во всем. Не было, пожалуй, в полку людей, которые могли бы устоять перед стремительным натиском канашовских замыслов. Полюбилась Миронову и поговорка Канашова: «Дельному учиться – всегда пригодится».

И Миронову было непонятно, почему Жигуленко смотрел на все это с насмешкой.

Когда Жигуленко услышал, что, по мнению Канашова, хорошо было бы для приближения к боевой обстановке иметь на учениях хотя бы одну эскадрилью У-2, он решил, что у этого подполковника явно фантастические замыслы. Ведь батальону придали танки, и его поддерживал дивизион артиллерии.

Жигуленко был просто рад, когда Русачев сказал насмешливо:

– Ну, Михаил Алексеевич, тебе не хватает еще конницы, а может, и линкоров…

Но Миронову нравились новшества Канашова.

В одном из номеров газеты «Красная звезда» он прочитал передовую о том, что наши станковые пулеметчики до сих пор применяют громоздкий способ подготовки данных для стрельбы через головы своих войск. Такой способ отнимает очень много времени, и в результате поддержка наступающей пехоты огнем пулеметов становится неэффективной. Эта статья натолкнула Миронова на размышления. После долгих и мучительных раздумий, прикидок и подсчетов он пришел к выводу, что можно сократить время на подготовку данных для стрельбы из пулемета. Миронов рассказал об этом командиру роты Аржанцеву, и тот одобрил его начинания, но посоветовал все тщательно проверить, прежде чем применить этот новый метод.

– А лучше бы рассказать об этом командиру полка, – сказал Аржанцев.

Но Миронов решил пока не обращаться к Канашову. Жигуленко, выслушав Миронова, стал отговаривать его от этой, как он назвал, «пустой затеи».

– Зачем тебе это? Ошибешься – и все, кто сейчас тебя поддерживает, будут в стороне, поверь мне. Все шишки на твою голову посыплются.

– Так что же, по-твоему, это пустячки? – спросил Миронов, глядя в упор на товарища.

– Пойми, Саша, я же по-дружески советую. Будь ты уверен, что все твои расчеты правильны, ты сам не колебался бы, не советовался, а делал бы, как тебе твой разум подсказывает…

– А в чем, по-твоему, я не уверен?

– Ну хотя бы в отношении той новой шкалы прицела, которую ты предлагаешь. Если бы можно это было проверить на практике… Но где? В наших условиях, когда ты всего-навсего рядовой командир, навряд ли это удастся. Поэтому все твои «теоретические выкладки» пока построены на песке.

Этот разговор оставил у Миронова горький осадок.

Русачев прибыл на генеральную «репетицию» рассерженный и с опозданием на час. По пути он распушил танкистов за то, что они, опаздывая на учение, проехали по полю гороха. Председатель колхоза обрушил на Русачева целый поток справедливых упреков. Задержался Русачев еще и потому, что ждал приезда командующего, но тот прислал начальника боевой подготовки округа с несколькими работниками штаба.

Тем временем Канашов, объезжая еще раз батальон, подготовленный для наступления, остановился в роте Аржанцева. Командира полка беспокоила мысль, что минометчики теряют много времени на подготовку данных для стрельбы и будут отставать от пехоты, действующей с танкистами, а пулеметчики еще не имеют достаточных навыков в ведении огня через голову своих войск. Миронова так и подмывало доложить Канашову о своем новом методе подготовки, но он надеялся, что Аржанцев доложит сам. Однако командир роты промолчал, а Миронов не решился: «Скажут – выскочка».

Но когда подполковник ушел, Миронов выругал себя: «Трус я».

Выезжая на учение, Русачев намеревался сам проверить всю подготовку, но он и без того задержался в пути, а проверка заняла бы еще не меньше двух часов. И он с неохотой разрешил начать генеральную «репетицию».

Канашов дал серию красных ракет со своего наблюдательного пункта, и тотчас, пронзительно засвистев и шипя, полетели над головами снаряды и мины. Через несколько секунд черные фонтаны земли вздыбились в воздух, наполняя его грохочущими взрывами и резкими посвистами осколков. Земля загудела от стонущих тяжелых ударов.

