Читать книгу Здесь люди живут. Повести и рассказы - - Страница 4

Сергей Сыскин в жизни стоял на ногах твёрдо. Это и в прямом смысле: от занятий в юности футболом и боксом ноги были как железобетонные сваи, а кулаки – как гранитные булыжники. И в смысле переносном – «заработать». В этом Сергей являлся человеком очень умелым, так как в окрестных селениях слыл лучшим мастером, буквально – профессором отопительных и сантехнических систем. Даже в те времена, когда наши власти всех уровней мало думали о народе (а такие времена у нас не редкость), он не унывал.

– Проблем-то нету, – лукаво щурился в ответ на чей-нибудь воспалённый вопрос «Как без денег жить будем?», – будем жить. Раз калым, два калым – вот проблем и нету. Прорвёмся.

Любил Сергей жизнь, всё в ней любил: женщин любил, природу, мясо на праздник пожарить, заработать хорошо любил. Всей натурой своей был от мира сего. И только одна узкая полоска в его жизненном спектре, насыщенном, густом и отчётливо земном, не совпадала цветом с основным содержанием. Одна – в самом начале, в годах совсем юных – светлая, тоненькая, совершенно солнечная и едва различимая за остальной прожитой до сего дня жизнью. И частенько о ней, помимо прочего, заводил разговор профессор калымных дел, когда выпивал со своим другом Володькой Егоровым. Разговор этот, начавшись много лет назад, время от времени повторялся.

– Ты знаешь, Вовка, как я в юности рисовать хотел, – тяжёлой рукой обнимал за плечи друга Сергей, погружаясь в чувства под давлением выпитого. – Мне снились даже картины, как я их пишу. Ты вот напрасно улыбаешься, я тебе серьёзно говорю. Я прямо видел, как за мольбертом стою. На косогоре где-нибудь, а чуть ниже колок кудрявится. Или у озера – бережок такой травянистый, вечереет, луна только проклюнулась. За камышом по центру рыбак в лодке, а над ним утки стаей летят. Я даже доску для этой картины приготовил. Лиственница – медовая, чуть скрасна, гладенькая. До сих пор, кстати, не пустил её ни на что. Храню зачем-то, сам не знаю.

– Ну, и чё же художником не стал? – поначалу спрашивал Егоров, когда впервые услышал это откровение. – Может, рисовать – призвание твоё, а ты похерил его.

– Чего похерил?! Я с четырнадцати лет сам себе на хлеб зарабатываю. То одно надо, то другое. Семья вот, дом, ребятишки. Всё надо чего-нибудь. Думаешь, я не переживаю?! – наливал ещё по одной Сергей. – Уплыла моя мечта, улетели утки. Мне по сей день картины мои ненаписанные снятся, – выпивал, молчал пару минут. – Только всё реже теперь. Знаю, что не напишу их никогда.

– Почему?

– Потому что сегодня один калым закончился, а завтра новый начнётся. И не будет ничего другого, одна гонка эта за деньгами.

Короткое пьяное смятение чувств выветривалось, привычное жизненное равновесие возвращалось и покрывало душу верным защитным слоем.

– Проблем-то нету, – снова лукаво улыбался Сергей. – Раз калым, два калым – безнадёгу победим. Заработаем.

Один объект сменялся другим, потом находился третий и тоже проходил. С ними проходили дни, много дней – месяцы. Годы.

– Прошлой ночью опять утки приснились, – сбил Сергей водой поднявшийся в мангале под шашлыками огонь. Он получил деньги за очередное сделанное отопление и отмечал это событие во дворе своего дома. – Долго не снились, а вчера опять.

– Какие утки? – удивился друг Егоров, не сообразив сразу.

– Какие, какие… Которые над озером летят.

– А, эти-то.

– Вовка, ты понимаешь, они же не по небу, они в душе моей летят. Снова летят! Вижу, как стою я на бережку, а стая из-за камыша с чистой воды поднимается. У меня и холст передо мной, и палитра в руке. Я кистью краску с неё беру, хочу момент этот запечатлеть. По холсту веду, а следа не остаётся. Я снова краску беру, а на холсте – ничего. Как будто по воздуху я кистью провожу.

– Это же во сне. Мало ли что во сне увидишь. Пустяки.

– Не-е, Вовка, не пустяки. Это ведь у меня в жизни так получается, как во сне-то. Улетела моя стая, не запечатлел я её. И мается душа последнее время, аж места не нахожу. Как будто света мне в ней не хватает, как если бы воздуха в груди не хватало.

– А ты щас нарисуй. Возьми и нарисуй.

– Не смогу. Огня во мне прежнего нет, не горит больше. Я вот неделю назад Саню Игонина от бомжей оттаскивал. Он их за Гусика своего убивал. Убивал, понимаешь?! И убил бы, если б не оттащил. А мне за моих уток кого бить? Некого, понял, только себя. Улетели они, а я себе даже пенделя не пнул, живу себе, хлеб жую, – Сергей снова сбил поднявшееся под шашлыками пламя. – Вот, в мангале теперь мой огонь. Давай, наливай, – он раздвинул на шее ворот рубахи, словно действительно задыхался.

