Читать книгу Попроси меня. Матриархат. Путь восхождения. Низость и вершина природы ступенчатости и ступень как аксиома существования царства свободы. Книга 4 - - Страница 4

Для Петра I, не щадившего ни себя, ни подданных для проведения в жизнь новых начал государственной жизни, было не все равно, кому передать продолжение своего дела вместе с троном России. Пётр развязал свою «волю монаршую» для избрания достойного продолжателя своих замыслов, принесши в жертву этим замыслам взрослого наследника престола и узаконенный традицией порядок престолонаследия по наследству и избранию. Но жертвы оказались напрасными: воля его оказалась на последнем слове недосказанной, и Россия очутилась и без наследника, и без законного руководства к избранию его.

По этому поводу резидент Голштинского герцогства в Санкт-Петербурге, граф Геннинг-Фридрих фон Бассевич, так излагает события: «Страшный жар держал его (Петра I) почти в постоянном бреду. Наконец в одну из тех минут, когда смерть перед окончательным ударом дает обыкновенно вздохнуть несколько своей жертве, император пришел в себя и выразил желание писать; но его отяжелевшая рука чертила буквы, которые невозможно было разобрать, и после его смерти из написанного им удалось прочесть только первые слова: ««Отдайте все…» (rendez toul a…) Он сам заметил, что пишет неясно, и потому закричал, чтоб позвали к нему принцессу Анну, которой хотел диктовать. За ней бегут; она спешит идти, но когда является к его постели, он лишился уже языка и сознания, которые более к нему не возвращалось. В этом состоянии он прожил однакож еще 36 часов»118.

Приближающаяся кончина Петра положила начало борьбе противоборствующих сторон за наследство трона. Наследниками могли считаться: во-первых, сын казненного Алексея – Пётр, во-вторых, дочери Петра I и Екатерины – Анна и Елизавета, в-третьих, племянницы Петра I, дочери его старшего брата Ивана Алексеевича – Анна, Екатерина и Прасковья. Анна занимала в это время герцогский трон в Курляндии. Екатерина была герцогиней в Мекленбурге, а Прасковья жила в Москве, будучи не замужем. В-четвертых, жена Петра, Екатерина Алексеевна. Всем было понятно, что основная борьба произойдет между сторонниками внука Петра, Петром Алексеевичем, и женой Петра, коронованной императрицей, Екатериной Алексеевной.

Еще раньше, при деятельности Петра, «духовники» Преображенского приказа и Тайной канцелярии не один раз выслушивали признания от своих клиентов поневоле на тему о правых на престол первой семьи Петра от Евдокии Лопухиной и о неодобрении «воли монаршей» по данному вопросу. Следственное дело царевича Алексея Петровича показало Петру, что вопрос о престолонаследии представлял для его подданных не только академический или праздный интерес обывательской болтовни, но становился для некоторой его части подданных вопросом деятельных выступлений, знаменем, объединявшим вокруг себя оппозицию, в рядах которой числились «знатные персоны» духовного и светского общества. Жестокий разгром партии Алексея не доказал оппозиции внутреннюю «Правду воли монаршей», заставивши партию старины, сочувствующих Алексею и его незамысловатой программе, глубже замкнуться в себе и в одиночку вынашивать свои заветные надежды, которым как бы благоприятствовали неудачи династических замыслов Петра, потерявшего двух сыновей от Екатерины, для которых он, по-видимому, расчищал путь к трону гибелью Алексея. С их смертью для Петра его династические замыслы оказались настолько расстроены, что даже он, умевший не задумываться перед решительными шагами, так и не использовал изданный закон о назначении себе преемника по своему усмотрению. Этим вопрос о престолонаследии был сведен с его правового основания: оказавшись столь неразборчивым или недописанное Петром имя во фразе «все отдать…» теперь должна была продиктовать организованная сила, т.к. закон безмолвствовал, а обычай в подобных случаях спрашивать совета всей земли как-то никем даже не вспомнился в день смерти Петра, хотя некоторые соборные избрания ХVIII в. едва ли являлись по существу отражением мнения земли более чем обстоятельства провозглашения Екатерины I императрицею.

Чтобы действия организованной силы не выглядели в глазах общественности простым захватом власти, его направляющие элементы, старые сотрудники и советники Петра, входившие в состав Боярской думы, одним из непременных и самых авторитетных его членов, должны были теперь выступить в привычной роли разгадчиков недосказанной Петром мысли, которую, тем не менее, необходимо было развить в духе его намерений. И если раньше это происходило в силу страха взыскания со стороны Петра, то теперь под влиянием честолюбия и инстинкта самосохранения, заговорившего с тем большею силой, что против властного голоса истолкователей воли Петра выступили теперь с традиционной осанкой тени прошлого величия, остатки думской знати, которые хотя при Петре и «не в авантаже обреталися», но не были окончательно затерты его властным игнорированием, и теперь, несмотря на свою малочисленность, заявили о себе с тем большей уверенностью и авторитетом, что чувствовали под собою сочувствие много выстрадавшей при Петре оппозиции, сильной своею затаенностью и неизвестностью, и освобождавшаяся теперь от страха перед умирающим Петром. «Князь Д. М. Голицын с товарищами» (Долгоруким, Репниным и П. М. Апраксиным) были страшны для сторонников Петра не только своим прошлым в качестве вождей оппозиции, но и в качестве настоящих сторонников кандидатуры ребенка Петра, единственного законного по обычаю наследника его внука. «Как только великий князь будет объявлен императором, то часть шляхетства и большая часть подлаго народа станет на его стороне»119 – по словам знатока тайных помыслов русского народа, каким был начальник Тайной канцелярии П. А. Толстой.

Голицын с товарищами для пользы общего дела готовы были пойти на компромисс и объявить Петра Алексеевича императором, а его мачеху, Екатерину Алексеевну, регентшей, при сотрудничестве Сената. Но могли ли «птенцы Петра» ограничиться этой «помазкой по губам». Для Меншикова, Толстого, Ягужинского, Головкина и других слуг Петра нужно было сыграть «ва-банк»: ведь наивно было рассчитывать, что сын не отомстит им, цепным слугам Петра Великого, за вынесенный ими смертный приговор отцу, царевичу Алексею; и регентство Екатерины их не спасет: оно временно, да к тому же непрочно. «Это распоряжение [о регентстве Екатерины] именно произведет междоусобную войну, которую вы хотите избежать, – ответил Толстой на предложение Голицына, – потому что в России нет закона, который бы опередил время совершеннолетия государя; как только великий князь будет объявлен императором, то часть шляхетства и большая часть подлаго народа станет на его сторону, не обращая никакого внимания на регентство»120.

