Читать книгу Император 2025. Изначальные. Книга первая - - Страница 2

1.

Собирался я со всей серьезностью, стараясь ничего не забыть. В старом, много раз шитом-перешитом солдатском вещмешке уже лежал стандартный набор моих еженедельных путешествий. Резиновые калоши с самодельными завязками, фуфайка, оставшаяся от Агея Ниловича, запасные брезентовые штаны, вязаные носки, пять свечей, три коробка спичек, и один на самый крайний случай был обмотан красной изолентой. Панама – подарок папы, в очередной раз вернувшегося из Афганистана. Две упаковки сухого спирта по четыре кубика и перочинный нож с запасной бухтой шпагата были уложены в накладной карман сидора. Керосиновая лампа с полным бачком и два заранее заготовленных факела всегда лежали в моем зале пещеры. Они дополняли снаряжение.

Раньше этот зал был общим, моим и Агея Ниловича, но после его смерти, два месяца назад, которую я еще толком и не осознал, стал моим безраздельно. Так же, как и все спелеологическое оборудование, которое принадлежало ему, изучавшему пещеры по всему миру. В свои восемьдесят девять лет Агей Нилович решил успеть изучить еще одну, самую большую, пещеру в Крыму с семью этажами громадных и запутанных лабиринтов, высоченными залами, переходами и сифонами – Красную, или Кизил-Кобу. В привратном зале, как его называл Агей Нилович, было все, что необходимо для спелеолога-исследователя. И я один знал, где этот зал находится!

«Ну вроде все, только нужно еды взять и батарейки», – подумал, надевая тельняшку и свитер. Задумываться о последствиях своих поступков не хотелось. «Ну поругаются немного, конечно. Но про себя будут гордиться, – продолжал размышлять, – кто, кроме меня, сможет найти эту группу? Никто! Папа говорил, что с ними опытный офицер, воевавший в пещерах. Только это в Афганистане, а в Красной все значительно сложнее: она живая, как говорил Агей Нилович, – я даже махнул рукой в сердцах, ведя внутренний монолог, – а доктору наук нужно верить».

Осмотрел комнату в поисках чего-нибудь забытого второпях и, ничего не обнаружив, двинулся дальше, продолжая рассуждать. «Чего их понесло за длинный сифон – да еще и без снаряжения? Учения у них? Вот и пропадут там, если я не смогу до них добраться по обходным галереям, – думал, продолжая соображать, что взять с собой, – да и папа тоже говорит, что смысла разбирать завал, который образовался после вчерашнего землетрясения, нет. Обвалена не просто часть потолка, а целый этаж. Там хоть тротилом рви – еще год разбирать будут, а тридцать человек из разведывательного батальона бригады специального назначения, расквартированной аккурат в трех-четырех километрах от этой самой пещеры, просто умрут без еды».

Все это я обдумывал уже в который раз, а пока нагребал в вещевой мешок консервов, хлеба, взял несколько луковиц и, подумав, все же забрал шоколадку моей сестры Ирки. Она держала ее как неприкосновенный запас и предусмотрительно предупредила меня о количестве казней, которые применит к тому, кто захочет ее съесть. Ирки я не боялся, но обижать ее не хотелось, поэтому шоколадка спокойно лежала в холодильнике. Ну а сегодня она мне понадобилась и для дела, а не для вкусовых изысков. Мне предстояло идти на спасение людей, попавших под завал в пещере. Говорить об этом я никому не собирался. Решил написать записку маме и подсунуть ее в карман домашнего халата, чтобы она узнала обо всем только вечером и не помешала мне совершить задуманный поступок.

Агей Нилович постоянно говорил, что вся жизнь человека разделена на две стадии. Первая – когда он учится, готовится, постигает новое. А вторая – когда он совершает то, к чему готовился. Вот и я, узнав, что после землетрясения завалило людей, решил, что не зря судьба свела меня с Агеем Ниловичем, а потом я два года ходил с ним обследовать и описывать каждый колодец, зал, галерею, сифон этой удивительной громадной пещеры.

Ну и был, конечно, еще один повод, чтобы рискнуть. Ленка! Девочка из моего класса. Она в упор не видела толстого мальчика, который, если и проявлял себя как в школе, так только на концертах, да и то не очень. Три года музыкальной школы по классу гитары что не давали мне умения лихо спеть, подобрав мелодию на слух. Хотелось, но не моглось, а выступления с этюдами на экзаменах в музыкальной школе популярности не приносили. Да и сбивался я на таких мероприятиях чаще, чем в обычной жизни, уж потому просто, что после этого начиналась другая пытка – Леля.

Леля – мой одноклассник, сын прапорщика и признанный лидер среди задир. Почему он выбрал именно меня для оттачивания мастерства (а точнее, на роль груши для битья), я не знал, но практически каждый день испытывал на себе его измывательства, пинки и другие приемы унижения ближнего из обширного перечня Лели Генешвили.

Конечно, моя искренняя любовь к Ленке была главной темой для издевательств. Кстати, именно благодаря этому я и познакомился два года назад с Агеем Ниловичем.

Мне было семь лет. Я учился в первом классе. Шла третья четверть, и к нам в класс пришла Елена Толмаева. Ее родители не были военными, как у большинства одноклассников, да и сама она была далека от гарнизонной жизни.

Я влюбился с первого взгляда. И по своей глупости решил повторить какую-нибудь сцену из рыцарских романов, которыми зачитывался последние два года, как научился читать. Лучше бы продолжал сказки читать, как говорила моя старшая сестра – звезда старших классов, красивая, энергичная, – она всегда преуспевала во всем, за что бралась.

Ну я и повторил. Предложил Лене помочь донести ее портфель. Как только она с улыбкой передала его мне, из-за угла появился Леля с друзьями. Он, недолго думая, вырвал портфель и толкнул меня так, что я плюхнулся в лужу мутной жижи из подтаявшего снега.

Именно в этот момент, когда я, шмыгая носом, пытался не расплакаться от жалости к себе, несчастному, мне и посчастливилось познакомиться с Агеем Ниловичем. Ученый, доктор наук, историк и путешественник, он недавно приехал в наш поселок для завершающих аккордов жизни, как он сам это называл.

– Зачем мне хоромы в Москве, Растислав? – говаривал он мне. – Я привык к палатке и спальному мешку. Привыкать к мягким перинам на девяностом году жизни не намерен, а тебе не советую и вовсе.

Он просто подошел к луже и, хитро прищурившись, спросил:

– У меня к вам два вопроса, молодой человек. – Сделал многозначительную паузу. – Первый: вы не могли бы показать мне, где находится магазин спортивных товаров? Я только вчера приехал и не могу его найти.

Я смотрел на него обалдело и даже обернулся, чтобы убедиться, ко мне ли обращается этот подтянутый высокий человек с цепким и ироничным взглядом серых глаз, глядящих через старомодное пенсне. Голова была лысая, а седая бородка – заботливо ухоженная. На нем было коричневое пальто с меховым воротником, темно-бежевый костюм-тройка и белая сорочка с шейным платком. Для полноты образа не хватало только шляпы, но зато были блестящие ботинки, причем начищенные безупречно. Уж я, будучи сыном строевого офицера, в этом разбирался.

Вокруг никого не было. Я сглотнул слюну и, закивав, подтвердил, что, конечно, могу.

– И второй вопрос: вы не могли бы отвести меня к пещере Кимерийцев или Красной, как ее здесь зовут? Почему мне кажется, что вы точно знаете, где она.

Я знал. Папа часто брал меня с собой на водопад Су-Учхан рядом со входом в пещеру. Несмотря на мой изрядный жировой запас, я, не запыхавшись, бежал вслед за супертренированным бойцом – командиром батальона разведки – на самый карниз над водопадом. И каждый раз мы с папой там купались. Папа говорил, что у воды этого водопада особенная, сильная энергия.

Я снова кивнул пожилому мужчине, который стоял у края лужи, и начал вылезать из мутной жижи. Недолго раздумывая, он подтянул остро отглаженные брюки и вступил в лужу, помогая подняться. Рука была теплой и жесткой, как будто железной или каменной. Мы шли по улице, с меня текла вода, а он как будто и не замечал этого.

– Меня зовут Агей Нилович, – представился он. – Фамилия Скуратов. Я доктор исторических наук, академик и еще много всяких обзывалок. Сюда приехал изучать Красную, как у вас ее называют, пещеру. Давайте, молодой человек, сначала зайдем к вам домой, и вы переоденетесь, а уж потом я буду иметь честь воспользоваться вашими услугами гида.