Друзья выпили, закусили, закурили.

– Серёг, тут же каждому своё, – глубоко затянувшись, выпустил Владимир сизый дым. – Саня Игонин – гончар от бога, ему такой талант дан. А ты по отоплению лучший мастер – у тебя такой талант, тоже от бога.

– Саня, когда гончарит, песни поёт. Он сам рассказывал. Вот и понимай это так, что в душе у него песня. А через руки она в работы его вдыхается. Представляешь, как жизнь. Вот и нравятся они всем, живые они. Чудо получается.

– Твоё отопление тоже всем нравится. Тоже для жизни. Вон, отбою от заказчиков нет.

– Нравится-то оно нравится… Только у меня вместо песни усталость в душе. Как штамповка какая-то – все эти мои калымы. А я – пресс штамповочный. Понимаешь, устал я от всего. Такая, знаешь, апатия – не высказать. А Саня не устал. И не устанет. Давай, наливай ещё. Мы с тобой после десятой рюмки тоже споём душевно, – усмехнулся тоскливо.

– Так и у меня – калым за калымом. А как ещё жить-то?! На какие шиши?!

– Не знаю я… Но не хватает мне света, понимаешь… задыхаюсь… нельзя без света… не могу больше так вот дальше калымить…

Снова выпили и закусили. Подоспел шашлык.

– Ух, запах какой! – стянул на тарелку с первой шпажки потемневшие от жара куски мяса Сергей. – Вовка, ты вот говоришь, талант от бога. А ты крещёный?

– Да, в детстве ещё, мальцом. Кажись, даже грудным ещё.

– Вот-вот, и меня грудным хотели. Отец с матерью на «Газике» повезли. До Покровки минут двадцать ехать, в церковь-то. Ну, а я не доехал, в пелёнки надристал.

– Так и не покрестили? – засмеялся друг Егоров.

– Меня вскорости опять повезли. И чё ты думаешь? Я опять… После второго раза уже мать с отцом такой вывод сделали, что заказан мне пока путь к крещению. Решили, мол, вырасту – сам тогда покрещусь. А была бы у нас своя церковь, так успели бы, может.

– Успели бы, – ещё больше засмеялся Егоров, – как раз бы в церкви надристал. А ты щас покрестись. Щас все крестятся, кому охота. Кто из-за моды, а кто, может, правда верит.

– Вот-вот, из-за моды. А самые большие кресты – у бандитов. А попы их крестят и грехи им отпускают. Столько золота на шее у тех и у других, что новый приход бы хватило отстроить и подать каждому прихожанину.

– Кто их знает, какие у них дела. Есть же, наверное, и хорошие попы.

– Есть, наверное. Но у них, я так представляю, сума пустая должна быть, или уж хотя бы не такая ожиревшая. Они ж – до бога проводники, а не поборники. А тут, гляди, всё за деньги. Перечень ценников у них – как меню в ресторане. Нет, проблем-то нету, я заплачу. Только к кому он меня проведёт, такой проводник? У него карманы золотом набиты – он сам идти не может, а ему ещё меня вести.

– Попы-то попами, а сам-то ты идти хочешь? Я потому спрашиваю, что про это же всё, что и ты щас, раньше как-то с тёткой своей говорил. Да ты знаешь её, тёть Люба-то. Её как брат мой, Толян, из деревни в город к себе забрал, так она сильно быстро здоровьем сдала. Оно понятно – от земли-то оторвалась. Но зато у ней в городе к храму доступ большой. Здесь-то у нас нет ничего. Вот я посмотрю на неё, она ведь в любую погоду – дождь там или мороз трещит, а она всё равно в церковь на молебен идёт. Хоть там простывшая совсем, хоть охромеет на обе ноги, а поковыляет. Я вот в церкви сто лет не был, даром что крещёный. А она – не дай бог, чтоб не пойти. Говорю ей: «Ты попу руку целуешь, а он этой рукой деньги загребает». Так она не с обидой мне, а с печалью какой-то такой давай попа защищать: «Батюшка должен быть, так надобно. Я жеть хожу богу молиться, а не батюшку судить. Нельзя судить. А што богато живёт, так надо то простить». Во как! Понимаешь?! Прощают бабули попов.

– Мы б с тобой уж никак бы не простили. Нет уважения к таким попам, – они ещё выпили, пожевали мясо. – А бабушки, видишь, прощают, – продолжил Сергей. – Вот про церковь говорят – место намоленное. Так, я думаю, эта намоленность как раз от их молитв и происходит. Коль чистые у них души, так и молитвы тоже чистые. Нету корысти никакой. Если и просят, то всё за кого-нибудь.

– Да уж. Какие есть они, такие перед богом и стоят.

