Читать книгу Неучтённый. На орбите - - Страница 3

В «Пульсаре» существовала невидимая жизнь в ванильных комнатах, куда постесняются входить самые отъявленные прелюбодеи. Но смельчаки всё же находились. Более того преуспевающий Борис вопреки взрывным впечатлениям наказывал Зорцеву никогда не испытывать ухищрённые удовольствия плоти, будучи не раз сдавшимся в эти комнаты. Облитый предвкушениями мозг Зорцева командовал сердцу идти за чаровницей и надорвать свою плоть в восхвалённых комнатах. «В минут сорок уложусь!», – Зорцев оправдывал малостью времени своё следование за чаровницей, иначе бы он не геройствовал. Странный расчёт произвёл он в уме, будто боялся перегреться, пройти точку невозврата, побалдеть, вжиться в неконтролируемое расслабление, что разрушит его напрочь. Поэтому Зорцев и выбрал время, чтоб успеть надкусить, но не опорочиться вдоволь. Он размышлял так из жажды остаться в трезвом соображении, а такое возможно лишь при совершении неполного действия. Всё же смутило Зорцева число сорок, не достигшее целостности до ровного часа, смутило больше, чем порок, которой он вымерял транспортирами, линейками, аршинами, чтоб не схватить лишков. Все таймеры жизни были овиты памятью – сколько времени требуется на диагностику двигателя, среднее прогулочное время, невнятные временные огрызки…, так и вывелось сорок минут, усреднённое неясное число, зато безопасное, как и невыделенное зародышевое желание, от которого рвало подшипники. Длинная скука завела Зорцева в науку вычислений, а не жажда; он истинно жаждал единственную цель, болел и разлагался под ней – миграция на Юсурию, которая застыла на карачках. Обтянутый спальной капсулой Зорцев оправдывал свою скованность, мол ненужно и лишне себя тревожить телесным, но даже это не может быть хуже вчерашнего предотвращённого опорожнения реактора: сметёт прелюбодеев, сметёт и смиренных, чаровниц, дев сметёт… Кто ткнёт наказом утихомиривания плоти? В мягкой приспущенной темноте у лестницы, ведущей наверх к насестам для ВИП-гостей, расположен переполненный конурятник для жаждущих поразвлечься. Опрокинутые доходяги вдоль кроватей-аэродромов утопали в остаточных явлениях, исполнители мук натирали анкера для подвешивания… латексные забавы, треснутые чулки… стойкий запах освежителя, маскирующий дух места клеверной ванилью. Выползали из комнат четверть живыми. С лиц капала такая усладительная корча, что от гримас становилось стыдно. Некоторые из ползучих умудрялся проносить остатки инвентаря. Зорцев припомнил, что не так давно Борис крутил в руках отрезок верёвки для шибари[3]: «Знаешь, откуда это? Это из обители любви. Тавричёв переборщил с подвешиванием и сам себя приговорил». Выжигающей трусостью Зорцева отогнало от предстоящего сорокаминутного ванильного тим-билдинга; чаровница, что тащила его за собой бирюзовыми контурами шелко-мании, не стала удерживать и с виду была счастлива остаться одной. Зорцев настолько ускоренно стремился прожить свои задуманные сорок минут, что дикая скорость смутила его больше последствий. Ни к чему он не тянулся с таким маниакальным рвением, кроме переселения на Юсурию – это осознанное, распланированное протискивание с непредсказуемым результатом. Зорцев вернулся в общий зал как раз к объявлению шоу-программы, точно чувствовал, что без него ничего не может свершиться. О себе вспоминал без доли радости: «Меня преследовали с тихой настойчивостью, моё возвращение оборвало тишину. В короткую передышку удалось уловить запах ванили, ощутить протестующую тяжесть ног, организм сигнал мне вернуться. Я же разумной своей частью, которую считал своим другом среди прочих частей моей физиологической кладовой, отмёл всевозможные жужжания о возвращении. Конкурирующие дюны, успокоенная и изнуряющая, засыпали друг друга в драке между собой, обе настойчивые и настырные – нечто титаническое, сходившееся в вечном диспуте лавины и скалы. Шебаршились скучные минуты, неизмеренные, затем обратились галдежом в стручках света – на этом передышка закончилась…» – Зорцев успел нормализоваться только частично, поскольку на задворках личности всё ещё бесились дюны. Но даже подбитой частью он чувствовал, что без него ничего не может произойти, поскольку всё скомпоновано так, чтоб давить на совесть именно ему-Зорцеву, поскольку никто больше не морщился от угрызений. Целое исследование было проведено Зорцевым. Он всматривался, а затем тух и уходил в успокоенную дюну, чтоб скоблить