Совсем другое дело, если Екатерина при их содействии станет полновластною государыней: ее интересы, безопасность и судьба тесно связаны с судьбой, интересами и дальнейшей карьерой ближайших слуг Петра; они могут вместе управлять во имя заветов Петра; опираясь друг на друга, они удержат у власти и безопасность. С другой стороны, Екатерина, обязанная только им и безопасная только их поддержкой, будет во всем послушна им, – и при ней «птенцы Петра» развернут крылья пошире, чем при Петре.

За Екатерину стояли члены Синода, т.к. только власть, продолжающая направление Петра Великого, даст им прежнее место в церкви; возвращение к старине было бы равносильно если не замене Синода патриархом, который не может быть из членов непопулярного Синода, то, по меньшей мере, преследованию особенно выдвинувшихся при Петре Великом архиереев. Таким образом, направление царствования Петра Великого связало в солидарную группу его вторую семью с сотрудниками его реформы светской и духовной, которые к тому же в момент смерти Петра занимали самые ответственные и командные посты, не говоря уже о том, что большинство сенаторов и генералитета, будучи людьми новыми, обязанными своим возвышением только Петру и потому благодарные ему и его семье, не могли рассчитывать на прочность своего положения при восстановлении допетровского значения родовитой титулованной и думной знати. Опасение все потерять с воцарением Петра или возможность удержать за собой влиятельное положение при воцарении Екатерины придавали сторонникам Екатерины особую энергию, а кроме того, и привычный для подчиненных гипноз власти, столь необходимый в данный момент для мобилизации инертной силы в пользу своего дела.

Тем временем оппозиция готовится к атаке. «Удрученная горестию и забывая все на свете, – повествует граф Бассевич, – императрица не оставляла его [Петра I] изголовья три ночи сряду. Между тем, пока она утопала там в слезах, втайне составлялся заговор, имевший целию заключения ея вместе с дочерьми в монастырь, возведение на престол великаго князя Петра Алексеевича и возстановление старых порядков, отмененных императором, и все еще дорогих не только простому народу, но и большей части вельмож. Ждали только минуты, когда монарх испустит дух, чтоб приступить к делу. До тех же пор, пока оставался в нем признак жизни, никто не осмеливался начать что-либо»121.

Узнав о готовящемся заговоре, соратники Петра I, решили действовать немедленно. Еще раньше находившиеся на работах войска были возвращены в столицу под предлогом молиться за своего императора. Части войск выданы жалованье, не получавшие его около 16 месяцев. Задача по выбору наследника облегчалась тем, что свою привязанность к императору гвардия автоматически переносила на Екатерину, умевшую казаться солдату «настоящей полковницей». Эта военщина, в сущности, и придала аргументам сторонников Екатерины решающий голос.

В ночь на 28 января Меншиков и Бутурлин, шефы первого и второго гвардейских полков, послали к старшим офицерам обоих полков с приказом «явиться без шума к ея императорскому величеству, – повествует Бассевич, – и в то же время [Меншиков] распорядился, чтоб казна была отправлена в крепость, комендант которой был его креатурой»122. Ночью же состоялось предварительное совещание приверженцев Екатерины и неопределившихся пока особ государства. «Обещания повышений и наград не были забыты, – пишет Бассевич, – а для желавших воспользоваться ими тотчас же были приготовлены векселя, драгоценныя вещи и деньги. Многие отказались, чтоб не сочли их усердие продажным; но архиепископ Новгородский не был в числе таких, и зато первый подал пример клятвеннаго обещания, которому все тут же последовали, – поддерживать права на престол коронованной супруги Петра Великого. Архиепископа Псковскаго не было при этом. Его, как ревностнаго приверженца государыни123, не было надобности подкупать, и она не хотела, чтоб он оставлял императора, котораго напутствовал своими молитвами. Собрание разошлось, оставив других вельмож спокойно наслаждаться сном. Меншиков, Бассевич и кабинет-секретарь Макаров в присутствии императрицы после того с час совещались о том, что оставалось еще сделать, чтоб уничтожить все замыслы против ея величества»124.

Через три часа после смерти Петра во дворец прибыли сенаторы, генералы и бояре решать вопрос престолонаследия. В зал заседания незаметно вошли гвардейские офицеры, которые, хотя и почтительно стояли у дверей, но не стеснялись выражать свое мнение в защиту Екатерины. Наконец под окнами дворца, где происходило заседание, раздался бой барабанов, и присутствующие увидели оба гвардейских полка. Фельдмаршал Репнин, сторонник кандидатуры Петра с гневом спросил: «Что это значит?.. Кто осмелился давать подобныя приказания помимо меня? Разве я более не главный начальноик полков?» – «Это приказано мною, без всякаго, впрочем, притязания на ваши права» – гордо отвечал генерал Бутурлин [сторонник Екатерины], – «я имел на то повеление императрицы, моей всемилостивейшей государыни, которой всякий верноподданный обязан повиноваться, и будет повиноваться, не исключая вас»125. Последовала немая сцена. Вошел Меншиков, вмешавшись в толпу. Наконец ситуацию разрядило появление самой Екатерины, «поддерживаемая герцогом Голштинским… После нескольких усилий заглушив рыдания», она обратилась к собранию со словами, «что, исполняя намерения вечно дораго моему сердцу супруга, который разделил со мною трон, буду посвящать дни мои трудным заботам о благе монархии до того самаго времени, когда Богу угодно будет отозвать меня от земной жизни. Если великий князь захочет воспользоваться моими наставлениями, то я, может быть, буду иметь утешение в моем печальном вдовстве, что приготовила вам императора, достойнаго крови и имени того, кого только что вы лишились»126.

Собрание удалилось в другой зал, двери накрепко закрыли. Но после поддержки от барабана, дальнейший спор о правах уже мог иметь чисто академический интерес, и предложение Толстого считать Екатерину императрицею на основании акта коронования ее, как символичного выражения воли монаршей о назначении ее наследницей, было принято единогласно, одними с восторгом, другими – скрепя сердце.

Сведения Лефорта по поводу восшествия на престол несколько отличаются: «Около восьми часов это собрание отправилось во дворец, где князь Меншиков представил их Ея Величеству. Они преклонили пред Нею колени, клялись в верности и представили письменно верноподданническую присягу. Ея Величество отвечала им очень ласково, обещая быть матерью отечества. Затем Она отдала приказание объявить о смерти Царя гвардейским полкам, собравшимся перед дворцом и о возшествии Ея на престол. Это печальное известие было очень трогательно, солдаты кричали: „Если мы лишились отца, то мать наша еще жива“. Во все это время Царица выказала много твердости и величия души; Она даже сама объявила детям о смерти царя и представила сенату герцога голштинскаго. Прежде всего Она наградила присутствующия войска и флот, освободила много узников, даже заплатила их долги и совершила еще много добрых дел»127.

