Читать книгу Птица малая - - Страница 4

Глава 1
Рим

Оглавление

Декабрь 2059 года

СЕДЬМОГО ДЕКАБРЯ 2059 ГОДА Эмилио Сандоса посреди ночи выписали из реанимации госпиталя Сальватора Мунди и в хлебном фургоне переправили в резиденцию Ордена Иезуитов, находящуюся по адресу дом пять Борго Санто Спирито, в нескольких минутах пешей ходьбы через площадь Святого Петра от Ватикана. На следующий день представитель Ордена, не обращая внимания на град вопросов и возгласы негодования разгневанной и разочарованной толпы разного рода журналистов, собравшейся перед массивной входной дверью дома номер пять зачитал следующее краткое сообщение:

«Насколько нам известно, падре Эмилио Сандос является единственным уцелевшим участником миссии, посланной Орденом Иезуитов на Ракхат. Еще раз выражаем свою благодарность Организации Объединенных Наций, консорциуму «Контакт» и Астероидному горнопромышленному отделению корпорации Обаяши, сделавшим возможным возвращение падре Сандоса. Мы не располагаем дополнительной информацией относительно судьбы остальных членов экипажа, посланного консорциумом «Контакт», но постоянно молимся за них. Падре Сандос в настоящее время слишком болен для участия в любых интервью, и для выздоровления его потребуется несколько месяцев. Поэтому до его полного выздоровления не может быть никаких комментариев относительно миссии Ордена или заявлений консорциума относительно действий падре Сандоса на Ракхате».

Заявление это предназначалось для того, чтобы оттянуть время.

Конечно же, Сандос был болен. Все его тело покрывали синяки кровоизлияний, оставленных лопнувшими крошечными кровеносными сосудами. Десны его более не кровоточили, однако должно было пройти еще какое-то время, прежде чем он смог бы питаться нормальным образом.

Наконец, следовало что-то сделать с его руками.

Однако последствия цинги, анемии и переутомления заставляли его спать по двадцать часов в сутки. Проснувшись, беспомощный, как новорожденное дитя, он лежал без движения, свернувшись клубком.

В те первые недели его пребывания в резиденции Ордена дверь в его каморку почти не закрывалась. Однажды, решив, что полотеры, натиравшие полы в коридоре, помешают отдыху падре Сандоса, брат Эдвард Бер закрыл эту дверь, вопреки строгому запрету, данному персоналом госпиталя Сальватора Мунди. Сандос как раз не спал и обнаружил, что его заперли. Брат Эдвард более не повторил эту ошибку.

Брат Винченцо Джулиани, генерал Общества Иисуса, каждый день заглядывал в палату, посмотреть на Сандоса. Джулиани понятия не имел, знает ли Сандос, что за ним наблюдают, хотя тот давно уже привык к этому чувству. В юности, когда Отец-генерал еще был всего лишь простым Винсом Джулиани, личность Эмилио Сандоса, на год опережавшего Джулиани на десятилетней стезе священнического образования, завораживала его. Он был странным юношей, этот Сандос. И загадочным мужчиной. Карьера Винченцо Джулиани как государственного деятеля основывалась на понимании людей, но именно этого человека он никогда не мог понять.

Взирая на Эмилио, больного и почти немого, Джулиани понимал, что Сандос не сумеет поделиться своими секретами в ближайшее время. И это не смущало его. Винченцо Джулиани был человеком терпеливым. Иначе невозможно преуспевать в Риме, где время измеряется не веками, но тысячелетиями, где терпение и дальновидность всегда являлись характерной чертой политической жизни. Город этот наделил собственным именем силу терпения – Romanità.

Romanità исключает эмоции, спешку, сомнения. Romanità ждет, считает мгновения и действует со всей беспощадностью в нужную минуту. Romanità зиждется на абсолютной уверенности в конечном успехе и возникает из единственного принципа: Cunctando regitur mundus (Промедление правит миром).

Так что даже по прошествии шестидесяти лет Винченцо Джулиани не ощущал ни капли нетерпения по поводу того, что не в состоянии понять Эмилио Сандоса, но лишь предвкушал удовольствие от того, что однажды ожидание оправдает себя.

* * *

ЛИЧНЫЙ СЕКРЕТАРЬ ОТЦА-ГЕНЕРАЛА Ордена связался с патером Джоном Кандотти в День памяти вифлеемских младенцев, через три недели после прибытия Эмилио в дом № 5.

– Сандос достаточно хорошо восстановился для того, чтобы поговорить с вами, – сообщил Кандотти Иоганн Фелькер. – Будьте здесь в два часа.

«В два часа!» – с раздражением думал Джон, шагая к Ватикану от приюта, в котором ему только что выделили душную комнатенку с видом на городскую стену Рима – кладка располагалась в считаных дюймах от бесполезного окна.