– Я тебе уже много рассказывал, как мы с Анной моей Вильгельмовной в феврале этом в Иерусалим ездили. А всё равно, сколь ни рассказывай, словами не передать, чё я там испытал. Вот где, Вовка, намолено! Сколько там всех! И мы там, и армяне, и евреи, и греки. И эфиопы там… Откуда они там?! А они там – идут, чёрные такие, тоже паломники.

– Надо же…

– Говорю тебе. А главное, Вовка, на лицах у всех доброта и тишина восторженная. Такое, Вовка, благоговение и волнение в душе!

– Да-а…

– Стою я на плитах и понимаю… Нет, прямо ощущаю ступнями, что под плитами следы Его, земля, по которой Он ходил, камни, которые Ему в кожу впивались. И чувствую я их сильней, чем если бы своими ногами. Представляешь?! Чувствую, что был Он, что – правда всё.

– Уверовал?

– Дело не в этом. Не то что уверовал, а словно как увидел Его и точно понял, что был Он. А значит, получается – есть.

– И как ты это почувствовал? Со мной даже близко такого никогда не было.

– Как бы тебе это объяснить, – остановился, подбирая доходчивое объяснение, Сергей. – Вот ты чё почувствовал, когда тебе жена первый раз сказала, что беременна?

– О-о, это-то понятно чё… Это-о… даже не знаю, как сказать… Обрадовался сильно, – заулыбался очень понятному и дорогому Егоров.

– Вот, примерно так, – удовлетворённо хлопнул себя по колену своей медвежьей лапой Сыскин, видя, что угадал с объяснением. – Вчера ещё не было никого, а сегодня есть. Ты не видишь её, а она есть – новая жизнь. И у тебя к ней сразу восторг и любовь.

– Если так, то конечно. Это очень мне понятно. За это вообще выпить надо.

– Давай, давай, за это надо, – они выпили. – А ещё, Вовка, чуду я поразился: камень там помазания – плита такая мраморная, в трещинах вся, жёлто-серая такая. На неё Христа после казни положили. И ты знаешь чё… Из неё масло выделяется и выделяется, из каждой трещинки, из всей поверхности. Мироточит плита. Веришь – нет, люди ладонями масло всё сотрут, платками промокнут, а оно опять. Я же сантехник, я всю плиту обсмотрел – нету никаких трубок, ничего не подведено, я бы увидал. Чудо, ты понимаешь?! Прикасаешься к нему, и душа замирает.

– Тебе верю, ты бы увидал. Но как же оно тогда выделяется?

– Вот, Вовка, запало мне в душу это чудо, не отпускает. Так мне по фазе двинуло, что об нём теперь постоянно думаю. Заболел я им, понимаешь?! Хочу, чтобы у нас в деревне тоже чудо было.

– Да ты чё, Серёг?! Сравнил тоже, Иерусалим и мы – не-е. У нас и церкви-то никакой нет.

– Вот, Вовка, именно. А надо, чтобы была, – до конца раскрыл свою новую мечту Сергей, и Егоров понял, что в Иерусалиме его друга действительно сильно двинуло по фазе. – Пусть хоть маленькая совсем, часовенка, но у нас. Чтоб намолено в ней было, и чудо тоже. Вот тогда бы я покрестился. Может, не просто так мне снова утки снятся с картины моей ненарисованной? Зовут…

– Да-а… придумал ты…

– Ты крестик серебряный носишь?

– Серебряный.

– Не темнеет он у тебя?

– Да нет, вроде…

– Ну-ка, покажи… Вот, видишь, блестит, светлый… А мои почернели оба за месяц, меньше даже. Один сперва, потом другой… Эти-то, я тебе показывал, в Иерусалиме которые купил – паломника крест и наш, православный. А священник там говорил, что можно и некрещеному носить, если в Иерусалиме купил крестик. Выходит, нельзя, здесь надо покреститься, потом уж носить.

– Да может, от пота просто почернели. Кто его знает…

– Ты ж тоже потеешь, не деревянный. Нет, надо, надо…

Водку друзья допили, шашлык доели. Егоров на следующий день уехал в соседнюю деревню на свой калым – ставить крышу на гараж. А Сергей Сыскин следующим утром начал чудить.

– Извините, – сказал он, виновато пожимая плечами, приехавшему к нему из города заключать договор богатому клиенту, – не смогу я вам отопление сделать. Обстоятельства у меня непредвиденные.

– Как же так, Сергей Викторович?! – растерялся богатый клиент. – Мы же договаривались… Я же ждал…

– Очень у меня непредвиденные обстоятельства… Извините… Но вы не переживайте, я вам посоветую хорошего мастера. Сделает как надо…

И отказал. Не взялся. Занялся непонятно чем.

– Ты чё?! – цепко посмотрела на мужа жена Анна Вильгельмовна, показав лицо женщины, у которой только что на родной улице бесцеремонно вытащили любимый кошелёк, и она при этом как бы ещё видит спину убегающего вора. – С Егоровым недоперепили?! А спальня новая… а машина… а жить на что?!

