Читать книгу Смерть Отморозка - - Страница 9

Ресторан, принадлежавший Клотильде и Даниэлю, был лучшим в Броз-сюр-Тарне, а, может быть, и во всей округе. Он назывался «Четыре сезона» и выделялся среди других заведений и остекленным дорогим фасадом, и интерьером. Все официанты здесь были молодыми мужчинами, носившими черные брюки и черные рубашки, – в итальянском стиле, ценимом французами. Во время обеда и ужина он всегда был полон, но сегодня народу здесь было даже больше обычного.

Клотильда, не желая терять выручку в рыночный день, не стала закрывать ресторан по случаю дня рождения дочери. С французской практичностью она поставила для своей большой празднующей компании дополнительные столы, расположив их на улице в ряд, чуть сбоку от входа и отгородив их от прочих посетителей переносными подставками с цветочными горшками.

–Черт!– спохватился Норов.– У нас нет подарка для Мелиссы!

–Но весь нас не приглашали на праздник,– возразила Анна.– Мы сядем среди обычных посетителей.

–Мы не можем не поздравить девочку!

–Почему? Мы не обязаны. Хочешь, просто развернемся да уйдем. Пообедаем в другом ресторане или вообще дома…

Но к ним уже приближалась Клотильда, нарядная, красивая, в темно-бордовом открытом бархатном платье ниже колен и туфлях на каблуке. Накинутая сверху черная куртка несколько портила ее безупречную элегантность.

–Поль, Анна! Хорошо, что вы пришли! Рада вас видеть.

Она трижды расцеловалась с обоими.

–Trois fois, a la russe,– весело проговорила она.

От нее пахло дорогими духами. Вырез платья открывал полную грудь, на которой лежало ажурное золотое ожерелье.

–Я оставила вам стол, но лучше присоединяйтесь к нам!

–Неудобно, у вас семейный праздник,– попыталась уклониться Анна.

–Все будут только рады! Пойдемте.

Норов незаметно сделал Анне гримасу, показывая, что они попали в переплет. Та лишь развела руками: что поделаешь?

Гостей, собравшихся на день рождения Мелиссы, было человек двадцать, может, чуть больше, все принаряженные, веселые и оживленные. Франтоватый Даниэль сегодня щеголял в новом жилете; Лиз в светлом платье под расстегнутой курткой и Жан-Франсуа сидели рядом, в середине стола. Жан-Франсуа в пиджаке и рубашке имел куда более респектабельный вид, чем накануне. Неподалеку от стола играли дети; именинницу, очень хорошенькую девочку со светлыми волосами, уложенными локонами, можно было сразу узнать по белому платью и золотой короне на голове.

Лиз и Жан-Франсуа поднялись из-за стола навстречу Норову и Анне.

–Хотите, я посажу вас здесь? – спросила Клотильда.– Лиз, ты позаботишься о Поле и Анне? Жана-Франсуа просить об этом бесполезно, он и о себе-то не может позаботиться…

–Ну почему же? – весело отозвался Жан-Франсуа, тряхнув своим хвостом волос. – Я вполне в состоянии предложить Анне бутылку пива…

–Я позабочусь, не беспокойся,– отозвалась Лиз.

–Даниэль! – позвала Клотильда мужа.– Скажи, чтобы стол, который мы оставляли, Полю и Анне, поставили в конец, – так всем хватит места.

–Может быть, Поль и Анна сядут к нам? – предложил Даниэль.

Он и Клотильда сидели в начале стола, вместе с родителями Клотильды и Жана-Франсуа. Родители Даниэля, к слову, отсутствовали; то ли они жили слишком далеко, в другом регионе, то ли их не позвали.

–Спасибо, мы лучше здесь, с нашими друзьями,– ответил ему Норов, приветственно помахав рукой родителям Клотильды.

– Это Анна и Поль,– объявила Клотильда.– Они из России.

Появление иностранцев, да еще из столь экзотической страны заметно оживило французов. Они сразу заулыбались, желая сказать Норову и Анне что-нибудь приятное.

–Россия! – задорно крикнул с конца стола какой-то молодой мужчина.– Спасибо! Хорошо!

–К сожалению, это все, что я знаю на русском,– прибавил он уже по-французски.

–Отлично! – крикнул в ответ Норов, подражая его интонации.– Бонжур! Водка! Лямуртужур!

–Все, что я знаю по-французски,– заключил он на французском.

Все засмеялись.

–Остальное понятно без слов, – заверил отец Клотильды, пожилой представительный черноволосый мужчина с сединой на висках, поднимая бокал в честь новых гостей.

–Мелисса, дорогая!– позвала Клотильда.– Можно тебя на минутку?

Мелисса подбежала, слегка запыхавшись. Правильными тонкими чертами лица она напоминала отца, но глаза у нее были синими, яркими, как у матери. Ее подруги – две девочки примерно ее лет и мальчик помладше, оставив игру, наблюдали издали.

–Ей сегодня девять лет,– сказала Клотильда.– Поздоровайся с Полем и представься Анне.

–Bonjour, меня зовут Мелисса,– проговорила девочка вежливо.

–А меня – Анна, – Анна протянула ей руку.

Услышав непривычный акцент, девочка взглянула на нее с интересом.

–Анна – из России,– сказала ей мать.

–Очень приятно,– проговорила девочка, пожимая руку Анне.– А я – из Аквитани.

–Мы забыли дома подарок, извини, пожалуйста, – сказал Норов.– Можно мы сделаем его позже?

–Pas grave, (неважно),– отвечала девочка.

–В этом нет никакой необходимости! – поспешно прибавила Клотильда.– Не беспокойтесь.

–Я могу идти? – спросила Мелисса.

Она порывисто шагнула к отцу, потерлась виском о его бородатую щеку и вновь убежала к подругам.

* * *

Отец Клотильды был в хорошем темно-синем костюме, без галстука, в кашне, небрежно завязанном поверх пиджака. Его жена, все еще красивая женщина в длинном пальто поверх платья, с коротко постриженными густыми седыми волосами, даже когда улыбалась сохраняла отчужденное выражение лица. Рядом с ними сидели родители Жана-Франсуа: пожилой мужчина с длинным выразительным лицом, живыми карими глазами и шкиперской бородкой, и очень худая, смуглая женщина, южного яркого типа, с большими черными глазами и деревянными бусами на шее. Мужчины спорили о режиме ограничений, предложенном накануне президентом. Отец Жана-Франсуа горячился, отец Клотильды сохранял ироничное спокойствие. Некоторые из гостей прислушивались к их разговору, – тема была актуальной.

–Этих мер совершенно недостаточно! – убеждал отец Жана-Франсуа.– Они не дадут никакого результата. Необходим строгий карантин, как в Испании.

–Реми, карантин это удар по бюджету! – рассудительно возражал отец Клотильды.– С точки зрения медицины он не поможет, но подорвет экономику.

–Мне кажется, карантин нужно было вводить гораздо раньше,– поддержала Реми его жена.– Правительство, как всегда, упустило время.

–Обрати внимание, как одет отец Жана-Франсуа, – негромко по-русски заметила Анна Норову.– Он в летних сандалиях и толстых шерстяных белых носках! Прийти в таком виде на праздник!