После приезда Кандотти уже приходилось пару раз общаться с Фелькером, и он с самого начала проникся неприязнью к австрийцу. Впрочем, Джону Кандотти было не по душе все связанное с новым поручением.

Начнем с того, что он вообще не понимал, почему его привлекли к этому делу. Не будучи юристом или ученым, Джон Кандотти удовлетворялся расположением на непрестижном краю иезуитской поговорки: публикуйся или погибай, и он уже по колено увяз в составлении рождественской программы для средней школы, когда начальник позвонил ему и приказал в конце недели лететь в Рим: «Отец-генерал хочет, чтобы вы помогли Эмилио Сандосу».

И все, никаких подробностей. Джон, конечно, слышал о Сандосе. А кто не слышал о нем? Однако он совершенно не понимал, каким образом может быть полезен этому человеку. Попросив объяснений, он не добился внятного ответа. Он не имел никакого опыта в подобного рода занятиях: в Чикаго всякие тонкости и окольные пути не в ходу.

Кроме того, дело было еще и в самом Риме. На импровизированной прощальной вечеринке все так волновались за него: «Это же Рим, Джонни! Со всей этой историей, с этими прекрасными церквями и произведениями искусства». Он и сам был взволнован, тупой дурак. Но что он знал?

Джон Кандотти родился в Штатах – среди прямых улиц и прямоугольных коробок-домов; Чикаго никак не мог подготовить его к римским реалиям. Хуже всего бывали моменты, когда он уже видел крышу здания, куда ему хотелось попасть, однако улица, по которой он шел, начинала загибаться в другую сторону, приводя его на очередную очаровательную пьяццу с прекрасным фонтаном на ней, открывавшую перед ним новый, невесть куда ведущий переулок. Стоило только выйти на улицу – и Рим принимался ловить его и обманывать своими холмами, бесконечными переплетениями кривых улочек, пропахших кошачьей мочой и томатным соусом. Он не любил плутать и постоянно путался в этом лабиринте. Он не любил опаздывать и постоянно опаздывал. И первые пять минут после любой встречи Джон всегда извинялся за опоздание, а римские знакомые уверяли его в том, что этот факт их не смущает.

Тем не менее он ненавидел себя за это и поэтому все ускорял и ускорял шаг, стремясь разнообразия ради явиться вовремя в резиденцию Ордена, пусть и в сопровождении прицепившейся по пути свиты из несносных малышей, с шумным восторгом смеющихся над его костлявой фигурой, длинным носом, лысиной, раздувающейся на ветру сутаной и машущими при ходьбе руками.

* * *

– ПРОСТИТЕ МЕНЯ за то, что заставил вас ждать. – С этой фразой Джон Кандотти обращался к каждому встречному на пути к комнате Сандоса и, наконец, к нему самому, после того как брат Эдвард Бер провел его в комнату и оставил их наедине.

– Снаружи до сих пор стоит умопомрачительная толпа. Они когда-нибудь уходят отсюда? Я – Джон Кандотти. Отец-генерал попросил меня помочь вам приготовиться к слушаниям. Рад знакомству. – Он неосознанно протянул вперед руку и, вспомнив, неловко отвел ее в сторону.

Сандос не приподнялся из поставленного возле окна кресла и как будто бы даже не захотел или не смог посмотреть на Кандотти. Джон, конечно же, видел архивные фото Сандоса, но тот оказался много меньше и худощавее, чем он ожидал; к тому же старше, но все же не настолько, насколько следовало бы. Прикинем: семнадцать лет в пути туда, почти четыре года на Ракхате, еще семнадцать лет обратного пути, однако следовало учесть релятивистские эффекты перемещения со скоростью, близкой к световой. По мнению врачей, Сандоса следовало считать примерно сорокапятилетним, хотя он был на год старше Отца-генерала. Судя по внешности, ему пришлось перенести трудные годы.

Молчание продолжалось. Стараясь не смотреть на руки Сандоса, Джон пытался понять, не следует ли ему уйти. Впрочем, для ухода еще слишком рано, подумал он, Фелькер будет в ярости. И тут губы Сандоса наконец шевельнулись:

– Англия?

– Америка, отец мой. Брат Эдвард англичанин, но я американец.

– Не так, – чуть помолчав, продолжил Сандос. – La lengua. Английский язык.

Вздрогнув, Джон понял, что неправильно истолковал слово.

– Да, я немного говорю по-испански, если так вам будет удобнее.

– Это было сказано по-итальянски, creo. Antes – до того то есть. В госпитале. Сипаж – si yo… – Он умолк, чтобы не разрыдаться, но овладел собой и уже осознанно проговорил: – Будет легче… если я все время буду слышать… только один язык. Английский сойдет.

