Читать книгу Мадьярские отравительницы. История деревни женщин-убийц - - Страница 4

Среда, 16 августа 1916 года

Анна Цер лежала на полу в своем доме.

Ее спина покраснела и нестерпимо зудела. Она провела на мешковине, которую постелила для нее повитуха, уже несколько часов, и от грубой ткани на ее коже появилось множество мелких царапин. Анна была вся в прилипших к ней нитях дерюги и истекала потом. Она не успела прибраться в доме и теперь металась в грязи и пыли. От всего этого она невыносимо страдала и готова была просто сойти с ума.

Ее жесткие каштановые волосы разметались по шее и плечам. Анна лихорадочно провела ладонью по лбу, чтобы убрать с него мокрые пряди, но те вскоре снова оказались на прежнем месте. Крупные жгучие капли пота заливали ей глаза, они катились по ее лицу, словно ручьи слез.

Анна в очередной раз охнула, ухватилась за мешковину обеими руками и выгнулась от боли, которая насквозь пронзила ее. Она слышала, как ее собственные крики переплетаются с хриплыми командами повитухи, которые та отдавала, склонившись над ней.

После того как волна боли прошла, Анна медленно, осторожно выдохнула и сосредоточилась на словах повитухи. Она напомнила себе, что раньше, когда она прислушивалась к этим отрывистым командам и следовала им, ей становилось легче.

Вскоре она почувствовала, что тетушка Жужи положила ей на живот теплую влажную ткань и теперь осторожно прижимала ее к телу. От компресса исходил слабый запах растительного масла, входившего в состав эликсира, который повитуха использовала, чтобы расслабить мышцы и приглушить боль.

Боль медленно проходила. Анна, обессиленная, откинулась на мешковину. Ее ноги дрожали от изнеможения. Ладони горели от того, что она слишком сильно сжимала грубую дерюгу.

Анна была женщиной небольшого роста и хрупкого сложения для женщины с Венгерской равнины[1]. Если бы она отличалась красотой, ее можно было бы назвать миниатюрной, но Анна представляла собой сплошные бугристые кости с хилыми мышцами. Когда эта беспорядочная геометрия жестких углов двигалась, складывалось впечатление, что она в любой момент может случайно наткнуться на окружавшие ее предметы.

Ее кожа была почти прозрачной. Под ней, словно на каком-то причудливом витраже, просматривались тонкие голубые вены. Анна всегда была тощей и костлявой, без капли жира, только теперь появившийся солидный живот выдавал ее беременность.

Тетушка Жужи провела с Анной бо́льшую часть дня. Она ходила вокруг нее, тяжело ступая босыми ногами по прохладному земляному полу. Свои ботинки она оставила на крыльце, появившись ранее в тот день в доме Анны вместе с ее мужем Лайошем, которого с тех пор тетушка больше не видела. Она начинала уже беспокоиться, куда он мог подеваться.

Тетушка Жужи, как всегда, была одета в черное хлопковое платье с фартуком поверх него. В карманах своего фартука она хранила все самое необходимое. В одном из них находилась трубка из кукурузного початка и небольшой мешочек с ее любимым табаком, а также коробок спичек. В другом был стеклянный флакон со специальным снадобьем, закрытый деревянной пробкой и завернутый в белую бумагу. Она считала его одним из ключевых элементов своего магического ремесла.

Повитуха порылась в кармане фартука и вытащила свою трубку. Она разожгла ее и сделала глубокую затяжку, обдумывая различные варианты сложившейся ситуации. Она помнила, что Лайош никогда не уходил слишком далеко. Исходя из этого, она решила, что он мог либо валяться в хлеву, либо застрять в корчме. Повитуха выдохнула маленькое прозрачное облачко белого дыма, которое ненадолго повисло перед ней, прежде чем раствориться в воздухе. Где же все-таки был Лайош? Этот вопрос ее занимал все больше.