–Франция,– улыбнулся Норов.– Свобода. Деревня. Теперь понимаешь, у кого Ванюша учится стилю? Худая женщина рядом с ним – Ванюшина мать. Ее зовут Шанталь.

–Никогда бы не подумала!

Анна невольно бросила взгляд на Жана-Франсуа, тот заметил это и ответил вопросительным взглядом.

–Я сказал ей, что это твои родители,– пояснил ему Норов.

–А,– Жан-Франсуа улыбнулся, показывая мелкие неровные зубы, и закивал.– Да, это мои старики. Славные, правда? Я не очень на них похож?

–Ну, некоторое сходство есть, – дипломатично ответила Анна.– А чем они занимаются?

–Оба на пенсии. Раньше отец преподавал французский язык в лицее, а мать – учила музыке.

–Значит, любовь к музыке у вас – наследственное?

–О, да. У меня еще трое братьев, все музыканты. Папа сам не играет, но он – меломан. Жить без музыки не может. Он слушает ее больше, чем я.

–Реми написал книгу о гонениях на евреев во время второй мировой войны,– не без гордости вставила Лиз.– Ее издали здесь и перевели в Израиле. Он возглавляет местную ассоциацию, которая расследует преступления нацистов против еврейских детей.

–Немцы здесь преследовали евреев? – спросила Анна.

–Немцев здесь не было,– ответил Жан-Франсуа.– Вишисты. Они пробовали ловить евреев, но в наших краях французы евреев не выдавали.

–Отец мне рассказывал, как бабушку с дедушкой укрывали в своем доме протестанты,– чуть покраснев, прибавила Лиз.– Говорили вишистам, что это их родственники.

–Так поступали многие, не только протестанты,– сказал Жан-Франсуа.– И католики, и атеисты.

–Ваша мать похожа на испанку,– сказала ему Анна.

–Есть немного, – согласился он.– В ней четверть испанской крови. А я? Тоже похож на испанца?

–Копия,– подтвердил Норов.– Вылитый Исаак Альбенис.

–Кто? – переспросила Лиз.

Анна тоже вопросительно посмотрела на Норова.

–Великий испанский композитор,– ответил Жан-Франсуа и с шутливой гордостью расправил узкие плечи.

* * *

–Наша экономика не выдержит длительного карантина, – терпеливо объяснял Реми отец Клотильды. – Ее и без того целый год разоряли желтые жилеты! Трудно сказать, во что обойдется даже один месяц. Я думаю, в десятки миллиардов…

–Причем тут деньги, если на кону человеческие жизни! – возражал Реми с какой-то юношеской пылкостью.

–А я и говорю про человеческие жизни! Про социальные гарантии, расходы на медицину, страховки, пособия. Карантин все это съест. Он уничтожит бюджет. Резко ухудшится уровень жизни, население быстро это почувствует.

–Экономика существует для людей, а не наоборот!

–Опять лозунги, Реми,– улыбнулся отец Клотильды.– Вы, социалисты, их очень любите, но платить за них почему-то должны мы, деловые люди. Кстати, сколько людей, по-твоему, будет спасено введением карантина?

–По подсчетам врачей, тысяч сорок, не меньше!

–То есть, ценой подрыва экономики можно в теории спасти сорок тысяч жизней. Подчеркиваю, в теории. Но во Франции в один месяц умирает больше! И не в теории, а в реальности. Но почему-то это тебя не волнует, не так ли?

–К тому же мы сейчас говорим об очень пожилых людях,– напомнила Клотильда.– С хроническими недугами.

–Каждая жизнь имеет значение! – возмущенно воскликнул Реми.

–Гибнут не только пожилые! – запротестовала Шанталь.– Молодые тоже!

–Очень редко,– спокойно заметила мать Клотильды.– Просто газеты пытаются раздуть из каждого случая целую историю.

–Но ни разу я не нашла рассказа о состоянии здоровья этих безвременно умерших молодых людей! – с иронией прибавила Клотильда.– А вдруг они тоже страдали какими-то хроническими расстройствами?

–Какие французы разные! – заметила Анна Норову.– Мне кажется, мы гораздо однообразнее.

–Мы однородны, ты права,– согласился Норов.– Странность – это признак индивидуальности, таланта. А мы, от президента до тракториста, будто из одной глины вылеплены. У нас одинаковые вкусы, взгляды: пельмени, парады, «ура!», шашлыки на праздники, салат «оливье», одна и та же комедия по первому каналу на Новый год. Зная одного русского, ты знаешь всех. Зная одного француза, ты знаешь лишь одного француза.

Даниэль до сих пор не принимал участия в споре, однако, видя, что семья жены выступает единым фронтом, он решил, что пора проявлять солидарность.

–Реми, признайся, что ты опасаешься за себя? – осведомился он.

Это прозвучало дерзко и не очень вежливо.

–Mais non! – тут же заступился за друга отец Клотильды. – Ты ошибаешься, Даниэль! Реми никогда не думает о себе, он –Дон-Кихот. К тому же он не толстый, не больной и не старый. В отличие от меня.

–Папа, перестань, какой же ты старый! – возмутилась Клотильда.– И совсем не толстый!

–Как обычно, он просто напрашивается на комплимент,– заметила ее мать. – Мужское тщеславие.

–Я уже записался добровольцем в группу, которая помогает пожилым людям с доставкой продуктов! – с торжеством сообщил Реми.

–А ты, Даниэль? – едко поинтересовалась Шанталь.– Ты тоже записался?

–Я?…– растерялся Даниэль.– Я… я еще не успел! Мне как-то не пришло в голову…

–Но ты сделаешь это? – не унималась Шанталь.

–Да, но… Но там одни хиппи,… – Даниэль поморщился.

–Неважно, кто они, – парировал Реми. – Важно, что они помогают людям!

–Если бы ты носил жилеты, как у Даниэля, тебе бы тоже это было важно,– с невинным видом проговорила Шанталь.– Хиппи могут его испачкать.

Даниэль не нашелся, что ответить.

–Не беда,– улыбнулся отец Клотильды.– Кло подарит ему новый.

* * *

–Надо что-то придумать с подарком,– сказал Норов Анне.– Мне неловко.

Анна подумала.

–Может быть, я незаметно отойду и поищу что-то на блошином рынке? Или погоди, у меня есть одна идея…

–Какая?

–Увидишь.

Она поднялась из-за стола и подошла к игравшим в стороне детям.

–Мелисса, можно тебя на минутку?

Мелисса подбежала к ней и остановилась. Анна присела на корточки.

–У тебя есть сережки?

–Да, есть.

–Покажи их, пожалуйста.

Мелисса подняла прядь светлых блестящих волос, открывая маленькое ухо с симпатичной сережкой, из тех, что продаются в магазинах одежды в качестве сопутствующих товаров, по несколько евро за пару.

–Какие милые!– похвалила Анна.– Они тебе очень идут.

–Это папа подарил!– сказала Мелисса с гордостью.

–А мои сережки тебе нравятся? – спросила Анна, поворачивая к ней профиль.

В ушах у Анны было два тонких изящных кольца, большого диаметра в которых нитка белого золота переплеталась с желтой и розовой. Сверху они были обсыпаны мелкой кристаллической крошкой из циркония.

