Читать книгу Сказки ПРО Пушкина - - Страница 3

Надежда Филиппова

Владимир Иванович Даль по долгу службы приехал в Нижний Новгород в 1849 году. Он занял пост управляющего нижегородской Удельной конторой, где ему приходилось ежедневно иметь дело с десятками людей, решая их имущественные вопросы.

Работа всей его жизни – «Словарь живого великорусского языка» продолжалась непрерывно. В Нижнем Новгороде автор продвинулся в составлении словаря до буквы «П».

Говорят, в Петербурге для тайных обществ – раздолье. Густые невские туманы, дома-муравейники, тёмные дворы, чёрные лестницы, плащи-кинжалы, казаки-разбойники. Смешно. Владимир Иванович всё это почитал вздором, развлечением для профанов – впору только сущеглупым юнцам да скучающим вельможам. Он же ни к тем, ни к другим касательства не имел и рядиться в графа Калиостро был решительно не намерен. Ежели возглавляешь не опереточную масонскую ложу, а Орден, то о конспирации по долгу службы знаешь поболее, чем всё Третье отделение Собственной Его Императорского Величества канцелярии в полном составе. Ни к чему из себя шутов гороховых строить. Так что штаб-квартиру Ордена Владимир Иванович спрятал по всем законам тайной науки – на самом виду.

Ведь что такое Нижний Новгород? От силы три месяца в году, пока шумит знаменитая на весь мир Ярмарка, Нижний ещё смотрится большим городом. Шум, гам, праздношатающиеся толпы, извозчики ломят втридорога, паршивую комнатёнку с тараканами сдают по цене квартиры с прислугой, да и ту не найдёшь.

Но только подуют ветра осенние, и морок рассеивается. Пустеют улицы и пристани, тишина опускается на заросшие лопухами дворы. Купчина вешает замок на ворота и просиживает часами за самоваром. Одни только обывательские свиньи, пущенные в безлюдный ярмарочный городок на выпас, шумят и резвятся. И всякому ясно – никакой не город это, а большая деревня, где чистой публике только и остаётся, что французские романы выписывать да живые картины на журфиксах представлять, чтобы окончательно не спятить от скуки.

И кто заподозрит, что из эдакой глуши Владимир Иванович управляет самым могущественным в России тайным Орденом? Да никто.

Тихо было у Владимира Ивановича в Удельной конторе, так тихо, что слышно даже, как шуршит сухой снежок по стёклам, как ругается на другой стороне Большой Печёрской улицы чёрными словами какой-то мужик. Профан, невежа – столько слов, да ни одного путного. Владимир Иванович поморщился. Не так следует обращаться со Словом, совсем не так.

Братья и сёстры по Ордену чинно сидели на жёстких стульях, отхлёбывали из стаканов крепко заваренный пунцовый чай, беседовали вполголоса о неважном, ждали знака. Чем хорошо управлять Удельной конторой? Можно кого хочешь у себя принимать, никто и не заметит. Затеряются тайные гости в череде посетителей. Шутка ли, сорок тысяч государственных крестьян – и все на попечении Владимира Ивановича. Случись какое несчастье или разлад – к нему спешат. А бывает, просто за советом или за лекарством заглянут. К кому им ещё идти? Нижегородским обывателям то казалось смешно – право слово, чудак-человек этот господин Даль. Другой бы на его месте как сыр в масле катался. А этот, извольте видеть, мало того, что несносно честный – даже самой ничтожной мзды не берёт, – так ещё и носится с этим мужичьём, как дурень с писаной торбой. Ещё и больницу для них выхлопотал. Чудит, милые мои, ах, чудит!

Но Владимир Иванович не чудил. Он ничего не делал зря. Интерес его к людям был искренний, неподдельный. Нет материала нужнее и благороднее человеческого. Нижегородское отделение Ордена Слова он сформировал сам, и люди у него были как на подбор, один к одному.

Первым нашёл он брата Кузьму. Это был драгоценный самородок, вобравший в себя всё лучшее, что только может быть в крестьянском сословии. Огромного роста, тучный, густобородый брат Кузьма был из потомственных ямщиков. Предки его возили государеву почту ещё при Алексее Михайловиче. Из поколения в поколение передавали они Слово, без которого на их опасной, беспокойной службе недолго было и сгинуть. То была не бессмысленная грязная матерщина, вроде слышанной давеча, о нет! То было Слово боевое, могущественное и грозное. Кузьма одним малым загибом возвращал на место разболтавшуюся колёсную втулку, двумя – смирял взбесившегося коня, а полной тирадой мог смести с дороги волчью стаю или шайку разбойников.

