Читать книгу 13.09 - - Страница 5

На кухонном столе лежали редкие, а оттого странные для нашего дома вещи, а именно деньги в виде десяти новеньких банкнот Европейского Центрального Банка достоинством в сто евро две тысячи двадцать седьмого года выпуска. Томик Фридриха Ницше и его начинка находились тут же, черной и серой кляксами дополняя ощущение того, что выцветшая старая столешница превратилась в абстрактное полотно. Лица неизвестных мужчин и женщин приветливо улыбались, пейзажи далеких краев, архитектура чужих городов манили нас с пестрых и гладких, как пластмасса, бумажек, нули-единицы по их краям сулили воплотить любые мечты в реальность. София с холодным любопытством разглядывала принесенные странности, как до того слушала мою историю. Она взяла в руки купюру с изображением благородной томной дамы в тиаре, поднесла к своему изящному носу.

– Деньги пахнут, – произнесла она. – Эти – ожиданием того, за что же они тебе достались.

Я тоскливо нахмурился.

– Я все тебе рассказал, Софи. Просто поболтаю с бедняжкой Анной, вот и все. Не бойся, я не поддамся ее женским чарам. Главное, чтобы она поддалась моим, мужским.

София вспыхнула, смяла банкноту и швырнула обратно на стол.

– Дурак же ты, Глеб! – воскликнула она. – Уверен, что тебе нужна такая работа? Ты, в конце концов, простой парень, зачем с подобным связываться? Почему так много платят? Чем убедишь, эту… Анну? Найдешь ли вообще в трущобах?

Она смотрела на меня своими полярными глазами. Сейчас, на светлой кухне, радужки Софии мягко светились изнутри диким древним огнем: они обладали редким серебристо-серым оттенком, пронизанный чуть видимыми желтыми крупицами; так светилась бы нагретая ртуть, усеянная золотой пылью; то был взгляд волчицы.

– Меня благословил поп, это должно вдохновлять, – я усмехнулся. – По его словам, она там такая одна. Несколько часов легкой прогулки по Гостинке вряд ли принесут мне больший вред, чем посещение церкви.

– Легкой? – вздохнула моя жена. – Это же чертов Гостиный двор!

– Софи, Софи! Не будь такой пессимисткой. Даже четверти этой суммы хватит на первичное обследование. Мы ведь так давно хотели попасть к тому специалисту!

В уголках ее губ появились крошечные морщинки.

– Хочу одного – чтобы с тобой ничего не случилось, – произнесла София. – Кто бы мог подумать! У Николаса есть дядя, и этот дядя католический священник. Нашел спасителя на час, дал ему фонарь, открыл в нем гребаный дар, благословил! Не такую помощь я себе представляла…

В глубине светлых глаз сверкнули рыжие искорки. Это означало одно: моя жена начинает злиться, причем очень и очень сильно. Еще бы! Представляю себе, чего ей стоило преодолеть свою гордость, обратившись к тому, кого совсем еще недавно считала воплощением мерзости. Ответ на ее просьбу выглядел – или являлся – изощренной насмешкой.

– Прошу, пожалуйста, не злись, – я попытался смягчить ее, направить ход ее рассуждений в прагматичное русло. – Посмотри – это просто чертова куча денег, и эта куча лежит на нашем столе.

София выразительно посмотрела на меня.

– Вот именно, Глеб, эта куча лежит на нашем столе, в нашем доме. И она мне очень не нравится, и Ницше этот не нравится, и фонарь…

– Зачем они дали фонарь? – спросил я, цепляясь за возможность сменить тему.

– Чтобы ты посветил себе в голову, пытаясь найти там остатки здравого смысла!

Да, София могла быть грубой; она разочарована и ошеломлена, и я понимаю ее.

– Прости. Это все так нелепо и глупо, и, господи!..

– Фонарь, – тихонько напомнил я. София развела руками:

– Он чтобы светить, конечно. Кого можно найти в темноте Старого города?

Она взяла со стола миниатюрный металлический фонарик, отыскала небольшую прорезиненную клавишу, надавила подушечкой пальца. Тонкий и яркий луч абсолютно белого света ударил ослепляющей жирной точкой по изображению какого-то древнего вычурного собора на одной из купюр. Охровые стены мгновенно выцвели, от места, куда бил луч, разлетелись радужные круги. Свет звезды, проникающий на кухню из-под серого полотнища облаков, казался жалкой пародией на само понятие «Свет» в сравнении с этим тонким, но таким мощным порождением технологий.

– Хочешь, я…

– Нет-нет-нет, и не предлагай даже! Ты со мной не пойдешь. Двух женщин от толпы грязных подонков я точно не отобью. И одну-то не представляю, как вытащить из этих трущоб, так что пообещай мне – никаких сюрпризов, Софи!

София щелкнула переключателем, пространство кухни погрузилось в пепельный туман; вновь сделалось тускло.

– Какие еще сюрпризы? Я подумываю прямо сейчас позвонить ван Люсту и послать его к чертовой матери!

Томная дама в тиаре подмигнула мне. Взгляд ее говорил: я живу в роскошном дворце и молюсь в красивом соборе, разъезжаю в золоченой карете, и у меня есть наследник всей этой благости. А что насчет тебя?..

– Но Софи…

Замолчал. Перевел взгляд на другую бумажку. Город из башен парил над чернильно-синим океаном. Бесконечною линией бессмысленным набором цифр шел и шел поверх этой радужной иллюзии номер купюры. Единицы и нули громоздились по ее углам, придавливая собой к поверхности стола.

И всего этого может стать в два раза больше…

– Что, Глеб? Подумай-ка еще раз. Подумай хорошенько. Я даже не смогу узнать, как продвигается твоя, с позволения сказать, миссия, не смогу помочь чем-либо.

– Помочь?..

– Ты собрался в трущобы Гостиного двора на концерт местных отморозков разгуливать в обнимку с какой-то сумасшедшей девахой! Думаешь, все будет проходить в традициях культурной столицы? Сильно сомневаюсь. Я тут с ума сойду в одиночестве!

Наконец смог оторвать взгляд от денег, взглянул на мою здравомыслящую жену. Сказал вяло:

– Ну это-то как раз просто. Куплю по дороге сотовый, и без проблем…

– Без проблем? Сотовый?

Хлесткая фраза была преисполнена сарказмом и злостью.

– Твоя работа мечты начинается сегодня в двадцать один час по петербургскому времени, так?

Медленно кивнул.

– Ну тогда смотри: ты едешь в банк менять деньги. Это примерно час вместе с дорогой, если повезет с монорельсом до Нового города. Потом выбираешь себе аппарат, оформляешь заявку на услугу связи и ждешь пару недель. Вариант так себе. Или ты можешь попробовать найти телефон здесь, на блошином рынке Удельной, например, но вряд ли тебе дадут сдачу с сотни евро местные доходяги; скорее, если дадут, то по голове. И вообще, Глеб… Связь? В Старом городе?

Я понял, куда она клонит. С досадой сжал зубы: София во всем права. Очевидные факты были коварно извращены призрачными аргументами денег. На большей части старого Петербурга такая обычная до Войны вещь как сотовая связь попросту не действовала, впрочем, и на окраинах, вроде нашей, тоже. После окончания Карантина профильные операторы сочли невыгодным заново снабжать эти районы вышками с базовыми станциями сотового сигнала, оставив им технологию прошлого века – стационарный телефон – по крайней мере до того момента, как в городе закончится основная часть восстановительных работ. Чтобы позвонить, к примеру, с Петроградской стороны или района Сенной кому-то на Парнас, в Купчино или наоборот, нужно было иметь безумно дорогостоящую спутниковую связь или попытаться найти таксофон, или частную стационарную точку. Таксофоны исчезли как вид еще в конце прошлого века, местные же не пускали к себе незваных гостей. И уж, конечно, наивно было бы полагать, что подобные виды связи обнаружатся на территории трущоб, куда я намеревался отправиться. Оставалась еще IP-телефония, но вездесущий когда-то культ Интернета пал за пределами Нового Санкт-Петербурга; давным-давно жители руин и трущоб ничего не слышали и не знали о нем, и уж тем более не использовали в своей повседневной жизни. Интернет – Технология Праздного Общества – нынче доступен лишь единицам; она, как и в самом начале своего существования, стала элитарным преимуществом государства, корпораций, военных и влиятельных богачей наподобие семейства ван Люстов.

– Ох, Софи… Ты и правда не сможешь ничего знать обо мне весь этот вечер. Да и в случае опасности мне придется рассчитывать лишь на себя. Это сильные аргументы.

София тихо фыркнула, будто сгоняя с губ невидимую пыль. Вновь взяла в руку фонарик. Включила, направляя мощный луч на тысячу евро, что валялись детскими фантиками на старом столе.

– Их аргументы сильнее. Реальнее. Мои – лишь страх за тебя. Он возрастет в разы, лишь только ты переступишь порог нашего дома. Но когда ты переступишь его еще раз, то это, – едкий белый свет выжег радужный круг на лбу важного пожилого господина в старинном сюртуке, – может возрасти ровно в два раза. Вот и решай, какой аргумент вернее.

– Не понимаю, ты отговариваешь меня или нет? – воскликнул я и ослеп. Режущая боль пронзила веки, радужку, глазное яблоко, зрачки сузились до размеров кончика иглы. Белая мгла тысячами солнц взорвалась внутри головы.

– Я желаю и того, и другого. Я алчная благодетель. Если спасешь эту девушку, то спасешь наше будущее. Останешься дома – спасешь настоящее.

Свет говорил со мной, и свет рвал на части.

– И я не знаю, что мне дороже.

Секунда абсолютной тьмы; паутина белесого света охватила зрение, и в центре этой эфемерной конструкции, нечеткой, размытой, я различил печальное лицо Софии.

– Больно? – с каким-то тайным удовольствием, какое бывает у детей, спросила она. – Прости…

Рука ее, будто лишенная связок и мышц, свисала вдоль тела, и в ней тускло блестела металлическая поверхность чертового фонаря. Тонкие пальцы разжались, миниатюрная вещица беззвучно упала на серый линолеум.

– Прости, Глеб, нет, правда, – будто очнувшись от наваждения, София прильнула ко мне, прижимаясь с силой, зашептала. – Не уходи никуда, пожалуйста, останься, не надо…

Сквозь тонкую ткань ощущал, как громко и близко-близко билось сердце любимого человека. Оно гнало кровь по прекрасному телу, и оно же гнало меня прочь, с каждым ударом отстраняя меня на невидимый миллиметр от своей хозяйки.

– София?..

Она будто не слышала. Сердцебиение становилось все сильнее, отчетливее. Я знал – она ждет моего решения, и она готова принять любое, и это удерживало от принятия такового.

Мы продолжали стоять в тишине, обняв друг друга, и только лишь стук сердца отмерял сейчас время.

Решение пришло тихо, в судорогах, как смерть маленького животного. Наступил вечер; я вновь прибыл поездом МЖД на Финляндский вокзал и совершил длительную пешую прогулку. Монорельс не вел на острова, он огибал их дугой, повторяя очертания набережных, делая резкий поворот на восток у бывшего Ладожского вокзала. Там железная дорога из тоненькой нити превращалась в настоящую паучью сеть, накрывая собой Новый город. Чтобы попасть в старые районы Петербурга ничего особенного не требовалось – были бы крепкие ноги да особый резон. Если первое условие было обыденным даром Природы, то второе представляло собой исключительную редкость. «На время проведения восстановительных работ Старый город является зоной повышенной опасности» – вот что год за годом после снятия Карантина слышали от властей обыватели, – «Посещение этих территорий крайне нежелательно…». И я до последнего времени старался придерживаться этих рекомендаций.

