Читать книгу Карта утрат - - Страница 8

Часть I
Отчий дом
Глава 7

Оглавление

ГРАФИК ПОДГОТОВКИ К ГАОКАО

Ханьвэнь написала это вверху листа, а немного ниже:

ДАТА ЭКЗАМЕНА:… ДЕКАБРЯ

Окончательную дату еще не объявили, поэтому Ханьвэнь ориентировалась на первую неделю месяца. Лист она разлиновала, так что каждой предэкзаменационной неделе отводилась своя строка. Сверху в колонках она подписала названия предметов. Сперва Ханьвэнь сделала такой план для Итяня, а потом – для себя. Для него это был настоящий подарок. Ханьвэнь собиралась учиться на инженера, а Итянь – изучать историю, и некоторые экзаменационные предметы у них не совпадали, но и общего было достаточно, поэтому составить такой план было нетрудно. Сам Итянь ни за что не додумался бы до подобного – ему знания давались легко и естественно, а желания вполне соответствовали возможностям. Ханьвэнь, напротив, полагалась на труд и усидчивость в изучении выбранных предметов. Труд и старательность приведут тебя туда же, куда и талант, но не дальше. Такими, как Итянь, она восхищалась, потому что они обладали способностями, которых она сама была лишена.

Сегодня Итянь опаздывал, что на него не похоже. Обычно это он дожидался ее. Она сбегала с холма, Итянь смущенно смотрел на нее, а потом сдвигался в сторону, освобождая место на доске. Доску он приносил с собой, чтобы Ханьвэнь не пачкала одежду, сидя на земле, поскольку берег постоянно размывался – то дождями, то растаявшим снегом. В первые минуты Итянь был скован, позволяя вести беседу ей, но постепенно расслаблялся и начинал болтать в охотку. С их первой встречи прошел уже год, но каждый раз при появлении Ханьвэнь Итяня охватывала неуверенность, словно он вновь и вновь боялся, что она не захочет его больше видеть. А она вновь и вновь убеждала его в том, что ничего не изменилось, и эти уговоры ей нравились.

Ханьвэнь решила, что, наверное, нынче Итянь не пришел из-за того, что оплакивает дедушку. Она пробовала утешить Итяня, но, вслушиваясь в собственные слова, понимала их неубедительность и недостаточность по сравнению с масштабами его утраты. Ханьвэнь надеялась, что новость об экзаменах пробудит в нем радость, но, возможно, ошиблась. Итянь – единственный, о ком она думала, вынашивая планы отъезда. К девушкам из общежития и к местным жителям она испытывала искреннюю симпатию, но не более. Ханьвэнь постоянно напоминала себе, что переживает она не столько за Итяня, сколько за себя, потому что без него ее возможности ограничены. И если ее план сработает, то, вернувшись в Шанхай, она станет с ним переписываться. А потом, если повезет, они будут вместе учиться в университете.

Ханьвэнь прождала час, а потом вернулась в общежитие.

– Уже? – удивилась Пань Няньнянь. Она сидела внизу на двухъярусной кровати и вязала. – Я думала, ты весь день со своим парнем проведешь.

Обычно, услышав такое, девушки в их комнате принимались хихикать и перешептываться, но сейчас никто даже головы от учебника не оторвал. Няньнянь расстроится, это очевидно. Единственная из четверых, Няньнянь не собиралась сдавать государственные экзамены и почти обижалась на других за то, что те приняли иное решение. После объявления об экзаменах она высмеивала соседок, которые после работы корпели над учебниками, а по ночам жаловалась, что светильники мешают ей спать.

Хунсин и У Мэй читали, сидя за одним столом. Они привыкли заниматься в непростых условиях, поэтому даже головы не подняли. В самые трудные дни Культурной революции Ханьвэнь пришла как-то раз утром в школу и обнаружила, что один из учителей исчез: его неожиданно отправили в лагерь перевоспитания. А когда учитель вернулся, его было едва слышно, до того громко ученики, распаленные революционным энтузиазмом, кричали, норовя сорвать урок. Ни на что не отвлекаться – вот какой принцип стал для Ханьвэнь важнейшим.