Дома был папа. Агей Нилович остался разговаривать с ним на кухне, а я пошел переодеть мокрую школьную форму. На удивление папа не стал препятствовать нашему походу, а наоборот, заявил, что позвонит в музыкальную школу и предупредит о моем отсутствии на занятиях. Я был шокирован. Такое событие говорило о начавшемся вселенском потопе, ведь папа всегда так и заявлял, что ни при каких других обстоятельствах я не могу пропустить музыкалку.

Прошли два года. По два-три раза в неделю мы с Агеем Ниловичем проводили исследования в пещере, постепенно создавая в одном из залов рабочий склад, чтобы не таскать с собой множество оборудования – начиная с касок и шахтерских фонарей, заканчивая альпинистским и подводным снаряжением. Я учился.

Агей Нилович был уникальным человеком, и время, проведенное с ним, сказывалось на всем. Он даже праздники проводил в нашей семье и каждый раз дарил подарки, которые никто в гарнизоне позволить себе не мог. А когда папа или мама пытались отказаться, говорил:

– Виктор Александрович, Людмила Федоровна, свет мой, ну помилуйте меня, старика, единственное, что важно в жизни – это положительные эмоции. С собой в сыру-землю ничего ведь утащить не получится. Даже персональную пенсию. Уж разрешите мне считать вас своими близкими, раз судьба нас свела. Своих родных у меня нет. Было много любимых, а жены и детишек Господь не дал. После этих слов и папа, и мама, конечно, перестали сопротивляться и тоже старались, чтобы Агею Ниловичу у нас было комфортно.

Папа почти все время был в командировках. Понять, где он, можно было лишь по скупым сувенирам, которые он привозил. География командировок была обширна. От Афганистана до Африканского континента. Однажды папу сильно ранило, и его привезли в Москву. Мама ходила черная от горя. Агей Нилович, узнав об этом, ушел к себе домой, а вечером зашел на чай, договорился о завтрашнем выходе в пещеру со мной, а потом просто сказал маме:

– Виктора Александровича перевели в Кремлевскую больницу и уже сделали первую операцию. Мне пообещали, что он будет чувствовать себя лучше, чем до ранения. Через три недели поедете в санаторий. Путевки уже заказаны.

Так и случилось, причем, по словам мамы и папы, относились к ним в санатории так, как будто они по меньшей мере члены ЦК КПСС.

2.

– Расть, привет. Ты куда собрался, с таким мешком? – спросила соседка по площадке. – Хочешь пирогов? Только из печки. С луком и яйцами. Твои любимые.

– Спасибо. Здравствуйте. Очень хочу. Можно с собой взять, а то тороплюсь? Решили с ребятами к старой кошаре сходить на плато. Родник почистить. Погода хорошая и суббота.

– Молодцы. Настоящие октябрята. Скоро и пионерами станете.

Она подала мне пять горячих пирожков.

– Ну доброго пути, туристы.

– Спасибо. И вам хорошего дня.

Путь до пещеры занял час. Я не собирался соваться к основному входу – там сейчас было не протолкнуться. Зашел одним из никому не известных входов на скальном карнизе, который вел сразу к галерее второго уровня. Для себя я уже представлял, как можно добраться до отдаленных залов первого уровня за вторым сквозным сифоном. По информации, которую я услышал, когда папа разговаривал по телефону с командиром бригады, последний раз группа выходила на связь по рации, пройдя сифон, а после этого произошло землетрясение, и сифон завалило нависавшей над ним галереей.

Оделся в непромокаемый костюм. Нацепил каску, привычно проверил шахтерский фонарь, сложил еще кое-какое оборудование в вещмешок, съел пирожок и пошел по знакомым галереям. До колодца, по которому я собирался спускаться на первый ярус, сейчас заваленный и не имевший прямых проходов, идти было прилично, а последний отрезок пришлось преодолеть и вообще ползком, привязав к ноге вещмешок, так как галерейка была узкой, и я там еле-еле пролезал.

Нашел я ее уже без Агея Ниловича, с месяц назад. Мы весь последний год пытались каким-нибудь образом пробиться к внутренним залам первого и второго уровней, в которых, по мнению Агея Ниловича, нас ждала разгадка тайн этой пещеры. Он вообще все время говорил о какой высшей цивилизации и множестве доказательств, что все исторические теории ошибочны. Но мне было интересно другое – ощущение первооткрывателя, а вовсе не какие там изначальные теории цивилизаций.

«А вот найти клад было бы очень неплохо, – думал я. И каждый раз, входя в новую аллею или террасу, мечтал: – Вот сейчас!»

До колодца добраться удалось, но на этом везение кончилось. Колодец был разрушен. Я привалился к стене, тяжело дыша. Зажег медную керосиновую лампу – счастливый талисман Агея Ниловича, как он ее называл, и просил при этом меня без нее ни при каких условиях в пещеру не ходить.

Нужно было понять тягу воздуха. Для этого использовалось хитрое приспособление на лампе, которое показывало проекцию отклоняющегося огня при открытии двух окошек на особой стенке. Тяга была, и сильная. Вслед этой тяге я и пополз. Раньше этой галереи здесь не было – я готов был спорить на что угодно. Видимо, землетрясение передвинуло громадный пласт и оголило новый проход. Сначала ход был узкий, и в двух местах мне пришлось расширять его кованым ледорубом, который был очень дорог Агею Ниловичу и достался мне по наследству.

Через час тяжелого продвижения я вывалился в большой зал, метров тридцать в длину и примерно столько же в ширину. Попытался сориентироваться, на каком ярусе нахожусь. По всем признакам это был третий-четвертый, а значит, нужно было идти вниз. Пути было всего два. Или вниз и назад, или вперед и вверх. В таких случаях Агей Нилович говорил: «Сядь и слушай Вселенную в себе, она обязательно подскажет».

Я посмотрел на часы, его же подарок. С тех пор как я начал движение по пещере, прошло пять часов с небольшим. Достал блокнот и карандаш. Нужно было записать все действия вплоть до каждого изменения наклона грунта и градусов поворота по компасу. Это я давно приучился делать и делал крайне внимательно после нескольких уроков, когда приходилось долго блуждать под пытливым взглядом Агея Ниловича, сопровождаемым его саркастичными комментариями: «Ну что же вы, батенька, такой безалаберный, придется целых два километра обратно ползти». Дописал, наскоро перекусил пирогами и решил начать с обследования зала, в котором находился.

Первое, что увидел на стенке, был большой иероглиф с двумя стрелками. Одна указывала на хорошо видный проход, а вторая вверх.

– Вот, видимо, то, что искал Агей Нилович. Эх, жаль, его больше нет рядом! – проговорил я в голос. – Нужно зарисовать, вдруг кому-нибудь будет интересно.

Проход был с ровным полом и стенками. Как будто его выпиливали в толще камня пилой. Через каждые сто метров на стенах были выдавлены – именно выдавлены, как будто прессом, – какие знаки-иероглифы, похожие на китайские или японские. Воздуха было много, и тяга все усиливалась. Ход шел и шел. Я наносил через каждые триста метров метку мелком на стене и рисовал чертежи с данными компаса и транспортира в блокноте. Через два километра пятьсот метров ход вывел меня к большому отверстию в гладкой стене.

– Ничего себе, – подумал я, посветив вверх и вниз. – Луч вообще ни во что не упирается. Сколько же там метров?

Кинул подходящий камень, который пришлось больше минуты отбивать ледорубом от угла. Засек время. Звук удара снизу пришел через 42 секунды. Я распустил репшнур – его у меня было пятьдесят метров. Надел альпинистскую беседку, причем не самодельную, а заводскую, импортную и удобную. Костылей у меня было всего десять, столько же и карабинов.

– Перецепляться придется на весу. Репшнура точно не хватит, – забивая первый костыль и цепляя к репе спусковое устройство, подумал я.

Спуск оказался сложным. Такого у меня еще не было, но два года постоянных тренировок все же сказались. Калоши были чуть великоваты и держали трещины плохо. Ошибся я все-таки с размером.

– Лучше бы свои старые взял, – с запозданием подумал я. – Хоть и порванные, а были лучше.

В первый раз, когда Агей Нилович только начал обучать меня альпинизму, я не мог понять, почему калоши должны быть на размер меньше. Только на втором-третьем подъеме понял: ступня, постоянно находясь в скрюченном состоянии, лучше цепляется за любую выемку, трещину. Ходить в такой обуви было невозможно, а вот лазить по стене в разы удобнее.