свои тревоги до мяса. Наконец, стал меняться свет, ободранные места заполнились динамическими картинами из наблюдений и впечатлений. Зорцев возлагал большие надежды на эту смену, на сцену, подробнейшим образом он успел рассмотреть, но не сразу, а порциями, ведь увиденное не слишком понравилось ему… Сцена была стилизована под распахнутый фиолетовый глаз с оранжевым зрачком, из которого торчал пилон. Зорцев вскоре привык к этой гравюре, будто всю жизнь дорисовывал на своей коже в качестве тотемного орнамента, и даже полюбил сварливой частью своей. Вокруг много курили, стучали языками, съезжались в тучки для кутежа. Зорцев перестал всматриваться в общество, и решил присоединиться к зрелищу, которое обещало быть интересным, ему понравились блестящие огни… на этом, пожалуй, всё, поскольку остальное он воспринимал с усилием… не сбежать ни утечь. Зорцев тут же впал в бешенство, когда в танцовщице узнал огневласую чаровницу. Ненужно быть гением, чтобы сличить неудавшиеся клеверно-ванильные комнаты и малиновую картечь в фиолетовом глазу. Он будто участвовал в пыточном представлении, являющимся барометром здоровья собственной ничтожности. Он – ничтожество, поскольку безмолвно согласился на столь неожиданное возмездие танцульками огневласой. Подчинение и усыпление грозило ему вместо рассудка. Отрезание воли. Он спасовал перед страшным возмездием и плавал раскисшим сгустком вроде чайного гриба, высосанного до шкурки. Ту дошло до Зорцева, что он не вдалеке, а сидит и лепит в голове своей страшилки, и это возмездие, точно клеверный лист, можно скинуть незамысловатым шёпотом губ: «Пошла!» – дунул он себе по нос и поразился, насколько приятен ветер. Зорцеву казалось, что следующим спасительным дуновением его уволочёт в клевер, разрыхлит и отогреет, в какие бы мощности ни обошёлся куражный апогей… Он пользовался случаем, ещё раз осмотрелся, возможно, некоторые также корчатся и разделяют беспокойство губчатого чайного гриба. Зорцев всматривался в натруженные счастьем лица, и убеждался, что никто не разделяет его метаний; он единственный терзается случаем, вымышленным и обутым в пошлую наклейку, что возмездие огневласой чаровницы шкалит. Неприкаянность не раз будила Зорцева среди ночи. Здесь он ещё чувствовал себя разрозненней. Какой-то глаз, танцульки на пилоне, дрызготня и титанические потуги огневласой, будто из-под палки ей приходилось шевелить чреслами… Он без зазрения тиражировали ей своё недовольство несмотря на бесслёзное расставание; нет дороги назад несостоявшимся ванильным минутам; клеверные комнаты ещё не отпускали Зорцева, туманили ноги – физические сокращения голеней сигналили вернуться. От кого-то в толпе кружило отыгравшей ванилью. Желания смотреть на сцену под гнетом предстоящего возмездия поубавилось, но Зорцев продолжал фиксировать свой взгляд на танцовщице, что будило болезненные ощущения, как если бы его скидывали на подъёме к ВИП-ложе, а он ловил бы шлепки боли рёбрами о ступеньки. Глаза чаровницы размыкаются песней, свобода цветёт на её лице, в руках праведное оружие – ось, у которой меняется только состав. Раньше это была бамбуковая палка, на которую опирались облегчённые хижины на затопляемых территориях, чтоб природные дочери не носили мокрого подола. Не любить мокрые подолы вполне нормально. Сейчас любят всё без разбору. Я люблю тебя, фиолетовый урод. Принято любить даже беспредметно. О, я люблю тебя! Вымогательство. Язык одеревенел от возгласов о любви и красным галстуком свесил ногу. Музыка подкралась мягкими аккордами, шлепком полоснула ось. Чаровница в перламутровых хомутах играючи зацепила ногой пилон и сделала несколько оборотов. Зорцев заметил, что рядом присел некто похожий на Бориса Утёсова, пусть клон, пусть не-Утёсов, но лишь бы не замаринованная предобморочная плоть Обухова. На несколько секунд Зорцев встретился с желейными глазами чаровницы, после чего она свернулась в немыслимый тугой узел: шест буквально врастал в неё, а она с любовью по нему карабкалась… Зорцеву она показалась слишком гибкой, слишком невыносимой в позе проточной боли, что гудела старым сломанным воспоминанием: два года назад Зорцева знатно обжало под давлением в летящей центрифуге, выплюнутой в Космос – в бескрайнюю вакуумную могилу. Тогда разразилась космическая буря у Марса… давление вырвалось алым клубком, как и волосы танцовщицы. Её одежда сжималась, целясь отловить жертву и овить своими путами. Слетело несколько хомутов….