Сестра Елизавета была ему полной противоположностью – бледная, сухопарая, до срока увядшая, ещё не старая годами, но старая дева по жизненному жребию. Состояла она воспитательницей при дочерях купца Тимофеева, а в свободное время оказывала доброхотную помощь в женском отделении Мартыновской больницы. Барышням в провинции не хватает образования, зато в избытке у них беспорядочного чтения, преимущественно стихов и романов. Но сестра Елизавета вынесла из книг куда больше, чем слезливые благоглупости и мечты о графе с чёрными усами и большим состоянием. Любила она поэзию, любила самоотверженно, но не сентиментально. Из множества рифмованных строк безошибочно выделяла те, что содержали Слово, и использовала их хладнокровно и бесстрашно. Из сонма воинов Слова Владимир Иванович ставил её выше всех. Одним только «буря мглою небо кроет» она могла погрузить операционного больного в глубочайший сон, подобный наркотическому. С помощью «я вас любил, любовь ещё быть может» купировала эпилептические припадки. А прошлым летом совершила истинный подвиг, остановив в одиночку (Владимир Иванович был тогда в отъезде) набиравшую силу эпидемию холеры. Для этого она без перерыва десять часов кряду читала «Клеветникам России», после чего сама попала на больничную койку в состоянии сильнейшего нервного и физического истощения.

Брат Николай, благообразный, похожий на святого князя Бориса-страстотерпца с дореформенных икон, был из раскольничьей семьи и, как положено староверу, большой дока по части старинных книг и рукописей. Но Слово он обрёл не в житиях святых и не в писаниях Аввакума, а трудах покойного своего тёзки, Николая Гоголя. Тут совесть Владимира Ивановича была не вполне спокойна. Взял грех на душу, отказал брату Александру, когда тот просил – возьми Гоголя в Орден, он из наших, Слово чувствует всей душой. Может, согласился бы тогда Владимир Иванович – и не поглотила бы Гоголя тьма, отстояли бы его братья и сёстры. Но нельзя, нельзя было его в Орден допускать. Уже тогда провидел в нём Владимир Иванович ростки безумия. А безумец, вооружённый Словом, похуже будет всех казней египетских. Хорошо, в последний миг успели посланцы Ордена спалить в печи написанное Гоголем незадолго до кончины – иначе не выстоять бы России… Один брат мельком глянул – и сгорел потом, как свечка, в три дня не стало человека – сначала душа умертвилась, а за ней и всё остальное…

За Словом брат Николай нырял в гоголевскую прозу, как ловец жемчуга в море, полное кровожадных акул. Но собранные им драгоценные зёрна сияли ярче звёзд небесных. Умягчение злых сердец, пробуждение совести, возвращение в разум – всё мог брат Николай. Чтением «Вечеров на хуторе близ Диканьки» отвращал он от пьянства целые деревни, а однажды «Старосветскими помещиками» сумел даже воззвать к милосердию губернского прокурора, надворного советника Андрея Ивановича Котляревского, что сродни было библейскому чуду.

Последней к Ордену присоединилась сестра Ираида, вопленица из села Безводное. Сестру Ираиду Владимир Иванович уважал безмерно, но и боялся тоже. Да, он, Великий магистр Ордена Слова – боялся. Сестра Ираида была человек в определённых кругах широко известный. Сельскийьлюд, да и городское купечество наперебой звали её «во́пить» на похоронах и свадьбах, согласно старорусскому обычаю. Неважно, был то плач по невесте, выдаваемой замуж, или по мужу, убитому в дальней стороне, – стоило этой сухонькой, темнолицей старушке отрыть рот, как раздавался стон, полный невыразимой тоски, столь древней, что перед ней оставалось только склониться и отступить. Страшна была сила этого горестного женского вопля. Владимир Иванович ясно отдавал себе отчёт в том, что ни из глубины веков идущее Слово сестры Ираиды, ни природный её дар он контролировать и направлять не в силах. Но и оставить без присмотра не мог. В конце концов, если бы не Ираида, тогда ещё молодая, крепкая женщина, скинули бы в двадцать пятом году заговорщики государя-императора Николая Павловича и погрузили бы страну в кровавый хаос похуже пугачёвщины…

Владимир Иванович отставил в сторону свой стакан чаю, едва пригубленный. Это был сигнал к началу собрания. Взгляды всех членов Ордена обратились на Великого магистра.