Формируя станции, перевешиваясь и метр за метром опускаясь вниз, я спустился только через полтора часа.

Судя по перепаду высот, я был ниже первого известного уровня на тридцать с лишним метров, но такого быть не могло. Я вылез в проход – близнец верхнего. С внешней стороны над слоем пыли был иероглиф и одна ступенька, указывающая на проход с ровными краями, явно рукотворная.

– Уж точно его сделали не киммерийцы, о которых так часто рассказывал мой покойный учитель и единственный настоящий друг, – подумал я. И от щемящего чувства одиночества захотелось взвыть. Как же не вовремя он умер – совсем ведь немного оставалось до главной разгадки!

Я уселся на пол и решил чуть отдохнуть. Ноги и руки дрожали так, что развязать горловину вещмешка удалось лишь с третьей попытки. Часы показывали, что уже наступил вечер. В пещере время движется по – разному. Иногда как курьерский поезд, а иногда – медленнее черепахи. Я пытался отвлечься от проблем с дальнейшим продвижением.

– Если этот этаж изолирован, то совсем скоро мне придется подниматься вверх, а это будет совсем не просто для моей физической подготовки, которой практически и нет, – думал я, жуя кусок хлеба с сыром и закусывая яблоком. – Да и водой здесь что не пахнет, везде мягкая и пушистая пыль. В той части пещеры, которую мы обследовали, ни разу такой не попадалось.

Долго раздумывать не было времени. Руки – ноги постепенно перестали трястись.

– Собрался быть героем – будь, – злясь на свою слабость, подумал я. – Осталось слезки пустить!

Накачав себя таким удачным образом, я зашагал по галерее. Через тысячу пятьсот метров вышел в большой природный зал. В его стенах под сводом виднелось множество ходов. Зал был нерукотворным, видимо, когда при большом землетрясении толщи над галереей продавили своды и образовался зал, который объединил другие ярусы с этим, рукотворным.

– Ночевать придется здесь, – решил я. – Заодно и обследую галерею, идущую дальше.

Вещи оставлять не стал. Еще одно правило, которое мне основательно вбил в голову Агей Нилович. Через триста метров открылся новый зал. Он был просто циклопических размеров и полностью рукотворный. Идеально конусный свод и гладкие, как будто отполированные стены не могли создать даже такие искусные зодчие, как вода и ветер. В центре зала на каменном постаменте с насечками через каждые тридцать сантиметров стоял столб высотой около двух метров. Издали в свете фонаря я принял его за обычный сталагмит, но, подойдя ближе, понял: ну уж нет! Что угодно, но не он. Столб был черно – серого цвета и выглядел как металлический. Трогать его я не стал – увидел еще кое-что, а точнее, кое-кого, но в прошлом. Рядом со странным столбом на коленях сидела полумумия – полускелет. Одежда на ней истлела, и единственное, что сохранилось на удивление хорошо, была сумка с ремнем из непонятного материала, покрытая толстым слоем пыли.

Страшно почему не было, но с каждой минутой, которую я проводил в этом зале, все больше и больше хотелось лечь и заснуть. Я зевнул и только собрался улечься подремать, как фонарь наткнулся на блестящий предмет на полу возле когтистых рук скелета. Едва соображая, я устало нагнулся и взял в руки поблескивающий камень величиной с женские часы – такие, как носила мама. Усталость как будто улетучилась.

– Что это такое? – подумал я со злостью. – Только спать собирался возле этой каменюки, а теперь хоть снова такой же путь по ощущениям пройду. Ну раз уж камень забрал, то и сумку позаимствую. Отмою, очищу, и в школу буду ходить, по размеру подойдет.

Оставаться в зале камня и скелета я ни за что бы не стал. Как только отвернулся, страх все же появился, да такой, что я вылетел в соседний зал за несколько секунд и там тихонько выдохнул воздух. От острых ощущений по спине лил липкий пот, хотя в пещере было совсем не жарко. После пяти – шести минут ожидания неизвестно чего – в одной руке фонарь, в другой ледоруб – я понял, что лучше отсюда поскорее убираться.

– Отдохнуть, а тем более поспать рядом со скелетом вряд ли удастся – думал, надевая беседку, калоши и хорошо закрепляя мешок за спиной. Размотал бухту с репшнуром и полез вверх осматривать проходы к галереям в надежде найти путь к плюсовым этажам – я точно находился ниже отметки земли на добрую сотню метров. Заснул только через два часа, когда достаточно удалился по галерее туда, где тяга становилась сильнее.

В постоянном поиске прошло двое суток, а точнее – сорок девять часов. Отчаяние уже почти накрыло, когда мне крупно повезло. После прохода по очередному узкому коридору я перелез через гору карстового щебня, и тусклый луч почти разрядившегося шахтерского фонаря высветил буквы, написанные мелом, – мою прошлогоднюю надпись со временем и датой прохода, углом поверхности и направлением. Я как бешеный пританцовывал возле стены, поглаживая шероховатую поверхность. Теперь я знал, куда идти, и точно знал, что, если солдаты и офицер моего папы живы, я их найду, и совсем скоро. Так и случилось.

Пройдя две длинных галереи и прошлепав по руслу реки Кизилкобинки, которая где-то на поверхности должна была образовать наш любимый с папой Су-Учхан, я несся как угорелый, стараясь как можно быстрее дойти до людей. От этого всепоглощающего желания я перестал думать даже о еде, которой оставалось мало и даже при жесткой экономии с трудом бы хватило на обратный путь.

3.

На людей я вывалился буквально как снег на голову – сверху: поскользнулся резиновой подошвой сапог на горке с мокрыми голышами и кубарем скатился с семиметровой высоты по покатой траектории. Офицера, который подошел ко мне первым, я узнал. Звание у него было старший лейтенант, фамилия – Харлампиев. Папа как шутил, что у всех великих рукопашников такая фамилия и должна быть, ведь самбо создал тоже Харлампиев – Анатолий Аркадьевич, а этот был Владимиром Петровичем. Когда он меня узнал, его чуть не разбил паралич, а когда понял, что я самостоятельно и без разрешения пришел, заявил, что, если бы он мог, прямо сейчас бы меня высек. Было смешно и обидно одновременно.

– Так я, может, пойду, Владимир Петрович? – проговорил я. – Мама с папой волнуются, а я тут с вами болтаю, да еще и высечь могут.

Ответом было сначала гробовое молчание, а потом громовой хохот. Меня подхватили на руки, кинули в темноту вверх раз пять, а потом еще долго тискали, хлопали по плечам.

– Расти, – уже спокойно и вполне доброжелательно обратился старлей, – ты обратный путь найдешь? Понимаю, что говорю глупость, судя по твоему снаряжению, ты бывалый спелеолог, хоть и не приложу ума, как это случилось, расскажешь потом?

– Расскажу. Но пора идти. Я вас уже трое суток ищу. Продукты заканчиваются. Вы есть хотите?

– Хотим. Но пока не будем. Побережем твои запасы.

– Тогда могу выдать по барбариске каждому. У меня их сорок две штуки. Еще останется. И плитка шоколада есть. Но это крайняя мера. Если съедим, сестра меня с потрохами слопает. Я ее у нее спер.

– Расть. Друг. Да мы тебе этих шоколадок целый ящик купим, если выведешь нас, – сказал Харлампиев, и его весело поддержали все остальные. – А барбариски давай, – добавил он. – Они точно не помешают, глюкоза с фруктозой сил добавят.

При возвращении основной проблемой стали узкие лазы и проходы, по которым я протискивался с трудом, а основная часть взвода старшего лейтенанта Харлампиева не проходили по плечам. В ход шли все возможные средства: от моего ледоруба и ножа до пряжек солдатских ремней. К вечеру мы добрались до рукотворного колодца. Шахтерский фонарь у меня сел. Фонарик на батарейках тоже. Свечи старались палить экономно и пользовались только керосиновой лампой.

– Слушай, Растислав, – обратился ко мне Харлампиев, трогая стены колодца, – это же руками делалось. Ты что же, нашел археологический памятник и даже не заметил?

– Почему не заметил? Заметил и даже зарисовал все, что видел на стенах. За природным залом снова начинается галерея, а дальше конусообразный зал со столбом посередине и мертвец. Пополам мумия, пополам скелет. Правда я оттуда убежал. Страшно стало.

– Эх, времени нет полазить. Но мы с тобой теперь сюда обязательно вернемся. Договорились?