…Снегопад почти прекратился, и обманчиво далеко справа показалась грязно-желтая колокольня Петропавловского собора, заключенная в тиски строительных лесов. Кугель шпиля, ржаво-купоросовый шар, упирался в низкие серые небеса. Когда-то его венчала фигура летящего ангела, держащего в своих руках огромный золотой крест, теперь там был один лишь ветер. Этот ветер увидел одинокую фигуру на мосту и кинулся к ней. Я поднял воротник, ускоряя шаг.

На той стороне Литейного меня встретил блокпост.

– Не поздновато ли, гражданин? – хмурясь, спросил молодой полицейский, выходя из просторной будки. Вполне резонный вопрос, но я мог бы просто пройти мимо, и это не было бы понято превратно – в Старом городе достаточно интересных мест для людей определенного сорта. Только вот не тянул я на подобную публику: пришел пешком через мост, один, небритый, лохматый, с отстраненным тоскливым взглядом. Излучаю декадентство, из меня так и лезет скорбь. У таких людей нет энергии счастливой жизни, нет животных амбиций, а значит, нет и денег. Именно поэтому парень в форме вылез мне навстречу из своей теплой конуры – слишком уж я не вписывался в рамки его обычного вечера.

– Здравствуйте. Да вот, спешу на вечернюю службу в Святую Екатерину, знаете, это церковь такая…

Полицейский опешил, опешил и я; такое до сегодняшнего дня вряд ли могло появиться в моей голове. Лицемерие мне претило, но слова вылетели раньше, чем успела оформиться мысль и осознание ее содержания. Я понятия не имел, проводятся ли в такое время эти самые службы, и в курсе ли подобного этот человек в форме.

– О, вот значит как, – многозначительно произнес он, окидывая меня с ног до головы. – Какое совпадение.

– Простите?..

Полицейский сощурился, на миг выпятил гладковыбритый подбородок и вдруг простодушно улыбнулся, подаваясь всем своим казенным телом вперед, желая то ли обнять, то ли скрутить по всем правилам полицейской науки. Ботинки мои скрипнули на снегу: правой ноге захотелось встретить этого молодца ударом колена под дых, левой же отпрянуть и пуститься в бега. Но я остался стоять там, где стоял.

– Да у меня тут тоже, получается, вечерняя служба, – рассмеялся мальчишеским смехом парень. – Как мой батя пел, помню – «Наша служба и опасна, и трудна, и на первый взгляд…» Как же там…

Он смутился так же неожиданно, как и повеселел до этого. Я смиренно развел руками, сочувственно предположил:

– Как будто не видна?

Полицейский был действительно молодым человеком; теперь я это хорошо видел; наверное, лет двадцати двух, не более. Припев песни ребята моего поколения знали хорошо, хорошо они знали и то, что следующее поколение в нашем городе может никогда уже не появиться. Как и многие другие люди в Петербурге, этот полицейский, скорее всего, явился сюда издалека.

– Точно! – просиял он, снова широко улыбнувшись. – Не видна, ага, но вы-то, небось, мою будку с той стороны моста заметили, так получается, что видна. Не зря стою.

– Я здесь часто хожу, – на всякий случай уточнил я. – На службу. Мимо вашей службы. Туда-сюда.

Лицо расплылось в безмятежности. Оказывается, изображать блаженного не так уж и трудно. Труднее миновать этого парня, неожиданно искреннего, какого-то неиспорченного, по-юношески наивного и простого. Может быть, там, откуда он родом, где-нибудь в сибирской глуши или на берегу Черного моря, все люди такие, улыбаются, шутят, не прислуживают, а служат, рожают и воспитывают таких вот добрых молодцов, продолжая свой нехитрый род нараспашку…

Вдруг понял, что ошибся в нем, и он стал меня злить. Именно этой своей простотой и открытостью. Был бы на его месте кто-то, кто обычно бывает здесь – из числа местных полицейский, видящий людей насквозь циник, то уже давно дал бы пройти дальше, убедившись, что опасности я не несу; как и наживы. Но сейчас все было иначе: Литейный мост погружался в сумерки, время шло, но не шел я, а стоял и глядел в наивные светлые глаза. Что-то в моем взгляде напомнило ему о его служебных обязанностях.

– Вы, наверное, спешите, вы идите-идите, пожалуйста, просто одиноко, знаете, вот так тут под снегом торчать и смотреть на ваш город, грустно это очень, вы ведь местный, наверное, а я сам вызвался в Питер, сюда не каждого берут, но я еще в школе лучше всех знал и про Петра, про барокко, а еще, как же это… про мосты и каналы, про белые ночи и праздник, когда корабль вот тут проплывает…

Рука в серой перчатке указывала на заснеженное пространство между Литейным и Троицким мостами. На лице полицейского застыла маска неподдельного детского восторга. Захотелось вмазать по этому лицу кулаком.

– Алые паруса, – кивнул я, сдерживая отвращение. – Праздник выпускников. Тысячи мальчиков… и девочек… «Все пути открыты молодым»…

Шведский бриг «Tre Kronor», двухмачтовый красавец и главная звезда феерии на Неве, был затоплен по ошибке ВМС Суоми в самом начале Войны где-то на подступах к вновь милитаризированным Аландским островам, перевозя на своем борту юных победителей какого-то идиотского конкурса. Скупая информация о жертвах «недоразумения» утонула в потоке кровавых новостей со всего мира. Алые паруса стали багровыми, мир перевернулся с ног на голову, школу мою разнесло по кирпичикам, аттестат зрелости вручали вражеские артобстрелы, дроны и авиация, и мне было плевать на барокко и гребаные мосты. Детство кончилось резко и сразу – ударом наотмашь явилась взрослая жизнь, завернутая в алые простыни, трещащая по швам и хрипло, надрывно то ли плача, то ли смеясь. Где же ты вырос, господин полицейский, кто же тебя обманул, что ждал здесь увидеть, до глупости восторженное дитя?

– Вот, вот, точно, алые, как вы говорите, паруса, – светящиеся от радости глаза не видели грязный снег, ржавый купорос мостов, желтые как зубы курильщика стены соборов – они видели широкую реку под ночным небом, и в небе этом вспыхивали тысячи разноцветных узоров, и в воздухе гремел оркестр, и набережные усыпаны сонмом тел, и некому схватить меня за руку, увести прочь в темноту убежища, прогнать от созерцания смерти…

Тряхнул головой. Медленно обошел фигуру парня, медленно ступил на Безымянный остров. Позади раздалось неуверенное восклицание, скомканное шарканье по снегу, но я ускорил шаг. Вокруг стремительно сгущались сумерки; будто гигантская каракатица, парящая над Петербургом, испустила вдруг на его улицы огромное чернильное облако. Фонари, одинокими колами вздымающиеся из сугробов, освещения не давали. Здесь не работала общегородская энергосеть, и с наступлением вечера улицы, проспекты и площади погружались в зимнюю тьму. Изредка вдалеке тут и там горел слабый свет – тот или иной дом, по какой-то причине облюбованный людьми, освещался трепещущими на ветру лампами, питаемыми генераторами. Люди эти были разного пошиба: от священников и до панков, от строителей до держателей модных заведений наподобие бара в «Доме Зингера». Последних становилось все больше, в какой-то дьявольской прогрессии росло число их клиентов. На величественные руины был спрос; слишком много развелось в Новом городе эстетствующих от их вида ублюдков. Стало модным отобедать, пялясь на останки архитектурных шедевров, зависнуть на всю ночь в каком-нибудь полуразрушенном соборе под музыку, похожую на гул металлургических заводов. Блеск и новизна правого берега быстро приелась молодым повесам, приехавшим сюда со всех концов страны и мира; их влек мрачный хаос берега левого.

Без приключений пройдя в полумраке с десяток кварталов (держась правой стороны набережной Фонтанки), я ступил на промерзлый асфальт Невского с брусчатки Малой Садовой и сразу попал в область яркого света. На фоне черных провалов Александринского театра опасно накренились останки памятника Екатерине Великой, будто кто-то огромный и сильный отвесил бронзовой императрице пинка. То тут, то там в разбегающийся в бесконечность Невский проспект вросли серые бетонные блоки, увенчанные росчерками колючей проволоки. Меня поглотил взрыв разноцветных сполохов от огней, веселого шума и большого количества самых разных людей, среди которых были и женщины.

…Ведет ли сейчас службу отец Жан-Батист? Сколько из этих шатающихся, смеющихся людей побывало на вечерней проповеди? Нуждаюсь ли я сам в отпущении грехов?..

Криво улыбнулся; глядя на местную публику, невольно задумаешься о духовности. Мужчины совершали променад по широкой заснеженной перспективе, жадно изучая прохожих, выискивая в толпе одиноких доступных женщин неопределенного возраста, явившихся сюда из других городов на свой страх и риск, всегда нищих, всегда некрасивых, будто и там, откуда они прибыли – обычно из маленьких провинциальных дыр, – пронеслась когда-то Лилит, извратив на долгие годы саму суть женщины. Их было очень и очень мало, но все-таки гораздо больше, чем обычно можно увидеть где-то еще в этом городе. Изредка встречались пары: статные мужчины за пятьдесят вели под руку гибких красавиц, чьи молодые одинаковые лица не выражали эмоций. Эти пары появлялись из роскошных авто и, будто призраки на рассвете, исчезали в недрах блестящих парадных. В рафинированных движениях женщин чувствовалось что-то искусственное. Конечно, то были гиноиды, выдрессированные, запрограммированные на любовь вечно юные леди; их верность и страсть можно было не только купить, но и взять напрокат в специальных агентствах, обзаведясь для выхода в свет прекрасной кибернетической гейшей. Только самые богатые мужчины могли позволить себе настолько нечеловеческую любовь в этом несчастном городе.

…Но чем же богат я?

Над домами, людьми, над проспектом нависла башенка городской Думы с остановившимися стрелками часов. Время застыло посреди редких пушистых снежинок: в последние годы там было, кажется, около десяти минут второго. Дернулась реальность, что-то в моих глазах настроило резкость и контраст; в зернистой темноте угадывалась вытянутая двухэтажная галерея Гостиного двора. Она чернела над сплошной линией бетонных блоков, тянущейся от начала Думской улицы до площади Островского. Ну, конечно. Еще одно обстоятельство против моей сегодняшней миссии, о котором я начисто позабыл: забор с колючей проволокой и патрули военной полиции везде, где в довоенное время находились вестибюли станций метрополитена. А в здании Гостиного двора как раз и был вестибюль наглухо запечатанной сейчас одноименной станции, плюс тоннельный переход с Михайловской улицы к станции «Невский проспект», что скрывалась в чреве некогда ярко-лилового здания, стоящего аккурат через мост напротив «Дома Зингера». И этот лиловый красавец, ныне побледневший и осунувшийся, тоже обладал собственным почетным караулом. Откуда-то из темноты Садовой улицы, будто пройдя сквозь стылый бетон, появились фигуры двух солдат, оснащенных короткими автоматами и ярко светящими фонарями.