– Конечно. Без проблем. Ограничимся английским, – ответил потрясенный откровением Джон. Никто не говорил ему, что Сандос настолько плох. – Этот мой визит будет коротким, отец мой. Я хотел только познакомиться и посмотреть, как вы поживаете. С подготовкой к слушаниям можно не торопиться. Не сомневаюсь, что их можно будет отложить до тех пор, пока вы поправитесь настолько, чтобы…

– Чтобы что? – переспросил Сандос, впервые посмотрев прямо на Кандотти. Изрезанное глубокими морщинами лицо, высокая переносица, наследие индейских предков, широкие скулы, стоицизм. Джон Кандотти не мог представить себе этого человека смеющимся.

Чтобы вы могли защитить себя, намеревался сказать Джон, однако мысль показалась ему банальной.

– Чтобы объяснить, что произошло.

Внутри резиденции царила ощутимая тишина, что было особенно заметно возле окна, сквозь которое доносился бесконечный карнавальный шум города. Какая-то гречанка отчитывала своего ребенка. Около двери резиденции бродили туристы и репортеры, перекрикивавшие шум такси и постоянный гомон Ватикана. Переговаривались строительные рабочие, скрежетали их механизмы, шел непрестанный ремонт, не позволяющий Вечному городу рассыпаться в прах.

– Мне нечего сказать. – Сандос снова отвернулся. – Я должен выйти из Общества.

– Отец Сандос… Отче, неужели вы считаете, что Общество позволит вам уйти, не объяснив то, что случилось? Вы вправе не хотеть никаких слушаний, однако все, что может произойти в этих стенах, ничтожно по сравнению с тем, что эти люди обрушат на вас, как только вы выйдете из этой двери, – сказал Джон. – Но если мы поймем вас, то сможем помочь… или облегчить для вас ситуацию.

Ответа не последовало, только профиль Сандоса на фоне окна сделался чуть более жестким.

– Ну ладно. Я вернусь через несколько дней. Когда вы почувствуете себя лучше, так? Могу ли я что-нибудь принести вам? Или связаться с кем-то по вашему поручению?

– Нет. – В голосе не угадывалось внутренней силы. – Благодарю вас.

Подавив вздох, Джон направился к двери. Взгляд его упал на крышку небольшого бюро, где лежал рисунок, выполненный на чем-то вроде бумаги, каким-то подобием чернил. С рисунка на него смотрела группа ВаРакхати. Лица, полные достоинства и несомненного обаяния. Необычайные глаза, окруженные пушистыми ресницами, защищающими от ослепительного света. Забавная деталь… Интересно, как можно понять, что существа эти необыкновенно красивы, если ты незнаком с нормами их красоты?

Джон Кандотти взял в руку рисунок, чтобы внимательнее рассмотреть его… Сандос вскочил и сделал два шага в его сторону… Сандос, едва ли не вполовину меньше его и к тому же еще полудохлый… однако Джона Кандотти, ветерана чикагских уличных баталий, отбросило от бюро. Ощутив спиной стену, он прикрыл смущение улыбкой и положил рисунок на место.

– Красивый народ, надо признать, – проговорил он, пытаясь развеять неведомую эмоцию, владевшую стоявшим перед ним человеком. – Э… люди на этой картинке… ваши друзья, похоже?

Сандос попятился, разглядывая Джона и словно просчитывая его реакцию. Свет от окна зажег ореол его волос и скрыл выражение лица. Если бы в комнате было светлее или если бы Джон Кандотти лучше знал этого человека, он мог бы заметить уродливую, но торжественную гримасу, предшествовавшую утверждению, которым Сандос рассчитывал развеселить и разгневать своего оппонента. Помедлив, он наконец отыскал нужное слово.

– Коллеги, – проговорил он наконец.

* * *

ИОГАНН ФЕЛЬКЕР закрыл свой планшет, заканчивая этим движением утреннее совещание с Отцом-генералом, однако не поднялся с места. Он внимательно смотрел на Винченцо Джулиани, пока старик сосредоточенно обдумывал планы на сегодняшний день, делал какие-то заметки относительно намеченных событий и только что обсужденных решений.

Тридцать четвертый генерал Общества Иисуса Джулиани обладал впечатляющей внешностью, симпатичной лысиной и вообще держался прямо и был еще силен для своего возраста. Историк по профессии, дипломат по природе, Винченцо Джулиани провел Общество через сложные времена, компенсировав долю ущерба, нанесенного Сандосом. Рекомендация заниматься гидрологией и изучать ислам в какой-то мере восстановила добрую волю. Без иезуитов в Иране и Египте не могло быть предупреждения о последней атаке террористов. Доверие там, где оно должно быть, думал Фелькер, терпеливо ожидая, когда Джулиани обратит на него внимание.