–Они очень красивые, – вежливо ответила девочка.– Это золото?

–Да.

–Настоящее?

–Настоящее,– подтвердила Анна.

Она вынула сначала одно кольцо, затем другое и протянула девочке.

–Держи. Это тебе.

–Мне?! – Мелисса даже отступила, не веря.

Ее подруги, слушали их разговор и с нескрываемым любопытством рассматривали красивую иностранку. При последних словах Анны на лицах девочек выразилось недоумение.

–Это наш тебе подарок, – улыбнулась Анна.– Мой и Поля.

Мелисса переводила взгляд с Анны на сережки в ее руке, не решаясь их взять. Она обернулась на мать, ища ее совета. Клотильда уже спешила ей на помощь.

–Анна! Это слишком! – попыталась протестовать она.– Мелисса не может принять такой подарок.

–Конечно, может,– возразила Анна.– У тебя будет две пары, Мелисса. Позволь я тебе поменяю? Ты немного походишь в этих, чтобы доставить мне удовольствие, а потом, если захочешь, вновь наденешь свои. А еще сможешь носить одну папину, а одну – мою. Тоже интересно.

Мелисса, все еще колеблясь, подставила ей ушки, и Анна аккуратно заменила одни сережки другими. Норов обернулся на Жана-Франсуа, тот, переменившись в лице, сидел, сжав губы.

–Ванюша, она совсем не желала тебя обидеть,– мягко проговорил Норов.

–Да, да, я понимаю,– пробормотал Жан-Франсуа.– Просто…

–Просто ей хочется, чтобы у твоей дочери было две красивых вещи вместо одной,– перебил Норов.

Жан-Франсуа заставил себя улыбнуться. Лиз взяла его узкую кисть в свою большую ладонь. Мелисса тем временем теребила новые сережки и скашивала глаза в безуспешной попытке увидеть собственное ухо.

–Как тебе, мам? Хорошо? – спрашивала она.

Ее подруги взирали на подарок с детским восторгом и завистью. Клотильда сначала поцеловала дочь, затем Анну.

–Trois fois,– растроганно пробормотала она.– Спасибо.

Мелисса побежала к отцу, показывать ему подарок.

Французы за столом были скорее удивлены поступком Анны, чем восхищены. Пока она возвращалась к столу, они смотрели на нее с уважительно-непонимающими улыбками и кивали головами. Отец Клотильды поднял бокал с вином, показывая, что пьет за Анну; его жена сделала то же самое.

– Не слишком деликатно по отношению к Ванюше, но все равно хорошо,– одобрительно заметил Норов Анне.– По-нашему, по-русски. Дорогие сережки-то?

–Какая разница?

–Ну, все-таки…

–Примерно четыреста евро.

–Прилично.

–Я их у Юры купила, нам как раз на работе большую премию дали. Помнишь Юру, ювелира? Мы раньше у него подарки заказывали? Вернее, ты заказывал, а я ездила забирать и расплачиваться. До сих пор к нему заглядываю, когда нужно что-то починить, правда, почти не покупаю, хотя он по старой памяти подарил мне персональную скидку тридцать процентов. Он все время тебе приветы передает…

–Куплю тебе новые! – решил Норов.

–Не надо! Ты мне уже дарил сережки.

–Это когда же?

–Ты не помнишь?! Эх, ты! Я в них хотела приехать, но у них, как назло, застежка сломалась, Юра не успел починить. Ты мне, между прочим, много чего дарил… Вот это кольцо, например.

Она показала ему кольцо с красивым сапфиром.

–Ух ты какое нарядное! Это Юра такое засобачил?

–Ну прям, Юра! Это известная ювелирная фирма! Там внутри есть клеймо. Я его надеваю только по праздникам, а в обычное время храню в сейфе. И с собой привезла в коробочке.

–У меня был вкус. Ладно, кольцо можешь не дарить, оставь себе.

* * *

Между тем, в детской компании назревал конфликт.

По соседству с рестораном Клотильды располагалась недорогая пиццерия, в которой обедал народ попроще и попестрее. Территориальная граница между двумя заведениями условно определялась несколькими кашпо с цветами, поставленными Клотильдой, а пространство перед ними было уже общим, так сказать, коммунальным.

В пиццерии крайний стол занимали две смешанные пары: давно не стираный француз лет тридцати с небольшим, а с ним – приземистая толстая молодая индонезийка, в таком ярком макияже, что ее можно было принять за актера театра кабуки. Компанию им составлял худой подергивающийся араб с бородкой, по виду наркоман, и бесполая француженка, в расстегнутой кожаной косухе, из-под которой со впалой груди свисала грязная майка.

Очень смуглый диковатый мальчик, лет пяти, видимо, сын индонезийской женщины от предыдущего союза, возился с хромой неухоженной собакой. Мать время от времени подзывала его к себе, отрывала руками куски пиццы и засовывала ему в рот. Тот жевал, чавкая, частично проглатывал, частично выплевывал на землю под стол. Мать их с ворчанием подбирала и клала рядом с тарелкой.

Мальчик постоянно поглядывал в сторону Мелиссы и ее подруг, явно завидуя их веселости и желая присоединиться, но не зная, как это сделать. И вот в минуту, когда девочки что-то живо обсуждали, мальчик не выдержал, подбежал к Мелиссе, сорвал с ее головы золотую корону, сделал пару шагов в сторону и остановился, глядя на девочек с вызовом. Мелисса, застигнутая врасплох нападением, растерялась, но ее подруга, светловолосая девочка годом или двумя старше, решительно подошла к мальчику, выхватила из его рук корону и, строго погрозив пальцем, вернулась к своим. Лишенный трофея мальчик посмотрел на мать, плюхнулся на землю и пронзительно заверещал.

Мать вперевалку поспешила на помощь, дожевывая на ходу. Розовые лосины переливались на ее толстых бедрах, раскрашенное лицо было угрюмо. Мальчик, что-то плаксиво выкрикивая, указывал ей на подругу Мелиссы, отнявшую у него корону.

–Ты его ударил! – накинулась на девочку индонезийка с ужасным акцентом. – Он – маленький! Ты его бить! Нельзя бить! Я тоже тебя бить!

Девочка испуганно отшатнулась, выронив корону. Мать, молодая приятная женщина, вскочила из-за стола, но муж удержал ее. Французы, привлеченные резкими выкриками индонезийки, озабоченно смотрели на детей, но никто не решался вмешаться. Норов поднялся и подошел к толстой раскрашенной женщине.

–Bonjour,– сказал он ей.

Та бросила на него враждебный взгляд и не ответила.

–Bonjour, madame! – повторил Норов с нажимом.

Индонезийка молча уставилась на него густо накрашенными черными глазами, такими черными, что зрачок казался неразличимым.

–Вы понимаете по-французски? – поинтересовался Норов, произнося слова как можно отчетливей.

–Я говорить французский! Я – француз! – сердито объявила она и в подтверждение хлопнула себя по толстой большой груди под обтягивающей майкой. Грудь задрожала, как желе.

–Вижу,– кивнул Норов.– Вы, конечно, знаете с какого слова во Франции нужно начинать разговор?

–Я знать слово! – парировала она.

–Какое?

Она опять замолчала, не сводя с него злых накрашенных глаз и пытаясь угадать.