Строчки обожгли память. Неуместное стихотворение заставило встать столбом посреди Невского, замотать головой, пытаясь разглядеть в темноте за забором кого-то, кто мог бы подбросить в мой разум эти слова. Но вместо возможного литературного демона я увидел вдруг черную-черную бездну в стыках бетона, из которой и вышли солдаты. Они уже давно прошли мимо меня, куда-то не то вправо, не то влево, и тут же вместо них образовалась тьма, засасывающая в себя мириады кружащих снежинок. Я замер на месте. Мысленно посчитал до десяти, нерешительно шагнул в сторону бетонных блоков, вглядываясь в смутные силуэты серых строений над ними. Зажмурился. Силуэты проявились на веках. Пролеты галерей отпечатались в памяти – яркий свет Невского исчез, фонари солдат потухли, мир затопило черно-серым цветом. Пройдя несколько метров в темноте, я, наконец, разомкнул веки и обернулся. Свет обманчиво далеких огней растворял в себе человеческие фигуры, идущих по заснеженному проспекту. Тонкая невидимая линия разделяла нас, и до нее было всего несколько широких шагов – я еще не ступил во тьму, но уже покинул свет, и кто-нибудь сентиментальный назвал бы это состояние сумерками. Веки сощурились; свет причинял боль. Отвернулся: длинная-длинная улица уходила вперед, приглашая ступить на ее промерзлый асфальт. Вытянув правую руку, дотрагиваясь до стены цвета пепла, я шагнул в темноту.

Да, я взял с собой чертов фонарь, но глаза быстро привыкли к полумраку; разумнее было бы как можно дольше оставаться под его покровом, не выдавая своего присутствия кому бы то ни было. Различил фасады бесконечных галерей, пестрящих черными проемами широких дверей и окон. Пространство между ними было превращено в полотна самых пошлых сюжетов. Первое же увиденное мной граффити представляло собой изображение мужского достоинства таких размеров, что сначала я побледнел от зависти, а когда рассмотрел некие подробности этого монстра, то сделался пунцовым и от стыда. Следующий представитель местного искусства в точности повторял лейтмотив предыдущего, но был дополнен женскими фигурами, довольно реалистично исполненными неизвестным умельцем. Около пятидесяти метров стены занимала впечатляющая фантазия на тему взаимоотношений женщин и мужского начала. Оглушенный этими откровениями, я стоял у фасада, не решаясь осуществить ни одно из очевидных продолжений моего здесь нахождения: либо идти дальше по улице, либо зайти в один из множества черных проемов галерей; вдруг Анна спит там в обнимку с каким-нибудь доходягой или я встречу кого-то болтливого, кто наведет меня на ее след. Здесь, на самой границе Невского и трущоб, не было ни души, ни единого признака чего-то, похожего на панковский шабаш, и это спокойствие вдохновляло меня на ошибки, уводило от правильной мысли, что такое яркое явление как молодая девушка, скорее всего, будет еще ярче где-нибудь посреди всеобщего сумасшествия. Ко мне пришла запоздалая мысль: говорил ли чертов Жан-Батист только лишь о Гостином дворе или он имел в виду и Апраксин, чья территория начиналась сразу же по окончанию первого? Кажется, он употребил слово «Дворы». Если так, то поиски Анны становились во всех смыслах шире. Во всяком случае, они не могли сводиться лишь к созерцанию пошлятины на старой промерзшей стене. Для начала надо было пройтись по нутру этих темных галерей. Нужно подготовить себя к новой реальности, нужно уповать на везение; это было глупо, но глупость эта не хуже и не лучше глупости главной, а именно той, что заставила меня находиться в этом месте прямо здесь и прямо сейчас.

Плюнув под ноги, я сделал несколько шагов прочь от проема. Неужели я и впрямь рассчитывал встретить эту девчонку сразу же по прибытию, буквально за первым углом? Так не могло было быть. Она в самом сердце трущоб, я же сейчас на окраине, безлюдной и темной. Нужно не подготавливать себя к новой реальности, а вспомнить ее, позволить памяти вернуть себя на несколько лет назад, осознать, что нового в ней ровно ноль.

Где-то далеко в этом густом чернильном воздухе мелькнул огонь: в дальних залах что-то горело. Отсвет плясал на далекой стене уютным теплым пятном. Здесь кто-то есть, а значит, у этого кого-то можно попробовать кое-что узнать. Прекрасно.

Я включил, наконец-то, фонарь. Тонкий и яркий белесый луч разрезал пространство, выхватывая из тьмы усыпанный мусором заснеженный пол. Чем дальше я направлял свет, тем больше становилось различного хлама и меньше снега.

– Надеюсь, ты не ищешь местечко, чтобы навалить прехорошую кучу?

Насмешливый глухой голос наотмашь ударил меня по лицу, и луч света пугливой кошкой кинулся на ущербные стены.

– Если тебе интересно, я стою прямо напротив.

Мысли спутались, а руки не знали, что делать, однако длилось это всего пару секунд. В конце концов, я смог различить в круге белесого света грязное ухмыляющееся лицо какого-то старого оборванца.

– Ты бы вырубил свой фонарь да шел к огоньку погреться, – сказал он ртом, полным гнилых зубов. – Зима, однако.

Старик беззлобно хихикнул и пропал из вида, оставляя меня в замешательстве. Где-то недалеко раздался приглушенный хлопок, и сразу – глоток, жадный и долгий. Я непроизвольно облизал замерзшие губы. Постоял с минуту на месте и, наконец, решившись, не выключая фонарь, пошел вперед. Пройдя через большой зал, заполненный сломанным и разбитым хламом, оказался в маленькой комнате, в дальнем углу которой валялся толстый матрац неопределенного грязного цвета, заваленный горой тряпья, в центре стояла проржавевшая бочка, из которой вырывались языки пламени. Казалось, что и огонь проржавел тоже, такой рыжий и тусклый он был. Над огнем нависала растопыренная пятерня, облаченная в бесцветную рваную перчатку. Я направил луч света вперед; теперь можно было хорошенько разглядеть заставшего меня врасплох человека. Это и в самом деле был старик: морщинистый, с желто-болезненной кожей, лицом, обрамленным клочками седых волос. Ироничная улыбка не сходила с лица, пронзительный взгляд чуть замутненных серых глаз усиливал ощущение того, что их обладатель не полезет в карман грубого черного ватника за острым словцом. Фигура старика, если бы можно было выпрямить его сутулую узкую спину, была высокой, и издалека походила на дорожный указатель из-за нахлобученной на голову шапки-ушанки. Здесь могла бы быть своеобразная гармония худобы, но ее портили короткие и в какой-то степени даже толстые руки, одна из которых нависала над ржавым пламенем, а другая с силой сжимала коричневую пластиковую бутылку внушительных размеров.

– Не тычь в лицо фонарем, говорю же – выруби! – вновь усмехнулся старик, закрывая свое лицо рукой, видя, что на него вдоволь насмотрелись. Я щелкнул выключателем. Помещение пропало, явилась прогорклая темнота, через несколько секунд сменившаяся теплой рыжей пульсацией. Комнатка предстала передо мной уютным убежищем, скрыв в полумраке свое вопиющее убожество. Ржавый огонь лизал нутро бочки.

– Так что насчет кучи? Еще держишься? Держись, тут люди живут, между прочим. – Старик улыбнулся и вдруг протянул мне бутыль. – Пивка для рывка, молодой человек?

– Н-нет, спасибо. И я вовсе не собирался…

Серые глаза посмотрели на меня как на полного дурака – улыбаясь и осуждая. Бродяга натянул шапку на самые брови и пригладил будто прическу истершийся искусственный мех. Затем поднес бутылку ко рту и сделал внушительный глоток. Замелькал острый кадык на худой, покрытой седой щетиной, шее. Старик внезапно посерьезнел, и спина его выпрямилась; фигура в черном ватнике нависла надо мной нелепым пугалом.

– Ну и зачем явился?

Я отступил на шаг к выходу, ощущая за собой пустоту темного зала. Пальцы с силой сжали фонарь.

– За тем же, что и вы, – сказал наобум.

Старик замер на несколько секунд и вновь сделал глоток. Прищурился, достал из кармана ватника мятую пачку папирос, извлек одну, прикурил от огня. Казалось, что клочки волос на лице тотчас вспыхнут, но ничего такого не произошло – старик был виртуозом. Он с наслаждением затянулся, выпуская изо рта струю сизого дыма в мою сторону, и сказал с хитрой улыбкой:

– Это уж вряд ли. Видишь ли, мне сюда являться незачем. Я здесь был всегда.

Бродяга обвел взглядом стылую темную комнатку, и взгляд этот был пронзительным, режущим убогие стены, вырывающимся куда-то на все четыре стороны – к ледяному заливу на западе, к свалкам южных районов, к роскоши Нового города за Невой на востоке, и к моему родному северу на Выборгской стороне.

– И кто же вы?

Он как будто бы растерялся.

– Если ты имеешь в виду имя, я отец Василий.

Теперь была моя очередь растеряться.

– Чей отец?

Старик задумчиво посмотрел на меня.

– Это интересный вопрос… Когда-то – многих. Сейчас же, видно, ничей. Гм! Тогда можешь звать меня просто Василием Борисовичем. Хотя здесь я для всех отец – когда-то я был…

– …священником?

Треснуло внутри бочки, из недр ее вырвались яркие искры. Тень пробежала по стенам от наших слившихся в единое пятно фигур.

– Что? Священником? Что за дичь!

Как будто обозлившись, Василий Борисович отвернулся и сделал несколько шагов в сторону матраца. С медленной грацией, какой-то странной гибкостью он вытянул свои короткие руки и принялся ворошить кучу тряпья. Пледы, одеяла и простыни, кофты, свитера и рейтузы смешались в этом промерзлом лежбище. Старик с размаху плюхнулся прямо посередине, и я различил там нечто, показавшееся человеческими волосами. Должно быть, парик, снятый с одного из манекенов, замерших в призывных позах в пустых залах магазинов Гостиного Двора.

Василий Борисович затянулся папиросой, запивая вонючий дым пивом.

– Я был отцом… – с легкой грустью произнес он. – Многодетным, понимаешь, папашей… Шестерых чудных ребят: двоих парней и четырех девчонок. Вовка с Димкой от первого брака, а дочери уж от второго. Седина в бороду, а бес в ребро!.. Влюбился, кретин старый, на заре трудовой деятельности в свою же студентку, и она мне аккурат за четыре года четырех девок подарила. Эх, знала бы, как оно потом будет-то, обязательно парней родила бы. Может, таки пивка?

Я покачал головой и подошел к бочке, протягивая руки к языкам пламени. Где-то за хлипкими стенами без окон и дверей задувал промозглый декабрьский ветер; тело мое начинало зябнуть. Я негромко сказал старику:

– Мне жаль, что так вышло…

Он отхлебнул из бутылки. Папироса тлела в его пальцах, слабо светясь в темном углу комнаты. С коротким рывком он бросил окурок папиросы, целясь в чрево бочки, но промахнулся. Рассыпая искорки, окурок упал у моих ботинок. Я опустил на мгновение взгляд и вновь посмотрел на бродягу – тот медленно гладил волосы парика скрюченными, дрожащими пальцами.

– Ишь, какой жалостливый, – усмехнулся Василий Борисович. Волосы, кажется, были рыжего, ржавого цвета – это уже не удивляло. Несколько длинных локонов старик успел намотать себе на большой палец, играя указательным с пушистыми кончиками. – Жалостью ничего не вернешь, – рука напряглась, растягивая волосы, будто нити на ткацком станке. Тряпье, на котором восседал старик, внезапно зашевелилось, и тут же странная тяжесть налилась в висках – раскаленный свинец заполнял их, растекался, шипя и сжигая мысли. Василий Борисович разжал пальцы, вскинул к потолку руки и громко, заливисто рассмеялся. Тряпье затряслось в такт, затягивая в себя, словно трясина, рыжие локоны.

– Господи, что за серьезная у тебя рожа! Да тебе любую лапшу можно на уши примотать!

