Читать книгу Смерть Отморозка - - Страница 3

В Тулузу рейсы из Франкфурта и Алжира прибывают почти одновременно. В пятницу, в конце марта 2020 года в зале для встречающих тулузского аэропорта толпа арабов ожидала самолета. Их было сравнительно немного для огромного светлого помещения, человек сорок-пятьдесят, но оно казалось черным от черных пиджаков, черных длинных платьев, черных хиджабов, черноволосых мужских голов, небритых мятых лиц, густо подведенных женских бровей и черных глаз.

Этой удивительной способностью – целиком заполнять собой пространство, – обладают, кроме ближневосточных народов и цыган, еще африканцы да мы, русские. Пересели в космос европейцев, и они все осядут на какой-нибудь маленькой планете, которую примутся благоустраивать; но пусти туда нас – и во всей Галактике сразу станет не протолкнуться.

Французов, встречавших рейс из Франкфурта, было совсем мало, они держались поодаль. С цветами был лишь один – невысокий пожилой худощавый мужчина в синей куртке. Расклешенные потертые джинсы и бандана на голове придавали его внешности вид несколько артистический. Небольшой букет, который он держал в руке, был завернут в фольгу и перевязан ленточкой, с кокетливыми французскими бантиками в виде сердечек.

Это был Павел Александрович Норов, заметно постаревший. Прежнего самоуверенного начальника, окруженного толпой телохранителей, узнать в нем было непросто. Впрочем, он все еще был моложав, спортивен, подтянут и по-мужски интересен; во всяком случае, крашеная возрастная француженка, беседовавшая поблизости с седым толстым приземистым мужем, временами бросала на Норова взгляды и неприметно вздыхала большой обвисшей грудью.

Его история, как водится, со временем забылась, да и о нем самом в Саратове уже мало кто помнил, но когда-то его уголовное дело вызвало там много шума. В тюрьме Норов провел недолго, чуть больше месяца, к большому разочарованию местной публики, всегда предпочитающей суровые приговоры арестованным чиновникам. Но вмешалась Москва, и дело замяли. Из мэрии ему, однако, пришлось уйти; это повлекло за собой целый ряд серьезных перестановок в городской администрации и имело далеко идущие последствия для всей саратовской чиновничьей верхушки.

После отставки Норов как-то пропал из поля зрения общественности: нигде не появлялся, встреч избегал, а вскоре и вовсе переехал, кажется, в Москву, где жила его семья. Говорили, что он потом перебрался за границу, но толком никто ничего не знал да и не особенно интересовался – Саратов жил своей жизнью, к которой Норов давно уже отношения не имел.

* * *

Читая что-то в смартфоне, Норов исподволь поглядывал на насупленного крупного мужчину лет пятидесяти, с лысеющим приплюснутым черепом, большим животом, обтянутым красным кашемировым джемпером, светлыми подозрительными глазами и свернутым набок носом, придававшим его неприветливой внешности что-то уголовное.

Поверх джемпера на нем была куртка из крокодиловой кожи, чью стоимость Норов наметанным взглядом определил тысяч в двадцать евро; его модные джинсы тянули от трех до четырех тысяч и светлые замшевые туфли – на две-три. В том, что перед ним соотечественник, Норов не сомневался; только русские одеваются за границей так ярко, дорого и так неуместно, привлекая к себе всеобщее внимание и сохраняя при этом столь недружелюбный вид, будто не сомневаются, что все вокруг только и думают, как бы их обмануть и обокрасть.

Жирная немолодая арабка в шароварах и платке, катя перед собой пустую тележку и громко болтая по мобильному телефону, нечаянно задела русского краем тележки.

–Э, подруга! Потише нах! – сердито проговорил мужчина.

Арабка, не понимавшая по-русски, мимоходом взглянула на него и проследовала дальше.

–Кто ж тебе еб-т, такую страшную? – бросил он ей вслед.

В следующую минуту он поймал на себе насмешливый взгляд Норова, понял, что опознан, и отвернулся. Русские не любят, когда их узнают за границей. Им хочется, чтобы их принимали за европейцев, например, за итальянцев, хотя, откровенно говоря, даже прилично хватив коньяка, невозможно спутать веселую живую итальянскую физиономию с неподвижной надутой русской рожей.

* * *

Норов встречал Анну, с которой не виделся уже больше десяти лет. После его выхода из тюрьмы и отставки, в один из самых сложных периодов его жизни, они были очень близки. Это была странная дружба взрослого сложившегося мужчины с совсем еще молодой девушкой. Потом, как водится, их отношения сделались еще ближе, и это разрушило то, что существовало между ними прежде, и чем он дорожил. В конце концов он уехал из Саратова в Петербург. И хотя к тому времени он уже развелся с женой, Анну с собой не позвал.

Некоторое время они обменивались ничего не значащими письмами, делая вид, что они по-прежнему старые друзья, затем Анна вышла замуж. Фамилия ее мужа была Гаврюшкин, Норов его хорошо знал и считал законченным мерзавцем, о чем, в свою очередь, было известно Анне. Она, правда, оставила себе прежнюю фамилию, но Норова это не смягчило. В самом деле, даже полный гаврюшкин, имей он фамилию «Полянская», десять раз подумал бы, прежде чем менять ее на «Гаврюшкину». Их переписка оборвалась, когда Анна родила сына, о чем Норов узнал случайно, стороной. Поздравлять он ее не стал.

И вот столько лет спустя, в феврале он получил от нее по электронной почте короткую и простую записку; она писала, что хотела бы увидеться. Скрыв удивление, он ответил без промедления, тоже коротко и просто, – что будет рад встрече в Петербурге или во Франции. Она выбрала Францию.

Обычно все обращения к нему бывших знакомых заканчивались просьбами о деньгах, к чему он относился почти без досады: собственно, а чем еще он мог быть интересен окружающим? Но деньги никогда не составляли предмет вожделений Анны, к тому же Гаврюшкин сейчас занимал должность заместителя мэра Саратова, как когда-то сам Норов, так что в деньгах она вряд ли нуждалась. Зачем она летела, Норов не знал.

