Читать книгу Два поцелуя. И ветер. В лицо. И смех, и слёзы, и… (18+) - - Страница 3

Ночь. Густая тропическая темнота постепенно рассеивается, сменив духоту на предутреннюю свежесть. Так и не принесла облегчения. Кубрик замучил, давит незримым его присутствием.

Накинув на плечи одеяло, сижу на баке. Под мерное поскрипывание швартовых – слушаю ночь, себя. Шаги вахтенного у трапа, изредка, перемежаются далёкой трелью палки об штакетник – пулемётными очередями.

…«А они-то в чём виноваты? За что я их? Переносица, грудак… готов, next – готов… Но. Если не буду я – то сделают они, со мной. И он – в перекрестье, и я – хотим жить, но каким-то невероятным стечением обстоятельств, необъяснимо сплетённой спиралью времени, рока и чьей-то воли, – поставлены в условия однозначности и необходимости, без вариантов! – действия – убивать. Чтобы выжить.

Нелепейшая необходимость. Значит, всё-таки – необходимо… Необходимость?! Чего?!! Кому?!!! Блудливая казуистика для отары, прыгающей в пропасть вслед за вожаком, – «он знает!» – уж эту-то твёрдую уверенность – не отнять. Даже страхом смерти, это и страшно. И не понятно. А, если… «не прыгать»? … Автоматически переходишь в разряд паршивых и… прыгаешь, после всех. Столкнут, подтолкнут. Не сделаешь это – сделают с тобой, это. А на твоё место найд…»

– Чего не спишь? – облокачивается на РБУ мичман Шкурин, он дежурит по низам.

Молчу. Не хочется нарушать целостность уютной оболочки-покоя словами. Глубоко вздохнув, достаёт пачку. – Покурим? – Горький дым родных «Столичных» отгоняет прохладу, согревает пальцы и… душу.

– Женат не был? – выдыхает вместе с дымом Петрович.

– Вроде, нет, девчонка была…

Вновь молча курим.

– Петрович, патруль по городу сегодня наш?

– На своих не нагляделся, мало тебе? Отдыхал бы.

– Всё равно не усну.

– Добро. Поставлю, помотайся, развейся.

– Да, Саня, вчера на носовом автомате, как стемнело – ленту заводили, так в приёмнике снаряд перекосило. В темноте не рискнули разбирать. «Бычок» по дивизиону заступил, ты – никакой вернулся.

– Разберёмся.

Из под козырька, тревожно, поедает меня глазами.

– Да не боись, всё будет нормально, – к подъёму флага уложимся – успокаиваю его.

– Петрович? – Оборачивается на трапе.

– «Косорезку» мою снесите армейцам глянуть, там прицел разбит.

– Лады, иди покимарь, до рассвета ещё три часа.

…Под крышкой приёмника блестит 20-ти миллиметровый снаряд, не дошедший сантиметра до тёмного зева казённика. С торца гильзы, подпёрт затвором, боевая пружина на взводе. Стоит нажать спусковую педаль, или запустить гидромотор… головка взрывателя ткнётся в казённик рядом с гнездом.

Вручную разворачиваю башню до мёртвой зоны, проверяю спуск – педаль свободно болтается, произвольного срабатывания не будет. Ручником аккуратно распускаю трос внутри пружины.

Долго не могу попасть штекером от шлемофона в гнездо. Наконец, – фиксирую, щёлкаю тумблером:

– Кэ Пэ два, я Бэ Пэ один…

– Кэ Пэ два, ГэКэПэ, я Бэ Пэ один…

– Бэ Пэ один, я ГэКэПэ, докладывайте!

– «Выстрел» трассирующий, взрыватель осколочный, изгиб в шейке гильзы тридцать градусов, на демонтаж и выемку двадцать минут; приступаю.

– Какая вероятность… ЧП?

– Никакой. Минимальная… Уже, да и гидравлику вовремя отрубили. «Аварийку» сыграйте.

– Один?

– Да!