Дом, в котором сейчас находилась тетушка Жужи, изрядно угнетал ее. Он был совсем небольшим, а потолок – таким низким, что повитуха при желании могла, приподнявшись на цыпочках, прикоснуться к нему своей пухлой рукой. На голых стенах находилось лишь несколько католических икон, вставленных в самодельные рамы. Они свисали с крюков на грубой бечевке, которую Анна взяла в хлеву. Повитуха в очередной раз убедилась в том, что у католиков в Надьреве – самый незавидный удел, что они здесь – беднейшие из бедных и зачастую не имеют и клочка земли. И Анна – яркий тому пример.

К дальней стене был криво прислонен разваливающийся буфет. На одном крюке рядом висело рваное полотенце, на другом – календарь, подарок сельского совета. На полу валялось старое деревянное ведро, которым Анна носила воду из колодца, рядом стоял табурет. На столе стояло несколько мисок, некоторые были треснуты либо с отбитыми краями. Там же находилась парафиновая лампа, для которой у Анны, похоже, никогда не хватало масла. Вдоль стены располагалась единственная в доме деревянная скамья, на которой можно было посидеть – и ничего больше. Чтобы поспать вместе с детьми, Анна раскатывала на полу комнаты соломенные циновки. Когда Лайош приходил из корчмы, он валился здесь же на пол, оглашая комнату своим хриплым храпом.

Дом был наполнен нищенским хламом, душераздирающей смесью разбросанных повсюду старых вещей, напоминавших о несложившейся жизни. Тетушка Жужи чувствовала себя среди них оскорбленной. Все эти вещи имели примерно такую же ценность, как и та грязь, которую она выметала с дорожки на своем дворе. Однако она была расстроена этим зрелищем еще и потому, что оно напомнило ей о ее собственной прошлой бедности и лишениях давних лет, о которых она предпочла бы начисто забыть.

Дом состоял из единственной комнаты и кухни, и входная дверь никогда не закрывалась, поскольку у нее не было засова. Надьрев был деревней с домами без замков, засовов или защелок. Обычно это вполне устраивало тетушку Жужи, но не в этот день.

Она бросила взгляд на дверь. Та была испещрена царапинами и глубокими порезами и выглядела так, словно ее перетащили из еще более ветхого дома. Она криво висела в проеме, и слабые лучи света проникали в комнату сквозь образовавшиеся щели.

В течение всего дня тетушка Жужи подходила к окну, чтобы посмотреть на мешанину беленых хибар. Домишки были совсем крошечными и расположены так же беспорядочно, как сломанные ветки, упавшие на лесную тропинку. В большинстве из них не было и четырех комнат, а чаще всего они могли похвастаться лишь двумя. Деревня представляла собой паутину из грунтовых дорог и тропинок, плотно заставленных такими домами. Повитуха могла убедиться в правдивости старой венгерской пословицы, которая гласила, что крестьянин строил дом там, где кирпич случайно выпадал из его телеги.

Тетушка Жужи еще раз задумчиво затянулась из своей трубки, не отрывая взгляда от окна. Она могла видеть во дворе маленькую дочь Анны, для которой та смастерила куклу из кукурузной шелухи и бечевки. Маленькая девочка любила играть с ней в маленьком дворике на клочке травы перед домом у канавы, устроившись прямо среди кур.

Повитуха также видела, как сын Анны то входил во двор, то выходил из него. Вот он неторопливо появился в калитке с длинной прочной веткой и деревянным ведром. Ему было семь лет, и бо́льшую часть лета он проводил на берегу Тисы, ловя рыбу своей самодельной удочкой. Теперь он вернулся с реки, так как ему было поручено присмотреть за младшей сестрой.

Даже при закрытой двери тетушка Жужи слышала, как в деревенской корчме скрипят табуреты и скамьи. Корчма была пристроена к крошечному дому Анны Цер, и до тетушки Жужи отчетливо доносилось, как в ней то повышается, то понижается накал страстей по мере того, как она наполнялась послеполуденными посетителями.

Громкий шум вывел повитуху из задумчивости. Она повернулась к двери – и увидела, как дверная ручка дергается вниз и вверх.

У тетушки Жужи не имелось никакой возможности забаррикадировать дверь. Скамья была слишком короткой, чтобы подпереть ее под ручку, и в распоряжении тетушки Жужи больше не было ничего подходящего для этих целей. Дом превратился в ловушку.