Ханьвэнь достала из-под кровати серп – лучшие инструменты она хранила в комнате, а не в сарае, чтобы их ненароком не попортили.

– Пойду траву покошу, – сказала она, стараясь, чтобы голос ее звучал непринужденно.

Никто не обратил на нее внимания. Лишь когда она остановилась у порога поправить перекосившийся каблук, Хунсин наконец посмотрела на нее, будто только сейчас услышала ее слова.

– Ты что, сейчас траву косить собираешься?

– Да. Да, тогда на неделе будет больше времени позаниматься.

Предлог – на тот случай, если кто-нибудь примется допытываться, – она придумала заранее.

– У тебя каждая минута вокруг экзамена вертится. Помереть со смеху, – фыркнула Няньнянь.

Ханьвэнь молча вышла из комнаты.

Точильный камень лежал рядом с общежитием. Ханьвэнь так толком и не освоила мастерство заточки и обычно просила о помощи Няньнянь. Та приехала в деревню раньше всех остальных и за эти годы наловчилась рассчитывать, под каким углом прикладывать лезвие к камню, чтобы наточить его как следует. Ханьвэнь неловко водила серпом по точилу. Впрочем, острое лезвие ей было вовсе и не нужно.

Она прошла примерно половину ли и остановилась на небольшом холме, поросшем куриным просом – травой, которую, когда высохнет, используют как топливо для приготовления еды. Сейчас трава, доходящая до пояса, уже стояла сухая, но еще не так огрубела, как бывает поздней осенью. Ханьвэнь присела на корточки, так что если не вглядываться, ее никто бы и не заметил.

Неделей ранее она придумала порезаться серпом. Не сильно, но достаточно для того, чтобы на несколько недель утратить работоспособность. Тогда ее отправят в Шанхай восстанавливаться, и там у нее будет возможность готовиться к экзаменам, ни на что не отвлекаясь.

Она покрепче ухватила серп. Трещины в деревянной рукоятке защемляли кожу. Указательным пальцем другой руки она осторожно дотронулась до лезвия. Палец побелел, а потом из неглубокой ранки выступила кровь. Порез получился не серьезнее царапины, какие бывают от бумаги, однако Ханьвэнь ахнула и выпустила из рук инструмент.

Девушка и не ожидала, что так испугается. Работая в поле, она то и дело обрезалась серпом, когда лезвие затуплялось или соскальзывало со спутанного пучка травы. Но порезы на руках и ногах были не слишком глубокими, на такие достаточно наложить повязку, и заживут за несколько дней, постепенно превратятся в красноватые шрамы, затеряются среди других на теле – темных, похожих на древесную кору, пятнах на плечах там, где коромысло натирает кожу, и блестящих нашлепок отмершей кожи на ступнях, что остаются после лопнувших водянистых мозолей.

Ханьвэнь снова подняла серп. На этот раз она держала его крепче. Вид грубых мозолей на ладонях, когда-то нежных и мягких, вернул ей уверенность. Она глубоко вздохнула. У нее все получится. Секундная боль – вот и все, чем придется заплатить за надежду на будущее.

Она прикусила губу.

– Ханьвэнь! Ханьвэнь! Ты здесь? – послышался от подножия холма девичий голос, трава громко зашелестела. – Эй!

От неожиданности рука у Ханьвэнь ослабела, и серп беззвучно упал на мягкую траву.

Показалась Хунсин.

– Я тебе помочь пришла! А то чего ты тут одна косить будешь!

Ханьвэнь сдержала подступившие к глазам слезы. Не помедли она, и дело было бы сделано. Хунсин даже серпа с собой не принесла. Она схватила серп Ханьвэнь и принялась картинно косить траву и вязать ее в пучки. Ни дать ни взять прилежная работница, которую Партия ставит в пример всем остальным. Среди всех приехавших городских девушек Хунсин прославилась как самая капризная и при любой возможности отлынивала от работы. Она происходила из семьи когда-то знаменитых оперных певцов, попавших в опалу в самом начале Культурной революции. Впервые на памяти Ханьвэнь приятельница работала с таким воодушевлением. Как ей удалось разгадать намерения Ханьвэнь? Или Ханьвэнь так неуверенно соврала, что пробудила у соседки подозрения? Ведь от отчаянья люди меняются.

