Читать книгу Фабрика романов в Париже - - Страница 10

Анна наблюдала, как чуждый ей мир проплывал в окне кареты, когда Иммануэль впервые вез ее по французской столице. Дома были построены вплотную друг к другу. Лишь изредка она высматривала зазор, проход или проулок. В то же время здания были высокими, а их крыши – совсем низкими.

Еще в Карлсруэ Анна слышала, что французский император перестроил столицу в огромный дворец. Однако она считала, что свету Карлсруэ просто нравились любопытные истории. Теперь она ехала по просторным бульварам, которые словно возникли из блаженных мечтаний архитектора в романтическом стиле и коврами расстилались перед ней.

По краям великолепных улиц на широких тротуарах прогуливались модно одетые люди. Никому не приходилось отскакивать в сторону, когда мимо проносились дрожки. Никого не обрызгивали, когда колеса катились по нечистотам: на улицах не было даже грязи. Все дороги были вымощены. Булыжники влажно блестели под мелким дождем, шелковым платком накрывавшим город. Капли штриховали окна кареты. В них преломлялся свет газовых ламп, которые зажигали с наступлением сумерек. Как же Анне хотелось остановиться, выйти из кареты, прогуляться сквозь завесу дождя, чтобы познакомиться со всей красотой вокруг!

Неужели это никогда не закончится? Тоска по временам, когда ее ноги что-то чувствовали, когда-нибудь сведет ее с ума. Она откинулась на спинку сиденья, закрыла глаза и принялась разминать бедра. Под пальто на ней было темно-синее шелковое платье с тремя воланами, нижняя одежда из плотной шерстяной ткани, а под ней – сорочка до колен. Даже под всеми этими слоями пальцы отчетливо ощущали ее ноги. Но кожа и мышцы никак не реагировали. Анна давила на них сильнее. Бывало, она разминала ноги целый час – до тех пор, пока ее разум вновь не принимал, что они больше ничего не чувствуют. Ей больше никогда не погулять по парижским паркам и бульварам. Когда же ее глупая душа наконец это осознает! Прошло целых десять лет – разве этого недостаточно? Анна оставила ноги в покое – только бы на них снова не остались зеленые и синие пятна.

Карета остановилась. За окном появились расплывчатые очертания дома Шмалёров. Дверца кареты распахнулась, и здание приобрело резкие контуры. На фасаде из песчаника дождь нарисовал темные пятна. Побеленные пилястры обрамляли освещенные окна – настолько высокие, что за ними могли бы располагаться бальные залы. Вазы, высеченные из светлого камня, стояли перед зданием словно часовые; по бокам в украшенных горшках росли деревца. Соседние здания держались на почтительном расстоянии от дома торговца сельдью и его семьи. Анна была у цели.

Иммануэль как статуя стоял перед каретой. На нем была накидка, покрытая слоем воска, с которого тысячами жемчужин стекал дождь. Перед кучером ждало инвалидное кресло.

Даже за столько лет Анна не смогла привыкнуть к виду коляски. Колеса со спицами, коричневая грубая кожа обивки и ручки с завитками на концах: казалось, это приспособление придумали, чтобы пытками выбивать признания из заключенных.

Она кивнула Иммануэлю. Тот откинул подножку кресла, расстелил одеяло из грубой зеленой шерсти на обивке сиденья и подошел вплотную к дверце кареты. Как и всегда, поднимая Анну, он надел перчатки из черной кожи. Анна уже перестала возражать. Иммануэль был единственным, кому она доверяла. Она могла бы и потерпеть его голые руки на платье. Но кучер не изменял своим правилам. Тем не менее он позволил Анне заплатить за перчатки.

Иммануэль усадил Анну в кресло. Опустившись перед ней на колени, он поправил ей ноги и ступни. Этого Анна стыдилась больше всего и, сгорая от неловкости, смотрела в ночное небо. Наконец все было готово. Иммануэль сложил концы шерстяного одеяла на коленях Анны. После он начал толкать инвалидное кресло. Колеса заскрипели по гравию.

Они направились к выкрашенной в белый цвет двери с большим латунным кольцом. Им сразу открыли. В проеме появился молодой человек в ливрее; над головой он держал небольшой фонарь.

– Bonsoir[22], мадам – произнес слуга.

Больше ничего сказать он не успел. Схватив его сзади за плечо, волосатая рука отодвинула его в сторону. В свете лампы появилось мужское лицо; маленькими, широко расставленными глазами оно посмотрело на Анну.