* * *

Высокие двери из матового стекла, отделявшие зал ожидания от зоны прилета, автоматически разъехались, и показались прибывшие. Первыми, разумеется, шли арабы, груженные чемоданами, баулами и тюками. Французы неспешно и пристойно следовали за ними. Черная толпа, встречавшая арабов, заколыхалась, раздались громкие восклицания, приветствия, шершавая, грубая речь.

В цепочке французов обращали на себя внимание две женщины, двигавшиеся рядом: постарше и помоложе, обе высокие, красивые, хотя совсем непохожие. Красота старшей была неброской, классической: темно-русые волосы, круглые, светлые прохладные глаза, прямой нос и полные губы. Одета она была просто: расстегнутый легкий пуховик, шарф, джинсы, дорожная сумка через плечо и средних размеров чемодан на колесиках.

Ее молодая спутница была очень эффектной голубоглазой блондинкой с длинными густыми волосами, черными клееными ресницами и пухлыми ярко крашеными губами, кажется, не вполне натуральными. В белой куртке и белых сапогах на высоких золотых каблуках, она картинно вышагивала, вращая тугими бедрами, затянутыми в узкие модные джинсы, надменно вздернув изящный подбородок. Перед собой она толкала тележку с двумя дорогими чемоданами и такой же сумкой.

В старшей Норов сразу узнал Анну и поразился перемене в ее внешности. Из угловатой худой девушки она превратилась в красивую, зрелую, уверенную женщину с плавными движениями.

При виде блондинки красно-пузатый русский встрепенулся, его сердитое лицо преобразилось подобием улыбки, и он решительно ринулся вперед, сминая арабское семейство, перекладывавшее прямо на полу какое-то барахло из одного баула в другой. Блондинка увидела его, обрадовалась, и что-то торопливо сказав Анне, ускорилась ему навстречу, тараня тележкой встречных.

Норов помахал Анне рукой, она скользнула по нему ясным, спокойным взглядом и ее круглые глаза просияли. Она порывисто бросилась к нему; через мгновенье они уже обнимались. Она гладила его колючие в щетине щеки, терлась мокрым от слез лицом о его висок в бандане, хотела что-то сказать и не могла. Чувства переполняли обоих.

–Нютка, милая,– растрогано повторял Норов, целуя ее лицо в слезах. – Девочка моя маленькая…

Ни девочкой, ни маленькой Анна не была; чтобы поцеловать ее, невысокому Норову приходилось задирать голову.

–Как долетела? – спросил он, приходя в себя первым и пряча захлестнувшие его эмоции за дежурным вопросом.

–Хорошо… – она промокнула глаза.– Спасибо. А ты?

–А я и не летел. Я на машине приехал.

–Да, понимаю,– кивнула она, все еще не понимая.– Я хотела спросить – вообще.

–Вот… в смятении…

Он спохватился, что все еще держит букет, отдал ей, еще раз поцеловал и, подхватив ее чемодан, покатил к выходу.

–Ты, кажется, подросла? – поглядывая на нее снизу вверх, улыбнулся он.– Как-то неуважительно с твоей стороны, не по-товарищески…

–Вовсе нет, – запротестовала она.– Я все такая же. Просто ты отвык.

–Помнится, я был выше тебя на голову. Куда все делось? Смотри-ка, у тебя синий пуховик!

–Когда я вылетала, в Саратове было холодно…

–Я не о том. Я сегодня тоже в синей куртке, видишь?

–Ой, действительно! Значит, мы – на одной волне, да? Кстати, эта повязка на голове тебе очень к лицу.

–Лысина мне тоже к лицу, только я постоянно ею обо что-нибудь задеваю, и остаются царапины.

–Это потому что ты – высокий.

–Ага. И еще огромный. Просто держусь скромно. У тебя появилось чувство юмора?

–Откуда? Зачем оно мне в Саратове?

* * *

У выхода из аэропорта располагались автоматы, принимавшие плату за парковку. Перед каждым выстроилась небольшая очередь, в хвосте одной из них томилась русская пара. Анна хотела встать за ними, но Норов потянул ее дальше.

–Застряли!– сварливо пожаловалась Анне блондинка.– Все из-за той каракатицы,– она подбородком указала на пожилую толстую арабку, возившуюся у автомата.– Полчаса уже ковыряется. То карту не тем концом сует, то пин-код набрать не может. Вот корова!

–В жопу ей эту карту засунуть, может, поумнеет! – отозвался ее приятель.

–А главное – все стоят, как в рот воды набрали. В России ее бы давно шугнули.

–Во Франции это называется деликатность,– сдержанно заметил Норов.

–Да в гробу я видела такую деликатность! Я что, целый час тут должна из-за этой коровы торчать?

–Дальше еще есть автоматы,– сказал Норов.– Обычно там меньше народа.

–Где? – деловито поинтересовался кривоносый.

–Пойдемте, покажу.

–Кстати, Владимир,– кривоносый сунул Норову крепкую большую руку.

–Павел.

–Ляля,– пропела блондинка.– Вов, а это – Аня. Мы с ней летели вместе.

Анна вежливо улыбнулась, и Владимир под впечатлением ее роста и стати, уважительно буркнул:

–Очень приятно.

Все четверо вышли на улицу, пересекли по переходу дорогу и в толпе других пассажиров направились к стоянке.

–Многовато тут чурок,– проговорила Ляля, озираясь по сторонам.– Прям не Франция, а Чуркистан какой-то.

–Это не чурки, это французы,– возразил Норов.

–Французы! – саркастически хмыкнула Ляля.– Да они по-французски только «шомаж» и знают.

–Че такое «шомаж»? – заинтересовался Владимир.

–Пособие по безработице.

–Ясно, – хмыкнул Владимир.– Работать-то их хрен заставишь. Лезут сюда отовсюду, как тараканы; французы, дурачки, их к себе пускают, думают, они на них пахать будут, а они им на шею садятся.

–И как французы их терпят? – пожала плечами Ляля.

–Вернее спросить, как арабы терпят французов?– возразил Норов. – Мы в мусульманской стране. Самая читаемая книга здесь – Коран, а самое распространенное французское имя среди новорожденных – Магомет.