* * *

Вечером, когда Ханьвэнь мылась, на пальце, которым она трогала лезвие, уже темнела ржавая царапина. Она потерла царапину полотенцем, кровь растворилась, и порез сделался почти незаметным. Ханьвэнь с силой надавила на кожу. Ей хотелось проникнуть внутрь этой жгучей боли.

Попытаться снова. Она способна вытерпеть боль намного сильнее.

На следующий день Ханьвэнь проснулась раньше других и внимательно осмотрела инструменты. Когда она взяла в руки серп, в кожу впилась заноза от деревянной рукоятки.

Точно обжегшись, Ханьвэнь выронила серп.

Теперь она точно знала, что во второй раз духу у нее не хватит. Она достигла самого предела смелости, точки на горизонте, к которой невозможно вернуться. Как же она позволила секундному удивлению разрушить ее план? Ханьвэнь считала собственную решительность единственным преимуществом перед теми, кто умнее и у кого имеются связи. А теперь и решительность ее подвела.

Следующим вечером Хунсин осталась в поле, когда все остальные уже собрали инструменты и приготовились возвращаться домой. Ханьвэнь вычищала грязь из подошвы, когда в общежитие вбежала Няньнянь.

– С Хунсин беда! – закричала она. – У нее, кажется, серп соскользнул. И она вся в крови!

– Не может быть, – безучастно бросила Ханьвэнь. Ей не верилось, что Хунсин так быстро воплотила в жизнь ее план.

Спустя час прибыл бригадир Сюй. Он замотал Хунсин в кусок мятой парусины, уложил в кабину грузовика, укрыл мешками и повез в муниципальную больницу. Вечер выдался ветреный, и синяя парусина, из-под которой торчали ноги девушки, трепетала, словно легкая юбка, каких они не видели с тех пор, как приехали в деревню.

Хунсин предстояло вернуться в Шанхай. Ханьвэнь смотрела, как уезжает грузовик, и ее захлестывал гнев. Она представила Хунсин маленькой девочкой, представила ее лицо, когда родителей арестовали прямо на глазах у соседей. Ханьвэнь представила, как от смущения и стыда нежные черты Хунсин исказились, и почувствовала удовлетворение, однако в следующую же секунду ей сделалось неловко. Обвинять Хунсин – разве это справедливо? Правительство то и дело меняет свои решения, на следующий год государственные экзамены могут опять упразднить, значит, сейчас – их единственный шанс. Когда Ханьвэнь услышала об экзаменах, к ней впервые с момента приезда в деревню вернулась надежда, поэтому она прекрасно понимала, что ради этого ощущения можно пойти на многое.

В конце концов она решила, что храбрость Хунсин достойна восхищения.

* * *

Узнав о том, что экзамены восстановили, Ханьвэнь бросилась писать письмо матери. Она даже ужинать не стала, торопясь сообщить новость своей уставшей от жизни матери, которой вечерами, по возвращении с работы, было решительно нечем себя развлечь, кроме как письмами от дочери. В спешке Ханьвэнь даже перепачкалась чернилами.

“Наконец-то у нас появилась возможность, которой мы так ждали!” – ответила мать.

Ханьвэнь спросила, не знает ли та еще чего-нибудь, однако ее мать не из тех, кто собирает по окрестным переулкам сплетни, – по ее собственным словам, она достаточно наслушалась, драя туалеты. Ханьвэнь выросла, слушая отголоски гуляющих по переулкам пересудов, прикидывающихся выражением заботы, бдительности, тревоги – чем угодно, кроме как тем, чем они являлись, – радостной эйфорией от того, что тебе известно нечто тайное, и от возможности судить других. Живи она сейчас в Шанхае, то расспросила бы соседей, не слышали ли те чего о дате проведения экзаменов и об экзаменационных темах. Кто-нибудь наверняка что-нибудь да знал, у кого-нибудь оказался бы родственник, или друг, или друг друга, работающий в комитете образования провинции, – такого рода связи паутиной опутывают города.