– Броник надень. Шлем не снимай. Пишем. Пошепчи для истории.

Трель «аварийки» возвращает в рабочее состояние. Из свесившихся за борт стволов ударили тугие струи. Оглянулся: десятки глаз, всё замерло – в рубке, на палубе. «Цирк»!

– Ну, поехали…

– …агрегат ствола снял… тормоз откатника… отсоединён… вынимаю механизм ручного взвода… боевая пружина… толкатель… экстрактор… лапки, затвор… аут!

Перекусываю звено ленты клещами, вытягиваю её из направляющих в магазин. Протянул к «нему» руки и замер, тишина навалилась, только в ушах противный писк. Два килограмма смерти приятно холодят руки; мягко-мягко пробую посадку головки в гильзе, – нормалёк, мёртво.

– ГКП, я БП один, капсюль не задет, наколов нет, «выстрел» не аварийный, причина перекоса – дефектное звено ленты. Отбой.

– Добро!

Отключены пожарные насосы. Сигарета мелко дрожит. Из динамиков внутрикорабельной трансляции льётся красивый монолог-жалоба Пола на вечную тему:

– … «голос Америки» из Вашингтона, концерт популярной музыки, у микрофона Юрий Осмоловский…

Хорошо вещают. Филиппинский передатчик, тут рядом. И без «глушилок», не то, что в Союзе.

…Немонотонная насыщенность, необходимость быть постоянно собранным и готовым к чему угодно, – заполняет все свободные ниши сознания, не оставляя места праздным и отвлекающим мыслям.

В стареньком, но мощном открытом пикапе нас пятеро. За рулём Рауль, офицер кубинец, переводчик из военной комендатуры. Рядом представитель штаба обороны – милиционер Ван. Только по морщинам у глаз и можно сказать, что он старше нас всех. В ногах у него периодически «чирикающая» армейская радиостанция. Сзади на откидных сидениях вдоль бортов развалились, благо – места много, мы – два минёра из БЧ-3 и я.

С Раулем я уже не первый раз в патруле. Нормальный мужик, только улыбается редко. На бронзовом лице постоянно грустные глаза. Хоть и офицер, держит себя на равных со всеми.

Со стоны может показаться, что наша «Toyota» бесцельно мотается по городу, но это не так. Рация, прощебетав скороговоркой, заставляет менять маршрут. Мы и порученцы-курьеры при штабе, и извозчики при комендатуре, скорая помощь грузовик, в общем, – универсальная интеркоманда, готовая всем прийти на помощь, – дежурный автопатруль по прифронтовому городу военного времени.

До обеда возили раненых из госпиталя в порт. Там у пассажирского причала утром пришвартовалось госпитальное судно из Владика. На пол клали двое носилок с тяжёлыми, на сиденья сажали четверых лёгких, сами же, – свесив ноги, тряслись на бортах.

Возле комендатуры, пока ждём Вана, перекусываем. Рауль не ходит в офицерскую столовую. Жареную рыбу с хлебом запиваем холодным чаем из фляжек. Хлеб противный – спиртовой, но по такой жаре много и не надо, было бы что пить. Курим, расслабившись, молчим, или перебрасываемся ничего не значащими фразами. Вспомнив, достаю из подсумка банку сгущёнки, протягиваю Раулю, он её обожает. В ответ протягивает голландскую пачку с «маришкой».

– Thank s, Рауль!

– Буд здоров, – это у него вместо «на здоровье».

– Рауль, how many old are you?

– Тридцат. Ты, Алекс, в Охфорде не учитса?

– No, mister «Cheklet», middle school in Siberia only.

Мы с ним всегда так – он практикуется в «великом и могучем», я в инглише.

– С братом сем лет учитса толко, семя болшая. Мой малыши заставит учит полно школа, потом отдам Берлин или Москва университет.

Появляется Ван, машет рукой в сторону и лопочет что-то Раулю. – Go! – выдыхает тот.

Несёмся в сторону северной окраины.