–Правда что ль? – поразился Владимир.– Во дают! Вконец обнаглели.

Они подошли к автоматам, Норов пропустил Владимира вперед, и тот, достав карточку, принялся расплачиваться.

–А мы привыкли в России: француженки, француженки! – продолжала возмущаться Ляля.– Законодательницы мод! А они – вон какие! Бегемоты беременные! И все сплошь – в хиджабах.

Владимир расплатился и подождал, пока это сделает Норов.

–Живете здесь на постоянке? – поинтересовался он.

–Время от времени.

–В Тулузе?

–Под Кастельно.

–Где это? Далеко?

–Отсюда – семьдесят семь километров.

–Большой город? – спросила Ляля.

–Нет, крошечный, триста жителей, по нашим меркам – деревушка. Но очень красивый.

–А мы неподалеку от Альби обосновались, в Левисе, знаете?

–Знаю. Тоже приятный городок, побольше Кастельно.

–У нас там свое шато! – не утерпев, похвасталась Ляля. – Тридцать гектаров виноградников и замок средневековый. Полный улет!

–Оно еще не наше,– урезонил ее Владимир.– Мы ж его еще не купили.

–Считай, купили! Мы уже компроми де вант подписали! Ну, договор продажи,– пояснила она Норову. – Знаете, да? Приезжайте с Аней к нам, мы вам все покажем. Там вид такой – спасу нет! Красотища неописуемая! Заодно съездим куда-нибудь, отдохнем, а то че тут делать-то?

–Может, пообедаем вместе? – предложил Владимир Норову.

–Можно,– согласился Норов.

–Какой у вас телефон?

Норов продиктовал, Владимир набрал его и подождал, пока раздался гудок.

–Есть,– сказал он.– Сохраню у себя. Павел, да? Созвонимся.

Они пожали друг другу руки на прощанье.

–Ты действительно хочешь с ними пообедать? – спросила Анна, когда они отошли.

–Конечно, нет.

–Но ты дал ему номер своего телефона.

–Я не отказываю, когда просят, просто не беру трубку.

–Ты не отвечаешь на телефонные звонки? Совсем?

–Практически.

–А вдруг кто-то хочет сообщить тебе что-то важное?

–Всегда можно написать,– пожал он плечами.– Ты же написала.

–Кстати, спасибо, что ответил.

–Спасибо, что написала.

* * *

–Ты ездишь на «каптюре»?! – поразилась Анна, когда Норов открыл багажник машины, укладывая ее чемодан.

–А что? Хорошая машина, недорогая. Движок приемистый.

–С ума сойти! Я тебя иначе чем на «мерседесе» и не представляла.

–В деревне на «мерседесе»? В посмешище себя превращать. Французы не любят богатых.

–А у нас – наоборот.

–Ты здорово похорошела, – сказал он, трогаясь с места.

–Спасибо. Ты правда так думаешь?

–Это очевидно.

–А я из-за возраста переживаю.

–Напрасно. Ты очень красива.

Он не кривил душой. Годы смыли с ее лица мелкую угреватую сыпь, кожа сделалась ровной, и ее зрелая красота с легкими морщинками в уголках глаз и грустью, порой невольно мелькавшей во взгляде, проступила в своей бальзаковской последней неподражаемой осени.

–Чем занимаешься? – спросил он.– Работаешь где-нибудь?

–В «Икее». Директором по персоналу.

–О, большой начальник! Нравится?

–В целом, да. А ты?

–Прочерк. Вернее, два прочерка.

–А второй прочерк что означает?

–Семейное положение.

–Живешь один?

–И не жалуюсь.

–Встречаешься с кем-нибудь из прежних друзей?

–Вот с тобой.

–Социальными сетями не пользуешься, это я уже поняла… Не скучно тебе без людей?

–Мне скучно с людьми.

–В Саратове говорили, что ты поселился здесь, во Франции, и поменял гражданство.

–Живя в Саратове, так хочется надеяться, что хоть кто-то переехал во Францию. Нет, я не менял гражданства. Живу то в России, то здесь, в своей деревне.

–В России по-прежнему в Питере?

–Единственный город, где я могу существовать. Архитектура, возможность долгих прогулок.

–Адаптировался к климату?

–Даже полюбил северное лето.

–Там же все время дожди!

–Ну, не всегда. Иногда идет град.

–А здесь ты купил дом?

–Снимаю. Не хочу вновь обрастать собственностью, хватит с меня. Слишком поздно понял, что жить нужно легко, встрепенулся и полетел, куда глаза глядят.

–Ты сюда на лето перебираешься?

–Ну уж нет! Летом тут жара, толпы туристов. Летом я в Петербурге, – прохладно, прогулочно. Китайцев, правда, многовато, но я научился на них не наступать, а то они визжат.

–А наши туристы тут есть?

–Чем им тут заниматься? Ни моря, ни шопинга, ни ночных клубов. Они в Париже да в Ницце. Я здесь один на всю округу. Ле рюс. Можно сказать, местная достопримечательность.

–Ты и одеваться стал проще. Раньше ты выглядел иначе. Костюмы, яркие галстуки, модные туфли…

–Раньше я был тщеславнее. Старости подобает скромность.

–Старости! Скажешь тоже! Да тебе еще жить да жить! Ты доживешь до ста лет.

–Надеюсь, что нет.

–Почему?! Разве ты не хочешь прожить подольше?

–Ни подольше, ни получше.

–А я вот хочу!

–И подольше, и получше?

–Нет, только подольше. Мне и так ужасно хорошо. Особенно сейчас!

* * *

Норов поехал не скоростной магистралью, а деревенской дорогой, – она была живописнее. Светило жизнерадостное французское солнце; легкие облака с тонкой розовой тенью в подкладке висели в высоком небе, переливающемся ясной синевой и голубизной.