– Добро пожаловать, графиня Дорн! – громко сказал господин. – Добро пожаловать в Париж! Добро пожаловать в наш дом! Я Олаф Шмалёр.

Прижав руки к бокам, он старательно поклонился.

Анна улыбнулась и склонила голову в почтительном приветствии.

– Пожалуйста, не называйте меня графиней. Я отказалась от титула и имени мужа, – сказала она.

– Но отчего же? – вырвалось у Шмалёра.

– Я вернула девичью фамилию, – ответила Анна. – Анна Молль.

– Ну, как вам будет угодно.

В голосе Шмалёра слышалось разочарование. Похоже, купец рассчитывал, что учить его детей будет дворянка.

– Что по-графски роскошно, – нарушила Анна молчание, – так это ваша усадьба. А еще поздняя осень в Париже.

Хозяин провел рукой по жидким рыжеватым волосам, осмотрел ладонь и вытер ее о штанину.

– Прошу прощения, графиня… мадам. Идите за мной в дом. Пардон. Я хочу сказать. прикажите вашему слуге повезти инвалидное кресло. – Он кашлянул. – Семья уже ждет вас.

Анна осведомила нового работодателя о своем недуге и даже приложила к письмам чертеж инвалидной коляски с указанием ее размеров, чтобы он мог предоставить ей подходящую комнату. Однако Шмалёр, похоже, не придал этому особого значения. Быть может, он вообще забыл об инвалидном кресле. Во всяком случае, семья принимала гостью не на первом, а на втором этаже. Сначала Иммануэлю пришлось нести саму Анну, а потом кресло по сужающейся кверху лестнице. У Анны закружилась голова. Но она все равно не стала держаться за плечи Иммануэля, как делала обычно. Вместо этого Анна скромно сложила руки на животе.

Она услышала топот маленьких ножек. Захлопали двери. Наконец Анна оказалась на галерее с обшивкой из темного дерева и белыми вазами на полу. Из каждой торчали по четыре длинных лилии. Они тоже были белыми и создавали очаровательный контраст с темным окружением.

Анна бесшумно катилась по толстым коврам: позади нее был Иммануэль, а впереди – широкая спина Олафа Шмалёра. Хозяин открыл дверь, и Анна проскользнула в ярко освещенный салон. Похоже, окнами именно этой комнаты она любовалась снаружи. Помещение и вправду было таким огромным и высоким, что могло бы служить свету Баден-Бадена бальным залом. В покрытых черным лаком витринах стояли японские предметы. Настенные ковры с причудливыми узорами, фарфор и изделия в стиле шинуазри[23] вызвали бы восхищение в салоне рококо.

Перед четырьмя креслами, обтянутыми красным бархатом, стояли женщина и двое детей. Хозяйка дома была примерно того же возраста, что и Анна. Дама была низкой и хрупкой, а ее лицо напоминало мордочку пугливого животного. Она пыталась восполнить небольшой рост высокой прической. Анна гадала, как мадам Шмалёр справлялась с тучностью мужа. Очевидно, пара нашла для этого решение. Это доказывало существование двух детей.

Хозяйка дома представилась как Мари-Александрин Шмалёр. Женщина сказала, что Анна может называть ее просто мадам. А она будет звать Анну графиней: «Если у немцев так принято».

Анна хотела было возразить и объяснить мадам Шмалёр, что она больше не графиня. Тут Олаф Шмалёр подошел к жене и попросил ее налить чай. Сам он, встав между детьми, положил руки им на плечи.

– А это малыш Жан и Анриетта, – сказал Шмалёр голосом, который привлек бы десяток покупателей на рыбном базаре.

На малыше Жане и Анриетте были дорогие наряды, соответствовавшие последней парижской моде. Девочке, как Анна знала из писем, было десять. Похоже, ей нравились дорогие одеяния. Она покрутила бедрами, неуклюже подражая матери, погладила себя по животу и оглядела наряд. У нее были пухлые щеки и маленький рот, а с головы свисали замысловатые локоны. Мать точно трудилась над прической не один час.

Жан, напротив, явно чувствовал себя неуютно в двубортном шелковом жилете с шалевым воротником. Он неподвижно стоял рядом с сестрой и, впившись ногтями в ладони, не отрывал взгляда от инвалидного кресла.

У обоих детей слипались глаза. Наверное, в это время они обычно давно были в постели.