– Школа. Просили хэлп, – перекрикивая шум ветра и двигателя наш драйвер.

Вдалеке, слева – подряд несколько разрывов снарядов. Со стороны порта заухали реактивные установки, зашуршали над головами невидимые «эрэсы». Испано-вьетская трескотня в рации перемежается матом. Навстречу, не обращая внимания на обстрел, катит тележку с травой старик. Ноги его босы, на голове старая облезшая американская каска.

Во дворе невзрачной одноэтажной школы галдят малыши. Толи играют, толи решают что-то. Увидев нас, бегут стайкой к зданию. Шальной снаряд разворотил угол, крыша просела, забаррикадировав окна и выход. Кто-то плачет в развалинах.

– Все живой, – сообщает Рауль, пообщавшись с чумазыми ребятишками. Оставив в джипе автоматы и скинув робы, начинаем разбирать груду завала. Босая ребетня дружно помогает. Через пол-часа из разобранного прохода начинаем принимать перепуганных и грязных малышей. Последними, прихватив пачку книжек, выбираются две учительницы. Одна постарше, с сединой, другая – совсем девчонка, хотя, кто их тут, недомерок, разберёт.

Приносят воду, молоденькая льёт нам поочереди. На ногах у неё кеды, армейская рубашка заправлена в брюки. А она – ничего, вполне могла бы сойти за нашу акселератку старшеклассницу.

Окидываю взглядом школу, неприглядный двор. Вся страна покрыта зеленью, а школьный двор пылью, утрамбованной землёй. И не только эта школа и этот двор, и не только здесь. Таких школ и у нас тысячи, маленькие и большие, обшарпанные, отслужившие своё, но всё ещё служащие, нечто чужеродное всему окружающему. Я ходил в разные, и в такую тоже. Предметы одинаковы, воспитание предельно заполитизировано, зарплата у учителей маленькая, но платится исправно. Здание и оборудование – старое, но живое. Ближе к центру школы получше, не такие обветшалые, как на окраинах. В новых микрорайонах обязательно и школы новые.

Не отъехали и ста метров, как сзади – в школьном дворе, оглушительно рвануло, шибанув горячей волной. Не разворачиваясь, Рауль гонит назад. Пыль и дым ещё не рассеялись, посреди двора метровая воронка; ревут и визжат малыши. Босые ножки лежащего на животе ребятёнка ещё дёргаются. Под уткнувшейся в пыль головой растекается чёрная лужа. Заворожено не могу оторвать глаз от затихающего тельца. Голос Вана встряхивает – Сан! Хэлп давай! – Бегу к нему. У стены, свесив голову, сидит молоденькая учительница. На груди огромное пятно крови. Глаза у неё от ужаса расширены; жива, и не звука. Кое-как расстёгиваю намокшую кровью рубаху. Белья под ней никакого. Кровь не чёрная, не венозная, но всё равно густая, и гланое – много, не видно рану. По скользкой жиже ощупываю от ключицы вниз кожу. Накрываю ладошкой грудь, девчонка застонала. То ли от боли, то ли от стыда – из глаз ручьём слёзы. Под соском рваная дыра.

– Ван! – Раскрыв мою сумку, подаёт ватный тампон и салфетки. Зажимаю пульсирующую фонтаном рану и бегло ощупываю живот – вроде больше нет.

– Ван, держи! – Пока он, задрав ей рубаху, держит тело на весу, туго бинтую вокруг спины. Ван аккуратно несёт её к машине, мы с ним, как мясники на бойне – перемазаны кровью. Навстречу Рауль с моими ребятами.

– Алекс, что?

– Will be live, but need hospital. What s there?

– Четыре мёртвые, раненые нет. Уже в машине ищу пульс на запястье; лицо бледное, дыхание прерывистое. В полузабытье то ли стонет, то ли плачет-скулит. Шок!

– Рауль, wait!

Ввожу ей в плечо сыворотку.

– Go! Lat s careful. «Как бы не загнулась», – крови много. Но хрипов нет, – значит не дошёл осколок до лёгких.