Сведения о молодости Екатерины I Алексеевны недостаточно достоверны. По наиболее распространенной версии родилась она 5 апреля 1684 г. в Литве, в крестьянской семье Самуила Скавронского и при крещении по католическому обряду получила имя Марта. По иным сведениям она была дочерью шведского квартирмейстера Иоганна Рабе. Есть легенда, что ее мать принадлежала ливонскому дворянину фон Альвендалю, сделавшему ее любовницей, и Марта – плод этого мезальянса; существует другая версия, что она незаконнорожденная дочь полковника шведской армии Розена от его крестьянки, – в сознании современников никак не укладывалось, что супруга царя и императора могла происходить из простонародья, по мнению большинства, в ее жилах непременно должна была течь благородная кровь, и молва упорно приписывала ей если не знатное происхождение матери, то, по крайней мере, дворянскую кровь отца. Мать Марты, овдовев, переселилась в Лифляндию, где вскоре умерла от чумы. Судьбой сироты занялась ее тетка Анна-Мария Василевская, жившая в Крейцбурге. По одной версии она отдала девочку в услужение пастору Дауту, где та приняла лютеранство. По другой, Марта продолжала жить у тетки и в возрасте 12 лет поступила в услужение к мариенбургскому пастору Э. Глюку (известного своим переводом Библии на латышский язык; после взятия Мариенбурга русскими войсками Глюк, как ученый человек, был взят на русскую службу, основал первую гимназию в Москве, преподавал языки и писал стихи по-русски), где росла вместе с его детьми, помогала по хозяйству, была одновременно прачкой и кухаркой. Протестантский богослов и ученый лингвист, Глюк воспитывал ее в правилах лютеранской веры, но грамоте не научилась, и до конца дней она умела только ставить подпись. Есть известие, что Марта родила дочь от лифляндского дворянина Тизенгаузена, прожившую несколько месяцев. Дабы положить конец свободному поведению своей воспитанницы, пастор Глюк буквально накануне осады Мариенбурга (ныне Алуксне, Латвия) русскими войсками, выдал 17-летнюю Марту замуж за шведского драгуна Иоганна Крузе. Через день или два после свадьбы трубач Иоганн со своим полком отбыл на войну и по распространенной официальной версии пропал без вести, Глюк же со своим семейством и воспитанницей оказался на территории, оккупированной русскими.

Непосредственно как Марта оказалась у Петра I тоже существует не одна версия. По одной, 25 августа 1702 г. войска фельдмаршала Б. П. Шереметева осадили крепость Мариенбург. Комендант, видя бессмысленность обороны, подписал договор о сдаче крепости: русские заняли укрепления, а жители могли свободно покинуть город и уйти в Ригу – столицу шведской Лифляндии. Но в этот момент один из офицеров гарнизона подорвал пороховой погреб. Взрыв был огромный. Увидев это, Шереметев порвал договор, город был отдан на разграбление. Солдаты хватали пленных, грабили имущество. Марта оказалась пленницей одного солдата, а он продал ее некоему унтер-офицеру, который частенько ее бил. В обозе у русских солдат она была замечена командующим войсками Б. П. Шереметевым; унтер-офицеру пришлось подарить ее 50-летнему фельдмаршалу, сделавшему ее наложницей и прачкой. Потом к Марте воспылал любовью генерал Боур, но от Шереметева она досталась не Боуру, а влиятельному фавориту Петра I князю А. Меншикову, а от Меншикова Марта попала к Петру I.

По другому повествует француз на русской службе Франц (Никита Петрович) Вильбуа (муж старшей дочери пастора Э. Глюка). Он сообщает, что жители города отправили монсеньера Глюка к Шереметеву, чтобы добиться от того приемлемых условий капитуляции. Глюк был принят фельдмаршалом вместе со всей своей семьей и слугами, в числе которых находилась и Марта, на которую фельдмаршал обратил особое внимание. «Узнав, что она была служанкой, – сообщает Вилбуа, – он решил взять ее себе против ее воли и невзирая на укоры монсеньера. Таким образом, она перешла из дома господина Глюка в дом фельдмаршала Шереметева… Прошло шесть или семь месяцев… когда в Ливонию приехал князь Меншиков, чтобы принять командование русской армией вместо Шереметева, который получил приказ срочно прибыть к царю в Польшу. В спешке он вынужден был оставить в Ливонии всех тех слуг, без которых мог обойтись. В их числе была и Екатерина. Меншиков видел ее несколько раз в доме Шереметева и нашел ее полностью отвечающей его вкусу. Меншиков предложил Шереметеву уступить ему ее. Фельдмаршал согласился и, таким образом она перешла в распоряжение князя Меншикова, который в течение всего времени, проведенного ею в его доме, использовал ее так же, как тот, от кого он ее получил, то есть для своих удовольствий. Но с этим последним ей было приятнее, чем с первым. Меншиков был моложе и не такой серьезный. Она находила даже некоторое удовольствие от подчинения, в котором она пребывала… Так обстояли дела, когда царь, проезжая на почтовых из Петербурга… в Ливонию, чтобы ехать дальше, остановился у своего фаворита Меншикова, где и заметил Екатерину в числе слуг, которые прислуживали за столом. Он спросил, откуда она и как тот ее приобрел. И, поговорив тихо на ухо с этим фаворитом, который ответил ему лишь кивком головы, он долго смотрел на Екатерину, и, поддразнивая ее, сказал, что она умная, а закончил свою шутливую речь тем, что велел ей, когда она пойдет спать, отнести свечу в его комнату. Это был приказ, сказанный в шутливом тоне, но не терпящий никаких возражений. Меншиков принял это как должное, и красавица, преданная своему хозяину, провела ночь в комнате царя»128. Проведя ночь с Мартой, утром Пётр уехал, «об удовлетворении царя, – продолжает Вильбуа, – которое он получил от своей ночной беседы с Екатериной, нельзя судить по той щедрости, которую он проявил. Она ограничилась лишь одним дукатом, что равно по стоимости половине одного луидора (10 франков), который он сунул по-военному ей в руку при расставании. Однако он не проявил по отношению к ней меньше обходительности, чем ко всем персонам ее пола, которых он встречал на своем пути, так как известно (и он сам об этом говорил), что, хотя он установил эту таксу как плату за свои любовные наслаждения, данная статья его расходов к концу года становилась значительной»129. Однако Пётр не забыл ласок меншиковской пленницы. Вернувшись вскоре в Ливонию, он нашел случай вновь пообщаться с ней и затем забрал Марту к себе. «Без всяких формальностей он взял ее под руку и увел в свой дворец. На другой день и на третий он видел Меншикова, но не говорил с ним о том, чтобы прислать ему ее обратно. Однако на четвертый день, поговорив со своим фавором о разных делах… когда тот уже уходил, он его вернул и сказал ему, как бы размышляя: „Послушай, я тебе не возвращу Екатерину, она мне нравится и останется у меня. Ты должен мне уступить“. Меншиков дал свое согласие кивком головы с поклоном и удалился, но царь позвал его во второй раз и сказал: „Ты, конечно, и не подумал о том, что эта несчастная сосем раздета. Немедленно пришли ей что-нибудь из одежды. Она должна быть хорошо экипирована“. Фаворит понял, что это значило, и даже больше»130.