– Ты же тоже в Иерусалиме была… Вот и не спрашивай больше, – коротко объяснил он. Потом от дальнейших объяснений отказался и продолжил гнуть совершенно не свойственную ему ранее линию.

– Надо же! Иерусалим ему виноват! – одновременно растерялась и рассердилась жена.

А сделал Сергей после отказа богатому клиенту именно вот что: ближе к обеду пересёк узкий проулок, отделяющий его дом от избёнки одинокой старушки Лазаревой, отворил хилую калитку и постучал в дверь. В ответ за дверью долго сохранялась тишина, потом по полу прошаркала мягкая обувь, звякнул снятый с петли крючок, и на Сыскина из чуть открывшегося проёма вопросительно глянули подслеповатые старушечьи глаза.

– Открой пошире-то, баб Вер. Здравствуй! – глянул навстречу Сергей. – Иль боишься чего?

– Чего мне бояться? – открыла шире дверь Вера Даниловна. – Не ждала никого, вот и думала: кто бы это ко мне мог? Теперь вижу.

– В дом-то пустишь? Разговор у меня к тебе не короткий.

– Пущу, чё же… Пойдём.

В единственной комнате, с окнами, когда-то румянившимися чистыми стёклами от каждой зари, а теперь потускневшими, уселись за круглый стол. Старый стол под локтями Сыскина издал такой протяжный скрип, что локти тут же были сняты.

– Баб Вер, а я к тебе с чудом.

– С чудом?! – не поняла, о чём речь, старушка Лазарева, не увидев ничего в руках гостя, и потому уточнила: – Где ж оно, твоё чудо?

– Вот тут и тут, – Сергей приложил ладонь сначала ко лбу, потом к сердцу.

– Уж больно мудрёно объясняешь. Проще-то можно?

– Ты город Иерусалим знаешь?

– А как же, как же его не знать? Ты из меня бестолковую-то не делай, мы в Бога-то веруем. Знаю, столица это Божья. И слыхала, ты с Анной своей нынче в нём был. Мне-то не судьба в нём побывать, а я бы побывала. Мало, видать, кто из наших людей в Иерусалиме бывает.

– Сейчас уже много. Паломники… едут чудо посмотреть.

– А-а. Ну, нам-то отсель не видать ни паломников, ни чуда.

– Так вот, баб Вер, я и хочу, чтобы у нас здесь хоть немного Иерусалима было. Чуда своего, понимаешь…

– Эк, хватил. А чё ж ты сможешь? Ты же – человек простой, а там – Бог.

– Смогу, баб Вер, смогу, если ты поможешь. Мне для этого угол твоего участка нужен, что к проулку. У меня-то, понимаешь, к проулку дом стоит, и с другой стороны – всякой всячины. А в сам проулок чудо не засунешь.

– Да чего ж ты сделать-то такое хочешь? Не пойму я. Чудо, чудо… объясни толком. Чудо-юдо…

– Часовню хочу поставить, баб Вер.

– Ох-ох, вон чего… Замахнулся ты, даже не представить, – покачала головой старушка. – Так поставь в центре где-нибудь, всем видней будет. Оно лучше, в центре-то…

– Не дотянется до центра чудодейство моё.

– Ну тебя! Опять загадками говоришь. Ладно, мужик ты, знаю, дельный, не болтаешь попусту, – ничего не поняв про чудо, но угадав в затее соседа что-то совершенно для них небывалое и очень хорошее, подошла к согласию баба Вера. – Ток это тебе не тяп-ляп – чё хочу, то ворочу. Тут и батюшки благословение надобно, и место освятили чтоб…

– Да потом, баб Вер, привезём попа, если надо. Мне щас поторопиться бы, до холодов сделать кой-чего. А потом-то – конечно, освятим это дело. Ну, позволишь?

– Ладно, перечить не буду тебе. Мне – не помеха, а у тебя, может, получится… Только, смотри, весной за благословением поезжай.

– Она пять на пять получится. И забор со стороны проулка весной уберу.

– Ох ты, размахнулся. Ну, согласилась уже, делай, делай, Бог тебе в помощь.

– Пойду тогда, начну, – представляя теперь всю последовательность действий, поднялся Сергей, – поторапливаться надо. Фундамент хорошо бы в этом году до холодов залить. Да и пол тоже… чтоб весной уже продолжить. А я ведь думал, баб Вер, ты пошлёшь меня куда подальше со всем моим чудом.

– Чего ж от чуда отказываться? Пущай будет. До Иерусалима мне уже не доехать, а тут ты своё, под боком, смастерить обещаешь. Поглядим, чего получится.

– Ты пока не рассказывай никому ничего, раньше времени-то.

– Не скажу.

В тот же день за забором начались работы.