Дорога вилась среди холмов, по их вершинам тянулись густые леса, среди обнаженных еще деревьев красовались стройные пихты и лиственницы, ниже шли поля, уже покрытые свежей зеленью; вниз по склонам сбегали ровные остриженные ряды виноградников, еще голых и скрюченных. Деревушки, которые они проезжали, встречали их высокими тонкими, хрупкими шпилями средневековых узких соборов, коричневой черепицей крыш, домами из белого камня с яркими синими ставнями и почерневшими от времени каменными крестами деревенских кладбищ.

–Уже все расцвело! – восхитилась Анна, глядя по сторонам.– Не то что у нас… Грязно, холодно, – хоть не вспоминай! А кто помогает тебе по дому?

–В Питере или здесь?

–И здесь, и там?

–Тут убирает жена хозяина, я тебя с ней познакомлю, думаю, тебе понравится. А в Петербурге у меня трудится дама с высшим образованием, бывший вузовский преподаватель, не вот тебе! Убирает, правда, неважно, зато очень вежливая и с отчетливым правильным выговором, что очень симпатично. «Вы не возражаете, Павел Александрович, если я немного пошумлю?». Это она про пылесос. Половину чашек мне перебила. «О! Простите великодушно! Я все компенсирую…» Прощаю, разумеется, без контрибуций и репараций.

–Не лучше ли найти без высшего образования, но умелую?

–Не уверен, что лучше. Работала у меня прежде огромная, толстая тетка, этакая слониха, добродушная, туповатая. Все сокрушалась, что я «кушаю мало». Я ей, бывало, говорю: Дарья Петровна, я не кушаю, я ем. А она: «А надо кушать! А то от вас совсем ничего не останется. Дайте я вам пельмешки накручу».

–Но это же мило! Такая забота…

–Ну да, пока она не пускалась в рассуждения о политике, что она, надо сказать, очень любила. Как начнет мне пересказывать всю чушь, что слышит по телевизору, про то, как Америка мечтает на нас напасть, я из дома опрометью выскакивал!

–Больше не интересуешься политикой?

–Меньше, чем урожаем бананов в Малайзии.

–Ты действительно сильно переменился.

–Одни дураки не меняются.

–А что ты ешь? Что попало, как раньше?

–Ну уж нет. Что попало – птички клюют. А я ем то, что хочу.

–Я и говорю, что попало! Тебе кто-то готовит, или ты в рестораны ходишь?

–Слушай, давай сменим тему. Столько лет не виделись, а говорим о еде! Смотри, как хорошо вокруг!

–О, да! Замечательно! В себя прийти не могу. У тебя есть помощница?

–Зачем? У меня ни встреч, ни переговоров. Билеты на самолет я себе и сам в состоянии купить.

–Сам покупаешь билеты?! Ты и в магазин сам ходишь?

–Здесь сам. В Питере иногда прошу свою даму купить мне что-нибудь по хозяйству или съездить на рынок. По интернету в основном заказываю, – удобно.

–А какая у тебя машина в Питере?

–У меня там нет машины.

–Совсем нет?

–Была, да я продал. Это здесь, в деревне без машины пропадешь: до ближайшего супермаркета – 16 километров, до городка с аптекой и ресторанчиками – 20. А в Петербурге мне машина без надобности. Живу в центре, в спортивный клуб хожу пешком – примерно полкилометра. Гуляю, разумеется, тоже пешком. Не пробовала? Это довольно просто, надо только не забывать ноги переставлять,– я тебе завтра покажу, как это делается. В аэропорт вызываю такси.

–Без охраны, без «мерседеса», без секретарей, без костюмов!… Конец света! – Анна всплеснула руками.

–Тебе, наверное, надо отодвинуть сиденье, вон там рычажок. А то твои длиннющие ноги не помещаются, хоть в окно их высовывай.

–У тебя было по три охранника в смену! – не могла успокоиться Анна.– Плюс два водителя и еще начальник охраны! Охрана на коттедже. Секретари, домработницы, завхоз, капитан катера, водитель для жены, дежурный водитель для разъездов, – перечислять устанешь, целая армия!

–Правда? А я и забыл. Сколько ж денег я на них тратил!

–Пропасть! Навскидку не скажу, но могу поднять старые записи, они у меня где-то хранятся.

–Ну и дурак же я был!

–Почему? Тебе нравилось так жить.

–Вот я и говорю, дурак был.

* * *

Анну в свое время прислало Норову кадровое агентство, с которым у мэрии существовал договор. Прежняя его помощница ушла в декретный отпуск, он искал ей замену. Анна шла четвертой в списке претенденток, сотрудница агентства предупредила, что особых надежд на нее не возлагает, но посмотреть стоит.

Анне едва исполнилось двадцать два года, она окончила с золотой медалью английскую школу и с красным дипломом факультет иностранных языков Саратовского университета. Она сидела в кресле напротив его стола, худая, прямая, напряженная, неулыбчивая. Косметики на ней не было, ее бледное лицо с выступающими скулами имело нездоровый оттенок, на веках виднелись синие прожилки; щеки покрывала сыпь. Коричневое платье ниже колен ей совсем не шло, к тому же болталось на ней мешком. Прямые тонкие темно-русые волосы были забраны в хвост.

Глядя на Норова ясными круглыми глазами цвета морской волны, Анна рассказывала, что поступила в аспирантуру, но преподавательская работа ее не привлекает, тем более что платят за нее мало. Она хотела бы заниматься чем-то более интересным и полезным, готова работать по двенадцать часов в сутки и решать задачи любой сложности.

–Например, мыть посуду? – подсказал Норов.

Сотрудница кадрового агентства, присутствовавшая при разговоре, угодливо хихикнула. Анна осталась невозмутимой.

–Почему бы и нет? Если понадобится, могу мыть и полы.

Норов уже пообщался с тремя кандидатками. Все они обладали интересной внешностью, были ярко одеты и выглядели довольно сексуально. Ему особенно понравилась одна, в черных чулках, резинки которых дразняще выглядывали из-под короткой юбки. Он с удовольствием провел бы с ней вечер, но для работы ему требовался иной типаж.

Сексуальных девушек ему привозил сутенер, большой специалист по этой части. Далеко не все они оказывались проститутками, некоторым просто требовались деньги. Среди них встречались и персональные помощницы знакомых Норова, которые в постели доверительно выбалтывали ему секреты своих шефов. Норову не хотелось, чтобы его помощница за несколько сотен долларов ныряла в чужие постели и сплетничала о нем.

