Читать книгу Неучтённый. На орбите - - Страница 1

Всё это случилось в наваждении… Василий Аркадьевич – виновник громкой случайности проклинал себя вслух и вынужден был всё бросить и уехать лишь бы забыться – на Чукотку. В столь спонтанном выборе не было ничего необычного, ведь сотворённое напугало вусмерть Василия.

Шёл две тысячи семьдесят четвёртый год… Василий Аркадьевич Наумов оккупировал своим мятым мясцом кровать тихим сентябрьским вечером – последним из чётных, и не сдавался до глубокой ночи. Родовое определение «Наумов» подстёгивало Василия обзавестись прекрасными знаниями с самого детства; поощрялось в нём необузданное стремление познавать и напитываться – эта чарующая привычка и вывела его из школы – уникумом, из университета – ботаником, из астрофизики – на Чукотку. Последнее казалось приятной шалостью ума, житейской прихотью сверхспособного Василия Аркадьевича, но между астрофизикой и Чукоткой были некие подводящие события, начинающиеся безобидно.

Василий Аркадьевич был крайне увлечённым человеком – донельзя широкое определение, но такова была его природа. Всё как бы не дотягивало до стандартов понимания Василия, бросало вызов. Для натруженного ума простые вещи представляются погрешностями даже совершенно упрочившиеся в обществе, вычисляемые – неровное количество дней в месяце, високосных годах, рубцах на шурупах и проч. Василий сыскал себе отвлеченье от погрешностей. Когда его запирала усталость, он растворялся, терял вкус гонки, обмякал в ложе – полуживой тахты, становился узником телевизора на час-другой и подходил к своему бесхитростному отвлечению с церемониальным настроем: раскладывал чай, печенье, буженину и сервелат, пышный сахар – доставал всё самое лучшее и в кальсонах, боксёрке устраивался ведущим дегустатором. Василий перещёлкивал телевизионные программы бесцельно и логики, точно отчасти копировал себя: в подобном блуждающем темпе перещёлкивались будни и жизнь. Можно провалиться в условия хуже и жить, как закупоренное гниющее варенье; можно поменять условия, чтоб гнить чуть дольше и приятней. Смена условий была накладна и тягостна человеку затвердевающего возраста – Василию, недавно переплясавшему свои сорок семь лет. До телевизионных церемоний Василий бросался в спорт и пошевеливался весьма изгибисто. Он мог закинуть на макушку ногу и не находить успокоения в своём прорыве, хотя стремился к этому до плача. В отдельных позициях приливы деятельности подкатывали к нему, непостижимо настигало желание перечитать свою жизнь по мгновениям. Обычно жизнекопательная часть Василия спала в рабочих отчётах вне действий, вне мира. Василий обдувался надеждами приучить себя к прогулкам, чтоб обзавестись початочным, но полезным для здоровья действием. Благодаря исключению из ежедневного потока общественного транспорта шаги Василия вышли за пределы квартиры и работы. Он почти произвёл себя в спортсмены, но отсырел и заболел после одной экстремальной прогулки. Лежал, млел, ковырял телевизор, отвыкал шагомерить; мазки спорта усохли на больничной койке. После выздоровления совершенно несусветное стало твориться с Василием: что ни день – то благоденствие, избыточное празднество пускай и бездейственное: ощущение праздника не пропадало даже в полной обездвиженности под телевизором с сервелатом. Василий не считал свои выходные завеянными. Он любил слушать сборник в кокошнике из трубящего пластика, смотреть анимации к сборнику – разное: дачные забавы, рулевые рейки и обзоры о камуфлирующихся удильщиках. Всё это вызывало необъяснимое смещение календарных дат в голове. Он приползал на работу, ковылял к столу, полагая, что движется вполне естественно, и с пугающей наивностью удивлялся, когда узнавал, что наступил вторник, и коллеги вполне законно ещё с понедельника ожидают какой-то отчётной ахинеи, а Василий прикидывался зевающей тенью, полагая, что ещё бежит выходной. Как-то раз он услышал из кокошника, что экология рушится, вода грязнится и безвозвратно мельчает, а в селе «Забытово» родился козлёнок с пятой ногой. Это оглашалось для дешёвых впечатлений, хоть и оглашённое было правдой. Василий крепенько призадумался: «Скоро ль ожидать восстания цыплячьих лапок? Наверное, этой ночью они выступят во всеоружии… с педикюром. Вот тогда можно самим мутировать.»