– Ты чё, к Даниловне нанялся? – удивлялись происходящему заглянувшие туда прохожие. – А чё делаешь? У неё, поди, и денег-то нету. Чё ты тут заработаешь?

– А я за еду, – добродушно улыбался Сыскин. – Она говорит мне: «Кушай, Сергуня, мою горошницу. А за это в работниках у меня послужишь». Я и согласился.

– Ну-ну, – с недоверчивой ухмылкой удалялись прохожие.

Через пять дней в пустом углу на участке появилась траншея с опалубкой и арматурой. Подъехавший миксер, вытянув рукав, заполнил её бетоном.

– Ты чё, правда, что ли, к Даниловне нанялся? Дом ей новый строишь? Ей уже о душе надо думать, а она…, – не унимались односельчане.

– В таком доме о душе точно думать лучше, – загадочно отвечал Сергей.

– Ну да, ну да, – понимающе кивали любопытствующие, но сами, конечно, ничего не понимали. А если понимали, то каждый прикидывал что-нибудь на свой лад: «Нашёл у кого калымить» или «Магазин строит. Землю у бабки Лазаревой прикупил и строит. Наверняка».

Разные расползлись по деревне понимания. Только жена Сыскина, Анна Вильгельмовна, совсем ничего не понимала. Реально, мозг её уже осаждала фантастическая убеждённость: «Мужа похитили, а ей подсунули двойника». Тайком, сонного осмотрела его с головы до ног – всё на месте, никаких перемен. «Да что же в башке-то твоей такие перемены?!»

Когда от заработков выгодных отказываться стал, удивилась досадливо, но уверяла себя: «Скоро пройдёт. Надоело пахать, от усталости всё. С Егоровым перепил – заскок». Но душевно-умственное расстройство у мужа затянулось, и Анна Вильгельмовна перешла в режим недовольного ожидания – обиделась, отвернулась, замолчала и перестала готовить. Однако это не помогло. Ещё больше нахмурилась и продолжила молчать.

Но когда Сергей развёл на соседском участке стройку, а дома разломал пол в котельной и выкопал яму в свой рост, тут уж она встала на дыбы в защиту собственного хозяйства:

– Иди-ка ты, мил друг, знаешь куда! Будет он мне ещё дом ломать! Ты чё тут натворил?! Щас же верни всё в прежний вид и давай, проваливай вон, к бабке Лазаревой, раз тебе там теперь интересно строить.

– Потерпи, Ань, не ругайся, – попытался успокоить жену Сергей, – завтра всё восстановлю. Не заметишь даже.

– Опомнись уже, – чуть не заплакала Анна. – Об тебе уже люди чёрти чё говорят! Поди, послушай!

– А ты не слушай никого. Ты мне поверь, что всё хорошо будет, – убеждал жену Сыскин с таким видом, будто клялся в верности на всю жизнь. – Мне это очень надо.

– Чего надо?! Дураком выглядеть?! Да ну тебя…, – ушла, махнув рукой.

Сергей выкопал такую же яму в центре облитого фундаментом участка у Лазаревой и пробил своими особыми инструментами на глубине двух метров под проулком дыру в земле, от ямы к яме.

– Ой, мороз, мороз, – запел вдруг, просовывая в эту дыру две гибких трубы, – не морозь меня… Вот пустят нам газ в деревню в следующем году, а у меня уже готово всё.

Провозился ещё пару дней на участке Веры Даниловны с какими-то трубами. Потом засыпал ямы песком, пролил водой, проармировал и забетонировал. Пол был готов. На том осенние чудачества Сыскина закончились. Вернулся со своего калыма Егоров. Пришёл к другу.

– Ты, гляжу, правда, с часовней-то. Ага?

– Ага.

– Ты даёшь! Быстро как ты! Сколько сделал уже! Подождал бы меня, вместе бы…

– Да некогда было ждать.

– Чё, Серёг, посидим? Я пузырёк прикупил.

– Ой, Вовка, чё-т прям воротит меня от этого дела, не полезет. В другой раз. Лучше давай с чаем посидим.

Они расположились с чаем на веранде.

– Ты не болтай пока никому. Щас вот-вот уже зима подойдёт, а весной уж само всё откроется, как строить начну. И это, ты к тётке Любе своей съезди. Она в церкви там знает, наверное, батюшку. Оказывается, благословение на часовню надо и освятить всё.

– А-а, ну, съезжу, не вопрос.

Зима подошла. Замела новый фундамент, заморозила пронырливое людское любопытство – на какое-то время всем стало всё равно, что там строит Сыскин у старушки Лазаревой. Забылось до поры.

Сергей положил на пол в своей котельной новую плитку. Съездил на несколько небольших зимних калымов – в семейном бюджете добавилось денег. «Выздоравливает, – с радостью смотрела на это Анна Вильгельмовна, – наладится всё». А Сергей сдерживал назойливое нетерпение: «Скорей бы весна. Снег сойдёт, подсохнет, и…». Его несло.