Василий Борисович громко икнул, растягивая на лице язвительную улыбку. Я нахмурился – от боли в висках и растерянности. Мрачно сказал:

– Не смешно шутите…

– А смеяться тебя никто не просит. И приходить за блокпост не просили. Видно же за версту – парнишка ты не из наших. Пальтецо это, шапочка, фонарик опять-таки. От пива отказался, а ведь мы сами варим, крафт, понимаешь! Ну так и что тебе надобно здесь, мил-человек? – вдруг грозно спросил старик. – Ты бы нам лучше девчонок привел вместо себя! Нам бы женщин побольше, понимаешь?

Я старался подавить в своей голове нарастающую боль. Несуразица в словах бродяги проходила мимо меня, не задерживаясь в памяти; приходилось напрягаться изо всех сил, чтобы улавливать хоть малейшую крупицу здравого смысла в его околесице.

– Побольше? То есть какие-то женщины у вас уже есть?

Старик скабрезно ухмыльнулся.

– А тебе что – бабенку надо?

– А кому нынче не надо? – в тон ему ответил я, пытаясь сосредоточиться на формулировке своих слов. Если грамотно выстроить диалог с этим болтливым пугалом, возможно от этого будет толк; ведь театр, как известно, начинается с вешалки, а старичок этот точно нарочно подходил на роль таковой нелепой фигурой и наличием обильной коллекции чужого гардероба. – Я вот за тем и пожаловал, собственно…

Василий Борисович удивленно-одобрительно икнул, тряхнул бутыль, определяя оставшееся количество мутной жижи.

– За бабенкой пожаловал?

Это могло длиться бесконечно – головная боль и вопросы.

– Мне сказали, что сегодня здесь будет тусовка…

Бродяга кивнул.

– Ага.

– И что можно будет познакомиться с одной девочкой…

– Кто ж тебе все это сказал? – дед воззрился на меня со своего трона, все ерзая в нем, почти проваливаясь внутрь, но каким-то образом продолжая восседать сверху. Я крепко сжал стылый фонарь в руке. Вдохнул морозного воздуха, уверенно произнес:

– Давид, кто же еще.

Пальцы Василия Борисовича обмякли, отпуская рыжие локоны, позволяя тем вновь смешаться с кучей тряпья под собой. Через мгновенье эти пальцы с какой-то особой прытью вонзились всей пятерней в промерзший воздух. Это был жест Великого Торжества, жест Великого Заговора Посвященных.

– Даааавидаа знаешь… – протянул старик, и спрашивая, и утверждая одновременно. В серых глазах засветился восторг, сменившийся вдруг поволокой недоверия. Бродяга оттолкнулся от чего-то невидимого в куче одежды и довольно изящно спустился обратно к бочке. Будто хищник, добивающий жертву, одним верным движением прикончил содержимое бутылки. Остатки пива полетели в пищевод отца Василия, бутылка же – в ржавое пламя бочки. Послышалась хлесткая вонь плавящегося пластика.

– Не знал бы, сюда и не сунулся, – произнес я тоном завсегдатая свалок.

– Так, а что ж ты тут ждешь, чудак-человек? – искренне удивился Василий Борисович, облизывая покрытые седыми клочками волос губы. – Все веселье сам знаешь где!

Знал бы, не прельстился б неверным огнем из глубины этих стылых комнат. Но старичок, по-видимому, от скуки и «крафта» был готов показать путь к моей цели, нужно лишь совсем немного направить его в русло гостеприимства. Но правильные слова все еще подбирались с трудом. Тянущая темная боль в голове пульсировала в аритмичном танце с искрами, вырывающимися из ржавой бочки.

– Конечно, знаю. Вы со мной?

– Я сам по себе, – философски ответил старик. – Чего я там не видал? У меня тут огонь, алкоголь, туалет, между прочим. Мы здесь еще не совсем быдло. Настоящий немецкий фаянс, только без воды и засорился. Так, мелочи. Писсуар или кабинка, на выбор. Воняет дичайше, мое почтение, но уровень комфорта при этом зашкаливает. Не желаешь?

– Нет-нет, может, позже. Ну что вы тут один в такой вечер? Пойдемте, я приглашаю.

– Да куда ты меня все зовешь, окаянный, я понять не могу!

Я переступил с ноги на ногу.

– Туда. Сходим, посмотрим на Анну…

Шапка-ушанка от движения седых бровей взлетела на пару сантиметров вверх. Черный ватник на худом теле бродяги заколыхался в такт участившегося дыхания. Я осекся, приказал себе замолчать. Если имя Давида произвело магический эффект ключа ко всем замкам, то это женское имя, озвученное раньше времени, могло сыграть со мной злую шутку.

– Ахаанну! – воскликнул в одно нелепое слово Василий Борисович и всплеснул ладонями. – Малышка Анна, прелестница, чаровница! Кому нужен немецкий фаянс! Всем нужна наша Анна, что ж ты молчал!

Пламя вдруг взметнулось почти до потолка, освещая черную влажную плесень на грязной его поверхности, взметнулось и погасло – резко, до боли в глазах, пуская в сознание панику. Судорожно попытался нащупать мягкую кнопку на теле фонаря, но прежде, чем это произошло, почувствовал, как сильные и цепкие пальцы отца Василия обхватили мои плечи, и в нос ударила теплая кислая вонь его дыхания.

– Ох, дружочек! А и везунчик же ты! Если ты Давида знаешь, то и Анну приласкаешь, так мы тут говорим. Кто Давиду приятель, того ждут объятья. Ну и всякое такое. Фольклор! Плюс егерь нынче отжигает, а это тоже рейв будь здоров.

Что-то произошло – в сознание, в этих руинах, всюду. Лицо старика вновь стало различимо в темноте. Пламя, словно в насмешку, вернулось без предупреждения, обжигая жаром, близкое и опасное. Ржавый металл бочки щелкнул.

– Анна, – прошамкал в лицо пивными парами и гнилыми зубами бродяга. – Анна!

Это восторг или предостережение?

– И егерь? – беззаботно уточнил я.

– А то! – фигура отца Василия отшатнулась от меня, он щелкнул пальцами – раз-два, пытаясь нащупать в стылом воздухе какой-то ритм, вдруг плюнул себе под ноги, уставился на белесое пятно жидкости. – Какое веселье без них? Она раньше танцевала иногда с ними, так, для шутки и праздника, но такое дело, понимаешь…

Очевидно, «Егерь» – это местная музыкальная банда. Те самые безбожники с адскими гитарами.

Василий Борисович перевел взгляд с плевка на меня.

– Когда тебя хочет изнасиловать толпа обдолбанных ублюдков, тут даже Давид не поможет. Тут не до высокого искусства. Того и гляди, стащат со сцены, такой ля бемоль мажор начнется, ухахаха! От греха подальше теперь наша Анечка дает только сольные представления. А тебя, кстати, как зовут-то? – вдруг спросил он.

Это было наивно и глупо, но я ответил:

– Глеб…

Старик протянул мне руку, щеря в улыбке остатки гнилых зубов. Не снимая перчатку (ведь под ее темно-синей тканью скрывалось золотое кольцо), я ответил на жест. Ладонь его не весила ничего, словно ее обладателя не существовало вовсе. Обгрызенные почерневшие ногти венчали толстую пятерню, стыдливо выглядывающую из укрытия обрезанных грязно-серых перчаток. Чувствуют ли эти пальцы мою маленькую тайну, здесь, совсем рядом?

– Глеб всему голова! – авторитетно заявил Василий Борисович. – Ну, пойдем, коли не шутишь.

Садовая улица представляла собой один широкий мазок кисти угрюмого художника, решившего набить полотно мусором и грязным снегом. Мы шли рядом, почти шаг в шаг, я и этот нелепый доходяга в черном ватнике и шапке-ушанке. Странной компанией, должно быть, представлялись мы; но для кого странной? Здесь, в окружении этих черно-серых стен, невидимые и неслышимые для посторонних глаз и ушей, мы составляли атональную гармонию. Поддерживая наш неровный ритм, под ногами мягко хрустел грязный снег. Сумрак скрывал в себе очертания зданий. Сорванные с петель ворота и смятые в немыслимые спирали старинные ограды смешались в неверные выцветшие кляксы, но Василий Борисович уверенно вел нас куда-то вперед. Не нужно было быть гением, чтобы понять, что бродяга собственноручно рисовал мне карту сокровищ. Жирным красным крестом он отмечал местоположение желанного сундука – то есть, Анны. Тонкости отношений в здешних трущобах представлялись мне все яснее. Если не сглупить, в самом ближайшем будущем я смогу завершить свою работу – или попытаться это сделать. У меня есть проводник. У меня есть благословение католического святоши. У меня есть абсурдная ситуация, в которую я попал так же глупо, как недавно согласился посетить базилику. Что мне терять? Впереди лишь приобретения. Например, второй половины оплаты.

Я тряхнул головой, в недрах которой все еще клубилась невнятная боль. Спросил негромко у спутника:

– А она точно там будет?

Он, в который уже раз, ехидно улыбнулся и принялся чесать седые клочки волос на лице.

– Анютка-то? Что, давненько девчонок не щупал? – пааанимаю! Будет, чего же ей не быть. О, смотри-ка: афиша висит. Значит, сарай воронцовский прошли. Справа будет банк, ассигнационный, но ассигнаций там давно нет. Хе-хе. Ими уже как лет десять задницу подтерли иные вкладчики.

Я старался не слушать отца Василия; вопрос я задал для того, чтобы не терять с ним ту самую неуловимую связь, называемую человеческим общением. Но речи его были сбивчивы, насыщенные то историями, то ругательствами, и моя страдающая странной мигренью голова не справлялась со словесами бродяги. Он это, видимо, понимал, и время от времени пускался в монологи, комментируя местный колорит:

– Обширный участок к северу от Фонтанки, на котором расположен Апраксин двор, в тысяча семьсот тридцать каком-то году был пожалован графу Апраксину, вот как. Мы тут сейчас ходим. По большому и по малому. По среднему – это к василиостровцам, они умельцы. Питерский старый юмор, цени! Я ж носитель культуры, мать ее растак. А вот это видишь? Трехэтажные каменные строения при Советах сделались…

Я отрешенно всматривался в полумрак. Голос то пропадал, то вновь возвращался.

– Ах, как долбят, красота. Да ты слышишь? – «Егерь»! Слышишь? Они. Во внутреннем дворе наших развлекают, рейв дают. Дело свое знают, лабухи. Драйв, шоу, перфоманс, хха!

Действительно, где-то недалеко, будто из огромной бочки, глухо и раскатисто раздавалось ритмичное гудение, на фоне которого можно было разобрать отдельные людские выкрики. По левую руку от нас сразу, без какого-либо предупреждения, возникла вдруг каменная стена, уходящая вперед, в темноту – начинался комплекс Апраксина двора. Длинные пролеты арок чередовались с крутыми лестницами, ведущими вверх и вниз. Стали появляться чьи-то снующие фигуры, сначала по одной, а через несколько десятков шагов и по три – четыре. Силуэты людей мелькали вокруг в темноте, и это вызывало во мне напряжение, похожее на паранойю, испытанную совсем недавно. Василий Борисович щурился и вглядывался, пытаясь узнать, видимо, в фигурах кого-то знакомого, но каждый раз цокал языком и приговаривал что-то себе под нос. Пройдя еще около тридцати метров, он негромко позвал:

– В толпе задерживаться не советую, там затопчут. Держись меня. Глеб всему голова, но я двух голов стою, так что не нарывайся на ненужные знакомства, а то пальтишко помнут.