Однажды Василий пришёл домой и рухнул на кровать обесточенный. Изнеможение являлось следствием непосильного труда – астрофизических расчётов, наблюдений за небесными телами. Особенно последнее больше походило на медитацию, которую Василий исполнял до изнеможения, хотя никто не требовал от него непосильных трудов.

Он сам определил состояние своё, решил преданно в нём проживать, скручиваться, не отпускал привычку думать, что о нём думают, что он думает о других, сверлил и чах…

Кирилл Петрович – начальник кабинета, куда было отведено вползать Василию ежеутренними подвигами, долго уговаривал Василия взять отпуск на неделю, поскольку душевное изнеможение Василия стало пропечатываться на его физической структуре: лицо печальное временами скукожилось и посерело, словно в болезни – с натугой медитировал Василий над расчётами, и в телескоп, и в бумажку, от того и покрылось его лицо паутиной задумчивости…

Василий поддался уговорам Кирилла Петровича тикать в отпуск, но медитационную деятельность свою не прекратил. Сложно помочь человеку, который открещивается от всего ради прописанной Наумовской сшибающей работоспособности. Совершенно забытый отпускник, чувствовал себя насильно сплавленным, отрезанным, пнём…

Никто ничего от него особенного не требовал, никто и никогда… Это расценивалось Василием как бережный подход начальства не заваливать столь умнейшего работника мелочёвкой, но несчастный отпуск всё сломал, и веру в свою значимость, и в коллективную любовь. Задыхался Василий от безделья, а тут ещё наплыв отшумевших новостей по телевизору о пятикопытном козлёнке. Не это ли колесо Сансары? Все повторяется до усвоения кармического урока…

Василий лелеял образ козлёнка и даже забыл, что был сплавлен и принуждён к отпуску. Мутировавший козлёнок усиливал мысль о конечности всего, что пенсия на носу через каких-то двадцать пять лет, а по меркам науки двадцать пять лет – это чихнуть и опомниться; что последний зуб мудрости был вырван за неделю до отпуска, и дальше дёсны будут стремиться к младенческой наготе, всё до последней клеточки разложится на первоосновы, рухнет. Василий был полностью этим убит, как если бы узнал об этом впервые. Он знал, но всё откладывал пережёвывание этого опыта «потом», но нагрянул отпуск – и вспыхнуло вероломное «потом».

Василий заперся у себя в квартирке. Четыре дня он морозился в одиночестве, не спускался даже в магазин. Соседи знали Василия как нелюдимого, но вежливого гражданина. Никто не заметил, как Василий выпал на четыре дня из жизни лестничной площадки и придомового магазина. Василия интересовали аномалии в расчётах астрономических траекторий, как и телевизионное козлиное пятое копыто, что било по мозгам третьи сутки.

Никто и никогда не требовал от Василия грандиозных творений. Его работа сводилась к типовому расчёту движения траекторий небесных тел. Василий был подсажен на траектории плотно, а поскольку он – Наумов, верещало в нём мартовской кошкой о безотлагательном расширении своих расчётов. Аномалии в траекториях стали для Василия наваждением, куда стекались все будни, праздники.

Он завис над своими вычислениями – и бахнул по глухим записям своей основательной рукой; через два дня заканчивается отпуск. Вовсе не это обстоятельство так обострило Василия, подвигло на убийственный хлопок и напомнило о конечности всего. Вселенная расширится и сожмётся, будет новый взрыв; козлёнок замолкнет в скором времени: кто-то обязательно захочет его выкрасть – так и случится: суеверная бабушка воришки решит пустить козлёнка на тушёнку, чтоб не мучился пятилапый Чёрт. Василий не понимал, как пятая нога должна усиливать муки, но у верующих свой взгляд. Аномалии в расчётах скончались – пытливый ум Василия нашёл феноменальное объяснение.

Василий больше пребывал в смятении, чем в радости, чувствовал вину, что так долго и немощно решался рассмотреть аномалии ближе и списывал на погрешности. Стон потряс все лестничные площадки. До Василия только дошло, что выпало на его долю. Личное колесо Сансары завершало круг в его судьбе. Он родился для этой минуты и ради этой минуты был таков странен, нелюдим, пытлив и больше примечательного в нем ничего нет, кроме … сумасшествия. Да-да, оно родимым пятном ляжет на него после того, как Василий поделится своим открытием. Кирилл Петрович намекнёт на добровольное увольнение, но в этом плане Василий плохо знал Кирилла Петровича и поспешил прибавить Петровичу радикализма и бескомпромиссности в отношении неугодных, хотя вполне себе даровитых для золочения жил Петровича. Радикализм Василию грозил только собственный:

– Лучше уволиться… – оборвался голос Василия. Он рухнул на кровать, терпевшую спонтанные припадочные падения не первый год. Протестующий скрип под Василием взбодрил несчастного: его отплюнуло с кровати к столу. Василий принялся судорожно чёркать, строчить по существу без прикрас. Изложенное странно на него повлияло: он забегал, что-то приговаривал о предмете своего потрясения, добавил сноски к расчётам. Не обошлось без зарисовок, что должно было усилить достоверность изложенного. Василий без вычитывания отправил Кириллу Петровичу свою головную боль в фотографиях.

Кирилл Петрович приехал к Василию ближе к ночи с дружеским предупреждением не усердствовать в подобном изложении, одуматься. Разговор шёл об аномалиях, наводящих на Василия бред о существовании планеты за Солнцем, чья орбита является нечто усреднённым между орбитами Марса и Земли.

На увольнение Василия Кирилл Петрович смотрел чуть ли ни как на единственную возможность помочь несчастному успокоиться. Квартира Василия, состоявшая одной бетонной комнатушки, пустующей со времён сдачи дома в эксплуатацию, располагала ещё к большему сумасшествию.

Сумасшествие Василия было трезвым без спутанности и суеты, расчётливое и очень последовательное. Просьба Кирилла Петровича успокоиться, перетекающая в мантру, никак не опознавалась Василием, поскольку спокойствие было чуждо его сумасшествующей сути.

– Я точно вам говорю, Кирилл Петрович, посмотрите… Планета существует за Солнцем, вот и здесь… а здесь…

Что чувствовал Кирилл Петрович в тот момент? Был ли Василий убедителен? Как воспринимался после сумасшествующего дебюта? Будущее у Василия сомнительное.

И все же Петрович был мужиком понятливым, взвешенным. Доброкачественный Петрович проникал незаметно, где зрел куш… Петрович отбросил свою официальную часть и наклонился к Василию, стал тёплым, и ликом, и словом. Петрович наблюдал за Василием долгое время, чтобы с точностью утверждать, что Василий сам себя подвинул к сумасшествию, но астрофизические расчёты, которые Петрович распознавал с надрывом, бередили своей правдоподобностью: вроде как выложено убедительно… возможно, даже заразно. Петрович отпрянул, затянутый мыслью, что сумасшествующая научная холера может въедаться в самые монументные умы при длительном изучении Наумовых расчётов.

– Вася, отдыхай. Завтра о твоей Засолнечной планете поговорим.

Не будь Наумовские выкладки столь верны, Кирилл Петрович счёл бы их порождёнными в опьянении. Точность их свидетельствовала о недюжинной силе ума Наумова, холодной трезвости – одно это является непогрешимым свидетельством пребывания Василия Наумова не в разящем порожнем сумасшествии, а научно-творческом, полезном, когда важнее само состояние, чем знания страдающего. Василий мог бы и без расчётов в вещем состоянии и под наркозом смог бы (!) очнуться и произнести о существовании планеты за Солнцем, тогда бы он предстал пустомелей перед Кириллом Петровичем, а с расчётами бесценным прижитым батраком золотонаучного куша.

Василий упорствовал в своём объяснении, что новая планета затесалась в погрешностях, только не ошибки это, а непосредственное доказательство существования её. Сквозь кровоточащее заикание Василий просил отправить спутник к Солнцу, утверждал, что достаточно миновать треть оборота Солнца, чтоб всё увидеть.

Колесо Сансары… да побольше диаметром, уже общественное – Василий всё же оказался прав; Кирилл Петрович пребывал в шоковом принятии научно-сумасшествующей сути Василия и разговаривал короткими подбитыми фразами, иногда его трясло, понять-то несложно: спутник улетел, но обещал вернуться… потом всё же вернулся, передав снимки планеты, но отчего-то тёмной будто в растушёванных чернилах. Испугало тогда это всех, поразило. Василию выпала честь наречь планету, ведь ему положено за такое-то открытие. Никто не взял в расчёт, что Наумствующий бес над Василием беспрестанно сумасшествовал. Царило убеждение в разуме Василия, что ему специально оставили такое щекотливое дело в наречении, поскольку без него действительно никак не подступиться. Кирилл Петрович чаще посматривал на Василия с уважением, интересовался здоровьем без конкретики, что именно душеная составляющая здоровья Василия неимоверна волновала. Куш нужно беречь. Петрович ждёт ещё чего-то от Василия, без конца хлопочет над ним, и Мир ждёт. Василий стал тяготиться своим открытием, боялся вида снимков, засыпал под шум вопросов, не ел, на ум не приходило ничего путёвого.