–Со слова «Bonjour»,– подсказал Норов.

Она моргнула и не ответила.

–Не надо кричать на ребенка,– терпеливо проговорил Норов.– Ни на своего, ни на чужого. Это нехорошо. Дети пугаются.

–Он его ударил! – она показала пальцем в сторону сына.

Тот, продолжая сидеть на земле, было замолк, с любопытством наблюдая за происходящим: сначала за грозной атакой матери на девочку, а затем за ее диалогом с Норовым. Заметив интерес к себе, он тут же вновь принялся верещать и хныкать.

–Он понимает по-французски? – спросил Норов у матери.

–Я – француз! – повторила она.

И ее спутник, и другая пара, оставшаяся за столом, смотрели в их сторону и насторожено прислушивались к ее диалогу с Норовым.

– Я уже это усвоил,– успокаивающе заметил ей Норов.– Ты – француз. Liberté, égalité, fraternité. Bonnes manieres. (Свобода, равенство, братство. Хорошие манеры.) В глаза бросается.

Его голос был насмешлив и ровен, и это ее особенно злило.

–Ты француз?! – требовательно спросила она.

–Нет,– улыбнулся он.– Я русский. Enchanté.

–А я – француз!– теперь в ее голосе звучала агрессия.

–Брат, – обратился Норов через ее голову к ее спутнику.– Похоже, у твоего француза небольшая проблема с пониманием. Переведи, ей, пожалуйста, про хорошие манеры и про русских. Мафия, «калашников», ну ты знаешь?..

Но индонезийка уже и сама все поняла. «Калашниковым» во Франции почти официально именуют любое огнестрельное оружие, так что особых пояснений это слово, так же, как и «мафия», не требует. Индонезийка молча схватила сына за руку и довольно грубо встряхнула. Тот сразу успокоился и перестал пищать. Она повела его к столу; по дороге остановилась и исподволь бросила на Норова взгляд, одновременно испуганный и злой.

Норов улыбнулся девочкам, поднял корону, уже надорванную и смятую в перипетиях, и снова водрузил на голову Мелиссы.

–С коронами такое случается сплошь и рядом, – сказал он.– За них всегда воюют.

Та улыбнулась, немного неуверенно.

* * *

Возвращение Норова к столу было встречено напряженным молчанием со стороны французов. Никто не высказал ему одобрения и не улыбнулся, даже мать девочки.

–Tu es voyou, Paul, – покачал головой Жан-Франсуа.– Merci quand même.

–Почему все ведут себя так, будто ты совершил нечто неприличное? – возмутилась Анна.– Ведь ты вступился за девочку!

–Французы до смерти боятся обвинений в расовой дискриминации, даже слов «араб» или «мусульманин» стараются не произносить,– пожал плечами Норов.– Правда, Ванюша?

–Вовсе нет!

–Тогда скажи, кто совершил последний теракт в Париже?

–Террористы.

–Вот видишь,– обратился Норов к Анне.

–En tout cas vous avez raison (В любом случае, вы правы), – твердо сказала Норову Лиз, выражая свое несогласие с мужем и остальными.

Официанты начали разносить горячее.

* * *

В редком потоке машин на дороге показался лихой черный «Харлей»; за ним на некотором отдалении солидно плыл серебристый «мерседес». Оба транспортных средства остановились прямо на пешеходной части, игнорируя запреты и правила.

–Прибыла аристократия,– негромко заметил Норов Анне.

–Ляля и Брыкин? – улыбнулась Анна.

–Они – аристократы духа.

Жером, снимая шлем, слез с сиденья, будто рыцарь – с седла лошади. Из лимузина появились Брыкин и Ляля.

–Русские? – спросил Норова Жан-Франсуа.

–Разве не видно?

–Жером! – просияв, воскликнула Клотильда, срываясь с места.

–Ты никогда меня так встречала! – упрекнул Норов Анну.

–Ты имеешь в виду, что я не кричала «Жером»? Но ты же не «Жером»!

–Но ты могла бы кричать: «Не Жером!».

–Я вообще стараюсь не кричать. К тому же ты не приезжал в офис на мотоцикле.

Брыкин в черной расстегнутой куртке с мехом норки внутри подошел к Норову и дружески обнял его.

–Классно, что вы здесь! А мы с Лялькой едем, гадаем: там они – нет?

Ляля, очень эффектная в обтягивающих кожаных джинсах, обтягивающем ярко-желтом джемпере и белом полупальто, чмокнула возле щеки Анны, не дотрагиваясь накрашенными губами, чтобы не испачкать помадой.

–Жером Камарк,– не без гордости представила Клотильда.

Сладко-почтительные улыбки на лицах гостей говорили о том, что они знают, кто такой Жером Камарк, и им льстит его присутствие за их столом. Жером с достоинством сделал полупоклон и, в свою очередь, представил всем Лялю и Брыкина, назвав их своими русскими очень важными друзьями. Последнего он мог бы и не прибавлять: и о национальности прибывших, и об их важности было нетрудно догадаться по их одежде и «мерседесу». Улыбки французов сделались еще слаще и почтительнее.

Ляля улыбнулась гостям и помахала рукой.

–Про нас, что ли? – спросил Брыкин Норова.– Че он там говорит?

–Что ты важный человек,– ответил Норов.

–А, ну это ладно,– снисходительно согласился Брыкин.– А то вдруг ляпнет че-нибудь, я ж не врубаюсь…

Он повернулся к Жану-Франсуа и Лиз.

–Извиняюсь, вы не могли бы подвинуться? – по-русски обратился он к ним.– Пардон, конечно. Бонжур, кстати. Просто нам рядом с ребятами сесть охота. Паш, скажи им.

Официанты, следуя указаниям Даниэля, уже несли им стулья и приборы. Переводить просьбу Брыкина не пришлось, Жан-Франсуа и Лиз догадались сами. Они сдвинулись, уступая место прибывшим, и это пришлось сделать всем остальным. Жером, воспользовавшись тем, что Даниэль вышел из-за стола, чтобы отдать распоряжения, бесцеремонно занял его место между Клотильдой и ее отцом.

–Чем тут кормят-то? – спросил Брыкин, оглядывая стол.– Фуагрой, что ль? А на горячее что? Я, между прочим, голодный, как волк!

Он заглянул в тарелку Норова и подвигал своим большим кривым носом, принюхиваясь.

–Баранинка? Путевая, нет?

–Отличная,– заверила Анна.

Подошедший официант осведомился у Брыкина и Ляли что они предпочитают: рыбу или мясо.

–Мне баранинку,– попросил Брыкин.– А Ляльке – рыбку. Она же вечно на диете.

Многие русские предпочитают называть еду любовно-уменьшительными именами, бессознательно выражая то чувство нежности, которое она у них вызывает, и попутно подчеркивая, что едят они меньше, чем думают окружающие, глядя на них.

–На сегодня диета отменяется!– объявила Ляля.– Мне тоже баранинки охота.

–Гляди, только не это! – предостерег Брыкин, разводя руки на полметра от бедер.– Не того!

–Ко мне не пристает!– возразила Ляля.– Утром пробегусь километров шесть, разом все слетит.

–Что празднуем-то? – обратился Брыкин к Норову.– Жером мне что-то объяснял, но я не понял. Вроде, чей-то день рождения?