–Что вы читаете? – спросил он Анну.

Она ответила, что художественная литература представляется ей скучной, ее больше интересует политика и экономика.

–У вас нет воображения? – спросил Норов.

–Не люблю выдумок, – подтвердила она.– Я мыслю конкретно.

В устах юной девушки это прозвучало забавно. Что касается планов на будущее, то, по ее словам, в ближайшие годы замуж она выходить не собиралась, обзаводиться детьми не думала, молодого человека у нее не было.

–А пожилой есть?

Она не улыбнулась, покачала головой и прибавила рассудительно:

–В настоящее время я не вижу смысла в сексе.

–Смысла в сексе действительно немного,– согласился Норов. – Одни расходы. Кто ваши родители?

–Папа – военный, мама – преподаватель математики.

–Так понятнее, спасибо,– кивнул Норов.

–Извините, что именно понятнее?

–Особенности вашего конкретного мышления. Прямолинейность и предсказуемость.

–Но ведь это – хорошо,– заметила Анна, ничуть не обижаясь. – Когда знаешь, чего ожидать от человека, с ним легко иметь дело.

У нее была высокая шея и прямые плечи. Длинные руки заканчивались изящными маленькими кистями. Ноги тоже были длинными и ровными, но коленки, выглядывавшие порой из-под коричневого платья, были, пожалуй, грубоваты. Грудь не наблюдалась. Весь ее наряд, включая черные туфли на низком толстом каблуке, ясно свидетельствовал, что проблем со вкусом у Анны нет,– по причине его полного отсутствия.

–Сможете выйти на работу с завтрашнего дня? – спросил Норов.

–Конечно,– спокойно отозвалась она.

Агентша заволновалась. В случае удачного исхода ее ожидала крупная премия. Она готовилась к долгим придирчивым смотринам и обрадовалась возможности быстрого решения.

–Других кандидатов не будете смотреть? – спросила она, еще не веря своему счастью.

–Не вижу смысла. Верно, Анна?

–Никакого,– хладнокровно подтвердила Анна.

* * *

Рабочий день у Норова был ненормированным, он часто приезжал на работу и по выходным. У него было два секретаря, работавших по двенадцать часов, посменно. Он предложил Анне взять и вторую помощницу, но та отказалась наотрез, заверив, что справится одна и в отдыхе не нуждается. Она провожала его с работы поздно вечером, а утром, в половине девятого, уже встречала, собранная, невозмутимая, серьезная. Она наклонялась к нему с высоты своего роста и подставляла под его дежурный поцелуй свою прохладную щеку. Порой ему казалось, что она живет в офисе.

Она составляла графики его встреч, вела переписку на нескольких языках, готовила сложные документы; собирала по его требованию информацию; присутствовала на важных встречах; выбирала подарки для чьих-то юбилеев и дней рождений; бронировала отели за границей, оплачивала счета, страховала автомобили, подыскивала водителей и домработниц; отправляла деньги его родне и случайным подругам; улаживала их проблемы; выполняла просьбы его жены и тещи. В конце концов он запретил охране пускать ее в офис по воскресеньям, несмотря на ее протесты, и наказал водителю в девять вечера отвозить ее домой хотя бы и насильно с помощью охраны. Он вовсе не желал, чтобы она умерла на службе от истощения, он хотел, чтобы она продолжала работать на него как можно дольше.

Она никогда не жаловалась и, если болела, то старалась это скрыть. Ум у нее был острый, но начисто лишенный фантазии, прямой, как линейка. Она легко отыскивала нужные сведения, умела анализировать их и обобщать, но общение с людьми ей не давалось, – ложь и дипломатия были ей чужды. Когда она была не согласна с мнением Норова, то выразительно молчала, глядя куда-то сквозь него. Высокие скулы в такие минуты становились резче, а круглые зеленые глаза казались прозрачными.

Держалась она со всеми официально, сохраняя дистанцию, ни с кем из сотрудников не переходя на «ты»; лицо ее неизменно оставалось серьезным и спокойным, голос – ровным. Жила она в квартире с родителями, в быту была рациональна, экономна, неприхотлива. Личной жизни у нее не существовало, потребности в ней она, похоже, не испытывала.

Норов был щедрым начальником и Анне платил много; через год подарил автомобиль, а еще через год – хорошую квартиру в центре города. Принимать квартиру она долго отказывалась и переехала в нее лишь перед самым его арестом.

Макияжем Анна не пользовалась; одевалась так, что ему часто хотелось выругаться. Ходить по магазинам она не любила, да у нее на это и не оставалось времени, вещи покупала первые попавшиеся, редко ей шедшие.

Несколько раз Норов сам возил ее в магазин и выбирал наряды,– длинные бурые мешки, которые она носила под видом платьев, оскорбляли его эстетический вкус, к тому же она часто появлялась рядом с ним на людях и должна была выглядеть достойно. Стоимость вещей неизменно приводила Анну в смятение, она не понимала, зачем тратить такие деньги на тряпки и почему нельзя хотя бы подождать полгода до начала скидок.

–А если скидок не будет? – посмеивался он.

–Обязательно будут! – убежденно отвечала она.– Кто еще купит такую ерунду по такой цене?

* * *

–Что за странное имя – «Ляля»? – спросил он.

–От Ольги. В детстве ее называли Леля, но Ляля кажется ей интереснее.

–Как у куклы. Она и похожа на куклу. Глазами хлопает и пищит.

–Она совсем неглупая, просто с мужчинами держится так, как им, по ее мнению, нравится. Мы летели с ней вместе из Москвы до Франкфурта, кресла были рядом. Я обычно летаю экономом, но тут у меня накопились мили, надо было их расходовать, и я взяла бизнес. Всю дорогу она мне про себя рассказывала, я даже немного утомилась. Из Франкфурта до Тулузы нам разные места дали, я надеялась отдохнуть, но она попросила кого-то пересесть, чтобы ко мне присоединиться.