– Танатос, – и за это спасибо Василию, что определился с названием новой планеты, пусть и с таким клиническим.

Не прошло недели с момента наречения обнаруженной Засолнечной планеты, Кирилл Петрович позвонил Василию и настоятельно убеждал явиться, что было проигнорировано Василием, очень подверженным негативным впечатлениям. От строжайшего голоса Кирилла Петровича заволокло Василия…, и он в резкой форме отрёкся приходить будто кромсал стальные листы, иногда образовывался несвойственный обрыв фраз на самых местах без особой смысловой нагрузки. Кирилл Петрович заволновался, решил, что это выкрутасы телефонной связи. Под выкрутасами байховый Петрович понимал многое, в том числе и действие Василия назвать планету «Танатосом», для этого он и призывал Василия без промедления, как призывают духов на спиритических сеансах, предстать по требованию. Василий не оценил властвования Петровича и не разделял волнений, затеянных по поводу названия новой планеты. «И чего вообще надо Петровичу в выходной?» Разговор завершился ничем.

Прошло несколько минут… Василий держал Петровича в голове, его назидательный голос, строжайший и в то же время умоляющий, без унизительного звучания, а отческий, байховый. С чего это вдруг Василию разменивать своё право наречения на каноническое звучание – «Новоземск», «Новодом»? Назвать планету «Петрой» в честь Петровича – лучше ли?

«Как вам такое, Кирилл Петрович?»

Такое бы наречение обозлило бы Петровича до кровотечения. «Петра» … будто Петрович какая-то ушлая бабёнка, в честь которой назвал яхту меценат бабёнки. Петрович скопил столько придумок, что сложно было решиться только на одну – изысканную. Судя по типунам на языке, о которые он спотыкался, настаивая на «Новоземске», складывалось впечатление, что Петрович хороший репитер, но не затейник; не оценит он «Петру», не потерпит оригинала-Василия. Так проехаться по себе Петрович не позволит: швырнёт Василия на вольные хлеба нищенствовать и перебиваться сомнительными заработками, а «Петра» превратится в «Новоземск» – как заклинал Петрович. Василий видел в этом столбовом оцепенении Петровича нечто стращающее, будто именно с «Новоземском» у Василия есть будущее… И снова Наумовский вызов всему и всем, и отческому, и вражескому и прошлому – непоколебимому: словно маленький мальчик объясняет другому, что испускаться на асфальт не хорошо, а тот-другой и не собирался портить асфальт. Рисовал Василий в детстве толстых жирафов с животом по циркулю на тоненьких ножках, чтоб им легче было отрываться о земли и подлетать до крон самых высоких деревьев, а шеями тормозиться о ветви, чтоб не улететь в небо. Циркулей было сломано штуки четыре, пока подрастающий Наумов учился рисовать жирафов. Тоже самое и с Петровичем, только что или кто сломается в борьбе за убеждение, что планета должна называться как-то иначе.

Вот был бы Петрович Наумовым… непонимание стирает любое отческое отношение; Василий с таким трудом изучал аномалии траекторий, а его уговаривают не хозяйствовать на том поле, на котором он без продыху батрачил. Он помнил, как настаивал на том, что за Солнцем затесалась планета и таким же рвением будет упорствовать на единственном её звучании, а поскольку никаких ограничений не наложили, то обязаны принять творческий полет в наречении. Кирилл Петрович не стал противоборствовать. Лицо его выражало отческое байховое выражение, хотя он преодолевал себя, чтоб не выдать своего снисходительно-кислого отношения как к «Танатосу», так и к нарекателю. Он поручил Василию опубликовать о «Танатосе» статью, как бы снова намекая, будь планета «Новоземском», то положенная приличная газета сама бы сыскалась, а так: «Ищи сам. Если горазд выдумывать, не побрезгуй найти.»