–Вон той девочки,– ответил Норов, указывая глазами на Мелиссу.

–Блин! А я без подарка.

–Жером тоже без подарка,– заметила Анна.– Но его это не волнует.

–Ему можно, он – маркиз, а мне, как говорится, Коран не позволяет,– возразил Брыкин.– Ляльк, ну и че делать?

–Да дай денег и всех делов! – не задумываясь, предложила Ляля.

–Сколько, сотку? Две? Три?

–Да они тут все облезут с трех сотен! – возмутилась Ляля.– Сто – выше крыши!

–Сотня – несерьезно,– поморщился Брыкин и полез в барсетку за деньгами. – Скажут еще, что русские – жмоты, на подарке решили закроить.

Достав толстую пачку купюр по сто евро, он отделил три, потом одну вернул на место.

–Две дам, – решил он.– Три – много.

–Правильно! – поддержала Ляля.– А лучше – сотню.

–А давать-то как? Прям так, что ли?

–Конечно! Двести – они всегда двести, им все рады.

–Подожди, я спрошу у Даниэля, может быть, у него найдется конверт,– сказал Норов.

Даниэль, оставленный без места, в это время стоял чуть в стороне, решая, где ему сесть. Норов, поднимаясь, перехватил его ненавидящий взгляд, направленный на Камарка, который уже что-то непринужденно рассказывал отцу Клотильды. Клотильда при этом весело смеялась.

–Как думаешь, он догадывается? – спросила Анна. Она тоже заметила эту сцену.

–Похоже, не догадывается, а знает.

И он направился к Даниэлю.

* * *

–Мы с утра кое-какие домишки присматривали,– принялся рассказывать Брыкин, когда Норов вернулся.– Жером нам показывал.

–Вы же уже выбрали шато!– удивилась Анна.– Или оно вам разонравилось?

–Да не об нас речь, хочу сюда ребят из Москвы затянуть, – объяснил Брыкин. -Я же не смогу сам этой херней заниматься, ну виноградом этим, вином, – у меня в Москве дел по горло. Я здесь подолгу торчать не буду: прилетел-улетел.

–Я что ли одна тут буду крутить? – живо откликнулась Ляля.– Я тоже в Москву хочу!

–Я ж тебе тысячу раз говорил: выбирай: либо шато, либо – Москва. За виноградником по-любому пригляд нужен. Поливать, обрезать, урожай собирать, разливать, продавать, короче – дел хватает!

–Ага! А ты в это время будешь телок снимать!

Брыкин хохотнул, довольный ее ревностью.

–Ну вот еще! – запротестовал он, подмигивая Норову.– Делать мне что ли больше нечего? У меня, Паш, такая мысль: чтоб Лялька одна тут не скучала, надо ей компанию обеспечить. Заодно, может, агенство по недвижимости откроешь на пару с Жеромом, слышь, Ляль? Он же по всей Франции домами торгует, ему русские клиенты нужны, он сам все время говорит. А если ребятам тут понравится, они своих жен привезут, подруг, всем только веселее будет. А то на Кот Дазюр целая колония русская, а тут – никого!

Живые карие глаза Норова потемнели. Мысль о появлении русской колонии не вызывала в нем энтузиазма.

–Нашли уже что-нибудь подходящее? – спросила Анна.

–Ищем,– ответил Брыкин.– Приличных домов тут в продаже мало. В основном – так, ерунда. Не дороже трехсот пятидесяти, ну, от силы четырехсот.

–Четыреста тысяч – тоже неплохо,– заметила Анна.

–Херня! – решительно ответил Брыкин.

–На четыреста тысяч в Москве вообще ничего не купишь,– поддержала Ляля.

–Сортир на Рублевке,– сказал Брыкин, и они с Лялей рассмеялись.

–Как вчера прошел ваш ужин? – продолжала Анна светскую беседу.

–Нормально покушали,– кивнул Брыкин.– Хороший ресторан. Я мясо брал, а Лялька рыбку. И подают так интересно… Ну, я имею в виду сервируют… Ляльк, покажь, ты же сфоткала?…

–Щас,– Ляля полезла за телефоном, потом принялась искать в галерее нужные снимки.– Где же тут у меня? Так, это я сегодня дома фотографировала…. А вот! Наше шато, глядите!…Чудо, да?!

–Да ты шато потом покажешь! – нетерпеливо перебил Брыкин.– Ты сперва покажи, что мы вчера кушали…

Ляля скорчила гримасу и вновь принялась листать.

–Вот нашла! – она повернула к Анне монитор с изображением блюд.

–Да, интересно,– сдержанно проговорила Анна.

–А вот антре,– продолжала Ляля.– Тоже нормально, да? Глядите, какие порции малюсенькие! Даже стремно.

–А десерт сфоткала? Шоколадный? – напомнил Брыкин.– Я сказал тебе, чтоб сняла…

–Да сняла, сняла… Вот он. Мильфей шоколадный. Первый раз такой видела.

–Глянь, Паш,– подтолкнул Брыкин Норова.– Ты че не смотришь?

–Меня не вдохновляют фотографии с едой,– поморщился Норов..

–Почему? – удивился Брыкин.– Тебе че, не интересно что ли? А мне вот интересно! Всегда фоткаю. Ляльк, а ты в Лондоне помнишь ресторан? – оживленно продолжал он.– Суши мы там кушали? Там еще актер был с Голливуда… этот… забыл его фамилию…. Который кофе рекламирует…

–А! Клуни! – воскликнула Ляля.– Конечно, помню. Я его там сфоткала втихаря. Сейчас найду…

–А суши сфоткала? – не унимался Брыкин.– Суши там, – спасу нет! Я лучше нигде не кушал. Караул, блин! Но дорогие зараза. Три фунта штучка, мы с Лялькой после считали. Охереть, да?…

–Четыре!– уточнила Ляля.– Даже четыре десять, где-то так. Вот, нашла. Паш, гляди…

–Нам пора домой,– перебил Норов, обращаясь к Анне.

–Куда собрался?! – возмутился Брыкин.– Не, я тебя не пущу! Даже думать забудь! Че нам тут без вас торчать, даже слова ни с кем не скажешь! Ну, не хочешь о еде, давай о бабах!

–Я тебе дам о бабах! – шутливо погрозила ему кулаком Ляля.

* * *

В пятнадцать лет при росте в 168 сантиметров Норов весил пятьдесят девять килограммов. Вась-Вась заставлял его сгонять несколько кило, чтобы он мог выступать в более легких весах. Сгонка давалась Норову трудно, после нее у него порой кружилась голова, но тренеру он об этом не говорил. Впрочем, главная проблема заключалась не в этом, а в том, что для легких весов ему не хватало скорости.

Реакция у него была хорошей, но не молниеносной. Он был приучен думать головой, тогда как в боксе нужно уметь думать ногами и руками, а голова – это всего лишь цель, в которую попадают, если ее своевременно не спрятать. К тому же он был слишком импульсивен и прямолинеен; при первом же пропущенном ударе терял хладнокровие и лез в размен.

Легкие и быстрые от природы противники подскакивали к нему, пробивали короткую серию, «просыпали горох», как это называлось в боксе, и тут же отскакивали. Их удары он держал, но очки шли им.

