Читать книгу Смерть Отморозка - - Страница 8

В средние века Броз-сюр-Тарн был маленьким городком, но постепенно разросся и теперь насчитывал уже около десяти тысяч жителей, что по французским меркам делало его серьезной административной единицей. Он тянулся вдоль Тарна, километров на пять, выходя на реку древней крепостной стеной, вернее, ее сохранившейся частью.

Через весь его центр проходила широкая полоса парковки для машин, казавшаяся непропорционально огромной для скромных городских размеров. В будни она по большей части пустовала, но по субботам, в рыночный день, здесь в два ряда выстраивались фургоны и прилавки торговцев, покупатели съезжались со всей округи, становилось очень оживленно.

Норов и Анна приехали в начале одиннадцатого; утро вновь выдалось солнечным, день обещал быть теплым, как и накануне. Свободных мест для парковки уже не было ни на стоянках, ни на тротуарах перед домами. Французы обычно не бросают машины, где попало, но рыночные дни составляют исключение, полиция смотрит сквозь пальцы на нарушения.

Зная секреты местных улиц, Норов свернув в проулок, ловко припарковал машину во дворе в двух шагах от рынка, и они с Анной в людском потоке неспешно побрели вдоль рядов. Как ни страшна была угроза пандемии, но французская жизнерадостность брала над ней верх, и атмосфера на рынке царила праздничная. Тут и там активисты раздавали листовки; соседи и знакомые, заметив друг друга, останавливались, целовались и тут же вступали в оживленный разговор, мешая общему движению; их безропотно огибали. Манерные, немолодые гомосексуалисты плыли, держась за руки, бросая высокомерные взгляды на прилавки. Экстравагантные живописные оборванцы курили в сторонке и пили кофе из бумажных стаканчиков, с важностью обсуждая, куда катится мир. Масок не носил никто.

Анна, в больших солнцезащитных очках, с нескрываемым любопытством оглядывалась по сторонам. Повсюду торговали фруктами и овощами, сырами, домашним хлебом, выпечкой, было множество мясных палаток. Между продовольственными прилавками стояли стойки с одеждой, лежали на столах скобяные товары, и рядом – матрасы разных размеров. Большим успехом пользовалась национальная еда: вьетнамская, индонезийская, турецкая, которую готовили тут же и продавали горячей. Пахло пряностями.

–Как много людей! – весело удивлялась Анна. – А это кто – хиппи?

Перед ними неспешно двигалась молодая пара с двумя детьми. Оба были в ярких лохмотьях и сандалиях на босу ногу, их ступни были черными, у парня с головы свисали длинные дреды, женщина была выбрита наголо; руки обоих были покрыты татуировками.

–Наверное, зеленые активисты,– предположил Норов.– У французов не разберешь. Давай их обгоним, а то пахнет от них, как от нестиранных дедушкиных носков. В зеленых мне не нравится, что они – грязнули. Заботятся о всяких там крысах и прочей живности, а на эстетические чувства окружающих им наплевать.

–Но они очень полезные!

–Только уж очень неумные. Идея сохранения природы – правильная, спору нет, но посвящать ей жизнь?… Слишком она растительная, я имею в виду, бездуховная, не требующая размышления. Ты представляешь зеленого с книжкой? Скажем, с Гете или с Монтенем? Я, правда, вообще мало кого представляю в наши дни с Гете или Монтенем…

Он посмотрел на группу молодых феминисток в кожаных куртках, широких юбках и грубых башмаках, с голыми ногами в татуировках, которые с громким смехом агрессивно прокладывали себе дорогу, покривился и заключил:

– Во всяком случае, не этих красавиц.

–А я в школе хотела вступить в Гринпис, в шестом или седьмом классе. Папа был военным, мы жили в маленьком городке, там не было своей организации. Я писала в головной офис письмо, просила меня принять, объясняла, что хочу быть полезной, готова на любую работу. А мне ответили, что пожертвования я могу отправлять по такому-то адресу. Представляешь, школьнице! Ну, откуда у меня деньги?! Я так обиделась и расстроилась!…

–Ты слишком серьезно к этому отнеслась. Но вообще я тебе скажу, быть зеленым в Европе весьма удобно: ты общественно полезен, всеми уважаем, избавлен он необходимости мыться, стирать и думать. Лучше этого – только быть чернокожим транссексуалом, никто против тебя пикнуть не посмеет из страха быть заподозренным в дискриминации. Увы, не всем везет. Я опять-таки, говорю про Европу, не про Россию. У нас такого растерзают.