Еще будучи у Меншикова Марта поняла, что Россия стала для нее новой родиной, где ей предстоит прожить очень долго. «Для того, – писал историк К. И. Арсеньев, – оставила веру своей родины и приняла Православие; усердно начала изучение Русскаго языка, и скоро успела в нем так, что казалось, будто всегда принадлежала к великой семье Русскаго народа»131. В 1705 г. Марта приняла православие и была нареченной Екатериной Алексеевной. Очевидно, что Пётр уже в это время имел на нее далеко идущие планы. Об этом красноречиво свидетельствует хотя бы тот факт, что крестным отцом Марты был сын Петра I – пятнадцатилетний царевич Алексей, а ее крестной матерью – сводная сестра царя Екатерина Алексеевна, сорокасемилетняя дочь Алексея Михайловича и Марии Мстиславской. С этого времени к Марте, т. е. Екатерине Алексеевне, все, кто ее знал, резко изменили отношение, ведь перед ними была крестница царевича и царевны и самый близкий человек к Петру I.

В январе 1710 г. Пётр устроил триумфальное шествие в Москву по случаю Полтавской победы, на параде провели тысячи шведских пленных. В их среде, по рассказу Ф. Вильбуа был Иоганн Крузе, законный муж Екатерины. Иоганн признался о своей жене, рожавшей одного за другим детей русскому царю, и был немедленно сослан в отдаленный уголок Сибири, где скончался в 1721 г. Со слов Ф. Вильбуа существование живого законного мужа Екатерины в годы рождения Анны (1708) и Екатерины (1709) позднее использовались противоборствующими сторонами в споре на престол после смерти Екатерины I. В то же время по записи из Ольденбургского герцогства шведский драгун Крузе погиб в 1705 г., однако надо иметь в виду заинтересованность немецких герцогов в легитимности рождения дочерей Петра, Анны и Екатерины, которым подыскивали женихов среди немецких удельных правителей.

6 февраля 1711 г., отправляясь в Прутский поход, Пётр произвел помолвку с Екатериной, которая носила характер венчания, и теперь с ним в поход она впервые отправилась не как любовница Петра Михайловича, а как законная супруга царя. Правда, об этом знали лишь самые близкие к ним люди. Датский посланник Юст Юль со слов царевен (племянниц Петра I) так записал эту историю: «Вечером, незадолго перед своим отъездом, Царь позвал их, (Царицу и) сестру свою Наталью Алексеевну в один дом в Преображенскую слободу. Там он взял за руку и поставил перед ними свою любовницу Екатерину Алексеевну. На будущее (время), сказал Царь, они должны считать ее законною его женой и Русской Царицей. Так как сейчас, в виду безотлагательной необходимости ехать в армию, он обвенчаться с нею не может, то увозит ее с собою, чтобы совершить это при случае, в более свободное время. При этом Царь дал понять, что если он умрет прежде, чем успеет (на ней) жениться, то все же после его смерти они должны будут смотреть на нее, как на законную его супругу. После этого все они поздравили (Екатерину Алексеевну) и поцеловали у нея руку»132.

Помолвка была тайной, это было удобно и Петру и самой церкви, которая не имела право их венчать, поскольку жена Петра, Евдокия Лопухина, была жива. Официальное венчание Петра I с Екатериной состоялось через год, 19 февраля 1712 г., после возвращения из Прусского похода и поездки в Польшу и Германию (когда к этому положению вещей все попривыкли). Церемония прошла в церкви Исаакия Далматского в Санкт-Петербурге. После чего Пётр узаконил своих дочерей Анну и Елизавету (еще раньше у них родились 2 мальчика в 1704 г. Пётр и в 1705 г. Павел, но они умерли). В 1713 г. Пётр в честь достойного поведения своей супруги во время неудачного для него Прутского похода (кроме истории с драгоценностями Екатерины, она отправилась в поход для поддержки Петра будучи на 7 месяце беременности) учредил орден Святой Екатерины и лично возложил знаки ордена на жену 24 ноября 1714 г. Первоначально он назывался орденом Освобождения и предназначался только Екатерине.

Необычайная сильная привязанность Петра к Екатерине объяснялась не только силой чувств, которые царь долгие годы испытывал к ней. Отдавая должное ее привлекательности, природному уму, душевному обаянию, стремлению быть единомышленницей, несомненно, любимого человека, нельзя не сказать, что Екатерина обладала и рядом необычайных качеств, облегчавших даже тяжелые недуги Петра, связанные с эпилептическими припадками. Бассевич писал в своих «Записках»: «Она имела также и власть над его чувствами, власть, которая производила почти чудеса. У него бывали иногда припадки меланхолии, когда им овладевала мрачная мысль, что хотят посягнуть на его особу. Самые приближенные к нему люди должны были трепетать тогда его гнева… Появление их узнавали у него по известным судорожным движениям рта. Императрицу немедленно извещали о том. Она начинала говорить с ним, и звук ея голоса тотчас успокаивал его; потом она сажала его и брала, лаская, за голову, которую слегка почесывала. Это производило на него магическое действие, и он засыпал в несколько минут. Чтобы не нарушать его сна, она держала его голову на своей груди, сидя неподвижно в продолжение двух или трех часов. После того он просыпался совершенно свежим и бодрым. Между тем, прежде чем она нашла такой простой способ успокаивать его, припадки эти были ужасом для его приближенных, причинили, говорят, несколько несчастий и всегда сопровождались страшною головною болью, которая продолжалась целые дни. Известно, что Екатерина Алексеевна обязана всем не воспитанию, а душевным своим качествам. Поняв, что для нея достаточно исполнять важное свое назначение, она отвергла всякое другое образование, кроме основанного на опыте и размышлении. Она никогда не училась писать. Принцесса Елизавета все подписывала за нее, когда она вступила на престол, даже подписала ея духовное завещание»133.

Переживая за будущее своих реформ, в 1722 г. Пётр издал Указ о престолонаследии, которым объявлял право Российского императора передавать престол по своему усмотрению наиболее достойному приемнику, а не только старшему сыну: дело шло к объявлению Екатерины наследницей.