Я кивнул, глядя в серые глаза старика. Он ведет меня, но с какой целью? Неужели упомянутые имена и впрямь стали волшебным паролем, открывающим если не все, то многие из дверей в этих трущобах? Этот многодетный когда-то отец переживает за меня как за собственное дитя, потерянное в прошедшей Войне. Но это не так, и я это знаю. Знает и он. Но пока он полезен мне, я буду идти вослед. Чем полезен ему я, мне по большому счету, плевать. Возможно, ему просто скучно, возможно, он в предвкушении какого-то особого представления. Скоро узнаем.

– Смотри в оба, – сказал старик без своей обычной усмешки в голосе. – Скоро ворота. А там рраз! – и проскочим.

Я кивнул, протягивая руку к внутреннему карману, желая достать из него тот самый фонарь; совершенно бессмысленное действие, какая-то иррациональная вера в крошечную вещицу, данную мне святым отцом Жаном-Батистом. Где-то на краю памяти, на сетчатке глаз я ощутил болезненную силу света, исходящего из нутра этого фонаря. Оружие? Защита? Какой-то скрытый смысл?

Да что это я, в самом-то деле? Неужели и впрямь решил стать лучом света в царстве тьмы?

Пальцы застыли на промерзшей ткани пальто. Глупый порыв превратился в глупую же аллегорию. Так я и шел до самых ворот, будто принимая какую-то клятву прямиком на ходу.

– Здесь! – кинул внезапно Василий Борисович и резко свернул влево, растворяясь в ярком живом свете от множества зажженных тут и там на снегу и асфальте костров. Я последовал за ним. Показались распахнутые настежь огромные металлические ворота. Гул усилился, превращаясь во что-то удобоваримое для слуха. Можно было разобрать гитарное соло, лавирующее меж тяжелыми рифами баса и выстрелами дроби ударных. Кто-то орал в микрофон о каком-то «хламе», который был «там».

вещал невидимый мне вокалист охрипшим баритоном. Манера исполнения была мрачно-слащавой и будто на грани истерики, как, собственно, и вся звучавшая песня группы «Егерь».

Стараясь не потерять из вида отца Василия, прошел через пространство ворот и очутился во внутреннем дворе. Звуковая волна ударила с разбега по мышцам, въелась в теле во все, что могло резонировать, согнула чуть ли не пополам, но быстро прошла насквозь, заставляя ускорить шаг. Наконец можно было разобрать, что же здесь творилось. Вокруг огромных горящих бочек, бесконечно ржавых и старых, толпились человекообразные существа, бурлила и клокотала масса страшилищ, и короткого взгляда на это торжество существования хватало, чтобы отчетливо ощутить самого себя жалким подобием человека; эта тошнотворная общность стремительно облепляла меня точно разумная плесень, заставляя тотчас же сделаться ее частью.

– БАБУБЫ!!! БАБУ! – заорал неопределенного возраста мужик в кожаной рваной куртке с бородищей в стиле Робинзона Крузо, выполняя элементы одному ему известного дикого танца. – БАБУБЫМНЕ!!!

Стало зябко, невесело: ведь и я здесь ради того же, пусть и в другом смысле. Я пришел за женщиной, и все эти люди пришли за женщиной; будто адепты тайного учения мы собрались здесь в поисках женщины, и общий наш лозунг – Cherchez la femme21 – превратился в грубое, но жизнеутверждающее «БАБУБЫ!». Не желая быть заодно с таким толкованием вечного поиска, я оттолкнул бородача подальше, в толпу леших и водяных, в самое сердце плесневелого хоровода.

– БАБУБЫЫЫ!!! – провыл Крузо, оседая в объятиях страшилищ, конвульсивно начиная блевать своим новым друзьям на штаны и ботинки. Те радостно и хрипло заржали, угощая бородача коротким тычком под ребра, и уже лежачего принялись методично знакомить с содержанием его собственного желудка. Крузо все продолжал звать «бабубы», но уже тише, равнодушно принимая один нелепый удар за другим. Вокруг этой теплой компании крутились, вращались, визжа, улюлюкивая, десятки других, и каждый такой омерзительный коллектив был малой частью орущей, пьющей, испражняющейся людской массы, имеющей лишь одно общее на всех желание – обрести БАБУ.

Разумеется, ни одной «бабы» в толпе страшил не было. Анна являлась (но существовала ли?) единственной представительницей прекрасного пола в этих руинах, скрытая ото всех, тайная и недоступная. Ее местонахождение было известно моему проводнику – отцу Василию, – который остановился у хлипкой на вид двери, что приютилась в стене кирпичного дома в одном из углов двора. Серая краска на двери облупилась, болтаясь рваными струпьями. Ни ручки и ни звонка. Я нагнал старика, взглянул на него с немым вопросом.

это грянул то ли второй, то ли третий куплет. Вокруг с новой силой заорали, заохали. Я повернул голову в сторону невидимой сцены – отсюда, сквозь колышущееся море рук и голов, вихров, ирокезов и лысин, я увидел треугольное навершие крыши и огромный баннер с аршинной надписью на латинице: «AEGER».

– Я стучу, нам открывают, и мы заходим.

Наконец осознал, что цель моего нелепого задания совсем рядом. От этого открытия стало не по себе. Что же за дверью? Кто там? Что делать дальше?

Василий Борисович, как и обещал, постучал в дверь. Стук растворился в оглушающей музыке, но отчетливо щелкнул замок, и я отшагнул, предоставляя старику право быть ключевой фигурой в нашем дуэте. В дверном проеме показался внушительный силуэт. Облаченный в черные блестящие куртку и штаны, обутый в высокие шнурованные ботинки цвета переспелой хурмы, новоявленный человек разительно отличался от встреченных ранее обитателей трущоб. Половину его лица закрывали кричащие абсурдностью солнцезащитные очки-авиаторы. Характерный красно-синий гребень венчал голову незнакомца, а его губы и уши были пронизаны серебристо-черными кольцами. Гладко выбритое лицо было будто бы лишено возраста; однажды уже постарев, оно решило стать навсегда молодым.

– Ого! – открывший нам дверь здоровяк заговорил на удивление четко, несмотря на весь арсенал в губах, легко перекрикивая звуки творящейся кругом вакханалии. – Это ты, старый хер? Кажется, я говорил, что спущу тебя с лестницы, если ты еще раз придешь…

Он не договорил, вдруг замечая меня в тени.

– А ты что за чучело? – панк потянул на лоб очки, являя дикие глаза: левый будто бы накачали кровью, а правый – пронзительно-синим морем. Зрачки дыбились и норовили проткнуть радужку острыми полосами. Скорее всего, это были линзы, но эффект они производили самый ошеломляющий.

Миролюбиво вскинув перед собой руку, глядя то на панка, то на старика, я собирался сказать хоть что-то, но Василий Борисович, к моему облегчению, взял ситуацию под свой контроль.

– Погоди-ка. Я сам все объясню. Слушай, Ска…

Дикие глаза здоровяка сощурились.

– Хера ли тут объяснять! Привел дружка для моральной поддержки? Никак вы, блядь, не научитесь! Неужели вам не понятно, что все, сладкой сказке конец? Никакой больше Анны вам, мудакам с Петроградки! Развлекайтесь теперь друг с дружкой!

Панк по кличке Ска (странное, очень знакомое слово) явно начинал заводиться.

– Я ж местный, сам знаешь, а вот этот вот пассажир не пойми кто и откуда! – заверещал вдруг старик, перекрывая высоким противным воплем и музыку, и беснующуюся за нами толпу. – Он заявил, что знает Давида, что Анну ищет, он сюда с Невского влез, а солдаты даже не почесались!

Резким движением здоровяк схватил меня за ворот пальто, дернул в темное пространство, захлопнул дверь. Он держал меня как беспомощного кота, а снаружи доносилось возмущенное блеяние отца Василия. Темнота окружала нас; ручища панка были воистину огромны и наделены непреодолимой силой; если бы он только захотел, тело мое было смято в тот же миг. Я даже и не думал сопротивляться. Хватка имела свойства паучьей сети: чем больше трепыхаешься, тем сильнее увязаешь в ловушке.

– Эй!!! – разорялись за дверью. – Да погоди ты, открой!!!

Не обращая ни малейшего внимания на крики, панк тряхнул меня и с высоты своего роста сказал отчетливо и негромко:

– Веди себя хорошо.

– Да я ведь…

Тряхнули снова, заставляя молчать. Поволокли за собой, не ослабляя хватку. Мы продвигались сквозь абсолютную темноту с уверенностью кометы, что чертит свой путь в космосе по хорошо известному маршруту, отточенному миллионами лет блуждания во тьме. Если я попытаюсь освободиться, меня превратят в космический мусор, попробую заговорить – участь уготовлена та же. Двуличный псевдоотец Василий сдал меня, этого следовало ожидать, но только вот я не ожидал, что произойдет это так скоро и в такой форме. То есть, я вообще ничего и не ждал, не имел ни малейшего плана действий; все это было сплошной глупостью. Еще сегодня утром я был в объятиях любимой жены, а теперь оказался в объятиях опасного незнакомца. Из балагана я попал в клетку с тигром – по собственной воле.

– Жди здесь.

Процессия наша остановилась. Темнота стояла непроглядная, но моего пленителя это, кажется, не смущало. Несколько секунд не происходило ничего, но вдруг повлекло куда-то вперед, тело толкнули в бездну, и я приземлился на мягкое боком. Где-то сзади хлопнули дверью.

Пахло засаленной шерстью, будто в давно непроветриваемом жилище одинокой сумасшедшей старушки. На ощупь, медленно, заторможено, поднялся на ноги. Открывать рот, звать кого-либо не имело ни малейшего смысла. Смысл имело желание осмотреться вокруг. И такая возможность была; святой Жан-Батист определенно что-то знал, отправляя меня в эти трущобы.

Мягкая резина податливо провалилась под напором большого пальца, фонарь в руке ожил, мощным тонким лучом прорезая мрак. Луч уперся в стену из красного кирпича, огромным кругом освещая все большую и большую область вокруг. Медленно повел столбом света вправо и влево, вниз и вверх: кирпич, сплошной кирпич, и более ничего. Наконец, обнаружилась нечто, напоминающее собой ложе из старого тряпья Василия Борисовича. Видимо в эту гостеприимную кучу я угодил из заботливых крепких рук панка.

Приблизился к бесформенному монстру. У них здесь какой-то культ барахла? Снова месиво из рубашек, кофт, одеял, домашних халатов, вязаных шапок, черте чего. Нескончаемая распродажа на огромной вонючей свалке.

В затылке кольнуло. Растеклось вниз по черепу холодной волной. Приятный в первую секунду холодящий импульс обернулся обжигающей тяжестью. Пол под ногами качнулся, луч от фонаря повело вверх, хищным зверем метнулся обратно в кучу тряпья. И тут я разглядел это: волосы цвета ржавчины, на самом верху чертового месива. Точно такие же рыжие волосы, подобие парика, снятого с вымороженного манекена, что то и дело наглаживал двуличный старик.

Захотелось вырубить свет.

…Нет! Остаться в полной темноте с этим монстром из старой одежды еще хуже, чем разглядывать его!

Сердце забилось так часто, что луч света из рук стал подрагивать. От этих движений рыжие волосы приобрели еще более инфернальное зрелище. Будто кто-то или что-то ожило в этом коконе из старого барахла, и теперь медленно, но верно желало покинуть свое жалкое убежище.

– Хватит! – громким шепотом воскликнул я, обращаясь то ли к своему разуму, то ли и впрямь к неведомому страху внутри кучи тряпья. Хотелось схватить это ржавое недоразумение и затолкать как можно глубже внутрь породившего его чрева.