Сёстры в приёмном, явно европейки, – шарахнулись к стенкам при нашем появлении, но, увидев учителку, «допёрли», что не мы раненые. Тут же на кушетке кривыми ножницами стали резать промокшие от крови бинты и брюки; под ними нет белья, только перепачканное кровью бледное тело.

– Панове, прошу! – Вытолкала нас, видимо, старшая. Кое-как отмылись в туалете. Из штаба в порт отвезли почту, двух офицеров Вьетконга. Не спеша, катим к комендатуре. Все молчат, устали, накурились до тошноты. Жара постепенно спадает, скоро вечер. Всё-таки первый не был шальным.

«…Почему та школа у дороги такая, неказистая? Хотя, наверное, и не хуже, чем тысячи других по всему миру, и гораздо лучше, чем, вообще, отсутствие школ.

Из всех зданий в государстве школы должны быть самыми красивыми. Строить и содержать их следует лучше, чем банки, потому что в них заключено гораздо большее богатство. Но и здания – дело второстепенное, по сравнению с педагогами и учителями. Это они дают стране материальный и духовный потенциал, получая, при этом, – копейки. Господи! Что это за мир?! Если в цивилизованном обществе сутенёры, певички, жокеи получают в 100, 200 и более раз, чем преподаватели, значит этой цивилизации рано или поздно – придёт конец.

Нехватку образования наверстать, гораздо, труднее, чем нехватку «Альбатросов», касок, «Фантомов». Нехватка людей с мозгами для управления обществом всегда была катастрофичной. Людей, у которых было бы достаточно за душой и в голове, чтобы понять жизнь в этом мире, и куда он может в итоге прийти – мало.

А желание учиться у всех разное. И не зависит оно от того, чем хочешь в дальнейшем заниматься. В конце концов, всё сводится к тому, чтобы научить людей мыслить.

Если вернусь – пойду учиться. Хотя, не уверен, что чтение великих писателей, или того, что выдумали мудрецы прошлого, помогут разрешить, хотя-бы, нынешние мои вопросы.

Если же образование не учит мыслить, то по крайней мере, должно научить человека человечности, открыть ему глаза на мир. Кровь и оттенки кожи у всех разные, но, в основе, все совершенно одинаковы. Образование должно дать понять человеку, что он – часть человечества…»

По дороге на базу едем мимо госпиталя. Прошу Рауля:

– what about the teacher, look?

Рауль уходит. Ждём. Нижняя кромка облаков ярко-розовая от заходящего солнца. Тишина. Странная…

«…У всех когда-нибудь возникает желание учиться. Появляется неуёмное желание понять и увидеть, но у большинства эту жажду изничтожают ещё в раннем детстве. Любознательность обязательно дремлет в каждом ученике, и хороший учитель может пробудить её, именно, своей преданностью делу».

Оглядываюсь назад, с тоской вижу, что во всей моей учёбе было что-то, глубоко

неправильное. И вина в этом, в основном, моя.

Все торжества, линейки и пр. начинались с тупого и бессмысленного – « юные… будьте готовы!» В большинстве своём, не понимая сути, весело драли глотки: «всегда готовы!» Нас учили читать и писать, чтить отца с матерью, поклоняться символам и вождям, но не учили, осознанно, гордиться своей нацией, единой и неделимой, свободе и справедливости для всех. Не учили отдаче чести флагу и стране, которую он представляет, в той мере, как этому учат с младых ногтей американцев.

«Сказки», рассказываемые в школе, ничем не подтверждались за её пределами. Именно тогда, с пионерского возраста и пошла моя учёба наперекосяк.

Проучив год алгебру с геометрией, послал их подальше. И, вообще, не считал нужным обращать внимание на то, что не представляет для меня интереса. Физика и английский давались легко, играючи, хотя, начиная с 7—8 класса, не учил уроков по всем предметам. Зато читал запоем. На уроках, днём, ночью за едой, глядя телевизор и… в туалете.