23 декабря 1721 г. Сенат и Синод признали Екатерину императрицей, а весной 1723 г. в честь нее Пётр назвал заложенный на берегах реки Исети крепость-завод Екатеринбург, сделавшийся в России крупнейшим центром по выплавке железа, а во времена Екатерины II настоящим городским центром. 7 мая 1724 г. в Успенском соборе Московского Кремля произошла коронация Екатерины, что стало на Руси второй коронацией женщины-супруги государя (после коронации Марины Мнишек Лжедмитрием I в 1605 г.) Для этой процедуры была изготовлена новая корона, превосходившая великолепием корону царя, сам Пётр возложил ее на голову жены. Все это, должно было увеличить моральное значение Екатерины в глазах подданных. Но после истории с Монсом отношения между супругами натянулись, а после смерти Петра I стороне Екатерины пришлось все же предпринять некоторое усилие для так называемого доказательства правомерности занятия ею трона, как продолжателя дела своего супруга.

Современное отношение к Екатерине I очень приниженное. Историки считают, что так называемая кухонная императрица ни по своему кругозору, ни по деловым качествам не подходила для роли преемницы Петра I, одно только – не умела ни читать, ни писать. Государственными делами после вступления на престол она почти не занималась, а все время в основном уходило на различные празднества. После смерти мужа Екатерина в полном смысле слова стала веселой вдовой. Возле нее появилось сразу несколько фаворитов, балы сменялись балами.

Однако, к примеру, Вильбуа другого мнения: «Пусть те, кто прочтет эти мемуары, думают, что хотят. Я скажу только, что если ее царствование и не было долгим, то оно было чрезвычайно спокойным; что она управляла своим народом с большей мягкостью, чем ее муж, следуя, однако, правилам и максимам этого государя; что она имела такое мужество и силу, какие мало присущи лицам ее пола [вспомнить только, как она не теряя самообладания помогла сильно растерявшемуся Петру в Турецкой кампании, а ведь Пётр про это в гневе забыл]; что ей нравился звон оружия и походы армии, в которых она всегда сопровождала своего мужа. Немногие умели пришпорить лошадь с такой грациозностью, как она. Имея необыкновенную склонность к навигации и флоту, она устраивала почти каждое воскресенье и по праздникам летом представление с морским боем. Она часто посещала арсеналы и верфи своего адмиралтейства. В 1726 г. она намеревалась (если бы ей не помешал ее советник) отправиться во главе своего флота сражаться с английским и датскими флотами, которые нахально подошли к ревельскому рейду под предлогом умиротворения северных северных дел. В правление Екатерины Российская империя нисколько не потеряла в своем величии. Именно ей обязан русский двор, приобщающимися к цивилизации, и великолепием, которое там теперь можно увидеть. Не умея ни читать, ни писать ни на одном языке, она говорила свободно на четырех, а именно на русском, немецком, шведском, польском и к этому можно добавить еще, что она понимала немного по-французски.

Ей не чуждо было чувство любви, и, казалось, она была создана для нее. Из-за своей красоты она пострадала от грубости морского офицера Вильбуа… Это был пьяный бретонец, забывший, кем она была… У нее не было недостатка, чтобы похвалится своими постоянством и обходиться плохо с теми, к кому она проявила свою нежность. Она делала своих любовников своими друзьями, и доказательством этого является Меншиков, граф Лёвенвольд и Сапега. Она любила одного, а потом другого из этих двух последних в короткий двухлетний период ее царствования. Она умела владеть своим сердцем и чувствами или, лучше сказать, своими поступками. Что касается суеверий, то она нисколько не уступала в этом своему мужу и верила в сны. Она была убеждена, что они нам посылаются, чтобы объявить о счастливых и ужасных событиях. Она рассказывала свои сны134 фрейлинам и требовала у них объяснений. Если они давали непонятные объяснения, то она говорила об этом за столом, чтобы все могли высказать свое мнение по этому вопросу»135.

По этой характеристики видно, что Екатерина I по энергии не уступала Екатерине II, была продолжателем петровского дела, правда, без четко выработанного плана действий. А поскольку нет плана, остальные не решаются что-либо предпринимать, сюда следует добавить празднества, балы, любовные и различные другие интриги. Поэтому немудрено, что у других иностранцев при дворе могло сложится впечатление бесшабашного веселья. Например, саксонский резидент Н. С. Лефорт в июле 1725 г. передавал свое изумление: «Невозможно описать поведения этого двора; со дня на день не будучи в состоянии позаботиться о нуждах государства, все страдают, ничего не делают, каждый унывает и никто не хочет приняться за какое-либо дело, боясь последствий, не предвещающих ничего хорошего… Дворец делается недоступным, полным интриг, заговоров а разврата»136.

С избранием Екатерины дело партии старины не гибло, царевич Пётр Алексеевич, внук Петра I, по-прежнему оставался главным претендентом на трон, в случае оставления его императрицею. Поэтому оппозиции оставалось только дожидаться более благоприятного момента, который наступил уже в царствование Екатерины I: в лагере победителей начался раскол – птенцы Петра сплотились перед общей опасностью и возненавидели друг друга, когда стали делить добычу. Начал с неумеренных требований Меншиков, делец, преуспевший больше наглостью, чем талантами, в нападении на казенную собственность не меньше, чем на врага, умевший оказать действительно важную услугу лицу, но, вместе с тем, находивший случай во время напомнить об этой услуге, и заодно уже подсказать и достойную степень награды за нее.

За Екатерину он действовал напролом, главным образом, потому что его судьба и карьера были неразрывно связаны с нею, дважды обязанной ему: за сближение с Петром Великим и теперь за возведение на престол. Успех их общего дела вскружил голову Меншикову, который обнаглел от открывшейся возможности всего требовать за услугу. Его не только освободили от следствия, грозною тучей нависшее перед смертью Петра: ему простили наложенный на него штраф в сотни тысяч – он фактически стал руководить растерявшейся государыней, стал домогаться титула владетельного герцога Курляндии, настаивал почти властно на получении чина генералиссимуса, доказывая при этом, с циничной откровенностью, что этот чин столь же достойная награда для него, сколько и необходимый шаг для укрепления верховной власти: «Я прошу [звания генералиссимуса] не для себя, но для самодержавной власти вашего величества»137, значилось в его прошении. И если не брать в расчет дружеские отношения между Меншиковым и Екатериной, то эти слова звучат почти как угроза!

Если так говорит Меншиков с верховной властью, то чего же можно ожидать от него в обращении с товарищами и подчиненными? Своим высокомерием при обсуждении государственных дел он приводит в бешенство Ягужинского, который публично в соборе обращается с жалобой к гробу Петра, говоря, что Меншиков обижает, и нет на него управы.

Он издевается над самим Правительствующим Сенатом, заставляя его потратить часы на обсуждение вопроса, чтобы в конце обсуждения объявить Сенату волю государыни, предрешившей вопрос до обсуждения в Сенате в пользу мнения Меншикова: оскорбленные сенаторы грозят бойкотировать Сенат, где равный им член диктует им свою волю.