Впрочем, даже живи она сейчас в Шанхае, все равно не могла бы позволить себе репетиторов. Ханьвэнь понимала, что семья у нее ничем не примечательная – ни связей, ни особых страданий в годы Культурной революции. Именно эта непримечательность и привела Ханьвэнь в деревню: если бы у них имелись связи получше или ее мать признали бы достаточно пострадавшей, то Ханьвэнь сюда не отправили бы. В день окончания школы, когда Ханьвэнь сообщили, что она должна переехать в провинцию Аньхой, ее мать пришла в ярость. Весь вечер она что-то сердито бормотала себе под нос, злая на весь белый свет.

– Моего единственного ребенка лишили шанса получить хорошее образование! Чему тебя научат эти безграмотные крестьяне? – сетовала она, подметая, от злости не замечая, что говорит уже не шепотом и что соседи наверняка ее услышат.

– Ма… – проговорила Ханьвэнь и покачала головой.

Новость о том, что ее отправляют в деревню, ужасная, конечно, но если кто-нибудь из соседей услышит слова матери и донесет, мать ждет куда более ужасное наказание. Возможно, с предупреждением она уже опоздала и их ближайшая соседка, тощая тетушка Фэн, которая проводит дни напролет, следя за местными детьми и сплетничая о них, уже вовсю подслушивает, приложив к стене чашку. Спустя несколько дней классная руководительница Ханьвэнь попросила разрешения забежать к ним домой, чтобы, по ее словам, поговорить по душам. И Ханьвэнь, и ее мать знали, что это означает. Душевные разговоры предназначаются для тех случаев, когда собеседника необходимо убедить в том, что верность Партии важнее собственного благополучия, и заставить его отказаться мыслить здраво.

Мать Ханьвэнь придумала план. В знак признательности за то, что учительница Ма вложила столько труда в образование Ханьвэнь, мать пригласила ее на ужин. С утра мать первым делом побежала в государственный гастроном, выделив из отложенных средств столько, чтобы хватило на кусок свинины получше того, что они могли себе позволить, – то есть толще бумажного листа и не состоящего сплошь из жира. Вечером, вернувшись с работы, мать даже мыться не пошла, а бросилась тушить мясо, которое после водрузила в центр их маленького стола. Рядом она поставила пассерованную молодую люфу с яйцами по-шанхайски, тоненькие ломтики жареной картошки, древесные грибы с морковью – и все должно было показать, как изящно мать умеет нарезать овощи, если она задалась угодить гостю.

Когда учительница Ма возникла на пороге – в съехавших набок очках, с выбившимися из пучка волосами, прижимающая к груди незастегнутый портфель, – то увидела, как мать Ханьвэнь, вся вспотевшая, мечется по кухне, а в квартире висит запах уксуса, которым пользуются вместо очистителя. Увидев гостью, мать тотчас предложила ей чаю и семечек подсолнуха. И от первого, и от второго учительница Ма отказалась.

– Тетушка, вы это все зря, – сказала учительница, – я просто пришла поговорить о Тянь Ханьвэнь. Об угощении не беспокойтесь, просто присядьте, пожалуйста.

Мать послушалась, но сперва принесла три лучшие тарелки и три пары палочек и разместила все это на столе.

– Пожалуйста, угощайтесь, – мать положила кусок свинины на тарелку учительницы, – для нас честь, что вы пришли к нам на ужин.

Учительница вежливо откусила мяса. Она всегда нравилась Ханьвэнь. Девушке казалось, что учительница и впрямь беспокоится за нее. Она и прежде заходила к ним несколько раз – Ханьвэнь боялась, что ее будут распекать, но вместо этого учительница хвалила ее за старательность и прилежание.

– Знаю, это непросто, когда живешь в таких условиях, – говорила она, – похоже, вы хорошо ее воспитали, тетушка.

Однажды, возвращая Ханьвэнь проверенное сочинение, учительница прошептала:

– Как же жаль…

Но когда Ханьвэнь спросила учительницу, о чем она, та лишь покачала головой.

– Тетушка, скажу вам сразу, зачем я пришла, – начала учительница. Она отодвинула тарелку. – Для Тянь Ханьвэнь это лучший выход.