–Здорово, что никто вокруг не понимает русского. Можно вслух говорить все, что думаешь! Знаешь, у меня складывается впечатление, что для французов поход на рынок – больше тусовка, чем практическая необходимость.

–Ты права. Продукты тут ничуть не дешевле чем в супермаркетах и не всегда лучше качеством; сыры и колбасы так точно хуже. Думаю, рынок для них – многовековая традиция, способ социализации. Не представляю, как они будут жить, если из-за карантина их этого лишат. Обрати внимание: сегодня они целуются реже обычного.

–Ой, а мне показалось, все целуются! Такая милая привычка! И они довольно изящно это проделывают. В них вообще много симпатичного.

Они взяли немного фруктов у знакомого Норову продавца, который положил Анне в подарок лишнее яблоко и апельсин, затем подошли поздороваться к чете, продававшей ароматизированные масла собственного изготовления. Веселый торговец в кепке, пожимая руку знакомым, прыскал после дезинфицирующим гелем на ладонь им и себе. Так же он поступил и с Норовым.

–Такое правило, ква? – сказал он, подмигивая.– C'est drôle. (Смешно).

* * *

Блошиный рынок начинался с другой стороны стоянки, через дорогу. Народу здесь было даже больше, чем на продовольственном. Продавали все подряд: старую мебель, посуду, предметы домашней утвари, детские игрушки, в том числе и сломанные; пуговицы, нитки, старые журналы и фотографии. Покупали редко, но немало народу бродило по рядам и просто глазело.

Анна остановилась возле женщины, у ног которой на аккуратно расстеленном куске целлофана лежали вперемежку самые разные вещицы. Анна засмотрелась на старое, довольно большое распятие: строгий, простой крест, сантиметров двадцати пяти в высоту, и на нем – изломанная болью худая вытянутая фигура страдающего Спасителя, с упавшей к плечу головой и выступающими ребрами. Крест был из темно-коричневого дерева, а фигура – из черненого металла. Распятие странно смотрелось среди раскрашенных фарфоровых слоников, потускневшей кофейной пары, тощих диванных подушек и прочей ерунды.

Анна взяла крест в руку, подержала и вновь бережно опустила на землю.

–Нравится? – спросил Норов.

–Да,– кивнула она.– В нем столько… суровости. Непривычно. Наши совсем другие. Его на стену вешать?

–Да, например, в изголовье кровати. Купим?

–Даже не знаю… Я бы взяла Левушке…

–Bonjour, madame,– обратился Норов к женщине.– C’est combien? (Добрый день, мадам. Сколько это стоит?)

–Bonjour monsieur, – улыбнулась та.– Trente-cinq s’il vous plait. (Добрый день, месье. Тридцать пять).

–Не дороговато? – негромко спросила Анна.– Может быть, поторговаться?

–Здесь не принято. Торгуются на востоке, где цена специально завышается, чтобы потом ее сбросить. Французы просят трезво, больше двух евро она не уступит, а радости ей будет гораздо меньше. Зачем же лишать ее удовольствия?

Женщина с любопытством прислушивалась к их разговору.

–Vous etes d’ou? – спросила она. (Вы откуда?)

–Русские,– ответил Норов.

–Я слышу, что язык славянский, но не смогла угадать. Люблю русский язык, в нем столько музыки!

–В русском? – переспросил Норов.– А мне кажется, что по сравнению с французским, он звучит, как удары топора.

–Ну нет!– засмеялась женщина.– Мне нравится.

Норов отдал ей деньги, она положила распятие в бумажный пакет и поблагодарила за покупку.