Накануне каждого соревнования Норов страшно волновался, терял сон, в результате чего выходил на ринг слишком взвинченный. В боксе поражение особенно болезненно: сначала тебе задают трепку, а потом еще судья под приветственные крики зала поднимает руку твоему обидчику. Воспоминания о проигранных боях мучили Норова неделями и месяцами.

Он был одним из двух «мухачей» в секции, и более тяжелые ребята относились к нему пренебрежительно. Норов злился про себя, но переломить ситуацию не мог. Он очень старался, много работал, но у него не шло, в нем не было свободы, необходимой первоклассному бойцу, он слишком зажимался. Через полтора года после начала занятий боксом из семи зачетных боев три было им проиграно. Это был плохой результат.

На каждом занятии Вась-Вась забирал одного из мальчиков для индивидуальной работы и, «держа на лапах», исправлял ошибки. Такие уроки ценились подростками высоко, как награда. С наиболее способными ребятами тренер работал каждую неделю, а то и по два раза. Норова он брал на «индивидуалку» не чаще раза в месяц. В сущности, было ясно, что с боксом надо завязывать, но он все равно не бросал.

* * *

–Каково ваше мнение относительно карантина? – поинтересовалась Шанталь у Камарка.

–У нашего правительства нет своей стратегии, – пожал плечами Камарк.– Оно следует примеру других стран.

–Ну, не всегда стоит изобретать новое,– заметил отец Клотильды. Республиканская партия, влиятельным членом которой он являлся, поддерживала правительство.

–Вы тоже так считаете? – настаивала Шанталь.

Камарк, видимо, не желая спорить с отцом Клотильды, уклонился от прямого ответа.

–Я думаю о своей маме,– проговорил он, с той многозначительностью, которую французы и евреи умеют придать тривиальности.

–Сколько ей лет? – сразу заинтересовался Реми.

–Семьдесят пять.

Реми кивнул с пониманием:

–Да, она в зоне риска.

–Твой отец, кажется, готов сочувствовать всем подряд, – негромко проговорил Норов Жану-Франсуа.– Даже Камарку.

–Он такой,– с улыбкой согласился тот.

–То есть, ты – за карантин? – задорно спросила Клотильда Камарка.– А вот Поль – против!

Видимо, ей хотелось поддразнить Жерома. Все взгляды обратились на Норова. Ему совсем не хотелось ввязываться в дискуссию. Он сделал неопределенное движение, не подтверждая, но и не отрицая. Но Клотильда не унималась.

–Вчера ты сказал, что считаешь его вредным, помнишь?

На лицах французов отразилось удивление. Норов почувствовал легкую досаду и на Клотильду, и на ее гостей.

–Просто я не в такой степени гуманист, как месье Камарк,– сдержанно ответил он.

–Вы не разделяете гуманистических взглядов? – с иронией поднял одну бровь Камарк.

–Как вам сказать? Вы готовы ради своей престарелой мамы запереть на замок все население Франции и, по-вашему, это гуманно. Я так не считаю.

–Разве ради своей матери вы не сделали бы то же самое?

–О, нет. И я бы не сделал, и она бы не позволила.

–Почему, Поль? – удивилась Клотильда.

–Убежденная коммунистка. Считает, что человек существует для общества, а не наоборот.

–При всем уважении к твоей маме, Поль, я бы не хотела жить для общества,– засмеялась Клотильда.

–Такой подход в истории обычно плохо заканчивается, – поддержал ее Камарк. – Революцией и убийствами.

–Как и гуманизм,– пожал плечами Норов.– Террору большевики учились у якобинцев.

–Французы – народ импульсивный, но непостоянный,– заметил отец Клотильды.– Они могут отдать за общее благо жизнь, но жить ради общества? – он с улыбкой покачал головой.– Для этого они слишком непостоянны.

–У современных французов вообще иное отношение к человеческой жизни, чем у прежних марксистов, – сказал Камарк.– Мы умеем уважать чужую индивидуальность. Человек для нас – не безликая рабочая единица. Он – индивидуум, космос.

При этих словах французы, чувствительные к пафосу, закивали, выражая согласие.

Жан-Франсуа почувствовал в словах Камарка скрытую колкость в адрес Норова и счел своим долгом вмешаться.

–Русские люди не виноваты в том, что так случилось,– подал он голос.– Они пострадали от коммунистов больше всех.

–Это был их выбор,– усмехнулся Камарк.

–Нельзя винить целый народ, – возразил Реми.– Их обманули. Гитлер тоже поначалу обманывал евреев, прежде чем с ними расправиться. Некоторые богатые евреи-промышленники, не разобравшись, наивно поддержали его, и что он с ними за это сделал?! Вот и русские люди заплатили за свою веру в коммунизм.

Норов посмотрел на Камарка. Тот улыбнулся ему в своей вызывающей манере. Так же он улыбался ему тогда, на дороге.

–Вы правы, мы действительно гораздо меньше дорожим жизнью, и своей, и чужой,– согласился Норов. – Наверное, поэтому мы в сорок первом не отдали Москвы…

Удар был чуть ниже пояса, но очень чувствительный. Все, сидевшие за столом, поняли намек. Сдача немцам Парижа в 1940-м году до сих пор воспринимается французами как национальная трагедия и вызывает болезненные переживания.

Камарк сощурил глаза, улыбка на его лице стала злее.

–Я читал, что под Москвой вы использовали заградительные батальоны? Позади солдат лежали пулеметчики и стреляли при отступлении, не так ли? Та-та-та!

Он показал руками, как строчат из пулемета. Норов тоже заставил себя улыбнуться.

–Заградительные батальоны были лишь частью нашей стратегии,– кивнул он. Он нарочно говорил «нашей», и «мы», чтобы сильнее разозлить Камарка. -Мы еще отправляли в концлагеря семьи попавших в плен наших бойцов.

–Какая жестокость! – вырвалось у одной из женщин.

–Кстати, в конце войны мы не расстреливали дезертиров, мы их вешали.

Он обвел глазами французов; они были шокированы. Он улыбнулся.

–Господи, Поль, неужели это правда?! – воскликнула Клотильда.

–Это производило большее впечатление, чем расстрел. А как мы разминировали минные поля без саперов, знаете? Просто гнали по ним пехоту. Жуков уверял Эйзенхауэра, что так быстрее. Эйзенхауэр до конца жизни не мог прийти в себя. А как брали города к революционным праздникам, без подготовки, чтобы порадовать товарища Сталина, слышали? Сотни тысяч русских людей заплатили за это своими жизнями. Мы не стояли за ценой.

–Вы этим гордитесь? – с презрительным недоумением осведомился Камарк.

–Тем как мы вели войну? О, нет. Нашей способностью умирать – да. На той войне погибли два моих деда, один – родной, другой – двоюродный. Оба – офицеры; артиллерист погиб в сорок втором, летчик – в сорок третьем. Родному, артиллеристу, было двадцать семь, двоюродному двадцать четыре. Моя мать не знала своего отца, росла без него, моя бабка лишилась обоих сыновей.

–Сочувствую, Поль,– проговорил Реми искренне.

–Мне или им? Им повезло…

–Повезло, что убили?! – Клотильда не верила своим ушам.