Смутное представление о том, что не тому нас учат, не туда «ведут», и не то вокруг происходит – не оформилось ещё в чётко выраженные мысли и в твёрдую позицию, но вылилось в «бунт-протест» демонстративным неучением. Удивительно, как, не занимаясь ни одной минуты дома, особенно, в последние два года, всё-таки умудрился окончить среднюю школу с четвёрками в аттестате.

Помню тихую скромную Валентину Егоровну, нашу классную. Она первая в моей жизни заговорила о том, что страна катится в пропасть, и причина в том, что люди ленивы, не умеют владеть своими мозгами, мягкотелы и, как следствие этого, – царящие вокруг пьянство, мат, аморальщина и тупая покорность.

Моё сочинение на тему – «кем я хочу быть» – чуть не стоило аттестата, его (и меня) разбирали на всех уровнях от РК ВЛКСМ до РОНО. В нём было всего два предложения: «Чтобы не писать под диктовку, я никогда не стану журналистом. Чтоб не обманывать детей, я никогда не стану учителем».

Среднее образование, – оно и было «средним». Не представляю, как выглядит формула бензина, и что такое валентность, да и зачем это мне сейчас?

Самое великое потрясение, всколыхнувшее меня до глубины души и перевернувшее весь мой внутренний мир, произошло после прочтения в самиздате Оруэлла – «1984». Видимо, с этого момента и начинается активное моё неприятие действительности. Это был 1971 год, нас всех тогда «вступили» в комсомол.

Жаль, что мимо прошла другая сторона образования – литература, музыка, искусство, языки; а нужно было знакомить со всем лучшим, что там было создано, и ничего, если б сразу не дошло. Главное, найти учителей, которые, действительно, влюблены в свой предмет, которые видят волшебство этого мира и могут открыть глаза тому, кто ещё не видит.

Если великие книги, прекрасные фильмы, великолепнейшая музыка не воспринимаются в каком-то поколении большинством людей, значит, их обучение велось без достаточной любви и воображения, или этого там, вообще, не было.

Может «Броненосец Потёмкин» и «коммунист» хорошие фильмы, но гораздо полезней было бы воспитание на диснеевской «Фантазии»…

Вернулся Рауль. Положил руки на баранку, молчит.

– What the metter?

– Кай Ся…

– I don t underst…

– Ли Кай Ся – имя. Умерла…

«Ли» – почти на всех языках Юго-Восточной Азии – «свет».

Кай-Ся… – Is she not Viet?

– Ки-тайка. Кай-Ся – означит пинк клаудс, розовы облаки над морем.

Китаянка. Она, наверное, учила вьетнамчиков тому, чему и должно учить образование, в основном. Правде и Справедливости… и, возможно, если так оно и есть, то спустя долгий период можно будет создать хоть какое-то подобие достойного мира.

Но её, китаянку, убил осколок снаряда. Китайского. Она презрела национальную принадлежность. Ей, как и облакам, плывущим над морем, не было дела до границ разделяющих людей.

Портовая суета оттесняет из головы хаос. Вот и наш причал, вахтенный с широкой улыбкой приветствует нас. Прощаемся с кубинцем.

– Удачи, Рауль!

– А вам счастливо отдыхат.

Отрицательно мотаю головой: – моя смена на Северный форт.

Жмёт руку и долго смотрит в глаза.

– Be careful- шепчут его губы.

И уже уходя, слышу благословление в спину:

– Vaia kon Dias, Alex.

Поднялся по трапу, отдал честь и поднял голову. Корабль. Боевой корабль – прекрасный пример того, что может породить сумма знаний. Весь комплекс его вооружений и обслуживающие их люди нацелены против того, что кто-то вбил себе в голову, что только ему открыта истина.

Наверное, было бы лучше, если б все занятия вместо «…будь готов» начинались с Хемингуэя: «…смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо – я един со всем человечеством».

Солнце скрылось за горизонтом. Море грязно-серое. И только облака, плывущие над ним, отсвечивают розовым.