Саперы под прикрытием артиллерийского огня подползли к проволочному забору «противника» и, лежа на спине, стали резать колючую проволоку. Они проделали несколько проходов, и тотчас в них устремились штурмовые группы. Преодолев проволочные заграждения броском, они ползли по-пластунски, таща за собой вещмешки с землей и взрывчаткой. Танки, действующие со штурмовыми группами – по одному на каждую группу, – быстро подошли к амбразурам дзотов и закрыли их, а пехота и саперы начали обходить справа и слева.

У штурмовых групп, наступавших справа и в середине, все это получилось ладно и удачно. А у группы слева, которая двигалась через небольшой заболоченный ручей, застряло сопровождавшее их 45‑миллиметровое орудие, и танк, подойдя к дзоту, долго стоял в бездействии, пока пехота и саперы не вытащили орудие. Штурмовые группы, действующие справа и в середине, сравнительно быстро закрыли амбразуры дзотов, а затем заложили толовые шашки и, когда танк развернулся и отошел метров на пятьдесят в сторону, подорвали блокированные дзоты. Группа слева заметно отставала.

Русачев, внимательно наблюдавший за действиями штурмовых групп, остался недоволен. Когда Канашов вернул левую группу как не выполнившую в срок задание, комдив обратился к нему:

– Напрасно ты эти игрушки затеял…

– Какие?

– Со штурмовыми группами. Ты у нас новатор, а вот здесь, я тебе скажу, оскандалился. Какие тебе, к черту, доты или дзоты будут в современной обороне? Когда и кому их там строить? Теперь война будет только маневренная. Кто быстрей прижмет врага конницей, проберется к нему в тыл и фланг, тот и победил. Ты, подполковник, свой опыт в Финляндии тянешь сюда зря. Думаю, что на показных занятиях нам надо будет от этого отказаться. Я вот посоветуюсь с генералом и доложу командующему свое мнение.

– Действие штурмовых групп надо оставить, – возразил Канашов. – Я с вами, товарищ полковник, не согласен.

– Да что ты споришь попусту? По-твоему, во время войны укрепления такие будут? Это тебе не Первая мировая война. Ну, будут, конечно, кое-где, например на границе. А в полевых условиях окоп, огневая позиция – и все тебе укрепления.

Канашов промолчал. Столько времени он потратил на подготовку штурмовых групп. А главное – он глубоко убежден, что в полевой обороне в условиях современной войны будут применяться долговременные сооружения типа дзота. Театр театру военных действий рознь, и местность – не ровное футбольное поле. Да и вообще всюду сильными, как учит военное искусство, быть нельзя. На одних направлениях будут наступать, на других – обороняться.

«Как бы начальник боевой подготовки не согласился с Русачевым, – подумал Канашов. – Вместе они и командующего, чего доброго, убедят… Правда, командующий не из слабохарактерных, но бывает, и толкового человека собьют…»

Канашов взглянул на часы. Оставалось пять минут до конца артиллерийской подготовки. Он дал две ракеты: одну зеленую, другую белую – условный сигнал для выхода танков и исходного положения для атаки. Через некоторое время прочертили небо две черные ракеты – они означали начало артиллерийской поддержки методом огневого вала. На рубеже переднего края, где виднелись едва заметные бугорки окопов «противника», сразу поднялась черно-дымная завеса земли и пламени, будто вздыбились кони с огненными гривами.

Танки прошли через позиции пехоты и, лязгая гусеницами, подымая туманное облако пыли, ринулись в атаку. За ними выскочила из окопов пехота и, пригибаясь, пошла вслед за танками.

– Красиво!.. Как в настоящем бою, – не удержался от похвалы Русачев, увидев довольное лицо начальника боевой подготовки округа.

Скупой на разговор генерал одобрительно улыбнулся.

– Учись тому, как будет на войне, – сказал он.

Канашову не терпелось вмешаться в их разговор и сказать, что этот принцип уходит корнями в давнюю русскую военную историю и что его провозгласил еще Суворов, когда говорил: «Тяжело в ученье – легко в походе». Но он промолчал.