С ужасом вдруг обнаружил, что именно это я и пытаюсь сделать. Оттуда, изнутри, появилось встречное движение – что-то разрасталось, обретая форму. Локоны устремились вверх, и под ними внезапно возникло бледное пятно, исчерченное ломаными линиями. Пятно улыбалось.

Я сфокусировал изумленный взгляд. Рядом из ниоткуда появилась молодая женщина. Большие светло-зеленые глаза, украшенные густыми рыжеватыми ресницами, тонкие линии пшеничного цвета бровей, возмущенно вскинутые и изогнутые к вискам, небольшой прямой нос, и невероятно соблазнительные, ярко накрашенные алым пухлые губы. Это красивое, чуть ли не идеальное лицо обрамляло спутанная рыжая грива волос, принятая мною за парик. Девушка смотрела прямо в глаза. Малахитовый взгляд соблазнял; соблазнял все, что мог видеть. В темной комнатке, чуть прикрытая жалким подобием платья, босиком, девушка разрывала реальность, превращая ее в бредовый восхитительный сон. Обворожительная улыбка блестела, и она была в разы белее метавшегося над городом снега. Незнакомка наклонила набок прелестную голову, в воздухе прозвенел хрустальный высокий голос:

– Я так рада нашей встрече! Хочешь, я согрею тебя?

В голосе было столько искренней заботы; соблазна…

Замер. Это она? Анна? За каким чертом ей согревать меня? Почему была посреди этой кучи?

Несчастный мой разум вдруг отупел. Луч света бил в женскую фигуру – тень от нее застыла черным пятном на красной кирпичной стене. Девушка чуть развернулась, являя полуобнаженную спину. Сквозь лохмотья были видны острые лопатки: вот-вот из хрупких плеч вырвутся два белых огромных крыла, взметнутся в пыльном воздухе, разламывая, сметая прочь красный кирпич…

– Ты Анна?

Голос был тусклым, потерянным. Вопросы жирными мухами, что в летний зной налетают на сладкое, атаковали девушку.

– Знаешь, что тебя ищут? Знаешь отца Жана-Батиста? Почему ты здесь? Тебя обижают? Эй?

Зеленоглазая незнакомка тряхнула головкой, волна рыжих волос вновь ожила. Я прикусил нижнюю губу от грациозного изящества. К своему удивлению и вдруг ужасу понял, что испытываю нечто, похожее на тянущую истому. Какое-то древнее чувство, забытое желание обладания.

Обладание ей.

Отшатнулся. Спиной почувствовал стену. Случайно ли, намеренно, но палец с силой вдавил в фонарь, и комната погрузилась во тьму. Бешеный стук сердца бился в висках.

– Я хочу тебя, – пропела темнота бархатным голосом.

Что происходит?

Она ближе или осталась на месте? Что она делала в чертовой куче? Каковы на вкус ее губы?

– Тебя зовут Анна?! – с остервенением спросил я.

Ее накачали наркотиками, вот она и предлагает кому ни попадя свое тело, образцовая шлюха, бедная девочка, соблазнительная малышка, несчастное дитя, рваное платье, кожа под ветхой тканью, стоп-стоп-стоп, эти губы, боже мой, эти губы!..

– Послушай, – захрипел я, пытаясь отлепить свое тело от кирпичей. – Просто ответь мне. Скажи «да» или «нет». Ты Анна? Твое имя Анна?

Застыл, боясь пропустить ответ. Где она? Рядом?

Она рядом?!

Свет вспорол темноту, принялся лихорадочно шарить по стенам, по куче тряпья, по голым изящным ногам, вновь по кирпичной стене, по ржавым всклокоченным волосам, по тонким пальцам и этим губам…

Паника не давала разуму проявить себя. Я видел лицо девушки, видел ее тело в рваном платье, но ничего больше. Ее образ заполнил сознание; стало плевать на ее имя, на то, что здесь делает и почему хочет меня. Круг света зафиксировал точеную женскую фигуру, извлек ее из темноты. И тут я осознал, что лихорадочно сравниваю незнакомку и… Софию! Наваждением передо мной предстали они обе: вот моя жена, а вот эта девушка. И я по пунктам разбираю каждую черточку лиц, каждый изгиб их тел… Показалось вдруг, что фигура стала ближе. Фигура пугала, сильно, по-животному необъяснимо. Я вскинул вверх руку, сжимающую фонарь, и яркая точка ударила в малахитовые глаза незнакомки.

– Стой на месте!

На лице ее не отразилось ни единой эмоции, ни единого признака боли.

– … постигни свою силу, Человек, не обрати ее себе во вред, так может быть лишь от любви к другому. Мир может спаян лишь железом, лишь и кровью, а мы попробуем спаять его любовью, а там посмотрим, что прочней…

Полные губы оставались сомкнутыми. Голос возник откуда-то из воздуха. С запозданием понял, что голос этот принадлежал мужчине. Тембр был сухим, неестественным, пропущенным через некое устройство. Кто-то решил добавить драматургии в наше представление, проявить, наконец, себя, сказать свое веское слово. Явился новый персонаж, возможно, самый главный в этой истории.

– Эй?.. – воскликнул я, уводя яркую точку с лица девушки под потолок. Повезло: почти тут же стали видны миниатюрная сфера видеокамеры и прямоугольник спикера, которые не замечал раньше. Ну, конечно. Все, что здесь происходило, сейчас и ранее, было видно и слышно кому-то очень любопытному.

– Прошу простить за вольность, – затрещал воздух под потолком. – Разумеется, это не совсем этично с моей стороны, но что поделать, так хочется иногда прикоснуться к прекрасному и совсем немного изменить его. Современники в выигрыше, а классики… Что ж, они просто не узнают об этом.

Лицо девушки по-прежнему оставалось невозмутимым, в чертах его застыла блаженная нега. Поэтические изыскания невидимого нам мужчины совершенно ее не тронули.

– Да ничего страшного, – разлепил я изрядно высохшие губы, собирая волю в кулак, тем не менее, не вполне улавливая смысл слов, прозвучавших из спикеров под потолком. – Вопросы безопасности не всегда деликатны, я понимаю.

– Безопасности? – треснуло сверху. – Да нет же. Я говорю о Тютчеве.

Я растерянно посмотрел на девушку, ища в ее силуэте неясную поддержку: но поза, фигура, взгляд были словно насмешкой над человеческой природой; ни движения мускул, ни эмоций; подобно скале, дикой и невыразимо прекрасной, девушка эта замерла в нескольких шагах от меня. Я все еще не знал ее имени, не знал, что надлежит делать дальше. Ощущение фантастической нелепости не покидало меня, преследовало с тех пор, как раздался звонок посреди ночи.

За спиной возникло движение. С коротким щелчком отворилась невидимая дверь. Я ощутил на себе взгляд чьих-то внимательных глаз. С потолка хрустнуло:

– Прошу сохранять спокойствие. Не откажите в удовольствии побеседовать с вами.

Прежде чем я успел хоть что-то ответить, в спину мне уперся некий тупой предмет, и другой голос, знакомый уже баритон, произнес сухо:

– Не дергайся. Погаси фонарь и передай его мне. Просто медленно подними руку.

Я надавил на кнопку и все, что было вокруг, исчезло. Порыв «дернуться» возник на секунду и тут же угас. Что я противопоставлю этому панку с разноцветными зенками в кромешной тьме? Он без сомнения вооружен, крепче и опытнее, это его территория. Вступать в открытый конфликт с местными последняя глупость. Задача была и есть найти девушку по имени Анна, уговорить ее покинуть трущобы. Кто стоит напротив в кромешной тьме: нужная мне «заблудшая душа» или же просто случайная падшая женщина? Но ведь священник точно сказал: «она там будет одна такая…».

– Фонарь, – баритон перешел в угрожающий бас. Едва я поднял правую руку над головой, невидимый панк выхватил небольшую вещицу коротким выверенным движением. Он сделал шаг или два назад; давление сквозь ткань пальто исчезло.

– Выходи. Иди на мой голос. И не дури.

Внезапно я ощутил чье-то легкое, но настойчивое прикосновение в области паха. Так проверяют зрелость плодов на сливовом дереве. От неожиданности я покрылся мерзким холодным потом.

– Я хочу тебя.

Тихий женский голос обволок бархатной негой, пропел прямо в лицо. Я остолбенел, и где-то в темноте громко расхохотался панк, скидывая с себя образ хладнокровного профессионала:

– Ахахаха! Прелестно, сука, просто прелестно! Ха-ха-ха! Каков мачо! У Анны за этим не заржавеет!

– Анна? – прошептал я громко. Судорожно, на ощупь, будто слепой, растопырив обе пятерни, протянул вперед руки и тут же почувствовал тяжесть девичьего тела, его упругую реальность. Отпрянул, сорвал перчатки с обеих рук, вновь прикоснулся – обнаженной кожей к плоти, спрятанной под рваной тканью платья; плоть живая, горячая, зовущая к себе, неотвратимая. В голове запульсировал тяжелый шум, сквозь который донесся обрывок чьей-то фразы:

– …слов не понимаешь?!

Бам! – в меня врезался поезд: я отлетел на несколько метров, каким-то чудом сохраняя равновесие, припал на колено, оцарапывая о каменный грубый пол ладони; сквозь тянущую боль все еще ощущался жар ее тела.

– Бабу живую не видел?! Еще раз до нее дотронешься, переломаю все твои сальные пальцы, понял меня?!

Посмотрел в темноту, туда, откуда отлетел только что. На миг показалось, что могу различить там два чернильно-синих пятна. Но и они различали меня, и, ручаюсь, им я был виден так же хорошо, как при свете дня.

– Погоди-ка… Что это у тебя? Кольцо?..

Одно из пятен дернулось, слилось со вторым, исчезло. Я вскочил на ноги так быстро как мог, но, к моему изумлению, темнота схватила меня за правую руку, потрясая ей точно захваченным вражеским флагом, торжествующе и с остервенением.

– Да ты кто вообще такой?

Бас рявкнул в самое ухо, пол ушел из-под ног, тело мое поволокли прочь; рука была зажата в тиски, заведена за спину.

– Ну-ка. Давай вниз.

Заскрипели доски. Мы действительно стали спускаться. Проклятый панк не ослаблял хватку, заставляя меня сгорбленной химерой быстро-быстро перебирать ногами. Где-то позади нас осталась девушка по имени Анна, полная услужливой похоти и обольщения.

…Разум ее опьянен ядом, тело развращено грехом, а душа…

На миг перестал видеть саму темноту, а еще через миг различил вертикальные полосы зеленоватого света; полосы расширились, превращаясь в сплошное неяркое зарево. Меня подтолкнули вперед, на этот раз как будто даже вежливо, вроде как приглашая, выпуская, наконец, онемевшую руку из плена. Навстречу ринулся поток причудливого серо-зеленого тумана, пронизанный сладковатым запахом марихуаны, терпким амбре алкоголя и густой вонью животного. Смесь атаковала меня, и я пошатнулся в новых декорациях. Мы оказались в просторном зале, облицованном графитовыми матовыми плитами, испещренные влажными подтеками и брызгами. Под угольным потолком проносились яркие зеленые лучи лазера, разрезающие мутную атмосферу. В центре медленно вращался зеркальный диско-шар, кидая во все стороны разноцветные сполохи. Посреди зала громоздилась круглая невысокая сцена, из центра которой к самому потолку устремлялся блестящий металлический шест-пилон, за сценой чернели внушающих размеров колонки. Настоящим украшением этого места оказалась шикарная барная стойка с высокими табуретами; поодаль замерла пара бильярдных столов для игры в пирамиду22 с включенным над полотнами сочного зеленого цвета освещением, и огромных размеров кровать в виде сердца; по периметру в углах потолка притаились глазки видеокамер. Всюду витал густой дым вперемешку с медленно трассирующими змейками наркотического тумана. Все это меньше всего напоминало притон нечестивых панков; скорее место это было похоже на элитарный ночной клуб с правом входа по членским картам.