Зорцев предпочёл, чтобы не-Борис оказался подлинником. Они прожили тогда страшные завёртывания в центрифуге, тела их налипали на стены горельефами, на несколько секунд задерживались и снова стягивались к центру центрифуги. Протрясло тогда основательно. Несколько секунд колыхания в беспомощности выпрямлялись в грозы страданий; сотни накалённых нейронов рождались и погибали от шока, полная перестройка Организма в турборежим… управление эвакуационным челноком перешло в плоскость выживания.

Кажется, не-Борис тоже отреагировал, вспомнил центрифугу. Борис не умел притворяться, когда его мутило. Тогда он наговаривал бессвязные вещи, об антилопах, стеклоочистителе, язвенном гастрите, Обухове…, но процесс всегда заканчивался облегчением от мути. Сейчас особо не поболтаешь. Не-Борис притопывал ногой точь-в точь как подлинник, замещая движение языка отстукиванием слов протектором. После шоу-программы Зорцев планировал подсечь Бориса и распытать, зачем же он все-таки намазался в «Пульсар». Все размышления о Борисе рассыпались после нескольких оборотов танцовщицы. Она будто управляла временем, головами и бесконечно сдирала с себя части одежды. Тело её нежилось в бесстыдстве, исполосованное тонкими кусочками ошмётков костюма. Она сползла лепёшкой с оси на пол и извивалась загнанная в припадке истомы. Ей можно было простить многое, кроме двух вещей: она была роботом и её вращения напоминали центрифугу. Зорцев бы мог и не брать во внимание второе обстоятельство, не будь первого, шаркающего по глазам. Вторым было не только центрифуга у Марса, но и вся система девяти планет, висящих мёртвой гроздью по другую сторону Солнца, от старушки-Земли. Туда было столько закопано, и душ и времени ради обустроенного будущего, неомрачённого стеснением ресурсов. Это будущее было прожито за двадцать лет и закончилось Великим Космическим расселением. На Плутоне и Уране добывают природный газ. Над Марсом висит недостроенная орбитальная база, поддерживаемая только ради выкачки с Марса железа. К этому привыкли относится как к необходимому технологическому процессу производства космолётов для поддержания элементарного выживания жителей орбитальных баз вопреки задуманному процветанию, могучим прыжкам в прогресс… Когтистой шляпой всплыла эта тема таком-то месте. Даже в спальной капсуле не посещали Зорцева эти мысли (шлёп, шлёп) хотя спальный склеп более располагающ и приятен. Любой накрахмаленный вышколенный муравейник будет в разы пригодней «Пульсара». Но как убежать от знания, коль столь угрожающие предпосылки распада очаговыми поражениями зарождаются и здесь? Что, если после очередного полёта некуда будет вернуться? Остаётся борьба и только борьба с контурами забытой космографии за Солнцем. Не стоит глубоко акцентироваться на тёмных дремучих временах, когда человечество было скучено на одном Земном шарике, где в последние годы бушевал «Синоптик». Очаги «Синоптика» успевают заглушить на Юсурии и Танатосе. Придерживались разных версий, почему население сократилось до сорока миллионов человек, и как возник «Синоптик», который вышел из почвы; первым пострадавшим был неповинный любитель орхидей. Кто-то назвал это инволюционным распадом. Любая живая масса изживает сама себя в угоду качеству, как масло тает естественной смертью. Кто-нибудь способен остановить масло? Волшебный рефрижератор сумел бы, но воссоздать былую упорядоченность молекулярных звеньев в масле совершенно невозможно. Вы объясните это чаровнице-роботессе, что поднимает из могилы времени неуправляемые эвакуационные челноки под вращение девяти усопших сестёр за Солнцем во взвесистой памяти Зорцева без упорядочивания и иерархии. Своим вращением чаровница способна притягивать беды. Она и есть Беда, алой тоской опаляющая, танцует, болеет, тешится. Музыка спотыкалась на барабанах…