–Какое красивое! – сказала Анна, доставая распятие и рассматривая его.– Спасибо тебе. Левушка очень обрадуется. Жаль, что не смогу сказать ему, что это от тебя. Я ведь здесь тайком,– она виновато улыбнулась.– Поехала на конференцию в Москву, и вот – сбежала…

–Зачем ему знать про меня?– пожал плечами Норов.

–Ну как же! – запротестовала Анна.– Я рассказывала ему кое-что… даже довольно много.

–О, ну в таком случае, он знает обо мне больше, чем мои сыновья,– усмехнулся Норов.

–Кстати, как они? Ты с ними видишься?

–Деньги можно перевести и заочно, иной потребности во мне у них не возникает.

–А у тебя в них?

–Наверное, во мне недостаточно выражены инстинкты, которые заставляют считать собственного отпрыска лучше прочих лишь потому, что ты произвел его на свет. Когда я встречаю талантливых молодых ребят, всегда стараюсь им помочь, в том числе и деньгами. Радуюсь, если у них что-то в жизни получается. Я был бы очень рад осмысленному общению со своими сыновьями, но как-то не сложилось. Должно быть, я что-то упустил.

–Сколько сейчас Павлуше лет?

–Скоро тридцать.

–Чем он сейчас занимается?

–Тем же, что и раньше, – ничем. Обдумывает выгодные проекты, на которые ему не хватает денег. Считает, сколько я ему не додал, обижается.

–А Ванька? Ты его очень любил…

–Ванька окончил школу и поступил на юридический.

–Что-нибудь читает?

–Так и не научился.

–Чем интересуется?

–Судя по тому, что он сильно растолстел, – едой.

–Мне жаль,– искренне сказала она.

–И мне,– он криво усмехнулся.

–По-прежнему винишь себя?

–Рад бы свалить вину на кого-то постороннего, да вот только на кого? Парни от разных женщин, а результат один. Значит, все-таки, mea culpa.

Они прошли еще немного и Анна вновь остановилась. На сей раз она заинтересовалась старинной металлической машинкой для измельчения перца. Пожилой француз хотел за нее 20 евро.

Анна нерешительно посмотрела на Норова.

–Можно я все-таки поторгуюсь? – попросила она.

–Можно,– кивнул Норов.– Только не при мне.

Он протянул французу двадцатку, взял машинку и отдал Анне.

–Спасибо, но мне неловко, честное слово. Я тебя разоряю!

–В пух и прах!

–Я бы сама купила. У меня есть деньги.

–Ты купила бы? – хмыкнул Норов.– Не поверю! Ты никогда ничего не покупаешь: только торгуешься и отходишь.

–Потому что цены всегда слишком высокие!

–Или кто-то слишком жадный.

–Я – жадная?! Ничего подобного! Я – очень щедрый человек…

–Самый щедрый в мире после Гаргапона и Скупого рыцаря. Кстати, что ты собираешься делать с этой машинкой?

–Не знаю. Просто поставлю где-нибудь на кухне. Она такая…изящная и совершенно ненужная. Будет создавать мне настроение.

–Первый раз вижу, что ты заинтересовалась чем-то бесполезным. Прежде ты отличалась исключительным практицизмом. Что с тобой творится? Так ты и музыку слушать начнешь, и книги читать.

–Я читаю книги!

–Поваренные?

–Исторические!

–Перестань. Не сочиняй, тебе не идет.

* * *

Анна наклонилась, чтобы посмотреть лежавшие на земле черно-белые фотографии, в древних белых рамках, которые продавал толстый меланхолический француз. Выпрямляясь, она вдруг покачнулась, на мгновенье потеряв равновесие. Норов успел ее подхватить.

–Ой!– пробормотала она.– Прошу прощения.

–Что с тобой?

–Ничего… просто голова вдруг закружилась… – Она попыталась улыбнуться.– У меня бывает. Сейчас пройдет, не обращай внимания…

–Пойдем, сядем где-нибудь.

До спортивного кафе неподалеку она шла, опираясь на его руку. Они сели за свободный стол, она все еще была бледна.

–Тебе не холодно? – заботливо спросил Норов.– Может быть, переберемся внутрь? Или возьми мою куртку, сверху накинешь.