Случилось то, чего повитуха как раз и опасалась все это утро.

Дверь широко распахнулась, с размаху ударившись о стену, и со скрипом вернулась на прежнее место.

Послеполуденное солнце ярко осветило комнату и кухню. На мгновение тетушка Жужи смогла в потоке света разглядеть в дверном проеме только нечеткий силуэт Лайоша, однако ворвавшийся в дом отвратительный запах лучше всего подтверждал появление хозяина. От Лайоша разило спиртным, мочой и табаком. Этот запах насквозь пропитал его рубашку и брюки, которые он носил, не снимая, последние несколько дней. Зловоние, исходившее от Лайоша, ощущалось на несколько метров вокруг него.

Капли пота выступали на лице и на шее Лайоша. Он был таким же грязным, как те дворняги, которые бродили по деревенским улицам, и таким же блохастым. Его еженедельное купание в дубовой ванне во дворе не имело особого эффекта, так как он всякий раз никак не мог сосредоточиться на том, чтобы как следует намылиться. Слои грязи глубоко въелись в его кожу, обеспечивая прекрасное убежище для вшей и блох.

Сейчас Лайош был еще пьянее, чем утром. Большинство мужчин в деревне наслаждались первым глотком спиртного после завтрака, а затем уже – следующим глотком ближе к обеду, но ни для кого из деревенских не было секретом, что Лайош любил сделать большой глоток спиртного прежде, чем появится первый луч наступающего дня. То, что он пил, представляло собой смесь перебродивших слив и свеклы, иногда – абрикосов и испортившегося картофеля. Когда этого не хватало, он переходил на вино, которого в деревне всегда было в избытке.

Лайош наклонился к своей жене. Собственные ноги казались ему чужими, негнущимися и тяжелыми, как дубовые бревна. Он управлял ими с немалым усилием. Каждый неуклюжий шаг разжигал в нем новый приступ ярости. К тому времени, как он оказался своими грязными ботинками на мешковине, он представлял собой просто кипящий котел ярости. Он наклонился над Анной, хватая ртом воздух, чтобы дать себе паузу, затем дохнул ей в лицо запахом алкоголя и гнилых зубов и прокричал:

– Безмозглая тварь!

Затем Лайош сжал губы, на его лице появилось выражение глубокой сосредоточенности. Он постарался как следует сконцентрироваться, чтобы собрать во рту большой комок слюны, затем наклонил голову и сплюнул в сторону Анны, сопроводив это фразой:

– Если бы ты не была такой стервой, ты бы не беременела каждый год!

Анна крепко зажмурилась, когда Лайош ворвался в комнату. Теперь она закрыла глаза еще крепче. Грубые волокна мешковины врезались ей в ладони, когда она сжала их в кулаки. Начавшиеся схватки прекратились, теперь осталась лишь тошнота. Анна пыталась украдкой поглубже вздохнуть.

Лайош, выпрямившись, занес ногу, чтобы пнуть жену. Пошатнувшись при этом, он изо всех сил замахал руками, пытаясь восстановить равновесие, и отпрянул назад, как будто его кто-то ударил.

Тетушка Жужи воспользовалась этим шансом. Ее босые ноги громко прошлепали по полу, когда она метнулась к непрошеному посетителю, шурша юбкой на своих толстых бедрах. Раскинув руки, она всем телом набросилась на Лайоша. Трубка вылетела у нее из рук. Чувствуя в своих ладонях шершавую рубашку Лайоша, насквозь пропитанную потом, она изо всех сил вцепилась в нее. Престарелая повитуха, казалось, стала выше, чем была на самом деле. Она вряд ли могла справиться с мужчиной такого телосложения, как Лайош, однако ей помогло то, что он был ошеломлен ее внезапным нападением. Тетушка Жужи громко кряхтела, волоча его обратно через всю ярко освещенную комнату к двери, чтобы вытолкнуть затем наружу. По пути Лайош наткнулся на стол, что сопровождалось оглушительным грохотом.