– Вначале было Слово, – провозгласил Владимир Иванович. – И мир будет стоять, пока Слово звучит.

– Слово звучит, – откликнулся Орден.

– Вот уж восемнадцать лет, как нет с нами брата Александра, – Владимир Иванович вздохнул тяжело. – Был он неутомимый кузнец Слова. Без его наследия не выстоять бы нам в эти смутные дни. Вооружил нас, воздвиг крепкие стены, укрыл нас своим покровом. Мог бы и себя спасти, да не захотел…

– Всё гордыня барская, – пробасил Кузьма. – Да он одной своей епиграмой мог того прыща хранцузского, как комара, пристукнуть. Нет, вишь, из лепажу ему стрельнуть приспичило…

– Не смейте его осуждать! – выкрикнула сестра Елизавета. – Он поступил, как человек чести! Брат Александр не пожелал использовать Слово в личных целях и…

– Довольно, братья и сёстры, – остановил их Владимир Иванович, и спорщики сразу умолкли. – Не нам судить брата Александра. Арсенал, что он нам оставил, не имеет цены.

– На нём мы только и держимся, – скорбно подтвердила сестра Елизавета, поджав губы.

– Позвольте не согласиться, – напирая на «о», возразил брат Николай, – ежели взять сочинения господина Гоголя…

– Отставить! – по-военному резко оборвал их Владимир Иванович. И уже мягче добавил:

– Как я уже сказал, наследие брата Александра бесценно. Но, как и всё, созданное человеком, оно не вечно. Пока могущество его Слова только растёт, и так будет ещё долго. Но и его люди забудут. Нет, не забудут. Хуже – будут повторять, но без цели и смысла, как дурак, которого заставили Богу молиться. Дети станут учить его, как «Отче наш» – и проговаривать строки, души в них не вкладывая. Выйдет одно пустое попугайничанье. Именем его назовут улицы, по которым ему и ходить-то было бы зазорно, а лицо его наладятся рисовать на коробках с конфектами. И тогда стены, им возведённые, падут, и меч, им выкованный, превратится в прах… Через сто лет, много – через двести, потомки наши останутся безоружны…

– Так что же им, сирым, делать? Одними матюками Отечество оборонять, как при царе Горохе? – жалобно спросил брат Кузьма.

– Нет, на одних матюках долго не продержатся, – согласился Владимир Иванович. – Сами знаете, каков мой крест, труд мой многолетний, которому не вижу пока конца. По крупице собираю силу Слова в «Толковый словарь живого великорусского языка». Из этого арсенала всякий, кто не лишён дара Слова, сможет брать… Продержатся. А там, приведет Господь, и новое солнце русской словесности народится. Может, уже народилось – пробует сейчас своё перо какой-нибудь талантливый юноша…

– Не может быть второго Солнца, самое большее, на что можно надеяться – луна, – ревниво фыркнула сестра Елизавета, обожательница брата Александра. – Сами видите, в какую тьму погружено наше общество. Напишет вам какой-нибудь спившийся картёжник про душегуба с топором под мышкой, а вы скажете – ах, какое великое Слово…

– Да где ж вы, барынька, видели, чтоб топор под мышкой носили? – съязвил Кузьма. – За поясом носят топор-то.

– Не время ссориться, братья и сёстры, – сурово остановил их Владимир Иванович. – В Чёрном море коварный осман угрожает русскому флоту. Отечество наше в опасности. Наш долг – помочь русскому оружию. И помните – у противника тоже есть Слово. Но наше Слово – крепче! Давайте вместе, братья и сёстры. Готовы? Начали!

– «Ой да на чистом поле горюшко садилося, да само тут злодейство восхвалялося», – вывела сестра Ираида. У Владимира Ивановича похолодело в затылке – как всегда от страшной стихийной силы, заключённой в этом заунывном старушечьем вопле.

– «Тарас был один из числа коренных, старых полковников: весь был он создан для бранной тревоги и отличался грубой прямотой своего нрава», – вступил брат Николай.

– «Гляжу, как безумный, на чёрную шаль, и хладную душу терзает печаль», – подхватила сестра Елизавета.

– …! …! …! – словно гвозди заколачивал крепкие слова Кузьма.

– «ЕРИХОНИТЬСЯ – то же что хорохориться, ерепениться, важничать, ломаться, упрямиться», – нараспев начал Владимир Иванович.

Невообразимо далеко от Нижнего Новгорода адмирал Павел Степанович Нахимов вглядывался сквозь сплошную пелену дождя в очертания турецкого берега.