–Нет, нет! Тут так хорошо! Солнце, французы!..

Подошла пожилая официантка, веселая и бестолковая, – то ли пьяненькая, то ли обкуренная марихуаной. Норов попросил бокал вина, а Анна зеленого чаю. Та никак не могла запомнить нехитрый заказ, радостно улыбалась, кивала и повторяла:

–Tres bien.

–Может быть, тебе тоже выпить вина? – спросил Норов.

–Мне в последнее время почему-то не очень хорошо от вина, голова кружится. Тут найдется где сполоснуть лицо?

–Конечно, пойдем.

Внутри кафе все столики были заняты. Перед барной стойкой на высоких табуретах сидели два небритых полупьяных грязных алкаша и о чем-то громко спорили с хозяином. На полу дремала облезлая собака, которая, казалось, тоже не просыхала и не успевала мыться.

Спортивные кафе в маленьких французских городках являются одновременно и самым популярными, и самыми злачными заведениями. Здесь бывает и приличная публика, но много опустившихся, сомнительных личностей, а то и совсем бродяг. Они покупают лотерейные билеты, делают ставки на скачки, которые беспрерывно транслируют по телевизору, и курят на террасе марихуану, стойкий запах которой различим уже на подходе.

–Где туалет? – поздоровавшись, спросил Норов у хозяина.

Алкаши, услышав иностранный акцент, с нескрываемым любопытством уставились на него и Анну. Под их взглядами Анна невольно напряглась и взяла Норова под руку.

–По залу до конца направо,– ответил хозяин Норову.– Там дверь.

Он выразительно посмотрел на алкашей. Один из них кашлянул, поднялся на ноги, качнулся, но устоял. Норов почувствовал, как пальцы Анны на его руке сжались сильнее. Похоже, она ожидала неприятностей.

Алкаш еще раз прочистил горло и произнес хрипло, но учтиво:

–Месье-дам, позвольте я вам покажу.

Анна выдохнула, Норов рассмеялся.

* * *

Когда Анна вернулась на террасу, она выглядела уже лучше.

–Так непривычно видеть подобную вежливость от бродяги,– вспомнила она недавний эпизод.– Какие французы все-таки церемонные.

–Да, в быту они чрезвычайно вежливы и терпимы. Однако стоит правительству поднять на четыре цента цену за литр мазута или выдвинуть идею постепенного увеличения пенсионного возраста, пусть даже в далеком будущем, и вся Франция, негодующая и неистовая, тут же ринется на баррикады. За свои гражданские права французы готовы драться с полицией, крушить витрины, жечь машины, громить государственные учреждения.

–У нас такое представить невозможно!

–У нас все наоборот. Русский человек в быту груб, нетерпелив, агрессивен. Он орет матом на жену и детей, хамит незнакомым и по всякой ерунде лезет в драку, особенно если оппонент уступает ему в габаритах. Но перед властью он вмиг теряет всю дерзость; прижимает уши, трепещет и заикается. Какие нам баррикады! Нас можно вколачивать в землю, вместо шпал, класть сверху рельсы и пускать железнодорожные составы. Мы не издадим ни звука, чтобы там, наверху, кто-нибудь не подумал, что нам не нравится!

* * *

За стол в нескольких шагах от них сели трое пожилых англичан; две женщины и высокий мужчина в бейсболке с каким-то рассеянно-бесшабашным выражением гладко выбритого длинного лица. Все трое были голубоглазы, светлокожи и выделялись среди здешней южной французско-испанской пестроты.

–Hi, Paul! – крикнул мужчина Норову.– How are you?

Женщины тоже повернулись, заулыбались.

–Fine. And you, captain?

–Great, – энергично кивнул англичанин.– Beautiful country, nice climate… but, you know…– он поморщился, неопределенно мотнув головой в сторону рынка. (Отлично. Красивая страна, хороший климат… но, знаешь….)

–I understand, captain. My sincere condolences. (Понимаю, капитан. Сочувствую).