Зорцев рассмотрел и своё влияние, что именно он сотворил в чаровнице злобу и принципиальность хомутать именно его-Зорцева. Но столь продуманная злоба свойственная человеческой личине, могла быть продумана другим человеком – измудоханным конвертным лепидоптеролом – как вариант, и перенесена на существо подневольное-роботессу. Зорцев в точности не знал, как все устроено в «Пульсаре» с тружениками развлечений. Может, должным было зайти в ванильные комнаты, чтоб номинально поприсутствовать, отделаться бездействием, прикорнуть на кроватке… Зорцев не мог придумать ничего лучше теории, что в «Пульсаре» не терпят простоя и дармоедов, что несчастная чаровница затеяла отработать танцульками вложенные в себя харчи и не более. Он слушал себя и странно соглашался через силу насчёт нефритовых харчей. Струями бегающего света, спускающегося с чаровницы, обморозило клевер – комнаты поубавили своё влияние. Зорцев так долго диетовал в одиночестве, отчего жизнь его превратилась в кирку, где каждый шаг был тяжёлым, а день обрекался на житие в спальном или космолётном носке. Однозначно, в задорной комнате восстали бы приунывшие нервные окончания, потому что Зорцев почувствовал нечто захватывающее к чаровнице, когда грезил о ванильной любви. Но предрассудки о возмездии крепко держали Зорцева. Он только что опустошил запас собственного терпения и пилюли окрепшей симпатии к чаровнице – почудилось, будто ему нагло подсовывают комнату и чаровницу, и что он получает тумаки, потому что смеет отказываться. Всё грозило перетечь в реальную плоскость по части тумаков. Зорцев с трепещущей задумчивостью глядел на соседнего парня, отчего тот неустанно скомкивал щетинистую мышцу рта в тугую свирепость. Зорцев бегло огляделся и поспешил отделиться от орошения тумаками и укрыться в наблюдениях за топтанием фиолетового глаза чаровницей, а свирепые кривляки (потенциальные лепидоптерологи) могут сколь угодно щетинится.

В какой-то момент Зорцеву показалось, что Бабочка застанет его и по другую сторону Солнца. Если он надумает слинять, к примеру, на орбитальную базу «Марс», то непременно обнаружит бабочку в своих личных вещах, может, даже на мягком изголовье спальной капсулы. Зорцев плескался в этих мыслях, точно шаловливое дитя, находил пикантное удовольствие быть третируемым бабочкой, гнусным конвертным лепидоптерологом и Бедой. В глазах замерцало – вся сцена, стальная ось, будто переломились от полоски света, слетелись блики, как если бы с десяток мотыльков покрыли тело роботессы. Начинающиеся безвинно движения в танце переродились в обволакивающую пошлость, покрикивания, рваную дерготню. Зорцев был больше обескуражен, чем положительно впечатлён. Острое желание слинять растиралось паучьими движениями ног танцовщицы под разными углами, что наводило на мысль об отсутствии костей. Свет обрамлял гибкость тела, воображение дописывало необходимые углы и перегибы. Глаза чаровницы обращались к Зорцеву. Её тело изгибалось узорами, гипнотизировало, мысль о скорейшем расставании с «Пульсаром» отпустила Зорцева. Танец уводил от фоновых мыслей о бабочке, Лещуке, реакторе, отправил ум в перезагрузку. Зорцев не ощутил радости от постигнутого опустошения, он ждал этого, как поезд сигнальных огней, но его смело скоростью цветных световых вспышек, пластилиновыми движениями танцовщицы. Её руки оплели Зорцева, словно щупальца осьминога, лобзающего аквариум. Он с ужасом позволил к себе прикоснуться, и рассмотрел её ближе: горчичный мусс под алой вуалью все плещется, бьётся в припадке о новую мировую ось, форматируется причудливыми созвездиями. Огневласая исчисляла расстояние от себя до Зорцева глазищами, прикидывала, насколько непрошибаем этот человек и, зачем он валандается здесь. Она гнулась возле него и шутя помечала своей Небрежностью. Вечно игривая смутьянка, которая исповедует затейников в ванильных комнатах, занятая пыточными анкерами, подвязываниями, освободилась и снизошла до него – непробиваемого тюфяка. Впрочем, она была равнодушна до квакающих пародий на бунт к внутренним зажимам Зорцева. Она плавно