Панк появился передо мной как чертик из табакерки, окидывая презрительным, но настороженным взглядом. Безумного цвета глаза сверлили меня любопытством. В правой руке панк сжимал небольшой пистолет, отливающий вороненой тяжестью. Опасность, исходящая от него, теперь была более чем явной, не скрытая темнотой.

– Пиво будешь? – вдруг спросил он.

Я ошарашенно уставился на него и он, откровенно забавляясь моей реакцией, развязно и громко рассмеялся. Пирсинг на губах покрылся капельками слюны, превращая рот смеющегося в блестящую новогоднюю игрушку.

– Мне советовали попробовать ваш крафт, – негромко произнес я, не отводя взгляд с оружия в руке здоровяка. – Есть что-нибудь вроде имперского стаута? Сусла погуще, пены поменьше.

– Эстетствуешь? – ухмыльнулся панк. – Молодец. Имперские амбиции, значит, ну-ну.

Не убирая ухмылку с лица, он не спеша направился в сторону бара. Остановился, обронил:

– Что стоишь, догоняй.

Выразительно глянул мне в глаза, потом на оружие. Я кивнул и направился за ним.

– А с ней все будет в порядке?

Панк не ответил. Держа меня в поле зрения, он встал за стойку, положил пистолет на темно-коричневую столешницу, направляя ствол в мою сторону. Быстро окинул взглядом ряд пивных кранов, замерших перед ним изогнутыми шеями лебедей.

– Повезло тебе.

Резким движением новоявленный бармен явил свету классический пивной бокал без ручки, в меру изящный, сужающийся к верху и округлый внизу, устанавливая его на прорезиненную часть стойки. Нахмурился вдруг, полыхнул красно-кровавой частью своих выдающихся глаз.

– Нет, не повезло.

Я замер. Внезапно осознал, что на руках моих нет привычного тепла перчаток. Перчатки остались валяться в темноте коридора, где-то рядом с Анной, если она по-прежнему там.

– Балтийский портер. Но тоже неплохо, а?

Внезапно воздух в зале словно разрезало тупым ножом: раздался леденящий душу низкий звериный рык, а где-то в глубине помещения зазвенела тяжелая цепь. Из-за круглой сцены вышел огромного размера ротвейлер. На могучей шее животного красовался шипастый ошейник, массивная цепь от которого тянулась к столбу на сцене. Обнажив желтые зубы, псина ощерилась милой улыбкой людоеда. Вновь раздался утробный рык.

– Привет… – выдохнул я. – Славный песик…

Панк, орудующий бокалом и краном, буднично сообщил:

– Не бойся, она не укусит без надобности.

– Она?

– Сладенькая сучка! – панк веселился, наблюдая за тем, как я приставными шагами продвигаюсь к бару. – Садись-ка вот здесь.

Собака, габаритами напоминающая мифологическое чудище, следила за моим передвижением бешеными глазищами, наполненными злобным желанием кого-нибудь растерзать. Например, меня.

Я добрался до стойки и осторожно присел на указанный здоровяком табурет. Панк все еще обладал выгодной для себя позицией: в любой момент оружие могло оказаться в его руке, а я при этом был перед ним как на ладони.

– Держи, – передо мной с громким стуком появился бокал с черным как нефть пивом. Напиток насыщенного цвета смолы весело пронзали крошечные пузырьки, поднимающиеся со дна. Я сделал огромный глоток, и, ощущая приятную горечь послевкусия шоколада и кофе, произнес:

– Спасибо.

– Ага.

Панк отмахнулся, полез куда-то вниз стойки. Там находился мини-холодильник, из которого он извлек большущий шмат темно-розового мяса. Размахнувшись, здоровяк кинул его в сторону ротвейлера. Псина, хрипя, ринулась навстречу угощению и вцепилась в него мертвой хваткой. Раздался влажный хруст.

– Ска! Сколько раз я просил не кормить Матрикс помоями!

Рядом с собакой стоял человек. Поджарую мускулистую фигуру обтягивал кожаный жакет цвета вишневого сока, стройные длинные ноги спрятались в узкие синие джинсы, порванные на коленях. По черным лакированным сапожкам скользили металлические цепи, по обнаженным темным рукам ползла причудливая вязь татуировок, на правом запястье красовался кожаный напульсник с шипами наподобие ошейника ротвейлера. Массивный блестящий череп был обрит наголо, но сзади, на затылке, вниз спадали черно-белые локоны. Человек был поразительно молод, и вместе с тем производил впечатление опытного и мудрого знатока жизни. Всепонимающий, над всем смеющийся взгляд зеленых мраморных глаз изучал мою скромную персону, словно новый предмет интерьера своего закрытого клуба. Красивое, но запятнанное следами пороков лицо насмешливо улыбалось. Левое крыло небольшого прямого носа украшал сверкающий, будто утренняя звезда, камешек.

Голос этого человека лился из спикеров в той странной комнате; теперь же голос был звонким, насыщенным, без помех.

– Давид… – произнес я негромко, чуть наклоняя голову в приветствии.

«Предводитель содомовой толпы» походкой профессионального танцора подошел к стойке бара и элегантно присел на дальнем от меня табурете.

– Что ж, пусть будет так, – он обворожительно улыбнулся. Пробежал взглядом по изогнутым шеям пивных кранов, обратился к заправляющему баром панку. – Будь другом, налей раухбир. Пробовали раухбир? – он вновь перевел взгляд на меня. – Отличная партия вышла. Это…

– …копченое темное пиво, – неожиданно для себя перебил я хозяина этого места. – Стиль из славной Германии, кажется, западной ее части.

– Франконии, если быть точным, – подхватил он, усмехаясь. – Боже, а у нас в гостях, оказывается, совсем непростой человек. Сложно в наше время встретить настоящего знатока… знатока чего бы то ни было… А, кстати, – как бы невзначай сказал Давид, – могу ли и я узнать ваше имя? Невежливо не спросить гостя о подобном, пусть гость этот в каком-то роде непрошенный.

Врать не имело смысла. Я случайный человек во всей этой истории. Как меня не назови, роль моя глупа и нелепа. Так хотя бы видимость достоинства сохраню, назвав настоящее имя.

– Глеб…

– О! – воскликнул Давид.

Панк наполнял новый бокал карамельной субстанцией. Раздался густой запах копченого сыра, перемешенного со слабым ароматом древесных опилок. Бокал оказался прямо передо мной.

– Передай дальше, – сказал Ска.

Пальцы правой руки обхватили покатый стеклянный бок. В тот же момент панк произнес:

– Кольцо…

Я вздрогнул от хлесткого слова. Две пары глаз и дуло миниатюрного пистолета взирали сейчас на блеск золотого кольца; темная поверхность наполненной раухбиром емкости служила ему отличным фоном.

– Ах, как интересно!.. Вы женаты…

В голосе я с растерянным удивлением услышал глубокую грусть. Во взгляде Давида полыхнула странная ярость, будто он на секунду вспомнил что-то очень болезненное.

– Какое благородство для нашего времени, – задумчиво проронил он. Вновь улыбнулся, кротко, взглядом предлагая мне пододвинуть бокал; я подчинился, стараясь не расплескать драгоценный раухбир на столешницу. – Но и какая наивность! Не ручаюсь ни за одного жителя Петербурга, что тот не встал бы за вами в очередь, Глеб, и не оттрахал бы вашу драгоценную супругу как последний ублюдок. Но вряд ли вы ей позволили бы?

Давид с дерзким вызовом посмотрел на меня, и глаза мои на миг ослепли от блеска драгоценного камня в крыле его носа. Он подался навстречу, принимая из моих рук бокал с пивом, и вдруг оказался совсем близко, тихо, бархатно прошептав:

– Вот и Анна никого не хочет сама. Только лишь по моей просьбе. Послушная девочка…

Отголоски паники запульсировали в кончиках пальцев. Где-то в глубине зала утробно зевнул-зарычал огромный ротвейлер. Мы продолжали держать бокал – каждый со своей стороны. Давид внимательно смотрел на меня зелеными глазами, обрамленными густыми ресницами, словно пытаясь разгадать во мне известную только ему самому загадку.

– Что она в вас нашла?

Он хитро прищурился, во взгляде играли бесы. Глубоко вздохнув, разжав, наконец, пальцы, я как можно невозмутимее вернулся в исходное положение, огляделся по сторонам. Псина у сцены, панк за баром, хозяин бара, я и вороненая сталь пистолета. И где-то над нами в темноте коридора бродит девушка.

…А вдруг она вернулась обратно в то месиво из старой одежды? Вернулась, и ждет меня, неотвратимая…

Тряхнул головой. Ну же, нужно собраться! Участвуя в качестве одного из позирующих для полотна Босха23, легко угодить в безумие.

– Боюсь, я не совсем понимаю вопрос, – ответил я, запивая слова превосходным портером.

– Разумеется, не понимаете, – кивнул Давид, заставляя волосы на затылке совершить витиеватый кульбит. – А хотите понять?

Не дожидаясь ответа, он громко воскликнул:

– Ска, приведи, пожалуйста, сюда нашу девочку.

Панк хохотнул, в два глотка допил свое пиво. Потянулся было за оружием, но еще одна просьба Давида заставила замереть панка на месте:

– Вы не могли бы передать мне эту крошку?

Он обращался ко мне.

– Передать вам… пистолет? Я правильно понял?

Хозяин трущоб встал с табурета и направился к ротвейлеру, энергично потрепал собаку по холке. Выразительно звякнула цепь: Матрикс вскочила на лапы, облизывая морду малиновым языком. В лучах диско-шара блеснули клыки.

– Ну да, ничего сложного. Просто возьмите этот «Глок» и дайте его мне. Справитесь?

В интонации была легкая, глубоко спрятанная насмешка.

– Брат, я не думаю, что это хорошая идея, – подал голос панк. – С виду он, может, и дурачок, но мы про него ничего не знаем.

Брат?..

– Так вот сейчас и узнаем, – широко улыбнулся Давид и сделал несколько шагов в нашу сторону. Ротвейлер нехотя последовал за хозяином, принюхиваясь, шумно вдыхая воздух. Я не шевелился. Со мной играют в игру, правила которой мне не известны. Возможно, что ни правил и ни игры нет вовсе, и все это одна безумная импровизация.

– Ну же, Глеб. Допейте свой портер, если хотите, а хотите, сделайте это позже. А ты, Ска, иди. И попроси нашу дорогую Анну переодеться для танцев. Вы любите танцы? – спросил он, переводя взгляд с меня на круглую сцену.

Я действительно допил свой портер – одним затяжным глотком. Сладкая горечь понеслась по глотке прямо в желудок, еще больше заставляя тело выделять беспощадное сейчас тепло; я все еще был в верхней одежде, не считая утерянных перчаток. Осознав это, медленно стянул с головы шапку, запихнув ее в карман пальто.

– Чувство ритма мне, в общем, присуще…

Давид покачал своей обритой головой, а волосы на его затылке медленно закачались.

– Я интересуюсь, как вы относитесь к такого рода искусству, не более. И прошу разделить его созерцание вместе со мной. Моя сестра превосходно танцует.

– Ваша… сестра?..