Весна выдалась ранней. Солнце включилось на полную сразу, без раскачки. Настоявшимся в загустевшей листве теплом середина мая походили на середину лета. Именно в эти дни Сыскин убрал забор на углу участка Лазаревой, и оттаявшее после зимнего безразличия любопытство местных жителей снова уставилось на фундамент: «Ага! А чё дальше?»

А дальше из города пришли два «Камаза», загруженные газобетонными блоками. Сергей встретил их и показал, куда эти блоки сгрузить. Сразу собрался народ, как будто здесь пообещали раздать материальную помощь.

– А чё это тут, а?

Объяснение носило исключительный характер, ибо появилась Анна Вильгельмовна.

– Ты опять за своё?! – посмотрела на мужа уничтожающим взглядом, как капитан на рулевого, который только что прочно посадил на мель его корабль. – Мало начудил по осени?! Иерусалим решил тут построить?! А деньги на него из семьи тащить – ты меня спросил?!

– Ань, ты чё при всех-то? Пойдём домой, поговорим.

– Да говорили уж дома-то! Не действует, видать, на тебя. Может, люди тебе лучше объяснят, чё ты творишь!

Но, к дальнейшему расстройству Анны Вильгельмовны, мнение людей не показало тут же, что её Сыскин однозначно потерял нормальный ум. Одним из случайных прохожих оказался Александр Игонин.

– Привет, Серёг! Объясни, если не секрет, чё у тебя тут такое? А то разговоры всякие разные, а понять – ничё не поймёшь.

– Привет, Сань! Да нет секрета никакого. До времени просто болтать не хотел. Часовню я задумал здесь поставить. Ну, а потом покреститься в ней. Вот и всё.

– Ох ты… Слушай, так и я не крещёный. Сто раз собирался, да всё никак. А теперь… Мимо такого не пройти. Может, и я присоединюсь? Ты не против?

– Чё ж бы я против был? Присоединяйся, если есть в душе такое желание.

– Я же и говорю, очень даже есть. Вчера, конечно, и не думал, чтобы вот так, а ты сказал сейчас про часовню, и… Короче, я с тобой.

– Если так, вставай рядом.

– Серёг, а чё тут-то? – донеслось из толпы. – В центре-то лучше бы…

– Ну, так вот… приснилось мне так.

– А-а, понятно.

Откликнулась и встала рядом большая часть деревни – свой храм, своя часовенка на их земле. Даже заядлые атеисты, всегда считавшие бога чепухой, на этот раз почему-то почти промолчали.

Собрали люди на цемент, на облицовочный кирпич…

И старушке Лазаревой не пришлось напоминать Сергею о церковном благословении. Егоров Володька сдержал слово – через тётку свою Любу договорился со священником.

– Ты б видел, как в епархии там поудивлялись все затее твоей. Так их от удовольствия распёрло, что сразу собрались святить ехать. Обещались, приедут.

Батюшка приехал. С бородкой, роста среднего, лет сорока.

– Мужик как мужик, – придирчиво рассматривал приехавшего Сыскин, – только в рясе. И машина – не лучше моего «Ниссана», не ахти.

– И с жиру не лопается, нормальный, – добавил Егоров.

– Может, он какой-нибудь совсем младший у них?

– Не знаю я.

– Здравствуйте! – улыбчиво и с поклоном поздоровался с людьми священник.

– Здравствуйте, батюшка! – многоголосо ответила растущая толпа.

– Мир вам. А есть ли здесь человек, по чьему желанию часовенка у вас строиться началась?

– Так вот он, – подхватил под локоть Сергея Егоров, – вот он, Серёга наш Сыскин…

– Да ладно, чё ты, – остановил тот плечом друга, – хорош выпячиваться.

– А чё скрываться-то? Как есть…

– Позвольте поблагодарить вас, – подошёл и пожал руку Сыскину батюшка. – Редкое движение души. Вы, наверное, богаты и пожертвовали деньги на богоугодное строительство?

– Да я… – замялся Сергей.

– Он богатый?! – выступила вперёд Анна Вильгельмовна. – Это он богатый?! Да всё своим горбом, своими руками всё…

– Ладно тебе, Ань…

– Что же, тем ценнее деяние ваше. Примите благодарность епархии за труды во имя Господа нашего. А ещё хотелось узнать, какому святому посвящаете вы часовню?

– Так… я и не думал как-то, – растерянно пожал плечами Сыскин. – Увидел чудо в Иерусалиме, вот и у нас захотел, чтобы чудо… маленькое… наше…

– Может быть, тогда с именем Николая Святителя, Николая Чудотворца будет расти часовня ваша?

– Ну, пусть так… Пусть Николая Чудотворца.

Поблагодарив Сергея, священник начал каждение: понёс вокруг фундамента дымящееся кадило, громко проговаривая: «Христе Боже наш, в воню благоухания духовного, еже прием в пренебесный мысленный Твой жертвенник, возниспосли нам благодать пресвятаго Твоего Духа». Благовонный дым развеивался над бетоном, над торжественно притихшей толпой.