–Она не упоминала, за что она своему Владимиру нос свернула?

Анна улыбнулась.

–Это не она. Хотя она, наверное, могла бы – мастер спорта по легкой атлетике. Обратил внимание, какие у нее ноги длинные? Да она вообще красивая девушка. Раньше работала в спортивном клубе, персональным инструктором по фитнесу, там и познакомилась со своим другом, помогала ему сбросить вес.

–Немного же она добилась; живот у него выдающийся.

–По ее словам, он весил на десять килограммов больше.

–Куда уж больше! А сейчас она, как я понимаю, уже не работает?

–Теперь она блогер. Мечтает набрать триста тысяч подписчиков, пока у нее – две.

–Тоже неплохо. У меня вообще два: сестра да мама. Вот еще ты появилась. И о чем она рассказывает в своем блоге? Как делать минет богатым дядькам?

–Она – стилист по одежде. Закончила какие-то международные курсы, по интернету, конечно. Но диплом имеется.

–Знакомая тема,– кивнул Норов. Его бывшая жена любила учиться на дорогостоящих заочных курсах, по окончании которых выдавали сертификаты на разных языках. Кажется, она тоже была стилистом и еще дизайнером. – Это она посоветовала Владимиру напялить красный джемпер на два размера меньше, чем ему требуется?

–В России это называется «в облипку». Так сейчас все носят.

–Фу, какое неприятно выражение! Осклизлое..

–Извини. В общем, Владимир покупает ей здесь шато. На ее имя, как она несколько раз подчеркнула. Это обстоятельство приводит ее в особенный восторг. Она показывала мне фотографии своего будущего замка, у нее их не меньше сотни. Действительно, выглядит он страшно романтично.

–Какая у нее фамилия?

–Кузякина.

–Подходит для шато. Шато Ляли Кузякиной. Звучит. В облипку.

–Она намерена заняться виноделием.

–Она что-то в этом понимает?

–Я тоже ее об этом спросила, знаешь, что она ответила? «Мне-то зачем разбираться, нанять, что ли некого?».

–Как это по-русски! Ни в чем не смыслим, но браться готовы за что угодно, нам хоть картошку сажать, хоть ракеты в космос запускать, лишь бы украсть позволили. Специалиста по виноделию она действительно тут найдет, во Франции заниматься вином – как в России воровать, – все умеют. Скорее всего, у нее возникнут проблемы со сбытом. В этом районе сплошные виноградники, посмотри по сторонам. Здесь тысячи виноделов; и мелких, и крупных, и очень известных. В супермаркетах целые отделы с местными винами.

–Она не собирается продавать вино во Франции. Она будет торговать им в России.

–А как же эмбарго на импорт? Там же драконовские меры, – продукты тракторами давят.

–У ее друга есть связи на таможне, как она выражается, «прихваты».

–Надеюсь, его самого не прихватят. А что он поделывает?

–Какой-то депутат или важный чиновник, я, откровенно говоря, слушала ее вполуха.

–Я так и подумал. У этой публики в России сейчас такой вид, что за одну физиономию можно пять лет давать с конфискацией.

Со стороны Норова это было не самое деликатное замечание, с учетом того, что муж Анны являлся высокопоставленным чиновником.

* * *

–Симпатичный букет,– Анна рассматривала подаренные им цветы. – Интересный. А это что за цветок, не знаешь? Раньше ты всегда дарил розы, всем подряд, охапками. Такие красивые, голландские, на высоких стеблях. Я заказывала их у одной и той же цветочницы, штук по тридцать, чуть ли не ежедневно. Страшные деньги мы на эти розы тратили. Тетка, благодаря нам, наверное, дом себе в Ницце отгрохала!

–Французы розы редко дарят, они другие цветы предпочитают, пионы, например. Роз тут в каждом дворе полно. Даже возле моего дома несколько больших кустов.

–Правда? Я их увижу?

–Они попозже распускаются, в апреле.

–Тогда не увижу!– она вздохнула с сожалением.– Я на неделю прилетела, да и то, боюсь, как бы раньше не пришлось сбежать.

–Почему?

–Пишут, что из-за этой эпидемии могут закрыть границы. Все так ее боятся! В Италии и Испании уже десятки тысяч болеют, во Франции, правда, поменьше, но темпы распространения растут со страшной силой. Я просматриваю иностранную прессу, – каждый день новые статьи об этом коронавирусе. Здесь носят маски? Я на всякий случай прихватила с собой.

–Я еще никого в них не видел. Хотя кое-кому они бы явно не помешали. Тому же Владимиру, например.

–В аэропортах тоже никого кроме японцев в масках не было; ни во Франкфурте, ни в Тулузе.

–Ну, японцы, наверное, и сексом в них занимаются.

–А у нас твердят, что Европа в панике!

–Смотри больше российское телевидение! Паника – это стадная реакция, европейцам она не свойственна. Можешь представить, чтобы англичанин, бился в истерике? Или немец? Даже мы в проявлении эмоций довольно сдержаны, хотя мы более стадные. Вот восточные народы, те не привыкли стесняться.

–Но ведь в Италии объявили карантин! И в Испании тоже! Значит, все-таки существует серьезная обеспокоенность!

–Это все – политика. Подумай сама, кому нужен президент, который призовет мужественно встретить эпидемию? «Дорогие сограждане, продолжим работать и жить нашей обычной повседневной жизнью, соблюдая необходимые меры предосторожности». Да такого завтра же снесут. Иное дело, если он начнет вещать о национальной угрозе, объявит чрезвычайное положение да еще будет направо и налево раздавать бабки, дабы поддержать страдающее население! Рейтинги сразу взлетят. Кстати, сегодня будет выступать на эту тему президент Франции. Этот тоже в Наполеоны метит. Послушаем, что скажет…

–Ты не веришь в опасность коронавируса?

–Да ведь это всего лишь форма гриппа.

–Но люди от него умирают!

–Не так уж много и умирает, больше по этому поводу шума. Но, откровенно говоря, за европейцев мне стыдно. Перепугались простуды, залезли под кровати. Знаешь, на днях взялся перечитывать «Былое и думы» Герцена; там очень много верного сказано о Европе. Может быть, одна из самых умных русских книг на эту тему. Образованный русский человек, приехав сюда, обязательно разочаровывается.