Пулеметная рота Аржанцева должна была поддерживать действие первой стрелковой роты, наступавшей на главном направлении батальона. Взвод Миронова находился на левом фланге, а Жигуленко на правом. Наступая со взводом, Миронов увидел, что, как только артиллеристы перенесли огонь на новый рубеж и танки, прибавив скорость, устремились вперед, пытаясь сократить расстояние между собой и огневым валом, пехота оторвалась от танков. «Противник» открыл огонь по нашей пехоте, и она, не имея поддержки ни артиллерии, ни танков, залегла. Наступление приостановилось. Единственно, кто мог помочь в такой критический момент, – наши пулеметчики. Но если действовать, соблюдая установленный порядок подготовки данных для открытия огня, наверняка опоздаем. И Миронов решил: «А что, если попробовать по новым расчетам? Была не была». Он быстро сменил огневые позиции, сблизился с боевыми порядками пехоты и, подав команду, открыл огонь. Все это вышло неожиданно и своевременно. Пехота снова поднялась в атаку.

Аржанцев заметил это. Вот Миронов еще раз сменил позицию и вновь так же быстро открыл огонь. Теперь комроты было хорошо видно, что взвод Жигуленно заметно опаздывал со сменой позиции и открытием огня. Аржанцев забеспокоился. Управлять огнем роты было трудно, когда один взвод отставал, а другой ушел далеко вперед. Он хотел позвонить, чтобы задержать взвод Миронова, пока Жигуленко не сменит позицию, но в трубке послышался голос капитана Горобца:

– Молодцы твои пулеметчики… Добро действуют! Ты только поторопи взвод на правом фланге.

Аржанцев тут же передал приказание Жигуленко выравняться по взводу Миронова.

Жигуленко взглянул вперед. Миронов уже снова сменил позицию, и его пулеметы дружно открыли огонь. Тогда он погрозил кулаком в сторону Миронова. Миронов видел это, но азарт уже захватил его. И он махнул рукой, давая сигнал своим пулеметчикам к новой смене огневых позиций. Почему-то огневой вал вдруг задержался у оврага и дороги. Остановить своих бойцов-пулеметчиков, которые вырвались впереди пехоты на левом фланге и приблизились к дороге, было уже невозможно. Еще мгновение – и Миронов увидел, как пулеметчики – наводчик и помощник, – которые бежали, держась за катки пулемета, и подносчик патронов, помогающий им сзади, упали как подкошенные, а станковый пулемет ткнулся кожухом в землю и задрал хобот кверху.

Миронов понял: случилось что-то страшное, непоправимое. И вместе с тем он недоумевал: что могло произойти с пулеметным расчетом, который находился не меньше чем в 100–150 метрах от огневого вала? Это же безопасно.

Дежурный сигналист заиграл отбой, и белый флаг взвился над вышкой. И сразу рвущиеся вперед люди, танки, орудия остановились, застыли на месте.

В ушах звенело от внезапно наступившей тишины. По полю, где несколько минут назад кипел «бой», бежали бойцы к тому месту, где упали пулеметчики. Туда же торопились командиры, врач в белом халате и санитары с носилками и медленно, обходя окопы, шла санитарная машина.

Не помня себя, вместе со всеми бежал и Миронов. Он спотыкался, падал, зацепившись за коряги, вскакивал и вновь бежал. Аржанцев опередил его. Бойцы расступились, давая им дорогу. Капитан Горобец был уже здесь, бледный, глаза злые. Аржанцев видел, как положили на носилки Ежа. У него была забинтована левая рука, на голове белая повязка. На вторых носилках лежал Ягоденко с забинтованной левой ногой. А наводчик пулемета Полагута, который бежал слева и был ближе всех к разорвавшемуся снаряду, стоял как ни в чем не бывало. Только лицо и гимнастерка запачканы землей. Полагута нарвал травы и заботливо подложил под голову Ежа.

– Разойдись по своим подразделениям! – закричал срывающимся голосом Горобец. – Лейтенант Миронов, ко мне!

Миронов подошел. Язык точно одеревенел и с трудом повиновался ему.

– Вот до чего ваша бездумность довела. Чего вперед лезли? Людей покалечили. Под суд пойдете…

Перед глазами лейтенанта расплылись туманные круги. Он с трудом держался на ногах. Командир батальона долго кричал. Миронов не шелохнулся. Во рту сухо, горько, и кажется, проведи он языком по губам – они зашуршат, как бумага.

– Генеральную «репетицию» сорвали, – услышал он последние слова и потом еще долго смотрел в спины удаляющимся Горобцу и Аржанцеву. (Их срочно вызвали к командиру полка.)

Русачев в присутствии начальника боевой подготовки округа назвал Канашова неизвестно за что «упрямым быком» и тут же, ни с кем не простившись, уехал вместе с генералом, приказав Канашову прибыть немедленно в штаб.