Звякнула цепь. Давид гладил страшного пса. Панк хмуро и неодобрительно зыркнул на нас, развернулся, и по его широкой спине задвигались блики; он и в самом деле уходил; через несколько секунд мы остались втроем – я, Давид и жуткий ротвейлер. Без огромной фигуры Ска я почувствовал вдруг прилив глупого ободрения, некой мальчишеской дерзости. Всего в нескольких сантиметрах от меня лежит огнестрельное оружие, которое я имел право взять в руки. Импровизация заманивала меня в ловушку, это было очевидно, но только вот в какую?

– Да, Глеб, она моя сестра печали. Моя личная война с этим городом.

Глубокая, из какой-то самой черной бездны тоска прозвучала в этих словах. В каждой букве пряталась боль. Но глаза цвета зеленого мрамора смеялись.

– А этот Ска… Он назвал вас братом…

Камешек в крыле носа сверкнул от легкого, изящного взмаха головой.

– Мы не братья в известном смысле. Но все в этих трущобах зовут меня именно так.

– Почему?

На что я надеялся, продолжая эту бессмысленную беседу? Тянул время? – но совсем скоро сюда вернется опасный панк; убаюкивал бдительность Давида? – под его ногами лежал монстр, готовый разорвать меня на части в любой момент. Чего я вообще хотел? И впрямь схватить вороненый «Глок», наставить его на этого фрика, заставить привести меня к Анне и, минуя здесь все и вся, выбраться за пределы трущоб, сбежать с ней вдвоем в снежную ночь прямиком под сень божьего дома? Оружие имеет свойство сеять смерть; нажму ли я на спусковой крючок в случае опасности, лишу ли кого-нибудь жизни из-за тысячи чертовых евро, защищая себя, эту Анну; Софию?..

– Просто потому, что я брат своей сестры.

Змеи на правой руке Давида зашевелились. Его рот обезобразила какая-то совершенно хищная ухмылка. С нескрываемым нетерпением он вдруг сделал широкий шаг ко мне.

– Лишь несколько человек знают здесь мое имя. Знаете его и вы. И мне весьма интересно – откуда? Расскажите мне сейчас или предпочитаете сперва выполнить мою просьбу?

Это просто игра. Меня проверяют. «Глок» не заряжен, неисправен, он мог быть лишь искусной репликой. Выражение лица Давида выражало любопытство и плохо скрываемое подобие сумасшествия. Он глядел на меня как на диковинку с другой планеты; что-то во мне заставляло этого странного человека вести со мной великосветские беседы вместо того, чтобы просто приказать своему вышибале переломать мне ноги и выбросить на свалку.

…«Что она в вас нашла?»…

– Берите свой пистолет, – тихо сказал я, решаясь. Медленно обхватил матово-черную рукоять «Глока», поднял его над столешницей. Как в тумане развернулся на табурете, поднимаясь. Шею под воротом залило потом; я горел изнутри. Пистолет ничего не весил, но и не выглядел в моих руках бесполезной игрушкой. На его миниатюрном темном теле пестрели символы, буквы латиницей и арабские цифры, кажется, «AUSTRIA» и «45». Указательный палец дотронулся спускового крючка. Замер на миг. Ощутил, как давит на кожу безымянного пальца кольцо, прижатое рукояткой «Глока». На самой границе зрения, далекой и мутной, увидел смеющееся лицо. Оно ждало. Ждало чего угодно.

Ротвейлер утробно сглотнул. Звук, полный жизни, заставил сфокусировать взгляд, увидеть всего лишь в метре от себя фигуры животного и человека; живых существ. Улыбаясь, человек протянул мне руку с раскрытой ладонью. На шипах напульсника играли яркие блики. Темные пальцы дотронулись до ствола, черное дуло смотрело прямо ему в лицо.

– …постигни свою силу, Человек, не обрати ее себе во вред, так может быть лишь от любви к другому.

Вороненый «Глок» плавно поднялся в воздух, выскальзывая из ладони. Как в невесомости он замер передо мной. Я и сам чувствовал себя космонавтом, что управляет стыковкой элементов станции в открытом космосе; я не имел веса, меня не существовало на этой Земле. Все, что я ощущал сейчас это взгляд холодного, улыбающегося зеленью мрамора глаз Давида.

– Вы, верно, считаете все это блефом?

Пистолет уже был в его пятерне. Коротким движением он извлек магазин, являя мне тускло блестящий латунью патрон, и так же быстро и уверенно вернул в рукоять. Задумчиво улыбнулся.

– Он заряжен. И у него нет предохранителя, в привычном его понимании. Принцип «взял и стреляй». А вы взяли и отдали. Каков был шанс все изменить…

– Разочарованы? – язык во рту еле ворочался. Одно это слово далось с огромным трудом.

– Разочарован? Нет, что вы. Удивлен. Такова ваша стратегия, а может, вы идиот, или вам на все наплевать? Импровизация или тонкое понимание момента? Как у вас все просто и легко: прийти сюда, взбудоражить несчастную Анну, отказаться от шанса играть по собственным правилам. Вы, может, прямо сейчас мне все и расскажите, наконец? А? Удивите меня еще.

Я отступил назад, нащупывая руками табурет, водрузил на него ослабевающее тело, повернулся спиной к говорящему. Удивил ли я его этим или нет, не знаю. Нужен глоток холодного пива. Под пальто все горело от жара. Давно пора было расстегнуться здесь на все пуговицы…

«Крик» или старый добрый «вайс»? Пшеничное отупение или кислый, бодрящий вкус вишни?

Сделал выбор. Подставил чистый бокал под кран, дернул ручку. Из серебристого изогнутого пальца хлынула мутная вишневая кровь. Массивно зазвенели цепи – собачьего повода и украшения на обуви Давида. Звон быстро приближался. Я продолжал наблюдать за темно-красной жидкостью, наполняющей тусклый бокал.

– Как бесцеремонно, – голос опять смеялся, довольный и такой будто юношеский. – Вы полны скрытой энергии, Глеб, той самой животной в начале, но очеловеченной со временем жаждой хаоса. Я узнаю такое без ошибки. Страсть к деликатному разрушению. Что же, наполните и мне бокал, будьте любезны.

Не оборачиваясь, не закрывая клапан, схватил свое пиво и залпом осушил его. По губам, подбородку потекли липкие приторно-алые струйки. Вернул бокал под раздачу. Вокруг все было залито красным. В голову ударил мерклый шум, он надвигался издалека, но и как будто изнутри самой головы. Крепкий у них здесь «крик», однако, должно быть, градусов восемь-девять. С удовольствием вдруг почувствовал кислый насыщенный холод в желудке, такой, если бы у температуры мог быть вкус.

Тыльной стороной ладони ударил по крану, прекращая вишневое кровотечение: бокал переполнен, с краев стекала густая муть. Обхватил емкость, заляпывая пальцы, кольцо и подкладку рукава липкой жидкостью. Поставил перед усевшимся от меня справа Давидом.

– Прошу, – выдохнул я.

Он больше не улыбался. Вокруг глаз собрались морщинки. Растерянно, даже как-то обескураженно смотрел он на устроенный мною бардак. Я рассеянно уставился перед собой. Кажется, пора заканчивать этот балаган.

– Спрашивайте. Что вы там хотели знать?

Мы сидели рядом за залитой вишневым пивом стойкой, словно два старых друга; только один из друзей сжимал в руке оружие, а другой отрешенно изучал пустой бокал прямо перед собой. Под ними, у ножек массивных табуретов, устроился огромный ротвейлер. Одно слово, и челюсти этой зверюги сомкнутся на плоти. И слово будет Давидово, а плоть – моя.

Повернулся к своему собеседнику. Но тот хранил молчание, приглашая меня, видимо, проявить инициативу.

– Ну ладно. Все очень просто. Мне поручили совершенно идиотскую работенку в церкви неподалеку отсюда. Боюсь, рассказывая вам все это, я лишаю себя части оплаты; а может и всей суммы. А может, наоборот, сделаю все в лучшем виде, да еще и сверху добавят…

Давид успел совершить один небольшой глоток. Разлепив липкие губы, он произнес с неизменной усмешкой:

– Однако вы, Глеб, оптимист и философ. Но я прошу вас отказаться на время от мучительной тяги к рефлексии. Просто сообщите что следует. Я хочу, чтобы вы были мной поняты.

С тоской я вновь взглянул на пустой бокал. Не спрашивая разрешения, наполнил его, на этот раз пристойно и по всем канонам барного дела, дал пене немного осесть и отхлебнул приторно-кислой жидкости. Спросил:

– Сколько в нем?

Давид на мгновение опешил.

– Это наш сезонный «крик». Готовим за полгода до тридцать первого декабря. Сейчас вы пьете не совсем традиционную его версию, мы открыли одну из бочек на пробу, но оно уже хорошо, верно? Отвечая на ваш вопрос: обычно оно равняется тринадцати и девяти градусам крепости.

Я сделал еще один глоток. Покатал напиток по языку, дал ощутить его плотную текстуру небу, щекам. Коротким движением отправил в желудок. Давно я не пил такого прекрасного пива.

– Почему именно столько?

– Число не точное, возможно и меньше, но никогда не больше четырнадцати. Прихоть технолога, не более.

В глазах говорившего сверкнуло зеленое пламя.

– Надеюсь, я утолил ваше любопытство? Прошу, не испытывайте мое терпение. Скоро Ска приведет сюда Анну, но беседа и танцы плохо между собой сочетаются.

Невероятная окрыленность распирала изнутри – неизвестный технолог постарался на славу.

– В ней-то все и дело. В этой вашей любимой всеми сестре.

Мрамор в радужке треснул. Треснула и линия губ, искривленная гневом.

– В моей Анне?

Прежде чем я кивнул, открыл рот для ответа, Давид направил на меня ствол миниатюрного «Глока».

– Говори!..

Глоток. Вздох. Какой восхитительный вкус!..

– Один из прихожан соседней церкви (где мне поручили дело) считает, что его дочь насильно держат в ваших трущобах, а вы эксплуатируете ее душу и, возможно, тело. Я должен найти ее и уговорить вернуться к отцу. Вот и вся история.

Заготовленной улыбке, примиряющей, немного глуповатой, не суждено было появиться на лице – на меня взирало пламя лесного пожара из сощуренных и диких, безумно диких глаз.

– Его дочь? К отцу? Чья, сука, дочь?!

Это был и рев, и шепот одновременно. Вишневое безумие затопило разум, отвечать вновь стало сложно и опасно, напротив меня пульсировал огромной кляксой тяжело дышащий от гнева зверь.

– Я не знаю – чья. Задание дал местный священник. Говорю же, это церковь на той стороне Невского, собор Святой Екатерины. Он назвал ваше имя, предупредив, что вы, возможно, держите Анну здесь вопреки ее воле. Это все, что мне известно.

Ноздри расширились, камешек на крыле носа будто умер, не светился изнутри больше матовым светом утренней звезды. Взбесившийся змеиный клубок метнулся передо мной: это с силой схватили бокал пальцы Давида.

– То, что вы говорите, невозможно.

Хищно ощерились не по-человечески острые зубы, темная глотка приняла в себя дозу вишневой крови. Кадык на изящной, но мощной шее несколько раз взлетел и опустился, замер.

– Ее отец не посещает церквей. Он не молится, не верит в богов. Он убил свою дочь у меня на глазах.

Во рту появился вкус настоящей крови.

– Что?..

Брат Анны наклонил голову, локоны на затылке качнулись. Он зашептал вдруг, громко и горячо, определенно обращаясь ко мне, но и будто к кому-то еще, в невидимый Космос, в тайное место, где слова его никто и никогда не сочтет за мрачные фантазии душевнобольного.