Основание трона Екатерины дает трещину. Противники не дремлют: пошли слухи о безволии Екатерины перед временщиком, заговорили о новом Годунове. Сам Феофан Прокопович (публицист) не без злорадства звонил об опасности от «малконтентов»: «Ныне многие негодуют, особенно за светлейшаго князя [Меншикова, что ея величество изволила ему вручить весь дом свой, и Бог знает, что будет далее. Подождать мало: вот в скором времени у нас произойдет что-нибудь великое; про ея императорское величество говорят и то, что она иноземка и лютеранка. Когда императрица изволила смотреть строю, и в то время чуть ее из ружей не убили дважды, и пулею убило человека, который был от нея в полусажени, из чего видно, что многие ея величеству не благоприятствуют…»138

Выстрелы в сторону императрицы на параде могли быть случайностью, но надежность «воинства» заставляла задуматься, тем более что на горизонте грозною тучей стояла южная армия под начальством популярнейшего генерала М. М. Голицына, смотревшего на все глазами своего старшего брата Д. М. Голицына, вождя старой партии и сторонника великого князя Петра.

До Тайной канцелярии дошли недвусмысленные слухи, что сторонники Петра собираются по ночам, агитируют в его пользу; австрийский двор благоприятствовал заговору, т. к. Австрийскому императору желательно было видеть своего внука на троне соседнего государства, в поддержке которого австрийский дом нуждался в наступающем для него династическом кризисе. Граф Толстой, «умная голова» Екатерининской партии, не на шутку обеспокоился: барометр Тайной канцелярии показывал надвигающуюся грозу, предотвратить которую дыбой, казалось, невозможным. Нужно было спасать положение, хотя бы ценою уступок побежденной партии. Толстой предложил учредить при императрице Верховный Тайный совет, в который вошли бы представители обоих сторон.

8 февраля 1726 г. состоялся указ об учреждении Верховного Тайного Совета. Третьим пунктом устава этого Совета предписывалось: «Никаким указам прежде не выходить, пока они в Тайном Совете совершенно не состоялись…»139 Непосредственно Сенат теперь перестал именоваться «Правительствующим», а был переименован в «Высокий Сенат». Самым же существенным оказалось то, что три важнейших коллегии – Иностранных дел, Военная и Адмиралтейская – были изъяты из подчинения Сенату и переданы в ведение Верховного Тайного совета, получив, в отличие от прочих коллегий, название «Государственных». В Тайный совет на равных правах вошли А. Д. Меншиков, П. А. Толстой, Г. И. Головнин, Д. М. Голицын, А. И. Остерман. Новый орган возник в результате компромисса между группами Меншикова и князя Д. Голицына. Председателем Совета стала сама императрица, а практически решение дел сосредоточилось в руках самых влиятельных и приближенных – Меншикова, Головнина и Остермана. В принципе, все были, по крайней мере, временно удовлетворены: с партией старины считаются, ее слушают; довольны были и «товарищи» Меншикова, который теперь под их бдительным надзором не мог вызвать носительницу верховной власти ни на какую вопиющую бестактность; доволен был и Меншиков, потому что с учреждением Верховного Тайного Совета, суживалась сфера его атак на высшие правительственные учреждения: то, что он раньше достигал столкновениями и влиянием в Сенате в трех автономных коллегиях (Военной, Адмиралтейской и Иностранных дел), теперь он мог проводить через один только Совет, имея на своей стороне его председательницу, Екатерину, и разделяя товарищей.

Зная тяжелое положение крестьянства, по докладу генерал-прокурора Ягужинского, императрица указом от 8 февраля 1725 г. «милосердуя о Своих подданных» снизила подушную подать на 4 копейки. Сбор подушной подати отныне возлагался на воевод. С. Соловьев замечает: «Облегчение в платеже подушных денег, вывод военных команд: – вот все, что могло сделать правительство для крестьян в описуемое время. Но искоренить главное зло – стремление каждаго высшаго кормиться на счет низшаго и насчет казны – оно не могло: для этого нужно было совершенствование общества»140. В 1726 г. после долгих обсуждений было решено перевести войска из деревень в города, главным мотивом чего послужило – «крестьянству будет великое облегчение». В целях большей экономии денег (облегчение крестьян привело к уменьшению доходов) было решено сократить расходы: в каждой коллегии оставили по 6 человек, причем половина их должна была без сохранения содержания жить по домам; Штатс-контору, ведавшую расходом денежных средств, подчинили Камер-коллегии, ведавшей приходом всех средств, в 1727 г. к ней же была присоединена Мануфактур-коллегия с мотивировкой, что ее члены без Сената не могут принять ни одного важного решения и только вводит страну в пустые расходы; в феврале 1727 г. Совет принял решение о ликвидации земского самоуправления: «как Надворные Суды, так и всех лишних управителей, и Канцелярии и Конторы земских Комиссаров и прочих тому подобных вовсе оставить, и положить всю расправу и суд по прежнему на Губернаторов и Воевод…»141 Тем самым власть воеводы вновь стала единовластной, снова устанавливалась жесткая вертикаль власти: уездный воевода подчинялся только провинциальному воеводе, а последний – только воеводе губернскому. Над всеми ими стоял губернатор, получивший право утверждать даже смертные приговоры. Постановлением от 23 мая 1726 г. чиновникам низшего уровня было приказано получать вознаграждение от челобитчиков: «а приказным людям, обретающимся в тех двух Коллегиях, также в Надворных Судах и Магистратских не давать, а довольствоваться им от дел по прежнему обыкновению с челобитчиков, кто что даст по своей воле»142.

В актив Екатерины I следует занести и открытие в декабре 1725 г. Академии наук в Санкт-Петербурге, а также организацию по воле Петра I морской экспедиции В. И. Беринга и А. И. Чирикова на Дальний Восток для выяснения вопроса, где Камчатка «сошлась» с Америкой. Эта экспедиция продолжалась с 1725 по 1730 гг.

В мае 1725 г. Екатерина учредила, еще задуманный Петром для награждения за военные заслуги, орден святого Александра Невского. Сначала он использовался для поощрения гражданских лиц, причем не самых высших, военных и государственных чинов, соответствующих примерно генерал-лейтенанту и генерал-майору. Однако уже в 30 августа 1725 г., в годовщину перенесения мощей Александра Невского, императрица жаловала орден себе, а также еще 21 человеку из высшей знати, в том числе Польскому королю Августу II и королю Дании Фредерику IV. С тех пор орден утвердился как награда для чинов от генерал-лейтенанта и выше за заслуги перед Отечеством.