Жигуленко подошел к Миронову и сказал:

– Доволен, новатор, отличился? Говорил тебе, не суйся в воду, не зная броду.

Миронов вскипел, подступил к нему вплотную, сжимая кулаки:

– Тоже друг называется!

…В штабе дивизии Русачева ожидала новая неприятная новость. Начальник штаба дивизии сообщил ему, что в отстроенный дом, предназначенный для семей командного состава, но не принятый еще комиссией, «стихийно» переселились, без разрешения, жены с детьми.

4

Вечером срочно созвали совещание командного состава батальона. Миронов шел на совещание с тревожным предчувствием. Канашов почему-то так и не прибыл. И это еще больше усилило беспокойство Миронова. Открывший совещание капитан Горобец сказал:

– Армия издавна живет по строгому военному закону: один за всех и все за одного. Чувство коллективизма придает армии особую сплоченность и силу. Но это еще плохо понимает молодой командир лейтенант Миронов.

Миронов, не подымая головы, почувствовал, как на него устремились взгляды командиров всего батальона.

– Народный комиссар обороны требует улучшать качество огневой подготовки… – Горобец развернул тонкую книжку в красном переплете и медленно, раздельно прочитал: – «Успех в бою возможен только при наличии хорошей огневой выучки (меткого, дисциплинированного огня)». Вот что говорит приказ. А у нас некоторые еще не уяснили этого требования. – И как бы между прочим добавил: – Из полка поступило распоряжение расследовать чрезвычайное происшествие во взводе Миронова. Дело может кончиться судом трибунала.

«Неужели Канашов мог отдать такой приказ? – подумал Миронов. – Значит, весь его новаторский дух – это только стремление поднять свой собственный авторитет в глазах начальства? Правильно говорил Жигуленко: «Случится что с тобой – никто тебя не поддержит, все шишки посыплются на твою голову».

Жигуленко сидел в первом ряду. Он видел, как волнуется и переживает Миронов, и ему стало жаль товарища.

Горобец, закончив свою речь, выжидательно обвел глазами присутствующих и остановился на Жигуленко, как бы спрашивая: «А что вы скажете, товарищ лейтенант?» Аржанцев легонько подтолкнул Жигуленко в бок: давай, мол, выступай.

Жигуленко нехотя поднялся.

– Правильно сказал товарищ капитан. Все мы, не жалея сил, старались выполнить приказ наркома обороны. И теперь вдруг из-за отдельных товарищей…

Его прервал чей-то зычный голос:

– Конкретней! Каких товарищей?

– Я имею в виду лейтенанта Миронова. Он, конечно, старательный… Это даже командир нашей роты отмечал. Но Миронов забыл о чувстве ответственности перед коллективом, и это привело к чрезвычайному происшествию. Он недавно делился со мной интересной мыслью: как быстрее готовить данные стрельбы. Но наряду с этим хорошим в Миронове живет, я бы сказал, мелкобуржуазный пережиток собственника – желание отличиться, показать свое превосходство перед другими. А это чувство должно быть чуждо нам, советским командирам. Миронов отнесся к товарищескому совету наплевательски, хотя ему говорили и я и Аржанцев, что его расчеты надо проверить… Мелкое себялюбие взяло верх!

– Регламент! – крикнул кто-то из командиров.

– Мне кажется, – продолжал Жигуленко, – что этот случай должен научить не только лейтенанта Миронова. Надо нам всем повысить требовательность к себе и добросовестней выполнять свои обязанности, не забывая, что честь подразделения, в котором ты служишь, должна быть для тебя превыше собственного «я»…

Вслед за Жигуленко попросил слова старший лейтенант Аржанцев. Он сказал:

– Плохо, что Миронов не доверяет нам, как товарищам. Это его и подвело.

Заканчивая выступление, Аржанцев сказал, что ошибся в Миронове, перехвалил его старательность.

Затем на трибуну поднялся командир стрелковой роты старший лейтенант Хренов, никогда не пропускавший случая высказать свое мнение. С пучком рыжеватых волос на макушке, походивших на петушиный гребель, он, как всегда, выступал запальчиво, резко.

– Нет, не выйдет Цицерона из нашего Хренова, – усмехнулся лейтенант, сидевший рядом с Мироновым.