Вышвырнув Лайоша, повитуха захлопнула за ним дверь и прижалась к ней всем телом, словно к баррикаде, в которой она вместе с Анной сейчас остро нуждалась.

Ранее в этот день, когда Лайош был чуть менее пьян, ему достало сообразительности вызвать повитуху, чтобы она приняла роды у его жены. Тетушка Жужи жила недалеко от дома Анны Цер, чуть дальше по Сиротской улице, в доме номер 1.

Дом повитухи был одним из самых красивых в Надьреве. Он располагался на обширном участке. Высокий деревянный забор практически скрывал сад, которым тетушка Жужи очень дорожила, от посторонних глаз. Весной и летом она заботливо ухаживала за великолепными цветами, которые покрывали двор перед домом, словно лоскутное одеяло.

В специальной яме во дворе тетушка Жужи обычно, независимо от погоды, разводила небольшой костер. Ее любимой старой собаке нравилось устраиваться на ночь на месте кострища.

Тетушка Жужи прожила здесь уже более пятнадцати лет. Сельский совет предоставил ей этот дом, когда ее официально назначили деревенской повитухой. Она получала за это вполне приличное жалование, однако наряду с этим привыкла требовать отдельную плату со своих клиентов. По договоренности с сельским советом тетушке Жужи запрещалось брать деньги у бедняков, однако она всегда находила способ получить вознаграждение за свои услуги.

Круг ее обязанностей был достаточно широк, поскольку фактически она выполняла также работу сельского врача. Официальный врач жил в Цибахазе, поселке в восьми километрах от Надьрева, и поездка оттуда занимала по разбитой колее полтора часа. У старого доктора Цегеди в Надьреве был обустроен медицинский кабинет, и доктор приезжал в деревеньку каждый вторник, если только дорога не была размыта или занесена сугробами, а такая неприятность могла продолжаться в течение полугода. В результате жители Надьрева привыкли полагаться лишь на помощь тетушки Жужи.

В кладовке рядом с кухней у нее располагался запас стеклянных флаконов, заполненных снадобьем собственного приготовления, в другом месте втайне от всех у нее хранился запас зелья посолидней.

Тетушка Жужи регулярно готовила новые порции своего снадобья. Она наливала кварту дистиллированного уксуса в керамическую кастрюлю и нагревала ее на плите или над костром у себя во дворе. Она постепенно убавляла огонь и, как только уксус достаточно нагревался, бросала в него несколько шестиугольных листов липкой бумаги для ловли мух, которую закупала целыми пачками в сельском магазине Фельдмайера на улице Арпада. Магазин находился недалеко от корчмы при доме Анны Цер.

Уксус на огне медленно выпаривался. Это был кропотливый процесс, который занимал несколько часов, но по его окончании тетушка Жужи получала желаемый результат: на дне кастрюли оставался концентрированный раствор «белого мышьяка», который повитуха осторожно разливала по флаконам. Из-за экстракта клея в липкой бумаге жидкость имела молочный цвет, но сам яд был без цвета и запаха, поэтому обнаружить его было практически невозможно. Тетушке Жужи нравилось похваляться, что «даже сотня врачей не смогла бы найти» следов ее смертоносной настойки в телах жителей деревни, ставших жертвами повитухи.

* * *

Анна снова приподнялась на мешковине и присела на корточки. Ее колени болели от напряжения, ее тощие ноги дрожали от усталости. Струйка пота побежала по ее спине, еще одна струйка проделала извилистую дорожку между двумя маленькими грудями.

Прошло больше часа с тех пор, как Лайош ворвался в дом. Резкий запах застарелой мочи, перемешавшись с отвратительным запахом из его рта, продолжал еще некоторое время стоять в воздухе, удушая Анну даже после его ухода. Только когда этот запах исчез, она смогла расслабиться.

Наступила еще одна схватка. Анна набрала полную грудь воздуха и принялась что было сил тужиться. Она стиснула зубы в напряжении настолько сильно, что почувствовала, как острая боль пронзила также и ее челюсть. Глаза Анны переполнились слезами. Она не смогла сдержаться и издала то ли стон, то ли крик, который, стремительно нарастая, ей самой показался совершенно безобразным.