–Never mind,– великодушно отозвался англичанин, взмахивая рукой.– It’s not your fault. However, we should accept the world how it is. (Переживем. Ты в этом не виноват. В конце концов, следует принимать мир таким, какой он есть).

–I’m not sure, captain. (Не уверен, капитан).

Англичанин подумал.

–Me too,– ответил он. (Я тоже).

–Знакомый? – спросила Анна.

–Ричард Гарднер, – ответил Норов. – Превосходный пилот, бывший командир экипажа, двадцать пять лет стажа, сейчас на пенсии. У него тут небольшой частный самолет, он на нем иногда катает друзей. Он и меня пару раз брал за компанию.

–За деньги?

–Да нет, просто не может без неба. Жалуется, что скучно.

–Какие же англичане чудаки! У него кто-то умер?

–Почему ты так решила?

–Ты выразил ему соболезнования.

–Ах, это! Я посочувствовал ему в связи с обилием тут французов.

–Не поняла?

–Ну, это его любимая присказка: Good country, good weather, but too many French. (Хорошая страна, хорошая погода, но слишком много французов).

–Ничего себе! – засмеялась Анна.– Он не любит французов?

–А кто из англичан их любит?

–Зачем же они здесь живут?

–Он же объяснил: красивая страна, мягкий климат.

–Я читала, что англичане недолюбливают французов, но думала, это в прошлом…

–Они их, скорее, презирают.

–Презирают? За что?

–За все. За слабость, за неорганизованность, за неряшливость, за беспорядок в домах. Англичане и французы – очень разные. Дом – отражение мироощущения. Французский дом, он не приспособлен для жизни, это декорация. Английские – совсем другие: они солидные, добротные, красивые, в них продуманы все детали. Отличная система отопления, удобная мебель, большие ванные комнаты… Единственная беда – никаких кондиционеров, англичане их не выносят, хотя летом тут жарит – ужас! Выше сорока градусов порой поднимается. Когда богатые французы покупают дома, они стараются взять их у англичан. Правда, у тех и цена существенно выше.

–Если английские дома лучше, почему ты не снимешь у англичан?

–Во Франции – английский жит? Это неправильно.

–Но удобно!

–Мама в детстве учила меня, что жить нужно не удобно, а правильно!

–Это, наверное, правильно. Но удобно жить – лучше,– она улыбнулась.– А кто эти женщины?

–Та, что поизящнее,– жена капитана, Дженнифер. А крупная дама – Лин, ее подруга. Обе немного говорят по-французски, что вообще-то большая редкость. Англичане, живущие здесь, очень плохо знают французский или не знают вовсе, но считают, что говорить по-французски – это шик. От их французского мухи дохнут. Хуже только французы по-английски изъясняются.

–Странно; жить во Франции и не говорить по-французски. Какой-то очень русский подход к чужой культуре.

–Англичане живут тут обособленной английской жизнью: ходят друг к другу в гости, играют в скрабл, выпивают. Пьют, кстати, весьма крепко, уважаю. Был я пару раз на их вечеринках. Если бы я попытался угнаться за этими двумя почтенными дамами, то через пару часов свалился бы под стол. Они не смотрят французское телевидение, не интересуются местными новостями, французскую политику считают чепухой, бытовые товары для дома, продукты и прочее стараются привозить с собой из Англии. Даже сыр, представляешь?

–Не верят во французское качество сыра?

–Они вообще не верят во французское качество.

–Но ведь французы – лучшие в мире сыроделы?

–Давно уже нет. Кажется, на седьмом месте. И по винам они утратили первенство. Даже круассаны лучше делают за границей, чем во Франции.

–А чем занимаются эти англичане?

–Сдают житы. Тут все сдают житы. Только англичане – англичанам, а французы – французам.

–Не смешиваются?

–Редко. Обрати внимание, они единственные, кто пьет тут вино. Современные французы предпочитают пиво. Это забавно. В тринадцатом веке, когда французы явились в Англию по призыву Иоанна Безземельного воевать с английскими баронами, они были поражены грубостью местных нравов. Их шокировало, что англичане ели на глиняной посуде и пили пиво, а не вино. Это явилось едва ли не главной причиной того, что, бросив гадкого короля Джона, они предпочли вернуться к себе.