– Лейтенант Миронов, – говорил Хренов, кривя лицо и размахивая руками, как ветряная мельница крыльями, – это опасный индивид. Ему начхать на всех, в том числе и на нас. Он натворил безобразий – и сидит себе спокойно. Я предлагаю судить его. И, кроме всего прочего, это не проступок, а преступление. Миронова надо выгнать из комсомола!

Но вот на трибуну поднялся заместитель командира батальона по политчасти старший политрук Бурунов. Он был взволнован, и, как всегда в таких случаях, его синеватый шрам на правой щеке – отметка Гражданской войны – побагровел, а в глубоко запавших серых глазах появился холодный, стальной блеск. Но говорил он, как обычно, тихо, спокойно, как бы рассуждая сам с собой:

– Я слушал, товарищи, выступления некоторых и, как коммунист, не могу молчать и соглашаться с ними. Они договорились до того, что якобы во всех бедах в нашем батальоне виноват один лейтенант Миронов… Не слишком ли тяжелое обвинение предъявляем мы молодому командиру?

Горобец заерзал на стуле и косо взглянул на Бурунова.

– Если говорить прямо – это не по-партийному и просто нечестно. Да, лейтенант Миронов совершил серьезную ошибку… Но где же были все мы? Нельзя забывать, кто такой лейтенант Миронов. Вот уже скоро три месяца, как он находится в нашем батальоне. А кто хоть раз по-настоящему помог ему в его хорошем и ценном для армии начинании? Варится человек в собственном соку. А когда он споткнулся, хотят избить до полусмерти его за ошибку. А ведь так недолго загубить каждую живую мысль. Можно, конечно, найти такую золотую середину и делать все правильно, но холодно, равнодушно к службе, а практически бесполезно для всех, но удобно и выгодно для себя. Вот мы в основном правильно ругаем его за промах, но опять впадаем в крайность. Некоторые товарищи поставили даже под сомнение: дорожит ли он честью батальона?

Бурунов оглядел всех.

– Людей больше любить надо, верить в них, поддерживать их желания. А если уж наказывать, то не сгоряча, а тщательно разобравшись что к чему. Загубить человека легко, а помочь ему, когда он оступится, не так просто. У Владимира Ильича нам надо учиться пониманию и оценке каждого человека. Маяковский очень точно выразил в своих стихах суть этого ленинского отношения к людям:

В это время широко распахнулась дверь, и появился запыхавшийся Канашов. Он шел между рядами, кивал головой направо и налево, здороваясь. Горобец слегка растерялся при виде командира полка, подал команду «Встать!» и хотел было идти докладывать, но Канашов остановил его рукой. Подполковник быстро прошел за стол, где сидело командование батальона, пожал всем руку.

Миронов испуганно посмотрел на него и подумал: «Ну, теперь пропал».

Канашов с минуту стоял, глядя сердитым взглядом, как бы припоминая все неурядицы, случившиеся с молодым лейтенантом. Некоторые командиры с тревогой и жалостью смотрели на Миронова.

– Товарищи командиры, – сказал Канашов, – каждого из нас не может не волновать случай, который произошел у нас в полку. Но я скажу вам о еще большей неприятности, заставившей меня призадуматься.

Все с затаенным дыханием поглядели на взволнованное лицо Канашова.

– Принес мне майор Савельев подписывать аттестации на присвоение званий, а у меня не поднялась рука подписать их. «Почему?» – спросите вы. А не подписал я аттестации потому, что нет у этих командиров основного командирского качества – инициативы… Не глядите на меня с недоумением. Савельев попытался возражать мне. Он сказал: «Товарищ подполковник, правда, вот эти командиры по характеру несколько нерасторопны, но они выполняют все приказы». – «Да, выполняют, – ответил я. – И подчас точно выполняют. Но ведь это их служебный долг». Командир без огонька, без инициативы не имеет права считать себя командиром. Военное искусство, как и каждое, требует талантливых исполнителей. Вот я и решил дать этим командирам время проявить свои таланты. А осенью подведем итоги.

И, помолчав немного, Канашов спокойно добавил:

– Теперь о Миронове… Всякие следствия по его делу прекратить. За проявленную инициативу при подготовке учений лейтенанту Миронову объявляю благодарность.