В вопросе, касающемся одновременно и веры, и экономики Екатерина I поступала следующим образом. 26 апреля 1727 г. последовал строгий указ императрицы по поводу проживания в России евреев: «Жидов, как мужеска, так и женска пола, которые обретаются на Украине и в других Российских городах, тех всех выслать вон из России за рубеж немедленно, и впредь их ни под какими образы в Россию не впускать и того предостерегать во всех местах накрепко; а при отпуске их смотреть накрепко ж, чтоб они из России за рубеж червонных золотых и ни каких Российских серебряных монет и ефимков отнюдь не вывезли; а буде у них червонные и ефимки или какая Российская монета явиться и за оные дать им медными деньгами»143. Этот указ не был реализован поскольку Екатерина вскоре отошла в иной мир.

За два года правления Екатерины I Россия не вела больших войн. Только на Кавказе действовал отдельный корпус под началом князя Долгорукова, стараясь отбить персидские территории, пока Персия находилась в состоянии смуты, а Турция неудачно воевала с персидскими мятежниками. В Европе дело ограничивалось дипломатической активностью в отстаивании интересов Голштинского герцога (мужа Анны Петровны, дочери Екатерины I) против Дании.

Россия вела войну с турками в Дагестане и Грузии. Замысел Екатерины возвратить герцогу Голштинскому отнятый датчанами Шлезвинг привел к военным действиям против России со стороны Дании и Англии. По отношению к Польше Россия старалась вести мирную политику.

По свидетельствам, вступив на престол, Екатерина все чаще начинала болеть. Возможно это были многочисленные так называемые бабьи хвори, которыми страдают многие женщины не занятые конкретным ответственным делом, у которых случаются ночные балы и т. п. Вполне возможно, что Екатерина даже специально порой сказывалась больной, не желая принимать участие в каких-либо увеселениях, встречаться с кем-либо (обычное дело для лиц высокого положения). У всех иностранцев конечного ушки были на востро, они сразу в депешах передавали о плохом самочувствии императрицы.

Вот интересное сообщение от 22 ноября 1726 г. французского дипломата Маньяна: «26 [старый стиль] прошлаго месяца Царица присутствовала на обеде и на балу у молодого епископа Любскаго, оставалась там до 5 часов утра и была в прекрасном настроении. Правда, она не танцевала как недавно у Рабутина, но, надо думать, единственно по причине легких признаков опухали ног, появлявшихся иногда у Государыни. Очень возможно, что наводнение 12 ноября неблагоприятно отозвалось на этой легкой болезни: вода, ведь, с силою ворвалась в самую спальню Государыни, так что пришлось войти к ней в 9 часов утра и предупредить ее об опасности. Она спала крепким сном, ибо привыкла ложится не ранее 4—5 часов утра. Многие говорят, а другие и не знают, что приключение это сильнее, чем само стоило того, напугало Царицу: соскочив с постели и уходя из спальни, она все оглядывалась назад»144. По этому сообщению видно, что у императрицы иногда случалось легкое отекание ног, и что она ложилась под утро. Ни то, ни другое не является чем-то особенно губительным. С отеканиями ног доживают до преклонного возраста, что же касается позднего отхода ко сну, то, например, в наше время многие работают в ночную смену, и ничего, доживают до пенсионного возраста и дальше (Елизавета Петровна также ложилась под утро и процарствовала 20 лет). Конкретное недомогание, как свидетельствует Вильбуа и другие иностранные депеши, началось у императрицы месяца за два до ее кончины. Вот пример сообщения Маньяна от 8 апреля 1727 г.: «Хотя здоровье Царицы и принято считать превосходным, но Государыня до того ослабела и так изменилась, что ее почти узнать нельзя»145.

Екатерине было удобно, чтобы делами занимался надежный человек, не ей же в, конце концов, вникать во всевозможные тонкости различных производств. И естественно, этим человеком стал Меншиков, сила и влияние которого росли день ото дня. Постепенно он становился уже не «полудержавным властелином» как при Петре I, а, пожалуй, почти самодержцем. Это заставило «верховников» опасаться того, что Светлейший скоро превратит их не более чем в марионеток. Образование Верховного Тайного совет несколько смягчили позиции Меншикова, но все равно, при поддержке императрицы, он оставался более влиятельной фигурой из всего его окружения. Ситуация складывалась таким образом, что его противниками, по существу, стал весь (за исключением императрицы) Верховный Тайный совет: его прежние сторонники по провозглашению Екатерины и оппозиция.

В поисках всеобщего компромисса внимание, конечно, было уделено вопросу династических связей и непосредственно преемственности царского трона. Дело подогревалось подметными письмами, направленные против указа Петра I от 1722 г., по которому царствующий государь имел право назначить себе любого приемника. Вместе с тем было слишком очевидно, что перед царевичем Петром все остальные кандидатуры меркли.

Остерман предложил женить внука Петра от первой семьи на дочери Петра от второй жены, на Елизавете, план более остроумен, чем практически возможен, и только характеризовал затруднительное положение господствующих партий. Екатерина с заклятыми врагами великого князя Петра всюду выдвигала, как свою опору, Голштинского герцога Карл-Фридриха, женившегося на старшей дочери Петра I, Анне. По всей видимости, последней с ее «десцендентами» и хотела передать трон. Находились и сторонники Елизаветы, прочившие ей в мужья Морица Саксонского.

Все эти комбинации не могли устраивать Меншикова, по той одной причине, что при их реализации сам Светлейший оставался как бы не у дел, и развитие дальнейших событий нетрудно было предвидеть. Вместе с тем, у Меншикова была старшая дочь, Мария, по возрасту подходившая для наследника трона, Петра Алексеевича. И Меншиков задумал произвести такой маневр, который ему едва когда-нибудь удался бы на поле брани: он изменил своей партии, стоявшей за Екатерину и ее дочерей, и перешел на сторону Голицына и Остермана, вождей партии великого князя Петра. Этот ход, поразивший его не совсем покорных друзей, попытавшихся взять его под надзор, был не столько актом мести Меншикова, сколько естественным выводом из создавшихся к этому времени «конъюнктур», был ход в сторону наилучшего обеспечения личных интересов. Перейдя на сторону своих врагов, он, с одной стороны, делал из них своих должников, с другой, втроем они составляли половину членов Верховного Тайного совета, а если учесть благотворность перед Меншиковым Екатерины, то Верховный Тайный совет, побочно направленный своим учреждением на ограничение своеволия Меншикова, становился игрушкой в его руках – так мало терял и так много приобретал Меншиков, изменяя своей партии.