–Это же славно – умереть молодым за родину! Звонко. Я им завидую. Нет, месье Камарк, за их спинами не лежали пулеметчики, они не слышали позади себя «та-та-та», как вы тут артистично показали. Родной дед, артиллерист, вообще пошел на фронт добровольцем. Он был строителем, у него имелась «броня» – защита от службы.

Норов взглянул на Реми и великодушно прибавил:

–Он поступил, как Реми…

Реми даже легонько дернулся от столь неожиданного заключения.

–Ну, нет! – пробормотал он.– Тут нельзя сравнивать. Одно дело – война… Я же так не рискую…

За столом наступило неловкое молчание. Французы были смущены и в замешательстве.

* * *

Камарк отпил вина, то ли выигрывая время, то ли, чтобы дать улечься впечатлению, произведенному словами Норова. Он явно не привык проигрывать в споре.

–Тем не менее, в вашей истории был эпизод, когда вы отдали Москву,– напомнил он. – Великий Наполеон был в вашей столице.

Французы сразу оживились. Наполеон в той же степени является воплощением национальной гордости французов, как Иисус Христос – для русских.

–Москва в то время не была столицей России, – поправил Норов.– И мы ее не отдали. Мы ее сожгли. Дотла. Знаменитые церкви, великолепные дворцы, золоченую мебель, дорогие ковры, роскошные меха, старинные иконы, бесценные картины, статуи, – все! Не берусь даже сказать, сколько бы это могло стоить на нынешние деньги. Триллион? Два? Вы, должно быть, читали воспоминания французских офицеров, побывавших в том походе? Могу одолжить, у меня есть на французском. Они были потрясены беспощадностью московского пожара. Особенно тем, что мы бросили погибать тысячи раненных, которых не успели вывезти.

–Вы бросили раненых? – ужаснулась Клотильда.

–Не успевали их вывезти.

–Какое варварство! – не удержался Камарк.

–Именно так и сказал Наполеон, когда пожар вспыхнул. Его солдаты, едва придя в себя, бросились мародерствовать,– теперь Норов намеренно избегал говорить «французы», употребляя вместо него слово «солдаты». – Тащили все ценное, тележками и повозками. Ну, там было, чем поживиться! Уходя, Наполеон приказал в отместку взорвать Кремль; довольно мелочно со стороны великого завоевателя, вы не находите? Он считал варварством то, что делают другие, но не он сам. Весьма французский взгляд на вещи, позволю себе заметить. Но Кремль устоял; все-таки – это Кремль. Кстати, когда мы два года спустя вступили в Париж, мы не тронули там ничего. Не разбили ни фонаря, ни окна; не забрали ни лошади, ни курицы; ни бутылки вина, ни головки сыра. Мы не мародерствовали, не грабили, не насиловали. Один русский граф, по фамилии Воронцов, заплатил долги нашей армии. Причем, не только трактирщикам и владельцам домов, в которых русские останавливались на постой, но и содержателям притонов, поставлявшим проституток. Он совершенно разорился при этом, но не хотел оставлять пятна на русской чести…

–А я и не знал! – поднял густые брови отец Клотильды.– Какие замечательные подробности! Обязательно почитаю об этом. А ты слышал? – спросил он Реми.

– К сожалению, нет,– виновато развел Реми руками.– Прости, Поль, мое невежество. Как ты говоришь, фамилия графа?

–Воронцов. В Париже улица названа его именем. Его позже высмеял Пушкин, который ухаживал за его женой.

–Браво! – с чувством произнес отец Клотильды.– Браво! Не Пушкину, конечно, а Воронцову! Русские не умеют ценить жизнь, потому что они умеют ценить честь. Так, Поль?

–Случается и нам совершать что-то достойное, – согласился Норов.

–Только не в Берлине, верно? – саркастически произнес Камарк.– Уж там вы отыгрались! И грабили, и убивали и насиловали!

–Да, погуляли,– подтвердил Норов.– Одна к двадцати.

–Одна женщина – на двадцать солдат, вы хотите сказать?!

–Нет, одна изнасилованная немка на 20 изнасилованных и убитых русских женщин. Мы немок не убивали. Мы не убиваем женщин. Кстати, вы знаете, сколько русских погибло, участвуя в вашем «Сопротивлении»?

–Нет, скажите,– улыбка все еще бродила на губах Камарка, но уже без прежней уверенности.

–Русские воевали в «Сопротивлении»?– удивился отец Клотильды.

–Ну как же! – с укором отозвался Реми.– Во Франции жило очень много русских эмигрантов.

–Это были их дети, второе поколение эмиграции. Французы не давали им гражданства, но они все равно пошли воевать добровольцами. Их погибло около восьми тысяч…

–Как много! – вздохнул Реми.– Получается, каждый двенадцатый от общего числа.

–Интереснее другое. Если соотнести по национальностям количество воевавших в «Сопротивлении» с убитыми, то получится, что мы, будучи здесь изгоями, погибали за Францию в три раза чаще, чем французы. Вам, наверное, покажется это глупым, месье Камарк?

Отец Клотильды поднялся, давая понять, что считает спор законченным.

–Предлагаю выпить за наши народы! – торжественно провозгласил он.– За русских и французов! За их великую культуру и историю!

Гости одобрительно зашумели, вставая.

–Ни хера не понял! – озабоченно признался Брыкин Норову, чокаясь бокалом с соседями.– Ты по-французски шпаришь спасу нет! Лучше, чем я по-русски! Я вижу, вы с Жеромом закусились, а из-за чего, не догоняю. Пьем-то хоть за что?

–За Россию! – нетерпеливо ответила ему Ляля.

–А, ну тогда – другое дело! – Брыкин приосанился.– За Россию – мы всегда! А может, мы им песню споем? Как ты, Паш? Ань, Ляльк, давайте, а? Врежем им, сука, по-нашему! Эту, про офицеров! «За свободу, за Россию, до конца!».

–Лучше не надо! – прервал его Норов.

–А че ты сразу «нет»?! Самое оно! Я вот только слов дальше не помню…

–Тем более.

Гости между тем опустились на свои места, немного растроганные и весьма довольные, будто сделали важное и полезное дело.

–Ты их нарочно дразнил, да? – тихо спросила Анна Норова.– Ведь ты же против всей этой жестокости! Сколько раз я от тебя слышала, что ты ее не выносишь…

–Но еще больше я не люблю, когда французы ругают Россию,– так же тихо отозвался Норов.

–А сам Россию все время ругаешь!

–Это – другое дело. Я ругаю, потому что люблю, а он – потому что не любит.

* * *

В пятнадцать лет Норов был беспросветно несчастлив, как бывает несчастлив человек только в юности.

Он был влюблен в девочку, учившуюся двумя годами старше, в выпускном классе. Стройная, сероглазая, изящная, кокетливая, в очках, ей шедших, с родинкой на щеке, насмешливая и остроумная, она всегда была в центре общего внимания. На переменах в коридоре или школьном дворе Норов видел ее в окружении одноклассников, слышал их смех в ответ на ее веселые реплики, и страдал от невозможности стоять с ней так же близко, говорить и смеяться, глядя в ее серые глаза. Она его не замечала, – он был для нее слишком юн.