Ошеломленные, все переглянулись. И, когда Миронов срывающимся от волнения голосом сказал: «Служу Советскому Союзу!», послышался шум возбужденных голосов. Жигуленко первый подбежал к Миронову, протиснулся через толпившихся вокруг него командиров, схватил руку товарища:

– А все-таки молодец ты, Сашка! Отличился… Теперь о тебе будет говорить весь полк. Да что полк? Дивизия.

5

Нет, Саша Миронов не был военным по призванию. В детстве он, тихий, болезненный мальчик, не увлекался военными играми, не мечтал о героических подвигах, хотя любил читать книги о смелых и сильных людях. В семье ему постоянно внушали, что он физически слабый, и даже не отпускали в пионерский лагерь. В школе Саша сторонился бойких товарищей, был замкнут. А в семье рос каким-то незаметным ребенком, был тише воды ниже травы. Заберется, бывало, с книгой в какой-нибудь укромный уголок и сидит там полдня, пока не позовут.

Отец заметил, что Александр жаден до книг.

– Читай, сынок, читай… Книги для человека – что земля, солнце и вода для растения, – говорил ему он.

Саша учился средне. Зато рано появилась у него склонность к рисованию. И в это же время он начал писать стихи. Старший брат Николай нередко смеялся над ним:

– Ну ты, Пушкин, пойдешь сегодня в кино?

Но когда Саша принес домой пионерскую газету со своими стихами и получил первый гонорар – сорок два рубля, отношение к нему резко изменилось. Даже девушки-одноклассницы, которые посмеивались раньше над его нелюдимостью, стали как-то многозначительно улыбаться при встрече. А он смущался, старался пройти мимо. Очень гордая девушка Инна, отличница их класса, на экзамене выручила его по алгебре, рискуя своей репутацией. Тогда же разнесся по классу слух, что она влюблена в Сашку «по уши».

На выпускном вечере десятиклассников, разгоряченная танцами, едва переводя дыхание, она вытащила растерявшегося Миронова на улицу. «Мне нужно тебе сказать, Саша, очень важное…» У него в кармане лежала страничка со стихами, посвященными Инне: он, волнуясь, нащупывал листок рукой, но не решался отдать. «А вдруг она меня высмеет? Нет, лучше как-нибудь в другой раз».

С вечера Саша провожал Инну. Ему хотелось многое сказать девушке, но он не отыскал подходящих слов. С каким-то незнакомым до этого чувством слушал он торопливую скороговорку Инны, часто прерывавшуюся веселым смехом. Ей, видно, тоже было хорошо с ним. Шагая рядом с Инной, он чувствовал себя счастливым впервые в жизни. Они долго стояли около ее калитки. Казалось, Инна чего-то ждала. И тогда наконец Саша решился: он протянул ей страничку со стихами. Она, как ему показалось, приняла их с некоторым недоумением. И вдруг неожиданно поцеловала его в щеку, звонко рассмеялась и, хлопнув перед растерявшимся Сашей калиткой, исчезла во тьме…

Может, это и была первая любовь? Но он не испытывал никаких ее мук, о которых пишут в романах. Приехав через год студентом института журналистики, он узнал, что Инна вышла замуж и куда-то уехала.

А зимой того же года в жизни Саши произошел крутой поворот: его старший брат, в то время уже лейтенант, командир стрелкового взвода, был убит в Финляндии. Получив от матери письмо, закапанное слезами, – некоторые слова так расплылись, что их не удалось прочесть, – Саша бросил учебу в институте и пошел добровольцем на финскую войну. Вместе с письмом матери пришла записка от младшего брата Евгения. Он с раннего детства спал и видел себя полководцем. В тот год он учился в седьмом классе. Рвался добровольцем, но «военкоматчики» были непреклонны. Тогда он вместе с товарищами решил «пробраться» на фронт. Купили военное обмундирование и ехали на товарных поездах до Ленинграда, где их задержали и вернули домой.

Брат писал: «Я ехал с твердым намерением отомстить за Николая, но мне еще не доверяют оружия, а напрасно. Я бы доказал, что могу воевать не хуже взрослых».

Но воевать и Саше не пришлось. Пока прошел подготовку, война окончилась. Он хотел было опять вернуться в институт, но с середины года этого сделать было нельзя. Год пропадал. Командование предложило ему поехать учиться в училище. Саша вначале колебался, потом согласился. Окончив военное училище, он не верил, что может быть командиром, считал: это не в его характере.

А сегодня, получив благодарность Канашова, почувствовал, что в нем признали командира, приняли в армейскую семью.