Наконец Отец-генерал вздохнул и посмотрел на своего секретаря, далеко не привлекательного, склонного к полноте мужчину на четвертом десятке лет, песочного цвета волосы которого липли к черепу. Сидевшего в кресле, сложив на округлом животе руки Фелькера можно было принять за молчаливую аллегорию незаконченного дела.

– Ладно, выкладывай. Говори, что должен, – раздраженным тоном приказал Джулиани.

– Сандос.

– Что там с ним?

– То, что я уже говорил.

Джулиани посмотрел на свои заметки.

– Люди начали забывать, – продолжил Фелькер. – Возможно, всем было бы лучше, если бы он погиб, как и все остальные.

– Неужели, отец Фелькер? – сухо проговорил Джулиани. – Какая недостойная мысль.

Фелькер скривился и посмотрел в сторону.

Джулиани посмотрел на окна своего кабинета, опираясь локтями о полированную крышку стола. Фелькер, конечно же, был прав. Жизнь, вне сомнения, была бы проще, если бы Эмилио благополучно принял на Ракхате мученическую кончину. Теперь, с учетом общественного интереса, да и с точки зрения ретроспективы, Обществу приходилось расследовать причины постигшей миссию неудачи…

Потерев лицо ладонями, Джулиани встал.

– Мы с Эмилио – старые знакомые, Фелькер. Он – хороший человек.

– Он прелюбодей, – спокойно и точно определил Фелькер. – Он убил ребенка. Ему надлежит жить в кандалах.

Фелькер смотрел на Джулиани, который обходил комнату, брал в руки разные предметы и ставил их на прежнее место, даже не посмотрев.

– В любом случае ему не хватает внутреннего благородства, чтобы уйти в отставку. Пусть уходит, пока не причинил Обществу большего вреда.

Остановившись, Джулиани посмотрел на Фелькера:

– Мы не намереваемся лишать его сана. Неправильный поступок, даже если он хочет его. И, что более важно, он не сработает. В глазах всего мира он остается одним из Наших, пусть сам он так не считает.

Подойдя к окнам, он посмотрел на собравшуюся внизу толпу репортеров, разного рода исследователей и любопытных.

– А если медиа продолжат заниматься праздными спекуляциями и безосновательными измышлениями, мы просто расскажем все как есть, – произнес Отец-генерал с той легкой иронией, которой как огня боялись поколения выпускников. После чего повернулся, с прохладой оценивая своего секретаря, все это время безрадостно просидевшего за столом. Голос Джулиани не переменился, однако Фелькер был ошеломлен произнесенными словами. – Отец Фелькер, не мне судить Эмилио, и тем более не прессе.

И уж точно не Иоганну Фелькеру, секретарю Общества.

Они завершили свое утреннее совещание парой деловых фраз, однако молодой человек понимал, что переступил границы собственной компетенции как в политическом, так и в духовном плане. Фелькер был квалифицированным и интеллигентным сотрудником, однако в отличие от большинства иезуитов придерживался норм полярного мышления: все было для него либо черным, либо белым, либо греховным, либо добродетельным: Мы против Них.

Тем не менее Джулиани полагал, что подобные люди могут быть полезны. Отец-генерал сидел за столом и вертел пальцами ручку. Репортеры считали, что мир имеет право знать все. Винченцо Джулиани не ощущал никакой необходимости потворствовать этой иллюзии. С другой стороны, надо было решить, что именно делать с этим Ракхатом. Кроме того, он понимал, что нужно каким-то образом привести Эмилио к какому угодно решению. Иезуиты не первый раз сталкивались с чуждой культурой, не в первый раз миссия заканчивалась неудачей, и Сандос не был первым опозорившим себя священником. Вся история, безусловно, достойна сожаления, однако искупление еще возможно.

Его еще можно спасти, упрямо думал Джулиани. У нас не так уж много священников, и нельзя вот так, без усилий, отречься от одного. Он Наш, он один из Нас. И откуда у Нас право называть миссию провальной? Возможно, семя посеяно. Всему воля Божья.

И тем не менее обвинения против Сандоса и всех остальных выглядели очень серьезно. Наедине с собой Винченцо Джулиани полагал, что миссия была обречена на неудачу с самого начала – после решения включить в ее состав женщин. Крушение дисциплины с самого начала, думал он. Другие были тогда времена.

* * *

РАЗМЫШЛЯЯ над этой же проблемой, Джон Кандотти шагал к своей темной комнатушке, располагавшейся на восточной стороне Римского кольца; у него имелась собственная теория, объяснявшая причины неудачи. Миссия, по его мнению, пошла не так, как надо, благодаря целой последовательности логичных, разумных, тщательно продуманных решений, казавшихся великолепными в то время. Как бывает при самых колоссальных катастрофах.

Птица малая

Подняться наверх