Он мечтал о том, как они когда-нибудь где-нибудь вдруг ненароком окажутся совсем рядом, например, в переполненном автобусе, и он решится и заговорит с ней. У него даже было заготовлено несколько фраз, которые должны были, по его мнению, произвести на нее впечатление, но такого случая никак не представлялось, а когда он все-таки оказывался поблизости, на него нападала робость. Он не мог ни двинуться, ни раскрыть рта.

После занятий, следуя за ней на почтительном расстоянии, он провожал ее до дома; несколько раз незаметно проскальзывал за ней в подъезд и смотрел, как она поднимается по лестнице. Он знал, что она живет с родителями в трехкомнатной квартире, знал номер ее квартиры и рассчитал окно ее комнаты на четвертом этаже. После тренировки он, усталый и измочаленный, ехал не домой, а к ней, и, если ее окно было темным, то он подолгу ждал неподалеку от подъезда. Она готовилась поступать в медицинский институт, занималась на вечерних курсах, возвращалась поздно и грузный высокий лысый отец иногда встречал ее на остановке.

Когда в сумерках возникала ее легкая стройная фигурка в короткой юбке, спешившая к дому, сердце Норова срывалось и начинало бешено колотиться. Она исчезала в подъезде, через некоторое время в ее окне зажигался свет, изредка мелькал ее силуэт за темно-зеленой тяжелой шторой, и ему становилось хорошо и одновременно щемяще грустно от своего одиночества. Он писал стихи о любви, неровные и порывистые, должно быть, плохие, и никому их не показывал.

К безнадежной любви прибавлялись неудачи в спорте. Побед у него было больше, чем поражений, однако каждое поражение он воспринимал болезненно, забыть не мог, и победы на их фоне меркли. И еще его нестерпимо терзала социальная неудовлетворенность.

Он довольно много и неразборчиво читал по ночам, крадя время у сна. Стараниями матери у них дома была приличная библиотека, но он еще брал книги у одноклассника, чья мать была директором магазина, и в их квартире целые полки были заставлены собраниями сочинений и редкими подписными изданиями, распределявшимися только по блату.

Чем больше он читал, тем сильнее росло его раздражение от тусклой, грубой, унылой действительности. Он не понимал, как люди могут верить в потоки лжи, звучавшие по телевизору, как могут не замечать, что их бессовестно обманывают. Порой в нем все клокотало от ярости, он ненавидел ложь и несправедливость, царившую повсюду, он был готов взбунтоваться против строя, бороться, драться. Но как?

Дома он часто срывался и ссорился с матерью, в школе дерзил учителям; с одноклассниками держался насмешливо и вызывающе. Он стал хуже учиться и пропускать занятия.

Ему хотелось послать все к черту и уехать куда-нибудь подальше. Но куда он мог уехать, без профессии, без образования? Невозможность хоть что-то изменить в своей жизни часто приводила его в отчаяние, иногда он даже думал о самоубийстве.

* * *

Осенью девушка, в которую он был влюблен, окончила школу и поступила в медицинский институт. Почти сразу она начала встречаться со взрослым юношей, наверное, тоже студентом. Высокий, красивый, с дерзкими усами, к тому же модно одетый, он часто провожал ее домой после занятий.

Карауля возле ее дома, Норов видел, как они, весело болтая, заходят в ее подъезд и поднимаются по лестнице. Он задыхался от ревности и ненависти к сопернику, даже не подозревавшему о его существовании. Когда тот через некоторое время выходил из подъезда и, насвистывая, беспечно шел к остановке, Норов испытывал жгучее желание броситься на него и избить, как собаку, разбить в кровь его красивую рожу, сломать ему нос, выбить зубы. Сейчас, когда он занимался боксом, он бы смог это сделать, несмотря на то, что парень была больше и тяжелее его.

Как-то промозглым осенним вечером Норов, по обыкновению торчал возле ее подъезда, ежась от холода и мелкого дождя. Была суббота, свет не горел ни в одном из окон ее квартиры, значит, дома никого не было, все куда-то уехали. Наконец она появилась вместе со своим студентом. Оба были веселыми, оживленными, несмотря на отвратительную слякотную погоду, должно быть, возвращались из компании, а может, из кино. По дороге студент обнимал ее за плечи, и сердце Норова упало, – раньше тот не позволял себе подобного; она ему не позволяла. Они вошли в подъезд, а Норов остался снаружи.

Через некоторое время зажегся приглушенный свет торшера в ее комнате, остальные окна оставались темными. Кровь ударила в голову Норову. Что они делают в квартире одни, без родителей? Пусть он скорее уходит!…

Летом, в спортивном лагере у него бывали тайные ночные свидания с девочками из соседнего пионерлагеря. После отбоя, сбежав от надзора вожатых, он, не замечая назойливых комаров, жарко целовал в отдаленной темной беседке какую-нибудь полногрудую неказистую толстушку, сопевшую от волнения. Весь в огне, преодолевая слабое сопротивление, он запускал нетерпеливую руку под блузку, задыхаясь, нащупывал упругую грудь и терял голову. Однажды он почти дошел до вожделенной близости. Опрокинув девочку на траву, задрав ей юбку, он уже лежал на ней, не отрываясь от ее губ, не помня себя от возбуждения, шарил по ее бедрам, стягивая трусики, но тут темноту прорезал слепящий луч фонарика. Вожатые хватились девочки и отправились на поиски.

Старшим ребятам удавалось добиться всего. Они рассказывали о своих похождениям в подробностях; он слушал их с замиранием сердца, с остановкой дыхания. Неудовлетворенное желание, постоянно бродившее в нем, часто настигало его во сне помимо воли, и он просыпался, исполненный жаром, истомой и стыдом.

При одной мысли о том, что студент сейчас ласкает ее, раздевает, делает с ней то, о чем говорили другие, Норов под ледяным дождем мгновенно покрывался испариной. Он всматривался в ее окно, слабо освещенное ночником, пытался разглядеть контуры фигур, но ничего не видел. В интимном, слабом свете торшера ему чудилось что-то тайное, бесстыдное, запретное. Он дважды забегал в подъезд дома напротив, прыгая через ступени, взлетал по лестнице на четвертый этаж и приникал к окну в подъезде, в надежде увидеть что-то оттуда, и тоже напрасно.

Наконец, не выдержав, он в отчаянии полез по водосточной трубе, проходившей посередине дома, примерно в полуметре от ее окна. Он надеялся добраться до четвертого этажа, и, встав ногой на подоконник, заглянуть в щель между занавесками. Труба была ржавой и ненадежной; кое-как закрепленная, она скрипела, хрустела, угрожающе оседала под его тяжестью. Когда Норов уже преодолел второй этаж, она все-таки оборвалась.

Все еще хватаясь за нее одной рукой, Норов грохнулся на мокрую, разбухшую от дождя, холодную землю газона. Он слегка подвернул ногу, но не расшибся, только порезал руку об острый край трубы и весь перемазался грязью с ног до головы. Он вскочил и первым делом бросил взгляд на ее окно, до которого так и не добрался. Он боялся, что она, привлеченная шумом, выглянет и увидит его позор. Но окно оставалось все таким же неподвижным, загадочным, слабо освещенным. Норов, прихрамывая, побежал прочь.