– Да вознесутся наши молитвы к престолу Божию, – обойдя и окурив фундамент и людей, убрал батюшка кадило в машину, а достал высокую, округлую серебряную чашу и разлохмаченную, с длинной рукоятью кисть – кропило. – Да познаем мы присутствие благодати Господней. По воле Его сегодня пустит корни на этой земной тверди и проломит тьму, возносясь к свету, новый храм Николая Святителя. Снизошла на то воля Божия, и познал её односельчанин ваш, Сергей Сыскин. Господь принимает наши благие начинания, жертвования и благословляет нас и наши семьи. Церковь всегда молится за строителей и жертвователей храмов. Стройте благословенно, ибо сказано: «Когда мы в покое – демоны веселятся, а когда в трудах – Ангелы радуются». И всё с Божией помощью и в единых трудах ваших исполнится. Аминь.

Обильно и далеко полетела с кропила на фундамент и людей святая вода.

– А побрызгайте на меня, – подставляли смеющиеся лица ребятишки.

И священник брызгал, кропил долго, стараясь дотянуться до каждого желающего. И праздничным шумом занялось всё собрание у будущей часовни.

Уехал батюшка, а праздничность в душах осталась – будто всюду в деревне заметно светлее стало. Так жилистая молния, что в полнеба, видна каждому, и не увидит её только невидящий.

Большая это сила, когда всем миром. Подхватилась стройка. Двое-трое – не один, и каждый со своим умением. А кто без умения, тот или большой бак под воду со своего огорода к освящённому фундаменту переправлял. Или хоть какую-никакую верёвку с крючком, на которой по осени вёдра с картошкой в погреб спускают. А тут наоборот – снизу вверх, раствор на стены тянуть. Каждый участвовал. Даже категорический протест Анны Вильгельмовны совсем потерял силу, сменился солидарностью, а борщи получались наваристее, чем прежде. И порции мяса в мужниной тарелке увеличились вдвое.

– Давай, Серёж, добавки, ещё тарелочку. Силы тебе нужны, похудел последнее время, гляди, с лица сошёл.

– Вот и хорошо, давно хотел килограмм двадцать сбросить. Заодно всё вышло, стройка вместо диеты.

– Ещё ж и котёл газовый покупать. Газ-то уж на нашей улице к домам подводят. Пустят осенью.

– Всё успеем, не переживай. А на стройке я не устаю, в радость работа такая. Даже петь охота. Налей, налей ещё тарелку, борщ у тебя – песня с припевом.

Анна Вильгельмовна зарделась и, довольная, налила, что называется, с горкой.

Никаким приказом не поднять людей строить так вольно, с сердцем, легко, как строили свою часовенку деревенские жители. Красным кирпичом облицованная, ладная, желанная, к концу сентября поднялась она до вершинки. От стен убрали леса и со дня на день ждали из города маковку с крестом.

И день настал – прозрачный, безветренный, с ярко-синим небом. Купол приехал на маленьком грузовичке. И сам он выглядел совсем небольшим. Давным-давно, однако, не случалось в деревне ничего большего, чем этот приезд.

– Сияет-то, точно золотой! – чувствовали радость люди и улыбались.

– Металл такой, под золото спецом, – объяснял ответственный за изготовление маковки с крестом Володька Егоров. – Щас наверх подымут, так с высоты натурально всё золотым будет выглядеть.

Приехал и батюшка, тот же, что в мае благословил строительство и освятил фундамент. Привёз в дар небольшую икону Николы Чудотворца:

– Вашей часовне с именем его, примите.

Икону взяла бабушка Лазарева. Священник освятил вершинку, и кран поднял её. Она проплыла полукругом над запрокинутыми лицами, сверкнула на солнце золотым боком и опустилась на конус часовни. Двое рабочих в строительной люльке приняли купол, установили и закрепили.

– Ура! – закричал народ. Ребятишки прыгали, хлопали в ладоши и дурачились, а старушки крестились и кланялись.

– Да поможет нам сей храм в молитвах наших приобщиться к великому единому свету, – кропил святой водой красные стены батюшка. – От сердец ваших – дар искренний, открыты они и доступны благодати… – не торопился, не жалел он времени, долго святил часовню снаружи, долго святил внутри. И всё говорил, говорил, говорил. Из часовни снова вышел к людям. – Да поможет вам храм в единении, как вы трудом единым создали его. Да объединит он вас в главном – служении Богу и отечеству. Здоровья тела и духа вам в вере православной…

– А побрызгайте на меня, – снова, как в прошлый раз, подставляла весёлые лица ребятня, когда священник, закончив обряд, пошёл к машине.

И он кропил, кропил всех и сам радовался не меньше ребятишек.