–Почему?

–Сидя у себя дома, посреди нашего неустроя, мы идеализируем Европу. Судим о ней по романам, произведениям искусства, выдумываем ее, а прибыв, обнаруживаем вместо синеглазых ренуаровских красоток – толстых арабок в хиджабах. И начинаем возмущаться, как Ляля в аэропорту. Но неоправданные ожидания – скорее, наша проблема, чем их… У нас-то, кстати, что с этим вирусом? А то я уже две недели как отчалил, не в курсе последних новостей.

–Пока ничего особенного не происходит. Президент на днях выступил по телевизору, заявил, что опасаться нечего, вирус существует только в мозгах.

–Ну, значит, нам действительно опасаться нечего, мозгов-то у нас совсем немного осталось. Думать мы не любим, а как жить – нам по телевизору объяснят…

* * *

Норов вырос без отца, с матерью и сестрой Катей, которая была старше его пятью годами. Мать, идейная коммунистка, всерьез считала, что главное – долг перед обществом, а семья и личная жизнь – это то, чем занимаются в оставшееся от работы время, – если оно, конечно, остается. В партию она вступила по убеждению; она сама рассказывала детям, что перед тем, как подать заявление, два года решала: готова ли она, мать двоих детей, умереть за партию.

Она работала врачом, заведовала терапевтическим отделением в районной поликлинике и дважды отказывалась от предложения перейти на повышение в горздрав, считая, что в поликлинике она нужнее людям. Закончив прием, она отправлялась по вызовам, чего при своей должности могла бы и не делать. Пациентов выслушивала внимательно, но больничные листы выписывала далеко не всем, к ипохондрикам относилась без сочувствия. Взяток она не брала, отказывалась даже от невинных подарков, обычных в ее профессии, вроде коробки конфет или бутылки шампанского.

Жили Норовы скромно, в двухкомнатной квартире: комнату поменьше делили Павлик с сестрой, а мать спала в гостиной на диване. Миниатюрная, изящная, большеглазая, серьезная, она производила обманчивое впечатление хрупкости, на самом деле она обладала стальной волей и неумолимостью прокурора.

Отец Норова не вынес ее ригоризма, сбежал к другой женщине и переехал куда-то в Подмосковье. Предательства она ему не простила, вернула себе после развода девичью фамилии, и детей он больше не увидел. Он присылал алименты, но разговоры о нем в семье были запрещены.

Однажды шестилетний Павлик, возвращаясь на автобусе от бабушки, нашел на заднем сиденье груду мелочи, вероятно, высыпавшейся из чьего-то кармана. Набралось целых два рубля с лишним – огромные деньги по тем временам для мальчишки. Мать, например, по воскресеньям выдавала им с Катей сорок копеек на кино, по двадцать на каждого; десять копеек стоил утренний сеанс и столько же – водянистое мороженное в вафельном стаканчике. Павлик принес домой найденное сокровище и честно отдал матери, но вместо похвалы его ожидал разнос.

–Эти деньги кто-то потерял и сейчас ищет! Ты не имел права к ним прикасаться! Взять чужое, все равно, что украсть! Немедленно отнеси их в милицию!

Павлик растерялся от неожиданности и ее напора. Мать являлась для него непререкаемым авторитетом, ослушаться ее он не мог, но он понятия не имел, где находится милиция, как он туда явится и что скажет. А вдруг его обвинят в краже? Худенький, испуганный, не зная, что возразить, не понимая до конца, в чем он провинился, он стоял, глядя на нее отчаянными глазами, и по его щекам катились слезы.

Сестра, подоспев на помощь, за руку отвела его в соседний сквер, и там они оставили мелочь на скамейке, сложив ее ровными аккуратными столбиками. Обоим было жаль денег, но взять их себе даже не пришло им в голову.

* * *

Обязанности по дому Катя и Павлик делили поровну: оба по очереди мыли полы и посуду, ходили в магазин за хлебом и молоком. Мать приучала их к закаливанию и неукоснительному соблюдению правил гигиены: зубы чистить дважды в день, белье и носки менять ежедневно. Форточки в квартире круглый год оставались открытыми, с утра полагался ледяной душ; толстенькая Катя тайком делала воду теплее. Павлик хитрить не умел, терпел, считая до десяти, и лишь потом выскакивал пулей и принимался растираться.

Подарками их мать не баловала; одежду покупала редко. Сестра сама штопала себе колготки, Павлик снашивал ботинки так, что начинала отваливаться подошва.

В три года Павлик мечтал стать волшебником, но не ради исполнения собственных желаний, а чтобы помогать бедным людям. В пять лет он прочитал «Легенды и мифы Древней Греции», и Геракл, совершающий великие подвиги, надолго стал его любимым героем. Среди иллюстраций в книге была скверная черно-белая фотография знаменитой Фарнезской статуи мощного Геракла, задумчиво опершегося на палицу. Павлик пытался срисовывать ее в свой альбом.

Оба ходили в английскую школу, где основной контингент составляли дети партийной и хозяйственной номенклатуры. У одноклассников Кати и Павлика были карманные деньги, красивые импортные карандаши, шариковые ручки, редкие в те годы, и всякие дорогие игрушки. Норовы ощущали неравенство, преодолеть его им отчасти помогало то, что учились оба на «отлично». Катя, умевшая ладить с одноклассниками, давала им списывать на контрольных. Павлик мог помочь с домашним заданием, но списывать не давал, он считал, что это нечестно. Если одноклассники угощали их шоколадными конфетами, которых мать в доме не держала, то Катя брала, а гордый Павлик неизменно отказывался. В глубине души он презирал одноклассников за мещанство и меркантилизм; сам он готовился героически погибнуть за родину.

Характеры у них с Катей были разные. Умненькая, сообразительная, усидчивая и терпеливая Катя умела подстроиться, сказать и сделать то, что нужно, что от нее ожидали окружающие. С ранних лет она хотела стать врачом, но не терапевтом, как мать, а хирургом. С Павликом она играла в «скорую помощь» и порывалась вырезать ему аппендицит пластмассовым скальпелем.