Василий знал хорошо одного журналёнка, который подрабатывал в одной газетке, моросившей потрясениями из разных пластов бытия. На том и коптилось существование газетки, ибо для другого репертуара нужно было расширять штат, проработать концепцию, но в этом и была «фишка» со слов журналёнка: владельцу газеты хватало оплатить на вырученный доход аренду каких-то штуковин и вкладывать барышей больше, чем иметь не хотелось. Газетёнка частенько страдала о катаклизмах в каком-то очаровательном свете, очищающем, предшествующим знаменательным датам, или следовавшим по стопам знаменитых людей и проч. Там же выкатилась не слишком обширная статья о Танатосе – сукровичная заметка в два узеньких столбца, и то второй столбец был напечатан без четверти, точно под каким-то подыхающим впечатлением – было решено, что сойдёт и так. Василий решил расспросить журналёнка о причинах «истощения», ведь договаривались на два столбца текста, а не один столбец с «оглодком». На встрече журналёнок неказисто выглядел, как и написанное им. Снимки Засолнечной планеты также были опубликованы под столбцами, они-то поразили общественность намного больше, чем искусство журналёнка не дотаскивать столбцы. Владелец газеты впервые нюхнул от своей затеи остатки прибыли после покрытия аренды штуковин.

Три дня потребовалось Василию сообразить до чего же привела его наследственная Наумствующая часть. Он стал заложником двух лир, воспевающей и клянущей: Василия и планету эту «швыряли» от адских чертог до вознесения, пророчествовали, то новое будущее, то скрытое зло, мелькало что-то совершенно не к месту....

Чукотка приближалась… но никак не выходила на уровень понятийного определения Василием, но все же ощущалась им как невосполнимая потребность к уединению. Решил Василий добиться аудиенции с Кириллом Петровичем в обеденный перерыв. Вышло скучно: Кирилл Петрович на приход Василия отреагировал весьма спокойно, хоть и не ожидал после горячего спора о «Танатосе». Он заметил, как Василию тяжело даётся присутствие рядом с собой, а хотя они ещё ни о чём не говорили.

– А, Василий. Ну, как ты? О тебе везде говорят. Ты у нас Новый Колумб слышал уже?

– Держусь. Про Колумба не слышал.

– Василий, надо не держаться, а бороться, как ты тогда со мной боролся, доказывал, что твой Танатос существует.

– Вы все же приняли мои доводы, прислушались ко мне. Ничего бы не произошло без вашей веры.

– Куда ж было деваться…, – Петрович придвинул стул своему гостю. Василий хотел присесть на стул, восхитительный с изящной спинкой и пышным сиденьем, как попона, но виду хлипкий, как зубочистка. Василий хоть и с жадностью посматривал на стул, но не приблизился: чего может быть хуже – грохнуться и улететь в больницу, тогда «Танатос» беспрепятственно станет «Новоземском». Отказ Василия от стула, как и неотторжимое желание присесть, взвинтили Петровича.

– Куда ж мне было деваться? Я долго гадал, кто ты, Менделеев или шизофреник. Последнее казалось ближе к твоей душе, пока всё рассчитанное тобой не подтвердилось.

Василий казалось, только и ждал этих слов: его оценивали, его способности примеряли, признали… Он практически отважился рассказать Петровичу о своей заносчивой придумке назвать планету «Петрой» наперекор всему, будучи уверенным, что именно сейчас такое признание не вызовет ничего, кроме смеха Петровича и никак не способствует к смещению переосмысления Петровича от Менделеева к шизофрении, но постеснялся.

Итак, с Петровичем наедине Василий прожил час в относительном спокойствии. Завершающие полчаса своего спокойствия он прожил в трауре по самому себе: Чукотка приблизилась ещё на шаг – Кирилл Петрович помог Василию определиться с направлением.

– Тебе нужно бороться с общественным мнением. – Петрович обычно говорил прямо, а здесь он действовал в обход. Петрович, действующий в такой манере, для Василия был любопытен.

«Что? Зачем?» – застывшие вопросы Василия отчётливо считывались с лица. Отческий взгляд Петровича застыл колючкой.

– С тем общественным мнением, которое благодаря твоему упрямству тебя же и мутузит. М-да, обеспечил ты себе славу опального Астронома… Астроном Колумб даже вульгарно звучит. Как насчёт того, чтобы, действительно, поработать, над своими ошибками, Василий? – Петрович проявлял интерес через подначки.

– Я пришёл к вам по другому вопросу.