Ханьвэнь видела, что мать буквально затряслась от злости, но она сознавала, что вслух говорить можно далеко не все. Стиснув зубы, мать процедила:

– Она столько училась, и с таким трудом – к чему ей все это в деревне? Вы же сами говорили. Моя девочка способная.

– Это верно, но… Так для нее будет лучше.

Учительница прикусила губу, и от этого Ханьвэнь сделалось грустно. Значит, учительница Ма и сама не верит в собственные слова. Получается, она всего лишь актриса, разве что выступает не на сцене. Ханьвэнь было бы легче вынести горькую правду.

– Послушайте, – снова заговорила учительница, – если в деревне она хорошо себя проявит, продемонстрирует интерес к работе, то, возможно, она получит там хорошую должность.

– Попадет в сельское руководство?

– Тетушка, это неплохая должность.

– Говорят, всех выпускников отправляют в Аньхой. Неужто правда? В эту глушь? Вы посмотрите на нее, она же совсем еще девчонка! Совсем молоденькая, и ей придется одной жить. Одинокая молодая девушка среди всех этих деревенских мужланов. – Мать передернулась.

– Вы должны быть благодарны, многих ведь отправляют во Внутреннюю Монголию. А там куда как хуже. К тому же на Новый год она сможет приехать домой.

– А некоторых отправляют в пригороды Шанхая. Зачем ей ехать так далеко?

– Я не знаю, от чего зависят решения комитета.

– Она у меня единственная дочка, других детей нет. Муж умер много лет назад… Неужто это ничего не значит? – Мать почти умоляла.

– Несколько лет назад это имело бы значение, но сейчас правила строже. Они хотят, чтобы выпускники ехали в деревню. К тому же, тетушка, вы принадлежите к бедному сословию. Если она останется в городе, ничего хорошего ее не ждет. Даже отучившись, Ханьвэнь не получит никакой стоящей работы.

Мать скрестила на груди руки. Губы у нее дрожали, готовые произнести опасные слова.

– Послушайте… – В голосе учительницы зазвучало отчаянье. Теперь она почти шептала: – Хотите, чтобы она всю оставшуюся жизнь прожила в городе нелегально? Представьте, тетушка, какая это будет жизнь. Ведь продуктовых карточек она не получит, вы об этом подумали? Хотите, чтобы она голодала? А местный комитет сейчас и правда давит, они говорят, что родителей тех выпускников, кто отказался ехать в деревню, могут уволить.

– Я…

– Мама, перестань. Ты же слышала, что учительница сказала. Я поеду.

Учительница и мать посмотрели на Ханьвэнь, удивленные тем, как внезапно она влезла в разговор. Обычно, когда взрослые говорили о ней, Ханьвэнь сидела молча, но в этот раз она решила во что бы то ни стало опередить мать. Новости так расстроили женщину, что ее сейчас не напугаешь даже угрозой потерять работу.

– Вот видите, она все понимает. – Голос учительницы снова звучал мягко.

Слова Ханьвэнь будто выкачали из комнаты воздух, и все точно сдулись.

– Как по-вашему, она когда-нибудь вернется? – почти покорно спросила мать.

– Не знаю… Лучше об этом не думать, а принимать все как есть. Надеяться на иной исход – лишь усложнять себе жизнь. – Учительница положила палочки, которые так и держала в руке, и встала. – Простите, тетушка, мне правда жаль. Спасибо за угощенье, но мне пора. С остальными родителями тоже поговорить нужно.

Она ушла, а Ханьвэнь с матерью равнодушно смотрели на заставленный тарелками стол. Есть Ханьвэнь не хотелось. Неминуемый отъезд вдруг обрел для нее неожиданную притягательность. Она видела плакаты, призывающие образованную молодежь помогать крестьянам. Живописные сельские виды, позолоченные солнцем поля пшеницы, бескрайняя синь неба, и на фоне этого – городская молодежь и крестьяне. Было в этом нечто грандиозное – история, частью которой Ханьвэнь была не против стать. Но уже через минуту она сообразила, что означает такое распределение. Ей выдадут новую регистрацию, где местом проживания укажут деревню, достаточно пары иероглифов, чтобы навсегда лишить ее жизни в Шанхае или, наоборот, позволить ей остаться с матерью. Возможно, ей никогда больше не суждено остановиться возле киоска с книгами по пути в школу, где за мелкую монетку она покупала книжку с нарисованным мультфильмом – так она выучила сюжеты всех знаменитых мультфильмов. Жарким летом она больше не пойдет на площадь, куда стекаются переулки их района, и не станет наблюдать за тем, как взрослые едят арбуз и переставляют по доске фигуры сянци[7], а в лучах света порхают бабочки. Как же Ханьвэнь любила все это!