–Теперь, получается, наоборот?

–Англичане умеют слушать, интересуются суждением собеседника. Французы спрашивают, не слушая ответов, перебивают, учат. Твое мнение их не интересуют, для них важно высказаться. Включи английские новости, ты увидишь спокойный разговор, прилично одетых ведущих, разумный диалог со специалистом. Французское телевидение напоминает еврейский кухонный междусобойчик. Все кричат, перебивают друг друга, несут, не думая, все что придет в голову. Никому нет дела до другого, и все красуются. Женщины-ведущие непременно хотят выглядеть секс-бомбами, даже если они не были таковыми тридцать лет назад, когда весили на пятнадцать кило меньше. Впрочем, у француженок есть одно существенное преимущество перед англичанками.

–Какое?

–Француженка, может быть, действительно реже принимает душ, но от нее пахнет духами. А от богатой англичанки непременно тянет псиной.

–Псиной?!

–Ну, да. У них же вечно – лошади, собаки. И никаких духов. Натурализм, ква? Лошади, правда, великолепные: в холке высокие, сантиметров 180, подобранные, ноги длинные. Очень похожи на тебя.

От неожиданности Анна округлила глаза.

–Я похожа на лошадь?!

–На породистую. – Норов кивнул, подтверждая. – Ты очень красивая! Статная.

–Спасибо. Сейчас зацокаю копытами от удовольствия. А как французы относятся к англичанам?

–Они их страшно не любят, но неохотно признают их превосходство. У англичан больше денег, а это всегда внушает уважение. Ты думаешь, почему со мной тут все почтительны? Потому что я огромный и умный? Отнюдь. Они принимают меня за миллионера. По их мнению, все русские – миллионеры. Туристический бизнес в этих краях во многом зависит от англичан, без них мелкие лавочники быстро загнутся. Но, так или иначе, а английская колонизация уже заканчивается. Они уже лет десять свои дома повсюду продают.

–Из-за Брекзита?

–Не только. Их пребывание здесь – это историческая традиция, наследие большой культуры, которая умирает вместе со старшим поколением. Собственно, уже умерла. Жизнь тут – не только развлечение, она требует труда, терпения и немалых денег. Сад, уход за домом, всякое такое. Нынешняя английская молодежь равнодушна и к истории, и к культуре, да она, собственно, повсюду одинакова: пиво, тусовка, интернет, жратва. Молодежь охотнее в Испанию поедет; там море, пляжи, дискотеки.

* * *

Плаванье Норов не любил, но с ребятами из группы у него были хорошие отношения, а главное – в глубине души он был очень привязан к Гальке, даже любил ее, но как-то стыдливо, боясь хоть чем-то это проявить или показать. С боксом все было иначе. Азарт острого соперничества возбуждал его. Он любил бой, обязательный страх перед началом, который подкатывал к горлу и который каждый раз нужно было преодолевать; торжество от разгаданного маневра противника; радость точного удара, слепую злость от пропущенного, жгучее счастье победы.

После шести с половиной лет в плаванье, с его изматывающим однообразием, он без труда справлялся с рваным темпом тяжелых тренировок. Ему нравилась постоянная смена заданий: переход от скучной «школы» – отработки ударов перед зеркалом – к «парам», в конце – рутина с мешком и, если повезет, несколько раундов вольного боя. Но атмосферу в секции он переносил с трудом.

Его новые товарищи все без исключения были из самых простых семей, многие – из нуждающихся и неблагополучных. Они не читали книг, плохо учились, сквернословили, их вкусы отличались грубостью, шутки были плоски; оставить похабную надпись в туалете считалось верхом остроумия. Их розыгрыши были жестоки и обидны. Кроме бокса они интересовались только футболом или хоккеем. У каждого из них либо родственник, либо друг чалился на нарах; в уголовниках они видели своих героев, брали с них пример, тянулись в их компании. Музыка существовала для них лишь в виде заунывного блатняка, который они напевали гнусавыми голосами. Среди них не было ни одного, с кем ему было бы интересно перекинуться хоть парой фраз.