У Павлика были большие способности к языкам и гуманитарным предметам; превосходная память позволяла ему без труда запоминать целые страницы; математику он не любил, зато недурно рисовал. Гибкости в нем не было вовсе; он был прямолинеен и тверд.

Стремление к лидерству проявилось в нем рано, уже в первом классе. Он не умел уступать, горячился в спорах, легко обижался и лез в драку. Почувствовав в нем эту струнку, классная руководительница назначила его старостой, позже он стал командиром пионерского отряда. Он с увлечением занимался общественной работой, рисовал стенгазету, был членом совета дружины и знаменосцем. На школьных праздниках он, худенький и прямой, печатал шаг и гордо нес наперевес тяжелое знамя.

Он верил тому, чему учили в школе и что внушала ему мать, он вообще был очень доверчив. Рисуя в своем альбоме портреты Ленина, посвятившего жизнь счастью всех трудящихся, он испытывал чувство благоговения и благодарности. Он мечтал когда-нибудь оказаться в Москве и побывать в Мавзолее.

Его одноклассники, едва выйдя из школы, спешили стащить с себя пионерский галстук, но Павлик так не поступал. Он берег его, сам стирал и гладил.

* * *

В начальных классах он дружил лишь с одним мальчиком, Виталиком, тихим, неприметным и малоспособным к учебе. В элитную английскую школу Виталика приняли лишь потому, что его мать работала здесь уборщицей, чем часто дразнили Виталика другие дети, доводя его до слез. Отца у Виталика не было, жили они с матерью очень бедно. Классная руководительница, видя, что Виталик не тянет, «прикрепила» к нему Норова.

К шефству над Виталиком Норов относился серьезно. Каждый вечер после занятий он помогал ему делать уроки, объяснял пройденный материал, сердился, если Виталик не понимал, и распекал – если тот на следующий день не мог в классе повторить то, что зубрили накануне. В школе он заступался за Виталика, и ребята, зная его горячий нрав, при нем Виталика не дразнили и не обижали.

Виталик страшно гордился их дружбой и был привязан к Норову, как собачонка. Он часами ожидал после уроков в школьном дворе, пока Норов заседал в совете дружины или репетировал очередную торжественную линейку. Норов сделал Виталика членом редколлегии стенгазеты, и Виталик изо всех сил старался быть полезным: точил карандаши, подклеивал ватман, бегал менять в банке воду для кисточки. Уроки они готовили то в квартире Норовых, то в тесной подвальной каморке, в которой обитал Виталик с матерью. И если они засиживались у Виталика допоздна, то Виталик обязательно провожал Норова до дома.

Как-то теплым майским воскресеньем они сидели на скамейке возле дома Норова и рассматривали альбом с марками, которые собирал Норов. Это было в четвертом классе, обоим исполнилось по одиннадцать лет; Норов тогда увлекался живописью; марки были с репродукциями картин известных художников. Большие, глянцевые, красивые, они ровными рядами лежали в своих удобных прозрачных нишах; Норов мог подолгу любоваться ими, рассматривая детали, неприметные с первого взгляда.

Вдруг из-за угла налетели незнакомые мальчишки. Их было трое, они были старше; наглые, злые, сильные. Они грубо выхватили альбом из рук Виталика и кинулись бежать, но Виталик успел уцепиться за куртку одного из нападавших. Тот повернулся, ударил его и сбил с ног. Другие окружили поверженного Виталика и принялись пинать.

Потрясенный Норов метнулся в подъезд и, прыгая через ступеньки, помчался домой.

–Мама! – кричал он не своим голосом.– Мама!

Мать была дома, но не слышала. Добежав до двери, Норов повис на звонке, колотя в дверь ботинком. Наконец она открыла.

–На нас с Виталиком напали! Отняли альбом с марками! Виталика избили!

–Где?

–Там, во дворе! Его бьют! Прямо ногами!

Мать метнулась было к окну, но вдруг остановилась и повернулась.

–Ты бросил Виталика одного?! – звенящим голосом выговорила она.– Ты убежал?!

Он испугался ее лица.

–Я побежал к тебе! Я хотел…

Он не успел договорить. Его голова дернулась в сторону от сильной пощечины.

–Марш назад! – крикнула она ему в лицо.– Живо! Трус!

Ошеломленный, ослепленный, он ринулся назад, из квартиры. Когда он выскочил на улицу, хулиганы уже исчезли. Виталик с кровоточащим носом и ссадиной на лбу, в испачканной землей рубашке, сидел на корточках у скамейки, держась за живот.

–Они убежали! – пробормотал он сдавленно и виновато, не в силах разогнуться от боли.– Они стащили твой альбом!

Он не думал о том, что друг его предал, он был полон раскаяния за то, что не смог спасти его марки.

* * *

Тем же летом, когда Норов был в спортивном лагере, мать Виталика вдруг уволилась из школы и куда-то переехала, забрав его с собой. С тех пор Норов Виталика не видел. Он тосковал по Виталику так сильно, как не тосковал ни по кому, даже по отцу, с которым никогда не встречался и о котором мечтал. Никто не знал нового адреса Виталика; Норов приходил в отчаяние от невозможности найти своего друга.

Он часто вспоминал ту дикую, жестокую, несправедливую сцену, когда он бросил Виталика одного, и страшно переживал, что уже не может искупить своей вины, доказать Виталику свою смелость и дружбу.

–Я не струсил, не струсил! – порой твердил он про себя, пытаясь оправдаться в собственных глазах.– Я только хотел, чтобы мама что-то сделала… я просто растерялся…

Но это ничего не меняло. Виталика больше не было в его жизни. Норов был уверен, что тот так же тяжело переживает разлуку и не приезжает к нему, просто потому что его мать, наверное, увезла его в другой город, и он не может оттуда сам добраться. Он еще не знал, что глубокая привязанность – свойство сильных, полных натур; приручая тех, кто слабее нас, мы привязываемся к ним куда крепче, чем они к нам.