Мать молча убирала со стола. После того как она уедет в деревню, здесь всегда будет так, подумала Ханьвэнь. Каждый день мать будет ужинать в одиночестве и в тишине убирать посуду, и как же непохоже это будет на те дни, когда мать тщательно протирала стол, чтобы на нем не осталось ни единого жирного пятнышка, перед тем как Ханьвэнь сядет за уроки.

– На что ты так смотришь? – спрашивала мать, замечая, что Ханьвэнь вертится или просто отвлекается от учебников. – Давай-ка в книжку смотри, а то будешь как я.

Больше объяснять не требовалось, Ханьвэнь знала, что ее мать – единственная дочь в семье, где, помимо нее, было еще пять братьев; из детей только она не ходила в школу и винила обстоятельства в том, что так и не получила образования.

– Выучись на инженера, это профессия надежная. Без работы не останешься, – говорила мать, когда Ханьвэнь рассказывала, что ей хочется профессию, которая позволяла бы разбирать предметы и вникать в их устройство.

Такие разговоры велись в их доме много лет, с тех самых пор, как ее отец умер от туберкулеза, который подхватил в трудовом лагере. В тот же год мать подверглась гонениям как мелкий капиталист, потому что держала у них в переулке небольшое ателье, и ее понизили до чернорабочей в местном санитарно-ассенизационном комитете. Ханьвэнь было тогда семь лет.

Оставшуюся после ужина с учительницей еду они доедали несколько дней. На тушеной свинине выступил беловатый жирный налет. Когда Ханьвэнь с матерью шли по переулку, они встречали соседей, которые загорали, сидя на пороге под вывешенным для просушки бельем. Ханьвэнь не сомневалась – им все известно о неудавшемся ужине. Слухи проползали сквозь тонкие стены их домов и вплетались в захватывающие рассказы.

Обернувшись, она ловила любопытные въедливые взгляды и понимала, что едва они с матерью отойдут подальше, как их тут же примутся обсуждать. Ханьвэнь брала мать под локоть и дерзко смотрела на зевак.

* * *

Осенним днем Ханьвэнь покинула Шанхай и уехала в деревню Тан. Ее автобус отправлялся от школы. Утреннее небо было таким синим и безоблачным, словно природа отказывалась разделить их печаль.

Все утро мать заламывала руки. Она в пятый раз, напоследок, проверила дорожную сумку Ханьвэнь.

– Ты там поосторожнее. О политике ни с кем не говори. Молчи и просто выполняй свою работу. И люди будут тебя уважать, – наставляла мать.

Ханьвэнь кивала.

– Береги себя и будь счастлива. – Мать крепко стиснула руки Ханьвэнь чуть выше локтя.

Ханьвэнь переполняли пожелания, которыми ей хотелось осыпать мать.

– Так не хочется оставлять тебя тут совсем одну, – сказала она.

– Глупости! Разве я тут одна? Это в нашем-то переулке, где сплошь сплетницы и горлопаны? Да об одиночестве тут даже и мечтать не приходится!

Ханьвэнь быстро развернулась и пошла к автобусу. Плакать перед матерью она стыдилась, ведь сама мать говорила твердо и уверенно.

Слезы полились, лишь когда она, посмотрев в окно, увидела, как мать машет рукой. В движениях руки словно воплотилось все ее одиночество.

Сидевшая рядом девушка прильнула было к окну, пытаясь разглядеть в толпе родителей, но Ханьвэнь выставила локоть и оттолкнула ее. Она видела, как мать что-то говорит, вот только из-за гремящей из громкоговорителей музыки и слова было не услышать.