Карась на крючке плывёт ко дну и срывается, утыкается мордой в толстый слой ила, вода мутнеет, а карась даже не ведает своей башкой, что голодающие остались без ужина. Таким недалёким виделось Кириллу Петровичу поведение Василия, он не стал подгонять Васька к дальнейшему изложению, тиранствуя над слабостью последнего больше отвечать, чем спрашивать. «Ну, начинай, раз вырос!» – праздновал Петрович. Чувствовалось в Кирилле Петровиче нечто солидное, надзирательное, проскальзывало и деспотичное. Василию совершенно не хотелось разгадывать настроенческие головоломки, а также не хотелось, чтоб это всё обострилось до чего-нибудь критического.

– Я увольняюсь, Кирилл Петрович.

– Скажи, Василий, зачем же тебе увольняться? Ты сможешь большего достичь, если загладишь свои ошибки. Глядишь, общество тебя примет. Куда же ты подашься? – Петрович посмотрел на Василия, будто тому лишь одна дорога – в шапито, затем вышел вперёд и казалось угрожал Василию в своём вопрошающе-бездействующем состоянии. Пропал байховый взгляд, который ласково подметал всё, что плохо лежит, включая Василия. Петрович был уверен, что это липовое увольнение не имеет под собой ничего основательного. Что за беды у Василия? Петрович многое знал, как Василий раздосадован, что в столовой перестали подавать омлеты, далёкие от молочно-яичного вкуса. Что могло привлекать Василия в этих синюшных омлетах? Разве что консистенция… Спрессованные просиживания за телескопом? Василий жаловался на отсутствие кровати для быстрого получасового сна в обеденный перерыв. Петрович призадумался над этим только сейчас и так же быстро заправился намереньем завтра же приобрести ортопедическую раскладушку Василию для послеобеденных воскрешений, вот только, куда её приткнуть?

– Так, что Вась?! – Петрович параллельно думал о раскладушке, смерил взглядом Василия с головы до ног, чтоб определиться с габаритами раскладушки. Этот взгляд и вопрос навели жути на Василия, поскольку откровенно выплёскивали негодование по поводу глупейшей затеи с увольнением, что лучше ещё годок-другой сумасшествовать ради науки, ведь как хорошо с открытием планеты-то вышло. Петрович на Василия посматривал сквозь струящееся осуждение, молчаливое, а потом схватил Василия за плечи, чтоб привести в чувства. Василий прытко вывернулся, сжался гармошкой – и выскочил. Было любопытно и обидно, что не удалось, ни физически, ни вопросом удержать Василия. На Петровича озирался Василий с чётким пониманием, что с этим человеком он сможет договориться разве о собственной капитуляции, и спасся бегством. Сторож заприметил странности обоих, но крепость молчания этого человека была восхитительна.

Увольнение Василия состоялось по-тихому. Многие подумали, что он отправился на больничный, затем в отпуск или в командировку; кто-то оговорился, что Василий ушёл в декрет.

Два дня после увольнения Василий занимался ровно противоположным, чем, когда его постигло научное сумасшествие. Он не засиживался в квартире дольше времени, отведённому на сон, бродил, просиживал в кино, сюжеты фильмов спутывались в один. В привокзальном пит-стопе он проглотил беляш, вспомнил про омлет, сравнил их от безделья и порадовался тому, что жирный беляш был все же чуточку вкуснее, как и выбор его чуть слаще прозябания в научном сумасшествии под предводительством Петровича, замышляющего на Наумовской скрупулёзности обогнуть горы сложностей с общественностью, и желательно ещё чего-нибудь открыть.

Василий выбрал северный городок Анадырь без умысла или даже намёка на здравость, лишь по одному звучанию городка: вроде как ложиться на слух приятно, значить хоть чуток, но приятно будет там жить, и рванул с закусочной в аэропорт, затем домой. Квартиру он бросил, шесть дней прощался – бродил мыкался по знакомым, а после улетел…

Спустя почти шесть лет Василия потревожил звонок от заместителя Кирилла Петровича с просьбой вернуться к работе и флагманской новостью, что Кирилл Петрович вышел на пенсию и больше никак не сможет влиять на Василия. Василий отнекивался на приглашение о возобновлении работы, говорил, что всё позабыл, и сейчас намного ближе к оленям, чем к звёздам…

О Наумове забыли, даже когда, где и от чего он умер толком не знали. Припорошил он о себе следы основательно, но о Танатосе не забыли, принялись исследовать и подумывали даже заселять…

…где-то там, на Танатосе воздвигнуто Наумовское кладбище. Вход охраняет бронзовая статуя Василия Наумова, в том задумчиво-изнеможённом обличии, когда Наумов корпел над разгадкой аномалий в своих расчётах… и закрутилась НОВАЯ жизнь.