В раздевалке нельзя было забывать ценные вещи, – они пропадали, и похитителей никогда не находили. Ребята обирали пьяных на улице и не стесняясь об этом говорили. Если им удавалось поймать в своих «курмышах» чужака, избить его, ограбить и унизить, то они этим хвастались. От подобных историй Норова выворачивало, он не всегда умел это скрыть.

Они с завистью рассказывали о том, как в других спортивных школах тренеры разрешают своим воспитанникам отрабатывать удары на людях в реальных обстоятельствах. Для этого начинающих спортсменов будто бы вывозили к пивнухе, и один из них с пустой канистрой нахально лез без очереди, провоцируя толпу. Возмущенные мужики осаживали зарвавшегося малолетку, он огрызался, ему вешали по шее, и тут уже вступали в бой его товарищи. Мужиков безжалостно метелили; а тех, кто не успел убежать, месили до полной отключки.

Вероятнее всего, это был боксерский фольклор, но подростки в секции верили в него самозабвенно. В доказательство они ссылались на своих старших приятелей, тоже боксеров, которые будто бы имели богатый опыт таких драк. Норов иногда пытался охладить их пыл трезвым упоминанием о том, что взрослые мужики не побегут от подростков, скорее они возьмутся за арматуру, делающую боксерское искусство бесполезным, – но его не хотели слушать.

* * *

С раннего детства приученный матерью к чистоплотности и порядку, Норов с нескрываемым отвращением отворачивался, когда ребята из секции по боксерскому обычаю сморкались на пол, а то и на зеркало, оставляя безобразные подтеки. Он не мог заставить себя даже отплевываться в ведро с водой возле ринга, что на тренировках было обязательным. Когда во время отработок приходилось обнимать потные немытые тела партнеров, ныряя и уклоняясь, вдыхать едкий запах их подмышек, он невольно задерживал дыхание.

О гигиене юные боксеры вообще имели представление самое смутное. Горячая вода в душе часто отсутствовала, с весны по осень ее отключали, и, не желая лезть под ледяную струю, ребята после тренировок не мылись. Насквозь потные майки они, правда, изредка стирали с мылом в умывальнике и сушили их прямо в раздевалке, на батарее, отчего там всегда был тяжелый запах. Бинты они не стирали никогда.

В их характере и повадках была подловатая хитрость, свойственная подросткам с городских окраин. Работая в парах, они, пользуясь промахом товарища, часто норовили врезать ему побольнее. Норов, пропуская намеренные удары, про себя злился, но никогда не отвечал тем же; если ему случалось нечаянно стукнуть партнера слишком сильно, он извинялся. Это неизменно сердило тренера, довольно снисходительного, но на ринге по-боксерски безжалостного.

–Еще раз извинишься, я тебе так врежу, – мало не покажется! – бросал он Норову.– Будешь извиняться – бить не научишься. Пропустил – сам виноват! Это бокс, а не балет, понял, интеллигент?

Тренера звали Василий Сергеевич, но воспитанники почему-то именовали его за глаза Вась-Вась. Худой, сутулый, как все боксеры, с испытующим взглядом исподлобья серых волчьих глаз, в прошлом хороший боец, тренер был аккуратен в быту, всегда чисто выбрит и щеголеват в одежде. Как и все тренеры, он приписывал себе лишние тренировки, чтобы ему не сократили ставку; вывозя мальчишек на соревнования, обязательно кроил на питании и проезде, но к своим обязанностям относился добросовестно.

В группе у него были свои любимцы, с которыми он возился больше, чем с остальными. Норов в их число не входил. Тренер видел, как сильно отличается он от других ребят, надежд на него не возлагал, считал его приход в бокс недоразумением и, кажется, был уверен, что долго тут Норов не продержится. Порой Норов ловил на себе его взгляд, Вась-Вась смотрел на него с любопытством, как на диковинку. Он называл Норова «интеллигентом» и «залетным». Последнее звучало обидно, но Норов терпел. Хуже было то, что «залетный» закрепилось за Норовым как прозвище среди подростков в группе.