Вперед, в деревню,

На окраины страны,

Туда, где родине мы так нужны.


Музыка надрывалась, а Ханьвэнь все вглядывалась в растрескавшиеся губы матери, которые что-то говорили ей – в последний раз.

Слов она так и не разобрала, а тут и автобус тронулся. Девушка рядом кричала на нее и потирала руку, утверждая, что Ханьвэнь ее ушибла. Ханьвэнь равнодушно отвернулась от нее и окинула взглядом автобус. Прямо перед ней сидела Хунсин – рыдала громче всех остальных. Родители постарались, чтобы дети выглядели самым подобающим торжественному случаю образом: волосы у девушек заплетены в аккуратные косы, из которых не выбивается ни единой пряди, а у юношей подстрижены аккуратным коротким ежиком. Даже сейчас Ханьвэнь не осмеливалась снять красный, натирающий шею шарф. Но она видела, что многие вокруг рыдают не стесняясь и слезы оставляют дорожки на их кукольных, словно лакированных личиках.

Автобус довез их до вокзала. Сельские пейзажи, мелькавшие за грязным окном вагона, пугали Ханьвэнь своей пустотой. Когда на смену дню пришла ночь, по зеленым полям поползли густые тени, набрякшие темнотой, в которой Ханьвэнь не видела ни единого проблеска света. Но вдруг во мраке что-то ярко блеснуло, и Ханьвэнь решила, что это спешит куда-то фермер с фонарем. Даже земледельцы не желают задерживаться надолго в этой черной пустоте.

В поезде Ханьвэнь почти не спала и утром, глянув в зеркало, увидела, что лицо у нее серое. На платформе она протолкалась через толпу людей, выкрикивающих что-то на сельском диалекте, которого она прежде не слышала, и отыскала Хунсин. В Шанхае они не дружили, однако сейчас схватились за руки и вместе забрались в кузов грузовика, готового доставить их в конечную точку путешествия. Обычно в этом грузовике перевозили скотину. Водитель даже не отвязал веревку, которая не давала свиньям выпрыгнуть, веревка так и осталась натянута поперек кузова. Они ехали часа два, и каждый раз, когда грузовик подскакивал на колдобине, лужи свиного навоза растекалась по дну кузова все шире. Шестеро бывших школьников не разговаривали, но сбивались все теснее и теснее, так что к концу поездки они почти не занимали места. Было уже предельно ясно, что сельская жизнь вовсе не похожа на плакаты, призывающие образованную молодежь отправляться поднимать деревню. Не ждут здесь Ханьвэнь ни поля золотистой пшеницы, ни мускулистые фермеры, ни сельские хохотушки.

В общежитии их встретила девушка постарше. Как только они остались одни, она бросилась Ханьвэнь на шею:

– Ох, как же я рада, что ты приехала! Одной мне тут было ужасно тоскливо.

Румяная и одетая в телогрейку, она смахивала на деревенскую, но выговор у нее был шанхайский – окончания слов обрывались на высокой ноте.

Звали ее Пань Няньнянь, и она тоже приехала из Шанхая, но уже четыре года работает в полевой бригаде. Она была одной из первой волны выпускников, отправленных в деревню. Остальным благодаря родственникам или знакомствам удалось выбраться отсюда.

Медленно разбирая вещи, Ханьвэнь рассматривала Няньнянь. Жесткие волосы коротко, до подбородка, острижены, кожа смуглая от загара. Когда Няньнянь помогала новеньким раскладывать вещи на тянущихся вдоль стены полках, Ханьвэнь заметила у нее под ногтями грязь. Что сказала бы на это мать Няньнянь? Неужели и она, Ханьвэнь, со временем изменится здесь до неузнаваемости?

Меняться таким образом ей не хотелось ни за что на свете.

В их первый вечер они легли спать пораньше. На следующее утро началась новая, сельская жизнь Ханьвэнь. Разбудили их в половине пятого утра и отвели на завтрак – чтобы они не упустили ни секунды солнечного света.

7

Китайская игра, похожая на шахматы.

Карта утрат

Подняться наверх