Старые друзья предупреждали Меншикова против союза со старыми врагами, что они рано или поздно скажут ему: «Полно, миленький, и так ты нами долго властвовал, поди прочь!»146 Но Меншиков знал, что делал и с кем имел дело. Он даром не привык оказывать услуг и за поддержку партии Голицына потребовал согласия на брак своей дочери с великим князем Петром. Стать зятем и опекуном юного император, законного наследника престола, это значило много более чем рассчитывать на скромную благодарность герцога Голштинского в рискованной борьбе за его интересы. При таком обороте дела и новые друзья не осмелятся сказать: «Поди прочь!»

Существовала еще одна личность, от которой зависело очень многое, сможет ли Меншиков привести свои замыслы в действительность. А именно сама императрица. Ее формальная санкция проекту была необходима хотя бы для заглушения мнений иного порядка. Но уступит ли она по привычке назойливым домогательствам временщика в ущерб интересам своей семьи. Для Меншикова, во всяком случае, это была сторона наименьшего сопротивления. К старым услугам, за которые Екатерина была обязана благодарностью, он присоединил поверх «фамильную»: уступил ей выходца из Польши Сапегу, присватавшегося к дочери Меншикова, для родственницы Екатерины, и за эту великодушную уступку потребовал награду, тоже в виде фамильного характера – в виде согласия императрицы на брак еще только великого князя Петра со своей дочерью.

Больная Екатерина не имела сил отказать властным требованиям временщика, несмотря на просьбы и протесты дочерей. Затем оставалось вырвать у умирающей императрицы согласие, под угрозой переворота, на провозглашение Петра своим «сукцессором», с поручением опеки над ним Верховному Тайному совету вкупе с обеими цесаревнами (Анной и Елизаветой), а также сестры Петра II Натальи и герцогом Голштинским, который еще до подписания императрицей этого завещания выслушал от Меншикова приказ собираться в Голштинию, пообещав в виде отступного миллион флоринов. Против Меншикова уже готовился заговор, в стане его недавних друзей, возглавляемый Толстым. Но накануне смерти Екатерины заговорщики были разоблачены и указом императрицы Светлейший отправил Толстого в пожизненную ссылку, от расправы не ушли и другие его потенциальные противники.

Вопросом о преемнике императрицы непосредственно занимались собравшиеся во дворце члены высших правительственных учреждений: Верховного Тайного совета, Сената и Синода, приглашены были и гвардейские офицеры. Верховное совещание, где Меншиков играл первую скрипку, настояло на назначении наследником малолетнего внука Петра I – Петра Алексеевича. Перед самой смертью спешно было составлено Бассевичем завещание, подписанное Елизаветой вместо неграмотной матери-императрицы. Позже императрица Анна Ивановна пожелала избавиться от ненужной для нее духовной Екатерины I, приказав канцлеру Головнину сжечь ее, он исполнил просьбу, тем не менее, сохранил копию завещания.

Вильбуа пишет, что за три месяца до кончины Екатерина видела сон: «Она была еще совсем здорова. Ей снилось, что когда она была за столом со всеми министрами своего совета, вдруг появился Пётр I, окруженный ярким светом и одетый римлянином. Он подошел к ней с величественным и удовлетворенным видом, обнял ее и унес в огромное воздушное пространство. Посмотрев оттуда вниз, она увидела своих дочерей Анну и Елизавету в окружении толпы людей самых разных народов и обличий, которые дрались друг с другом. Объяснение, которое она дала этому сну, было следующее: сон ей предсказал, что она скоро умрет и что в России будут беспорядки после ее смерти. Ее предсказание сбылось»147.

Екатерина I умерла на 44-м году жизни 6 мая 1727 г. «от слабости, которая длилась два месяца»148. Ее гроб, как и Петра I, был положен на особо устроенном троне в Санкт-Петербургском Петропавловском соборе на поверхности под балдахином, где находился до 29 мая 1731 г., после чего по распоряжению императрицы Анны они были «преданы» земле.

После смерти Екатерины поползли слухи, что ее отравили медленным ядом. Об этом свидетельствует Вильбуа, в своих записках он пишет: «Вначале она [Екатерина] правила согласно советам Меншикова, не столько из благодарности, сколько в силу необходимости. Меншиков сразу заметил это, но сумел скрыть. Однако опасаясь попасть в затруднительное положение, в котором он находился в конце царствования Петра I, он сразу же начал тайные переговоры с венским двором при посредничестве венского посла в России, чтобы после смерти царицы Екатерины возложить корону на голову Великого князя Московского, племянника римского императора, при условии, что тот женится на старшей дочери князя Меншикова. / Царица Екатерина вскоре умерла. Если верить гласу народному и некоторым свидетельствам, ее отравил князь Меншиков149, который раньше всех, предвидя эту смерть, позаботился о средствах, которые возвели бы на трон Великого князя Московского. Его происки имели такой успех, на какой он только мог надеяться. Едва Екатерина закрыла глаза, как внук Петра I, о котором до этого и не вспоминали, был провозглашен императором под именем Петра II»150.

Приводя доводы отравления императрицы Меншиковым в сугубо его интересах, автор передергивает в умилительную сторону значение царевича Петра, силу прав которого признавали даже искренние приверженцы второй семьи Петра Великого: ведь не потому ли, боясь оппозиции старины, в сущности, и был образован Великий Тайный совет. Поэтому у Екатерины было много недоброжелателей, начиная от Меншикова и заканчивая всеми не принимавшими нововведений. Они могли на время сойтись, как известно Меншиков был в этом мастер.

Историк медицины В. Рихтер в своих «Замечаниях о последней болезни и кончине императрицы Екатерины I» пишет: «Существует мнение, что душевное беспокойство было причиной ее последней болезни, а также то, что она скончалась от яда, данного рукой врача»151.

В донесении лейб-медика Екатерины И. Д. Блюментроста сообщается, что «10 апреля 1727 года почувствовала воспаление в груди. К ожидавшему к седьмому дню болезни критическому перелому тем более умножался кашель и стеснение в груди, так что врачи без труда могли предвидеть возрождение нарыва на легком, что подтвердилось за четыре дня до смерти истинно гнойной мокротой, в большом количестве выходящей при харканье. Слабость умножалась час от часу и более, и монархиня скончалась 6 мая поутру в 8 часов…»152

О причинах смерти Екатерины I указывает судебный медик Ю. А. Молин, который разбирал симптомы болезни, характеризует, что приступы удушающего кашля, одышка, боли под лопатками, резкая слабость и психическая апатия, сменявшаяся всплесками неестественной лихорадочной активности и веселья, специфическая температурная реакция свидетельствуют о том, что «у царицы был злокачественно протекавший туберкулез или, как говорили врачи XVIII века, „скоротечная чахотка“»153 – не являвшейся чем-то необычным на тот период времени.

Мнение судебного медика весомо и уважаемо, оно только не прояснеет ситуацию почему перед кончиной тело Екатерины сильно раздалось, наподобие истории Наполеона Бонапарта.