Читать книгу Делириум остров. Три повести и семь рассказов - - Страница 7

«Декрет Совета Народных Комиссаров об отделении государства и школы от церкви. 20 января 1918 г.

1. Церковь отделяется от государства.

2. В пределах Республики запрещается издавать какие-либо местные законы или постановления, которые бы стесняли или ограничивали свободу совести, или устанавливали какие бы то ни было преимущества или привилегии на основании вероисповедной принадлежности граждан.

3. Каждый гражданин может, исповедовать любую религию или не исповедовать никакой. Всякие праволишения, связанные с исповеданием какой бы то ни было веры или неисповеданием никакой веры, отменяются. Примечание. Из всех официальных актов всякое указание на религиозную принадлежность и непринадлежность граждан…»

– Ладно, это потом дочитаешь. Ты вот, ниже гляди, – палец ткнул в самый конец страницы.

«12. Никакие церковные и религиозные общества не имеют права владеть собственностью. Прав юридического лица они не имеют.

13. Все имущества существующих в России церковных и религиозных обществ объявляются народным достоянием. Здания и предметы, предназначенные специально для богослужебных целей, отдаются по особым постановлениям местной или центральной государственной власти…».

Палец принадлежал следователю VIII «ликвидационного» отдела Народного Комиссариата юстиции, коммунисту с десятилетним стажем Веревкину Павлу Ксенофонтовичу. Потомственный рабочий с «Трехгорки», Павел Ксенофонтович прибыл в город N второго дня с ответственным и довольно деликатным заданием, которое требовало от него решительности и революционной стойкости. Последние качества, похоже, требовались не только для укрепления собственного духа, но и для моральной мобилизации местных товарищей. Дело заключалось в том, что Веревкин, как и десятки его соратников по Наркомюсту во многих городах, прибыл для исполнения декрета Совнаркома, который был принят и подписан товарищем Лениным уже скоро год тому, но никаких решительных шагов по его выполнению не делалось. Деликатничали или опасались непонимания людей, но в течение года власти не торопились.

Павел Ксенофонтович был этому даже рад: сам-то он давно в церковь не ходил, но домашние его, да покойница мать и отец крепки были в вере Христовой.

«Вроде и декрет правильно написан, – продолжал сомневаться Веревкин по дороге в город N, – свобода, никто не неволит. Вот только с церковным барахлом, как-то нехорошо.»

Очень он себя неловко чувствовал. «Правильно, – убеждал он себя, трясясь на подводе, – неправедно нажито богатство церковное на крови трудового народа. Ведь верно!»

И тут же представлял, как его мать вся в праздничном стоит на молебне с просветленным лицом, молясь о нем, о братишках и сестрах его, а он прямо вот перед ней начинает тащить иконы со стен, сгружать в мешки дароносицу, потиры да алтарные кресты. И озноб пробирал его, и жалко до слез становилась матушку, да и батю тоже, упокой, Господи, их души! Непонятно, честное партийное слово, непонятно! Однако виду Павел Ксенофонтович не показывал, а даже наоборот сурово поглядывал на местную власть в лице присланного еще зимой комиссара Израйлева Филимона Алексеевича.

А тот вслух рассуждал:

– Пойми, товарищ Веревкин! Городок-то наш одним монастырем и живет только! Это ж одурманенные религией люди! Начнем мы эту экспроприацию, так народ нас на вилы и поднимет! Ты знаешь, сколько я сил потратил, чтоб провести среди них пропагандистскую работу? Сколько зловредностей в их головах бродит? Я, можно сказать, только-только Советскую Власть установил, а ты тут, как снег на голову!

Веревкин подождал, когда тот прервется, и хмуро спросил:

– Сколько у тебя людей?

Израйльев оглянулся на дальний угол комнаты:

– Миша, иди-ка сюда.

Миша, долговязый, русый парень, лет восемнадцати в рубахе навыпуск, подпоясанный армейским ремнем, поспешил к ним. На ремне у него болталась затертая рыжая кобура с наганом.

– Вот, Михаил, познакомься, это товарищ Веревкин из Наркомюста, а это – Миша, милиционерит тут у нас, – невысокий сухонький комиссар похлопал парня по высокому плечу.

– Они у нас по очереди то есть. Вот он до зимы, а там… кто там следующий, Михаил?

– Так снова Маношкин Степан, а потом Антон Лагодин, – ответил милиционер.

Веревкин оглядел его, крякнул разочарованно, и буркнул:

– Иди-ка паря, посиди там.

– Ты вот что, … – снова забубнил он комиссару, загораживаясь от милиционера, – пока все секретно. С таким Аникой – воином, – он кивнул в сторону долговязого, – я, конечно, и декрета даже не покажу. Ты еще не все знаешь, – он совсем близко пододвинулся к Израйлеву, – у тебя по документам в монастыре рака с мощами находится.

– Не проверял, но ходят, прикладываются. Наверное, что-то есть.

– Так вот. Начнем мы, Филимона Алексеевич, с того, что прилюдно вскроем этот ящик. Мощи не мощи, святые не святые, но разоблачим мы перед всем народом обман поповский, и составим документ об этом, мол, мракобесие и дурман. Чтоб задокументировано все было, чтоб попы при этом были, монахи там всякие. Понял? Потом изымем церковное имущество, согласно декрету. Да, вот что еще, ты подводы приготовил?

Израйльев покивал растревоженной головой, достал брусничного цвета платок и вытер взмокший лоб:

– Подготовил. Трёх-то хватит?

Веревкин, у которого у самого на душе не все складно было, ободряюще похлопал его по плечу:

– Не робей, Филимон Алексеевич! Это вот такое наше с тобой революционное задание.

Израйльев в задумчивости молчал, опустив голову. Потом сказал:

– Я вот думаю, что не меньше взвода нужно, да еще бы неплохо пулемет, а то не совладать.