– Святой отец, – встал вдруг перед ним Сергей Сыскин, – а покрестите меня… прям вот здесь… прям щас, а…

– И меня, – встал рядом Александр Игонин.

– Неправильно это будет, – ответил им священник, – так вот, сразу. Подготовиться человек должен: исповедаться, молитвы прочесть…

– Так вот она, моя исповедь, – кивнул на часовню Сергей, – и молитвы мои – в ней же.

– Ага, – поддакнул Александр.

– Да, тоже верно, – улыбнулся батюшка. – Но… так и купели здесь нет. Без купели-то как?

– А это чем не купель? – шагнул Сыскин к большому металлическому баку, в котором во время строительства держали воду. – В нём, если на дно на колени встать, то вода до горла достанет.

– Так пустой он…

– О-о, это мы мигом, вы только скажите. Река у нас тут рядом.

– Холодна уже вода в реке.

– Ничего, нам такая в самый раз. Ну, так как, святой отец?

– Что ж, коли так, то уж и мне было бы неправильно не поддержать вас в стремлении вашем. Давайте готовиться. Мне потом в соседней деревне женщину неподвижную крестить, так с собой у меня всё.

– Вот спасибо! – засуетился Сергей. – Мужики, давай, скопом! Мы щас мигом…

Через пару минут все подходящие вёдра из ближних домов зачерпнули речной воды и понеслись от берега к храму. И ещё раз, и ещё… – вот уже и полон строительный бак.

– Никогда не видел такого, – дивился и радовался батюшка, надевая белые рукава. – Праздник, воистину праздник.

– Всё, святой отец, наполнили, – подошёл запыхавшийся Сергей. – Вы скажите, что ещё нужно?

– Немного надобно: крестики нательные и белые рубахи, вот и всё.

– У меня есть.

– И у меня, – поставил вёдра Александр.

– Попросите родных своих, чтобы принесли их сюда, – приблизился к наполненному речной водой баку священник. – А покажите-ка, люди добрые, где солнце всходит.

– Там… там… – наперебой стали показывать деревенские жители, – за часовней как раз, в той стороне.

– Вот, значит, там и надо зажечь нам три свечи. Есть ли кто желающие держать их?

– Я, я подержу, – поспешила назваться, чтобы не опередили, старушка Лазарева.

Второй подошла взять свечу ещё одна старушка. А третьим вызвался Иван Логин:

– Давайте мне. Я с Саниным протезом, считай, ходить заново начал. Так я для него не только свечку, я для него хошь костёр в руках держать буду.

– Стоять-то долго, устанешь, – крикнули из толпы.

– Ничё, я уж обучился, выстою.

– Благословенно Царство Отца и Сына и Святаго Духа, – начал батюшка, – ныне и присно и во веки веков. Аминь.

И зажёг три свечи, и кадил купель, и трижды крестил в ней воду.

– Крещается раб Божий Сергей во имя Отца, – голова Сергея погрузилась в воду под ладонью священника в первый раз. – Аминь. И Сына, – погрузилась во второй. – Аминь. И Святаго Духа, – погрузилась в третий. – Аминь.

Следом погрузился в купель Александр. Потом стояли они рядом – в белых рубахах, с крестиками на груди, помазанные елеем.

– Как чисто мне! – подняв руки вверх, пытался вдохнуть, вобрать в себя синее осеннее небо Сергей. – Как чисто мне!

Александр тоже смотрел в небо и дышал им, дышал, дышал…

– А как же ваша часовня в холода обогреваться будет? – перед отъездом спросил батюшка.

– Не сомневайтесь, святой отец, – улыбнулся с прищуром Сергей, – будет тепло в нашей часовенке.

Не по сезону удивительно тёплая погода продержалась ещё неделю, и холод взял своё. Небо в один день выцвело. В резких порывах ветра летели вперемежку ржавые умершие листья и первый снег. Люди поёжились и включили в домах отопление.

– Красота с газом! – радовалась деревня важному новшеству. – Ни угля тебе не надо, ни дров, ни золу выгребать. Нажал кнопку на котле, повернул ручку – и вся забота. Топится круглые сутки, только посматривай. Так и горячая вода ж ещё вдобавок! Красота!

А в часовне не было ни батарей, ни обогревателя, ни хоть какой-нибудь печурки. Но неведомо откуда идущее тепло согревало её не меньше, чем отопление жилые деревенские дома.

– Серёг, – допытывался удивлённый народ, – ты скажи, как такое может быть? Чё ты такое придумал?

– Да ничё я не придумал, – пожимал плечами и хитро посмеивался Сергей. – Я ж говорю: чудо.

И только Володька Егоров (ну, и Анна Вильгельмовна, конечно) знал про фокус друга с тёплым полом. Но на людях об этом ничего не говорил.

«Здорово Серёга придумал, – думал он. – И пусть оно живёт, наше маленькое чудо. И пусть все так и представляют, что само собой в часовне тепло берётся. Есть теперь где согреться людям и душой, и телом. И хорошо это».