– Вернемся. Чего ж не вернуться? Только боюсь, что меня родители теперь под домашний арест посадят, если чего хуже не сделают, – взгрустнул я. – Не думал, что так долго буду вас искать. Землетрясение сильно нарушило переходы между этажами. И так случай помог. На этот колодец наткнулся.

– Расть, да ты чего? Ты ж нас спас! Мы без тебя умерли бы. Упросим мы комбата, чтобы тебя не наказывал. Точно тебе говорю. Мы тебе теперь по гроб жизни обязаны. Ведь от лютой смерти спасаешь.

– Да? Ну ладно. А то я уже совсем испереживался. Мама с папой там себе, наверное, места не находят. Особенно мама.

– Это да. Но поступок твой – поступок настоящего мужчины и воина! Отец тобой будет гордиться.

Подъем был еще сложней. Даже с учетом того, что репшнура у нас прибавилось на сто пятьдесят метров, которые брали с собой ребята из разведбата. Первым поднимался я. Сколько раз я зависал на станциях, которые сделал еще при спуске, и не счесть, а последние сто метров были как в бреду. Перевалившись через порог и откатившись от края колодца, я почти потерял сознание. Все тело ломило и трясло. Даже зубы стучали, как мне показалось. Но пришлось брать себя в руки. Снял беседку, калоши, закрепил за костыль репшнур, засунул все, что могло помочь подниматься, в освобожденный от вещей вещмешок. Завязал и сбросил вниз. Цепляться ему все равно было не за что. Сгреб все имущество в кучу, улегся. Безумно хотелось пить, а я, облегчив вес, с которым поднимался, сдуру оставил флягу с водой ребятам.

– Хочешь пить, – учил меня Агей Нилович, – найди небольшой голыш и положи его в рот. На некоторое время жажда отступит.

Так я и сделал. Нащупал желто – янтарный камень, который нашел возле столба и мумии в кармане ватника, обтер, как мог, и засунул в рот. И правда. Пить пока расхотелось. Зато спать хотелось так, что даже трясущиеся руки и ноги не мешали. Заснул, подложив под голову сумку, которую утащил из пещеры со столбом.

Если мне что и снилось, то я этого не запомнил. Разбудил меня один из солдат, наступив на ногу в темноте. От неожиданности он чуть не упал обратно в колодец.

– Ох ты ж мать! – чертыхнулся он. – Расти, твою ж дивизию! Я ж чуть от страха по великому не сходил, да еще и почти обратно улетел, а страховку уже отцепил. Вот бы хохма была. Сначала спас, а потом угробил, – хохотнул он нервно. – А вообще, думал, не долезу я, – невпопад добавил он.

– Так смотреть лучше нужно, куда ступаешь. Я же специально огрызок свечи вам оставлял: почувствовал карниз, остановись, засвети, а потом вылазь, – буркнул я, потирая ушибленную ногу.

На удивление – чувствовал я себя замечательно. Сколько шел подъем бойца? Максимум, сорок-пятьдесят минут. От силы час. То есть за час я умудрился выспаться и набраться сил. Поискал камень, который использовал как барбариску. Но его нигде не было. Укатиться он тоже никуда не мог.

– Проглотил я его, что ли? – бормотал я, ища вокруг.

– Расть, ты чего потерял? Кстати, меня Александром зовут. Сашей. Будем знакомы, – подал мне руку солдат.

– Растислав. Расти, – я ответил рукопожатием. – Пойду, начну проход восстанавливать. Нам еще много пройти придется. Как следующий вылезет, ты его здесь оставляй, а сам ко мне иди. Пятьсот семь шагов, держась за правую стену. Там провал в стене. Не промахнешься. Я начну расширять переход.

Следующие двадцать восемь часов мы шли к выходу. Я толком не спал, съел лишь кусочек шоколадки и барбариску, но усталости не чувствовал. Только какое непонятное возбуждение. Харлампиев удивленно посматривал, но молчал. В привратный зал мы вышли, нет, не вышли, а выползли в стоящей колом от толстого слоя пыли и камешков взвеси, смешанных с потом и пещерной влагой, одежде. Глаза непрерывно слезились. Кровавые мозоли давно были сорваны, а намотанные бинты были серыми с бурыми пятнами крови. Вид, отразившийся в небольшом зеркале, был прямо геройский! Через лоб у меня шла кривая царапина с подсохшей кровью. Я посмотрел на солдат и самого Харлампиева и заулыбался. В свете керосинового фонаря «Летучая мышь» все выглядели не лучше меня. Один из бойцов взвода вообще умудрился сломать ногу, оступившись и угодив ею в трещину.

Напившись воды, я упаковал сидор – так в простонародье с 1882 года называли солдатские вещмешки, опять же со слов всезнающего Агея Ниловича – и пошел на выход. На улице было холодно, дул леденящий ветер с гор. Стояла ясная ночь. Безмолвный горный пейзаж освещал холодный свет луны. И лишь со стороны центрального входа в пещеру был слышен гул техники, удары и грохот. По тропе до него было не больше километра с горки. Мы прошли это расстояние минут за двадцать: ребята, несущие парня со сломанной ногой, не могли быстро идти по узкой и каменистой дорожке.

Перед центральным входом в пещеру было разбито пять больших палаток, стояла пара-тройка тракторов, компрессоры. Подходы освещали несколько больших прожекторов, питавшихся электроэнергией от тарахтящих дизелей.

Харлампиев, выйдя в центр площадки, построил в две шеренги свой взвод, а сам пошел к палатке с надписью «Штаб». Я стоял в стороне и наблюдал, как из палатки выскочил мой отец. Пошарил взглядом вокруг и, увидев меня, исчез и возник рядом, во всяком случае, так мне показалось.

– Расть! – выдохнул он из себя. – Мы ж уже почти тебя похоронили с мамой! Как же тебе, балбес, не стыдно? Я не знаю, что с тобой сделаю! – сказал он, обнимая меня и попутно пытаясь ощупать, все ли конечности на месте.

Вокруг было тихо. Вся техника прекратила работу. На площадку прибывали и прибывали люди.

– Взвод, смирно! Равнение налево! – рявкнул голос Харлампиева. – Товарищ майор, второй взвод первой роты первого батальона в полном составе вышел из пещеры Красная, где был блокирован из-за обвала горной породы после произошедшего землетрясения, благодаря подвигу, совершенному воином Растиславом Викторовичем Гаврилевским, вашим сыном. Старший офицер отдела боевой подготовки бригады старший лейтенант Харлампиев. Взвод во главе со мной готов понести любое наказание вместо него или вместе с ним.

Повисла пауза. Я не сдержался и громко шмыгнул носом. По площадке громыхнул взрыв смеха, снимающий напряжение последних семи суток.

– Я вам устрою наказание. Такое наказание, что устанете и взвоете все. И взвод, и рота, и ты, старлей! Вот вы теперь и будете отвечать за его воспитание как воина, раз сами его таковым назвали. Вот с этого момента, – уже улыбаясь во весь рот, заявил папа. – А ты не лыбься! – повернулся он ко мне. – Я решение принял, а вот как ты маму будешь успокаивать с сестрой, я бы на твоем месте подумал. Очень серьезно подумал. Пойдем хоть позвоним домой, да и привести тебя в порядок нужно. В таком виде им тебя показывать нельзя. – И пошел в сторону палатки с нарисованным красной краской крестом над пологом входа.

Я посмотрел на Харлампиева. Тот подмигнул, мол, не бойся, мы рядом, и пошел вслед за отцом. Эх, и больно было отрывать бинты с рук! В медицинском пункте меня продержали больше часа.

В итоге я, в форме без знаков отличия, с подкатанными рукавами и штанинами, с перевязанными руками и головой, ехал на заднем сидении УАЗа, а за нами ехал УРАЛ с тентом, который вез взвод Харлампиева к нам домой для моральной поддержки во время моих извинений перед женщинами нашей семьи.

– Думай, какие слова скажешь, Расть. Их должно быть немного, но они должны быть правильными, любящими и успокаивающими, – повернувшись ко мне с переднего сидения поучал папа. – Мама с Ирой даже в церковь ходили. Представь, сколько они себе напридумывали за эти семь ночей! Учись успокаивать своих женщин, раз уж воином тебя другие воины назвали. Научись внушать уверенность, что вернешься к ним во что бы то ни стало, – и отвернулся, оставив меня наедине со своими мыслями.