– Подойдите ко мне, – Анна протянула руки им навстречу.

Дети не двинулись с места. Анриетта уставилась на палец Анны, словно боясь, что из него могут вылететь молнии. Жан с желчным видом разглядывал колеса инвалидной коляски.

– Подайте руку учительнице, – приказала мадам Шмалёр, стоявшая за тележкой-подносом с чайным сервизом.

Дети по-прежнему не шевелились. Анна бы с удовольствием опустила руки и отправила Жана и Анриетту спать. Но уступчивость – главный враг воспитания. Анна поманила детей пальцами. «Они как Гензель и Гретель[24], – подумалось ей, – а я для них – ведьма из пряничного домика».

– Идите же! – приказал Олаф Шмалёр и мягко подтолкнул детей.

Вцепившись в папины брюки, мальчик спросил:

– А после занятий с графиней мне тоже придется вечно сидеть в уродливом кресле?

– Простите их поведение, – сказала мадам. – Они устали, и суета их сильно утомила. Жан! Анриетта! В постель.

– Погодите, пожалуйста, – тихо сказала Анна.

Толкнув колеса кресла, она быстро подкатилась к детям. Прямо перед ними Анна остановилась. Отпрянув, Жан наткнулся на столик. Фарфоровые статуэтки на нем затанцевали.

– Меня зовут Анна Молль. Вы знаете, почему я здесь?

Дети покачали головами.

Мадам Шмалёр подошла к ним.

– Графиня, я же сказала: детям пора в постель.

– Я не графиня, – Анна коротко взглянула на низкую француженку. – А вот этого, – она постучала по колесам инвалидной коляски, – бояться совсем не стоит. Иммануэль!

Ее спутник поднял ее и усадил в одно из кресел. Затем графиня сказала Жану и Анриетте:

– На самом деле это все равно что ехать по железной дороге. Но сюда поместится только один пассажир.

Дети смотрели то на инвалидную коляску, то на мать. Прежде чем мадам Шмалёр успела что-либо возразить, ее супруг встал за спинку инвалидного кресла и опустил мясистые ладони на ручки.

– Кто сядет первым, того я прокачу по комнате три раза. Так быстро, как только смогу.

– Месье! – раздраженно воскликнула мадам Шмалёр.

Но тут Анриетта уже выскочила вперед и, громко прокричав «Moi!», опустилась в инвалидное кресло. Олаф Шмалёр толкнул коляску, и отец с дочерью покатились по просторному салону. Деревянные колеса застучали по паркету. У одной из стен комнаты стояла еще одна фарфоровая напольная ваза, которую чья- то искусная рука расписала китайскими рисунками. Шмалёр направлялся прямо к ней. В нужный момент он затормозил и обогнул вазу, задев лилии. Анриетта закричала. Ее мать тоже. Лепестки посыпались на землю. Ваза не упала. Проехав позади нее, инвалидное кресло снова набрало скорость.

Прежде чем Шмалёр успел сделать еще один круг, у него на пути встала супруга.

– Довольно, Олаф! – крикнула она и вытянула руки.

Инвалидное кресло со смеющейся от удовольствия Анриеттой остановилось у ног матери.

Мадам Шмалёр повернулась к Анне. Острый взгляд хозяйки мог бы разрезать страницу книги.

– Графиня, если это и есть ваши воспитательные методы, я лучше отправлю детей в школу-интернат. Как я и хотела с самого начала.

Наблюдая за этой дикой поездкой, Анна вцепилась пальцами в обивку кресла. Теперь она потупилась и изо всех сил старалась покраснеть. Ей нельзя снова потерять работу. У нее совсем не осталось средств. Место учительницы у торговца сельдью Шмалёра в Париже подыскал ей старый друг.

Отпустив красный бархат, Анна положила руки на блестящую ткань синего платья и тихо ответила:

– Разумеется, мои методы не таковы, мадам. Вы можете не сомневаться, что со мной ваши дети будут в надежных руках.

Как только она произнесла эти слова, Жан пробежал мимо нее и дернул маму за платье.

– Маман, скажи Анриетте, что теперь моя очередь. Она уже и так долго каталась по железной дороге.

Мадам Шмалёр рывком вытащила дочь из кресла: Анриетта даже споткнулась о подол материнского платья. Мадам еще раз мрачно посмотрела на Анну, а затем взяла детей за руки и вышла из салона.