раскачивалась в полуприседе в странной скрученной стойке, отчего ужаснулись бы беспозвоночные. Не каждому глубокому любителю вздумается представлять подобное и восхищаться. Заведя руки за спину, она по-щенячьи заглядывала в глаза в покорности; через мгновенье её взгляд ощерился, как у воительницы в предрешении битвы, и снова не слазил с Зорцева. Это катастрофа в масштабе личного превосходства низменного существа над высшим. Дело в том, что танцовщица – робот. Этот хитрый организм, приукрашенный до женской особи, целую вечность молчал с Зорцевым, а теперь говорил полутенями в свете и действовал, как раскачивающийся хищник, припрятавший личину душееда за несносной улыбкой. Безвредная, трясущаяся мордочка. Самый неожиданный хрусть произойдёт, когда привыкаешь думать, что не существует конструкции надёжней бумажных журавликов, что действуешь ты уже не стоя на леске, а в полёте, и наблюдает за тобой фиолетовый урод. Это напомнило Зорцеву другую укрытую боль, абсцессцирующую эпизодически. Каждый неосторожный поворот отворял её. Двадцать два года, казалось, не происходило ничего, кроме смены жилых Холлов, что он единственный человечек, который сейчас этим тяготится с море; целых три года он так себя не мучил. В нескольких шагах все ещё размещалась суровая щетинистая квашня… Десять минут Зорцев катал мысль, что огневласая шебутница старалась добраться до его ума. Он остановился, выпрямился, чтоб не быть второй квашней, тряхнул языком. «Мы редеем, как лемминги у обрыва.» – деловито заметил Зорцев обозревая с безопасного угла посетителей. Он столкнулся с угрозой, которую он не мог идентифицировать, хоть и чувствовал витальным органом, Непонятные жесты чаровницы наводили на такие мысли. Эта танцующая кукла его обманывает, впрочем, как и не танцующие… Зорцев ошалелым взглядом осмотрел толпу – все были рады обманываться. Хлопки рассекали воздух. Чаровница была напориста и сочна в своём бездарном исполнении. Её грудь вздымалась чаще, движения стали резкими, дразнили бесстыдностью. Рука вцепилась в новую ось. Зорцев был уверен, что Чаровницу выпустили наскоро на сцену, не успев для устойчивости подвесить самодельное грузило, чтоб избавить от репертуара шибающейся доходяги. Подошла бы и железка с помойки. Помоек хоть и стало больше, а железо изымалось сразу же после разбора для вторичной переработки. Треск голос сливался с музыкой. Какофония давила на уши. Зорцев растерялся, ведь ни смотреть, не слушать было невыносимо и на побег не было сил. Музыка усиливалась. Бедра танцовщицы лихорадило, тело тёрлось о холодный метал, дрожало в конвульсиях; ось блестела мёртвым отблеском, отполированная жаром. Зорцев казалось, что пилон-палач вызывает эту дрожь, поскольку тоже начинал подрагивать. Оборот, оборот, кувырок завертелась новая планета – десятая сестра каскадировала в агоническом приступе. Толпа утонула в овациях. Шпагат, рука застыла изломанной нитью – танец рухнул, оборвалась музыка. Имена девяти усопших исчерчены каблуками. «Этот фиолетовый глаз не мог быть исчерчен более достойно. Я рад, что он умер в искрах рухнувшего танца, и его присутствие не длилось дольше в моей судьбе.» – Зорцев мысленно застрял между Марсом и Землёй без троса, без челнока, его закинуло на неизвестный объект – Бум. Зорцев с кислым удивлением обнаружил себя сидящим за барной стойкой, мысли роились разбросанной картечью. Он мотал в мозгу ядовитый танец шебутницы, хоть и пребывал в полном здравии, чтоб скорейшим образом заиметь другие впечатления – бодрящие, оптимистичные и, воображая невесть что, придал такой знаковый вес своему мучению, отчего неминуемо погрёбся сильнее, чем под бабочкой. Растрепало Зорцева – вес мученья полез выше, к предзнаменованию кромешного ужаса нежели злополучная дразнилка бабочкой или несостоявшиеся выхлопы реактора. Хоть и Беда ушла со сцены, она осела в головах. Сколько человек повредилось тем вечером? Только её Бедейшеству это было известно.