Мама с Ирой стояли возле подъезда. Вокруг – высыпавшие из подъезда соседи. Кто даже вытирал слезы.

– Смотри, как тебя встречают, оркестра для полного счастья нет, – с сарказмом заявил папа.

– Угу… Чего им не спится? Спокойно бы зашли домой. Я бы извинился. И дело с концом. А тут целый спектакль.

– Балбес ты, Расть! Ты думаешь, мы одни за тебя переживали. Весь гарнизон переживал. По ночам не спал. Сколько женщин, ложась по ночам спать, просили у небесных покровителей, чтобы ты выжил и вернулся. Ладно. Научишься. Молод еще. Но, похоже, стержень все же есть. Будем его развивать. Идем наших женщин успокаивать.

Я так ничего и не сказал маме. Она просто порывисто меня обняла и застыла. Сбоку прижалась плачущая Ира, а уж потом папа нас всех обнял и тихо сказал: «Ну вот все и дома. Будет, Людочка, из нашего сына толк. Гордиться нужно. А поступок его завтра обсудим. Вечерком. Под нашу любимую шарлотку».

– Растик, – мама сглотнула слезу, – ты изменился за эту неделю. Что с головой, руками?

– Все хорошо, мам. Голова в порядке. Шрам, наверное, будет, а так даже не больно совсем. О сталактит поцарапался, а на руках просто мозоли сорвал. Их обработали уже. Даже несколько уколов сделали.

– Ну ладно. Похудел ты сильно. Пойдем, будем тебя откармливать. Попахивает от тебя нехорошо. Герой. Как в школу пойдешь?

– Как-нибудь пойду, мам. Писать пока не смогу. Буду запоминать. Да и дел много. Мне нужно забрать у Агея Ниловича в доме книги и разобрать их. Да и вещи, которые он мне оставил, тоже. Я же так этого до сих пор и не сделал.

– Гхм! – Послышалось со стороны, – Людмила Федоровна, Ирина Викторовна, – заговорил Харлампиев, – разрешите принести вам благодарность за сына и брата, спасшего мне и еще тридцати ребятам жизнь. Спасибо вам от нас и земной поклон, – и Харлампиев как по-старинному поклонился, коснувшись рукой в махе земли. То же повторили ребята из пещеры, стоящие чуть дальше.

Мама выпрямила спину легким движением плеч и головы превратившись из заботливой мамы в жену командира батальона спецназа ГРУ и потомственную дворянку княжеского рода, правда, об этом редко говорилось, а на мои вопросы всегда отвечали: «Станешь чуть старше, поговорим».

– Спасибо и вам, Владимир Петрович. За доброе слово и за то, что вернулись живы. Прошу вас завтра вечером к нам в гости. Все и расскажете. А ребятам мы завтра тоже пирогов испечем и направим. Пусть порадуются. Изголодались.

– Обязательно буду, Людмила Федоровна. Еще раз спасибо. – И уже обращаясь к папе: – Товарищ майор, разрешите убыть в расположение?

– Езжайте, Владимир Петрович. Ребят в баню и в столовую. Там ждут. Завтра утром должен быть подан подробный рапорт на имя командира бригады, в том числе с оценкой действий каждого бойца. Для всех завтра выходной. Для бойцов после санчасти – увольнение до 22:00. До завтра. Ну и рапорт перед тем, как комбригу подать, сначала мне покажите.

– Есть, товарищ майор! – ответил Харлампиев и, подмигнув мне, пошел к машине.

Мама вмиг переменилась, снова став любящей мамой, а не гордой, волевой женщиной. Я всегда удивлялся – как у нее это получается? В форме она не ходила, хоть и была так же, как папа, майором. Чем она занималась в здании возле штаба бригады без окон и с двумя большими спутниковыми антеннами на крыше, не обсуждалось.

Вообще мама была для меня полной загадкой. Я не помнил, чтобы она хоть раз повысила голос. Но, судя по уважению, которое проявляли все без исключения знакомые мне люди, она была каким серьезным начальником. Даже то, что она была полиглотом, говорящим на двенадцати базовых языках, накладывало на ее образ занавес таинственности. Хотя в облике ее никакой таинственности не было вовсе. Небольшого роста, тоненькая. Папа все время говорил, что талия у мамы умещается в обхвате его пальцев. Живые зеленые глаза и короткие русые волосы под каре, как у Мирей Матье. Лицо, по словам покойного Агея Ниловича, было достойной породы – когда лучшие воины выбирают лучших женщин из поколения в поколение, выкристализовывается канон, с которого потом пишут картины и ваяют скульптуры.

Такой же была и моя старшая сестра. Красавица, в которую была влюблена вся мужская половина старших классов, спортсменка, комсомолка и вообще звезда школы. А еще болтушка, каких не сыщешь, выдающая информацию со скоростью скорострельного пулемета.

Меня накормили, отмыли в ванной, заставили снять повязки, обработали какой мерзко воняющей мазью и уложили спать.

4.

Следующим вечером был какой странный разговор, а не праздник. Вроде бы меня никто не ругал, но ощущение было, что меня препарируют. В итоге решили, что в музыкальную школу я ходить не прекращаю, но меня приписывают ко второму взводу первой роты. И с шести до двадцати я нахожусь в полном распоряжении ответственных за меня, в том числе и по учебе. Временем, которое я провожу вне занятий по боевой подготовке, была школа с восьми утра до тринадцати тридцати и музыкалка три раза в неделю вечером. Выходные – суббота и воскресенье, – если нет учений, по скользящему графику, так же, как и подразделение. Меня особо никто не спросил. Харлампиев заявил, что начнет заниматься со мной уже с завтрашнего дня, и руки не помешают. Пока ему руки не понадобятся.

– Готов, Расть, Великим Воином становиться? – обратился он ко мне.

Ну что же я мог ответить?

– Конечно, готов, – храбро проговорил я и, увидев зажегшийся огонек в глазах моего будущего учителя, засомневался. – Ну или почти готов, – добавил уже не так браво.

В школу нужно было идти только через неделю. Об этом мне сообщила мама следующим утром. А папа добавил, что у меня ровно тридцать минут, после чего я должен быть готов ехать с ним в бригаду. Харлампиев уже ждал.

Эх, как же я пожалел, что смалодушничал и не заявил в тот вечер, что хочу стать великим гитаристом или певцом, бардом, таким, как Владимир Высоцкий…

Неделя до школы прошла в сплошных муках. Действительно, руки мои никто не трогал. Зато ноги… тренажеры, бег, приседания и растяжка на специальных снарядах-блоках к вечеру доводили до состояния умопомрачительной усталости. Перед тем как папа забирал меня домой, мне делали массаж. Но это был не тот массаж, который в прошлом году делали мне в детском санатории, это была дополнительная пытка, добровольно-принудительная.

– Не пищи, воин. Это на пользу. Скоро научишься и сам будешь себе делать, а через месяц начнем еще иглы ставить, чтобы улучшить метаболизм.

Я мечтал о субботе – как о летних каникулах раньше. Утром, забрав сумку, которую притащил из пещеры и так ни разу не открыл за эту дикую неделю, я ушел в поселок, в дом, который снимал Агей Нилович. Половина дома, где он жил, была оплачена до конца этого года, и хозяйка заявила, что выполнит договор, поэтому я могу приходить и пользоваться вещами, раз уж покойный мне их оставил.

За время, что прошло после похорон, я ни разу не смог заставить себя прийти туда, где два года проводил так много времени. Сумка открылась легко и оказалась пустой, за исключением странного кожаного круглого подсумка. Открыл его, и оказалось, что это чехол для гибкого металлического приспособления длиной где метр двадцать. С одной его стороны была рукоять, а с противоположной – лезвие из черно-серого металла с прожилками длиной сантиметров пятнадцать. Я сидел в любимом кресле Агея Ниловича за письменным столом и осматривался.

На столе лежал развернувшийся с шелестом то ли нож, то ли кнут. Стопки книг были везде вокруг: на столе, на полу, на диване и даже на шкафу. Я выдвинул верхний из трех выдвижных ящиков. Поверх, видимо, очень дорогого письменного набора лежал конверт с вензелями в углах. Вверху было написано каллиграфическим с завитушками почерком Агея Ниловича: «Для Растислава, моего друга и соратника!»

У меня навернулись слезы. Стер их бинтом правой руки и положил незапечатанный конверт перед собой. Еще раз вытер слезы, достал из конверта лист вощеной бумаги и начал читать последнее послание от близкого мне человека, который стал для меня другом и учителем.

«Растислав, – писал он, – если ты читаешь это письмо, значит, меня уже нет. Это нормальный ход времени. Я благодарен Господу Богу и Высшим силам за то, что не прошел тогда мимо мальчика, сидевшего в луже с заплаканным лицом и прокушенной от обиды губой.

Ты уникальный! Я чувствую в тебе мощь и силу множества поколений твоих достойнейших предков! Я уверен, что тебя ждет великая судьба, а я редко в таких вещах ошибаюсь. От того, насколько ты будешь к ней готов, как физически, так и духовно, зависит все. Хочу, чтобы ты совершил то, ради чего пришел в этот мир, а тебя в нем давно ждут. Прочитай мой дневник, он лежит в нижнем ящике, он даст тебе понимание твоего предназначения. Все, что есть у меня, я завещал тебе. Пакет во втором ящике отнеси сразу же, как прочитаешь мое письмо, папе. Он знает, что нужно делать. Снаряжение для путешествий теперь твое. Содержи его в идеальном состоянии, как я учил, и оно прослужит тебе верой и правдой еще много лет. Я его собирал по крупицам долгие годы. Но это самое лучшее. Вместе с пакетом из второго ящика сразу же забери и отдай папе сумку из шкафа, который закрыт на ключ. Ключ лежит в третьей чашке чайного набора в серванте. Смотреть в сумку не нужно. Твой папа сам во всем разберется. Пожалуйста, не оставляй в доме после твоего первого прихода эти предметы, пакет с документами и сумку. Она тяжелая, но тебе по силам ее унести. За всем остальным приди в тот же день вместе с папой и мамой. Все, что есть в моем доме, даже мебель, – новое и куплено мной. Заберите себе. Все, что не заберете в первый же день твоего появления, пропадет зазря. Просто верь мне и сделай так.

Учись! Учись! Учись! Воспитывай свой дух и тело! Воспитывай волю и нравственность. Много-много читай. В книгах простая мудрость множества веков. Каждая книга – это новый мир. Открой для себя новые миры.

Помни, что, кем бы ты ни был, ты потомок Рюрика, а Рюрики – потомки Изначальных, о которых ты прочтешь в моем дневнике. Прощай, Растислав. Расти свою Великую Славу! Люби жизнь во всех ее проявлениях. Помни принципы, которые я тебе пытался привить.

Поклон родителям, мой привет и наилучшие пожелания твоей очаровательной сестре Ирине.

Твой – уже теперь навечно – А. Н. Скуратов.

P. S.: В пещере, которую мы с тобой обследовали, кроется начало разгадки Изначальных. По возможности не бросай поиски. Будь настойчив, и эта тайна тебе покорится. Будь счастлив, Расти».

Слезы текли у меня по щекам и капали на стол. Я сложил письмо и положил во внутренний карман куртки. Открыл второй ящик и достал увесистый картонный пакет, замотанный как бандероль. На одной из сторон было написано: «Для Гаврилевского Виктора Александровича». Нашел тряпку, вытер от пыли внутренности сумки из пещеры и положил туда пакет. Смотал и уложил непонятный предмет – то ли нож, то ли кнут – и засунул так же внутрь сумки. Место оставалось, и я положил туда письменные принадлежности из белого тяжелого металла. Их было шесть. Кроме этого, в кожаном футляре лежали три массивных перьевых ручки и пузырек с чернилами. Забрал сумку и, повесив себе на плечо, пошел в соседнюю комнату. Ключ нашелся там, где и должен был быть. В шкафу оказался кожаный саквояж весом, наверное, килограммов двадцать, а может, и больше. До папиной части я все это еле донес. Хорошо, что донести саквояж от КПП мне помог один из солдат.

В папином кабинете никого не было. Он пришел через полчаса, когда я уже собрался оставить все вещи и идти домой. Показал письмо Агея Ниловича, отдал папе пакет и саквояж, засобирался домой.

– Подожди, Расть, а что это у тебя за сумка странная такая?

– Я, пап, ее нашел в пещере. Возле мумии-скелета в зале со столбом. В ней ничего не было, либо истлело за столько лет. Я все вытряхнул, а вот это нет. Оно как будто новое, и сама сумка тоже.

– Ну ты даешь. Харлампиев же рассказывал про рукотворные коридоры и колодец с иероглифами. Было такое?

– Было, пап. У меня есть все зарисовки встречающихся иероглифов.

– А ты случайно не забрал сразу дневник Агея Ниловича?

– Нет. Мы же вернемся и заберем. Там много чего нужно забрать. Из кабинета во всяком случае. Какой смысл оставлять? Хозяйка все равно продаст все, а так – память об Агее Ниловиче.

– Хорошо. Давай так. Я сейчас вызову машину и маме позвоню. Может, она тоже захочет съездить, если сможет.

Мама смогла, заявив, что не способна отказаться от тех чудесных кухонных причиндалов, о которых я даже не подозревал и которые, по словам мамы, были ценны не стоимостью, а качеством и невозможностью даже попыток достать где-нибудь.

В доме покойного Агея Ниловича мама с присущей ей энергией занялась определением необходимости имеющихся там вещей. Мне было как не по себе. Но я понимал, что все, что оставлено нам и мы не заберем, достанется хозяйке дома, которая все продаст. Мама быстро нашла с ней общий язык и заверила, что мы сегодня освободим эту половину дома и она сможет ее снова сдавать. Кроме того, ей пообещали оставить новую кухонную мебель, даже со столом и стульями, которые она тут же утащила к себе, чтобы мы не передумали. Я носил книги в УАЗик, а мебель грузили в подъехавший УРАЛ солдаты из папиного батальона.

Расставлять мебель в нашей трехкомнатной пустой квартире было куда. Мы только полгода как переехали и пока во многом обходились минимумом. Мама говорила, что ерунду в новой квартире не потерпит и копила на самое лучшее. Книжные шкафы, стол и кресло достались мне вместе с большим кожаным диваном. Только к вечеру, вернувшись с тренировки у Харлампиева, я вспомнил о дневнике, который должен был прочитать.

В ящиках стола его не оказалось, но я не придал этому значения. Подумал, что папа забрал его, да и, если честно, было, о чем подумать. На тренировке я показал своему учителю находку из пещерной сумки. Сказать, что он потерял дар речи, – не сказать ничего.

– Растислав. Ты себе даже представить не можешь, что это. Это легендарный гибкий меч Избранных. Телохранителей китайских Императоров. Мой учитель провел в Китае, Тибете и Вьетнаме почти всю жизнь, изучая древние боевые искусства. У него было два таких новодельных меча. Он был амбидекстром – обоеруким бойцом. По его словам, настоящих клинков не сохранилось. Ан нет! Сохранился один, и лежал он в Крымской пещере. Ну вот мы и определились с видом оружия для тебя, а то мы с твоим отцом голову сломали, что выбрать за основу. Начнешь с одного, а вторую руку будем тебе ставить, когда сам ковать металл научишься. Ну это потом, а пока есть тебе, чем заняться и без клинков. Сначала освоишь кнут, бич, шест. Этого тебе на пару-тройку лет хватит.

Я сидел в кресле Агея Ниловича и рассматривал все еще забинтованные руки, витая где далеко. Пришел папа. Мама что говорила, но я особо не слушал. Просто фон.

– Расть, иди, снимем повязки с рук. На завтра оставим их открытыми, а в школу наклеим лейкопластыри, – сказала мама, появившись в дверном проеме.

Повязки сняли. Темно-коричневые раны были похожи на кору старого дерева и уже не казались страшными. Я рассказал папе о клинке. Он обрадовался и заявил: мне повезло, что со мной будет заниматься Харлампиев. Лучшего бойца он в своей жизни не видел, хоть и сам не промах. Про Харлампиева по гарнизону ходили легенды, и я это знал. Его направляли на самые опасные задания, особенно в Афганистан, в горы, и он всегда возвращался с выполненным заданием и без потерь в группе.

– Если кто и может из тебя сделать Настоящего Воина, так это он, – сказал папа. – Ладно, у меня есть объявление для семейного совета.

По семейной традиции мы все замолчали. По общей договоренности, каждый, кто хотел, чтобы его выслушали, не перебивая, должен был объявить, что хочет созвать семейный совет. В этом случае, пока он не выскажется полностью, перебить его никто не мог. В основном пользовались этим правом мы с сестрой, а папа вообще использовал его только перед длительными командировками в Афганистан или другие неспокойные места типа Анголы. И вот снова. Я аж поперхнулся на полуслове, собираясь спросить о дневнике Агея Ниловича.

– Итак, семья, я осмотрел пакет и сумку, которые для меня оставил Агей Нилович. В пакете было завещание, заверенное у нотариуса почти за полгода до его смерти. По нему все его имущество, а, как оказалось, его немало, – должно отойти Растиславу. Квартира в Москве, дача в Красногорске, дом на острове Сицилия, дом на острове Мальта, яхта, две машины. Но и это еще не все. В сумке, которую Расти притащил ко мне из дома, деньги. Много денег. Около трех сотен тысяч рублей и двухсот тысяч в чеках Внешсовбанка для покупок в специализированных магазинах. Я таких деньжищ сроду не видел, не то что держал. Вопрос: что мы будем делать со всем этим?

– Мне ничего не нужно, – заявил я. – Того, что мне раньше оставил Агей Нилович, туристического снаряжения и книг, достаточно. Я и так буду помнить о нем всегда.

– Хорошо, Растислав. Твое предложение? Если уж ты взял слово первым, заканчивай свою речь. Предложение и обоснование.

– Предложение – передать все в географическое общество, в котором Агей Нилович занимал какой почетный пост. Пусть они организуют на эти деньги экспедицию. Обосновать я не знаю как, но чувствую, что это будет правильно.

– Принимается. Дальше Ира.

– Я не знаю про географическое общество. Но думаю, что мы должны отдать все в детские дома и дома престарелых. Сколько детей и стариков можно будет сделать счастливыми! Обосновывать нечего. Присваивать все это богатство считаю нечестным. Есть люди, которым это будет нужнее. Да и что нам делать с этими домами и яхтами?

– Так. Хорошо, Ира. Принято мнение, – прихлопнул папа по столу ладонью. – Мама, а ты чего скажешь? Смотрю, задумалась.

– Да, задумалась. И думаю, что часть денег действительно надо передать в детские дома, часть отдать в церковь и построить или восстановить Храм в память о настоящем Человеке. Часть денег потратить на нашу семью. Очень маленькую часть. Ни у меня, ни у Иры, да и ни у вас, мальчики, нет нормальной одежды. Ну и с обустройством квартиры необходимо закончить. Завтра после обеда и поедем. Все, что необходимо, купим. На оставшиеся деньги нужно совместно с партийным активом бригады построить памятник всем погибшим за Родину, а их у нас в бригаде множество. Да и семьям погибших помочь опять же не мешает через женсовет бригады.

Все остальное нужно посмотреть. Например, книги из библиотеки я бы забрала. И домой, и в гарнизонную библиотеку. Заграничные дома, уверена, нужно передать государству или сделать как предложил Расти. А вот то, что в Москве, оставить. Не просто так Агей Нилович Растиславу это оставил. Хотел бы передать в лучшие руки или на благотворительность – передал бы. Значит, были у него какие мысли и задумки на эту тему. Вот понять их – наша задача и обязанность.

– Понял. Наша мама, как всегда, мыслит рационально и без излишних эмоций. Я примерно так же думаю. Итак, голосуем? Или примем чье одно предложение?

– Пап, ну так вас с мамой уже двое. Чего уже голосовать. Да и я действительно поторопился. Я тоже хочу книги забрать. У меня теперь книжных шкафов аж три, а заполнен только один, да и то не полностью. Эти прочитаю, хотелось бы идти дальше.

– Ир, ты как?

– Я свое мнение, пап, высказала. И считаю, что оно правильное. Но посмотреть нужно. Вдруг там что еще есть? Может, Агей Нилович еще какое послание нам оставил.

– Ну что же, так и решим. Завтра едем за покупками, а с утра все остальное. С замполитом бригады поговорю и с особым отделом тоже не мешает пообщаться.

5.

По поводу дневника я так и не спросил: снова забыл, закрутился, собираясь в школу. Утром, после зарядки со взводом, где я числился теперь старшим сыном полка, позавтракал на скорую руку и помчался, боясь опоздать. Форма почему болталась на мне как на вешалке. Пришлось надевать ремень, чтобы не потерять штаны, которые еще две недели назад с трудом на мне сходились.

Шрам на лбу уже был без корки и выглядел просто глубокой розовой рытвиной поперек лба от левого виска к правой брови. В фойе школы меня встречали. Висел огромный плакат, вещающий о моем героическом поступке. Тут же был и директор школы Семен Абрамович Ваховский, который преподавал у нас русскую литературу, многие учителя и даже старший лейтенант Харлампиев с ребятами из взвода.

Семен Абрамович толкнул речь, даже прочитал несколько строчек, из своего любимого Маяковского. Потом выступал Харлампиев. Я его особо не слушал, хотя, видно, он говорил что-то грустное: многие учителя смахивали слезу – это я заметил.

Я смотрел только на Ленку, и никто меня больше не интересовал. А она, улыбаясь, смотрела на меня. От ее взгляда вспотели и зачесались под пластырем ладошки. Закончился импровизированный митинг гимном, а после Семен Абрамович объявил, что первый урок будет уроком мужества. Проведут его военнослужащие, спасенные учеником нашей школы Растиславом Гаврилевским.

В классе меня снова ждал сюрприз. За моей партой, которую я раньше делил с Ромой Черненко, вроде бы как моим единственным приятелем в классе, сидела Ленка.

– Расть, – тихо попросила она, – можно, я буду сидеть с тобой? Ты не возражаешь?

– М-м-м-м… – промычал я в своей привычной манере все портить, а потом вспоминать, как надо было сказать или поступить, – ну-у-у-у, – протянул я.

– Нет, ты не подумай ничего. Если ты не хочешь, чтобы я с тобой сидела, – быстро проговорила она, – я пересяду, только я уже классной все сказала, и она согласилась.

– Я не против, – наконец, буркнул я, разозлившись на себя. – Вообще мне все равно, – продолжил я идиотничать и плюхнулся за парту.

У Ленки в глазах стояли слезы. Думаю, она не осталась бы сидеть со мной, если бы в этот момент в класс не вошел директор школы, наша классная руководительница Екатерина Николаевна Максимова и старший лейтенант Харлампиев в парадной форме с орденом Красной Звезды и двумя медалями «За отвагу» на груди. Но это были не все гости. Чуть погодя в класс вошел командир бригады полковник Савенков Артем Владимирович. А с ним мужчина с серьезным брюшком и неприятным взглядом.

– Садитесь, ребята, – сказал Семен Абрамович. – Сегодня необычный день для нашей школы. Мы проводим урок мужества не на примерах ВОВ или других войн, где наши воины героически защищали и защищают идеалы социализма и коммунистической идеи. Примером для нас сегодня является человек, который учится в вашем классе, все вы его знаете – это Растислав Гаврилевский, совершивший геройский поступок в мирное время: спасший тридцать одного человека из каменной ловушки после землетрясения.

Я стоял и чувствовал на себе только один взгляд – Ленки. Ради этого я и решил идти в пещеру, чего уж греха таить. Это потом я захотел спасти людей, а сначала было только желание доказать, что я тоже что могу.

Хотел было ляпнуть это в ответ на дифирамбы, которые мне пели, но, слава Богу, удержался. Ко мне подошел мужчина в костюме и с брюшком и, пожав руку, повесил на левую сторону груди какую медаль. Обдумывая участие Ленки в спасении ребят из пещеры, я пропустил несколько речей, в том числе этого серьезного дяди.

После вручения мне коробочки и удостоверения серьезный дядя и командир бригады, который тоже долго что говорил, а потом жал мне руку, боясь повредить мои сорванные мозоли, помахали рукой и вышли из класса. Мне, наконец, разрешили сесть и я, усевшись за парту, от ощущения, что рядом сидит Лена, чуть не свалился со стула. Поймал себя, восстановил равновесие и ушел в нирвану, обдумывая первую фразу, которую должен буду сказать ей после этого абсолютно ненужного урока. Фраза не придумывалась.

Владимир Петрович, видимо, в красках рассказывал про меня и про пещеру, потому что все девочки в классе рассматривали меня совсем по-другому. Да и мальчишки многие, за исключением галерки во главе с Лелей Генешвили, смотрели с неприкрытым уважением.

– Нужно было послушать, что говорили, – подумал я, как всегда, поздно, поднимаясь из-за парты после звонка и собираясь проводить Харлампиева.

– Растислав, жду вечером в спортзале, – громко сказал Владимир Петрович.

– А чего ему там делать? – поинтересовался громко с галерки Леля. – На гитаре брынькать?

– Генешвили, – грозно произнесла Екатерина Николаевна, – ну-ка, замолчи. Как тебе не стыдно?

– А чего стыдиться? – продолжил Леля. – Придумали какую ерунду, медаль еще дали этому толстяку. Да я в жизни не поверю, что все так было. Небось папаша его попросил кого сделать из его сыночка героя. Им, офицерам, все можно. Вот и подмазал – где надо и чего надо. Он же у него шишка. И мамаша тоже.

Я не помню, что было дальше и как я это сделал. Раньше Леля позволял себе оскорблять только меня, не переходя на родителей. Только я стоял возле второй парты – и уже стою возле последней, а Леля Генешвили лежит в груде завалившегося шкафа, который раньше стоял возле стены. Рядом возвышался старший лейтенант Харлампиев и странным голосом нараспев гортанно говорил:

– Медленно выпусти из себя воздух через зубы, освобождаясь от ярости. Расслабь кулаки, отпусти кровавый туман из глаз, пусть летит. Все. Дыши глубоко, Воин. Дыши и выдыхай через зубы.

Воздух с шипением выходил через стиснутые зубы.

– Владимир Петрович, что это? – хрипло спросил я. – Что со мной было?

– Это, братец, называется слияние с вихревым потоком, пока спонтанное и недолгое, но теперь уже достаточное для тебя. А для меня гордость, что я буду учить вихревика. Как же здорово! Сегодня Учителю позвоню, расскажу. Может, он сам приедет на тебя посмотреть.

– А с Лелей что? – спросил я растерянно.

– Да все в норме. Живой. Дышит. Зубов передних лишился. Ну и без сознания пока. Придет в себя, я еще с ним поговорю, а ты иди. Тебя ждет девочка, с которой ты сидел и млел весь урок, – улыбаясь, заявил он. – Да не бойся ты. Один в пещеру не боялся, и к девушке не бойся. Все хорошо будет.

Он приподнял шкаф одной рукой, а второй вытащил шевелящегося Лелю.

– Жив, чудище? Ну-ка, на меня посмотри. Не дай тебе Бог еще раз в офицерском слове усомниться. В следующий раз будешь иметь дело не с моим учеником, а со мной. И с отцом я твоим обязательно поговорю по поводу твоего воспитания. Готовь свой глупый зад к встрече с ремнем. Наслышан я, как ты по вечерам верещишь – как девчонка, – жестко и громко, чтобы все услышали, сказал Харлампиев. – Растислав, поручаю тебе этого чуду, проследи, чтобы вел себя хорошо, или можешь поучить его хорошим манерам чуть-чуть. Ему не помешает.

– Есть. Принял, – ответил я, как меня уже научили. – Есть обучить хорошим манерам, товарищ старший лейтенант.

Вечером, уставшие после посещения специализированного магазина «Белая Березка» в Симферополе и покупки всего, что только можно было представить, наевшиеся от пуза пиццы с разными начинками в старинной и единственной на весь город пиццерии, мы приехали домой. Возле подъезда стояла черная «Волга», а возле нее – мужчина с козлиной бородкой, одетый дорого и, на мой взгляд, строго. Он сделал несколько шагов в нашу сторону и, чуть приподняв шляпу правой рукой, заговорил с папой:

– Виктор Александрович Гаврилевский, я не ошибся?

– Здравствуйте. Вы не ошиблись. Это я.

– Можно мне с вами поговорить пару минут?

– Пожалуйста. Секунду, – и, обратившись ко мне: – Растислав, начинай носить тяжелое, что не сможешь, оставь – вместе перенесем.

Из тяжелого были стиральная машина и телевизор. Все остальное перенести я мог, тем более что вещи в двух больших чемоданах и двух сумках мама с Ириной понесли сами. Судя по их виду, они не доверили бы это богатство никому.

Папа разговаривал со странным вечерним визитером долго. Я перенес все, что мог, и подумывал попросить водителя буханки, в которой мы все это привезли, помочь отнести телевизор, когда папа позвал меня к себе.

– Расть. Это Вениамин Геннадьевич, коллега Агея Ниловича по географическому обществу. Он просит взглянуть на дневник, который тебе оставил Агей Нилович.

– Пап, а ты разве его не забрал? Я после переезда искал и подумал, что это ты взял, а потом закрутился и забыл спросить. Ну а сегодня, сам знаешь, не до того было.

– Нет, Расти, я не брал. Ты хорошо посмотри везде. Товарищ специально из Москвы прилетел. В этом дневнике сокрыто множество разгадок тайн, над которыми бьются уже долгое время ученые разных стран. Нельзя, чтобы дневник попал в другие руки. О том, что Агей Нилович жил здесь, оказывается, никто не знал. Все думали, что он или на острове Пасхи, или исследует гроты в Перу, а узнали о нем из статьи о тебе в «Комсомольской Правде». Там он дважды упоминался.

– Правда? Обо мне в «Комсомольской Правде»? Вот здорово! Почитал бы.

– Подожди, Расть, с «Комсомолкой». Вопрос серьезный. Вспоминай, когда ты последний раз видел дневник. Как он выглядит?

– Выглядит как толстая амбарная тетрадь в кожаной обложке. С внешней стороны выбит иероглиф по типу тех, что я видел в пещере. Видел я дневник перед тем, как уйти к тебе. Еще хотел сразу забрать, но он бы не уместился в сумку, и я решил забрать его вместе с книгами. А потом его не стало. Я перерыл весь стол и все шкафы. Говорю же – думал, ты забрал почитать.

– Растислав, Виктор Александрович, я чувствую, когда говорят правду. Вы не обманываете. Но мне бы хотелось поговорить со всеми, кто участвовал в переезде. Для начала с Людмилой Федоровной и Ириной Викторовной. Это необходимо сделать сегодня – ведь после всех бесед мне нужно будет позвонить в Москву, чтобы организовать поиск и не позволить вывезти столь ценные документы за пределы страны.

Поговорил с мамой и сестрой и, даже не прощаясь, сел на заднее сиденье «Волги» и уехал. Папа пожал плечами – дескать, одежка хороша, а манеры быдла и, подхватив коробку от телевизора, пошел домой, а стиральную машинку нам помог донести дядя Кирилл, сосед по площадке.

– Обустраиваетесь? Это хорошо. Рады мы за вас, Виктор Александрович. Расти, хоть медаль покажи! Первый раз вижу мальчишку, которому еще и десяти лет нет, а у него уже медаль «За Отвагу». Нонсенс. Тут о тебе и по «Первому каналу» в новостях рассказывали. Знаменитость.

– Ты, Кирилл, не развращай мне сына. Нечего ему вникать во всякие статьи да интервью. А медаль заслужил. Поступишь в Суворовское, будешь носить на форме, а пока к моим уберем.

– Да я что? Понимаю. Ну ладно. Там моя тесто замесила. Завтра пироги будут – приходите вечерком. Будем ждать.

– Нет уж. Завтра мы вас приглашаем, – вмешалась в разговор мама. – Будем мебель и покупки обмывать. Так что ждем завтра к девятнадцати.

– Ну что же. Будем. Обязательно будем. Но пироги – с нас. И наливочка – куда ж без нее? Спокойной ночи, соседи!

Дневник Агея Ниловича так и не нашелся. Мужик с бородкой и в шляпе приезжал еще три раза. Два из них – с какими чинами из КГБ. Опрашивали, осматривали нашу квартиру. Изъяли у меня записную книжечку, в которой были записи маршрута и зарисовки иероглифов, сумку из пещеры и гибкий клинок, который был у Харлампиева. Потом приехали еще раз какие люди из прокуратуры, ОБХСС, КГБ и под опись изъяли папку с документами на дома, квартиры, машины, яхту и деньги. Папу и маму заставили подписать какие документы, в том числе и о неразглашении, а про деньги и другое имущество посоветовали забыть. Последний из уходящих положил на стол пакет и, пристукнув по нему ладонью, сказал папе:

– Здесь сорок тысяч чеками. Можете потратить их на себя. Это компенсация за неудобства, которые вам принесла эта история. И премия вашему сыну за научные открытия в пещере. И еще совет: уже без шуток, Виктор Александрович, просто забудьте обо всем, что было связано с академиком Скуратовым. Это хорошо скажется на вашей карьере. Кстати, поздравляю с новым званием, подполковник. Завтра вам объявят об этом. И вашу жену тоже поздравьте с таким же званием. Прощайте.