Тетушка Жужи стояла перед Анной на коленях. Она подвернула свое платье, и ее оголившиеся колени вжались в земляной пол. Опершись руками о землю, она чувствовала, как та холодит ее горячие ладони. День уже клонился к закату, и в комнате стало сумрачно. Тетушка Жужи придвинула к себе лампу, достала из кармана фартука зеркальце и опустила его к самому полу. Сама она также пригнулась к земле. В зеркальце повитуха уже смогла увидеть макушку ребенка, который лежал на боку. Лоснящиеся пучки его спутанных каштановых волос были все в завитушках.

Повитуха знала, что ждать теперь осталось совсем недолго.

Анна сделала еще один глубокий вдох и вновь с громким стоном изо всех сил стала тужиться. Тетушка Жужи в свое зеркальце увидела, как головка младенца пропала, а затем снова появилась, открывшись на этот раз уже гораздо больше, чем раньше.

Еще один полустон-полукрик, еще одно бесконечно долгое усилие – и появилась вся головка младенца. Его влажные взъерошенные волосы обрамляли края крошечных ушек.

Младенец медленно повернул голову влево, затем все его тельце повторило то же движение. Теперь ребенок лежал на другом боку.

Еще одно усилие Анны – и на свет появились плечики ребенка. Тетушка Жужи наклонилась так близко, как только могла, и вытянула руки ладонями вверх.

Анна коротко передохнула, тяжело дыша. Она жадно глотала воздух, словно пытаясь напиться им. Затем она издала истошный крик и, потужившись, сделала еще одно завершающее усилие. Ребенок полностью выскользнул наружу, словно змея из своей кожи, и оказался в руках у повитухи. Маленькая комната наполнилась мускусным запахом новорожденного.

Тетушка Жужи одной рукой нежно сжимала ребенку живот, другой рукой она осторожно погладила ему спинку, чтобы он начал дышать. Крошечный глоток деревенского воздуха наполнил младенцу легкие, и тот начал мяукать.

Тетушка Жужи положила малышку Анне на живот, где та сразу же принялась извиваться, прижимаясь к материнской груди. Она раскрыла свои розовые губки в виде крошечной буквы «о», предвкушая материнское молоко из соска. Анна обхватила свою малышку, придвигая ее поближе к соску. Та тесно прижалась к груди, и Анна смогла различить ямочки на ее миниатюрных щечках, когда та попыталась получить молоко. Когда за этим усилием ничего не последовало, малышка стала делать сосательные движения все активнее и активнее. Она наморщила свой крошечный лобик, и пучок мелких морщинок превратился в маленькие складочки решимости. Когда малышке стало ясно, что ее ожидания не оправдываются, что молока в материнской груди нет, она оторвалась от Анны и принялась издавать сердитые крики голода и презрения.

Анна уже не первый раз подводила своих детей с материнским молоком. Если бы она жила в административном центре Сольнок, она могла бы достать молоко на бесплатном рынке для кормящих матерей, но в Надьреве такого рынка не было. Анна искренне надеялась, что на этот раз все сложится по-другому. Она с нетерпением ждала, когда ее груди наполнятся молоком. Когда этого не произошло, она ощутила страх. Она посмотрела на своего ребенка, который был от напряжения весь красным, как вишня, и буквально дрожал от негодования.

Отчетливо и бесстрастно прозвучали слова повитухи:

– Ты хочешь, чтобы я поступила с ребенком так, как с ним следует поступить?

* * *

Сиротская улица была окружена лесом, где по вечерам можно было услышать вой камышовых волков и трели соловьев, которые разносились по тихим переулкам Надьрева. В этот вечер здесь веял легкий ветерок. На небе стояла практически полная луна, освещая в темноте путь Петры Джолджарт.

Петра вошла во двор дома, отворив калитку, и, приподняв свое длинное платье, перешагнула через канаву. Целый рой светлячков то вспыхивал, то гас вокруг нее. Воздух был почти неподвижен, и Петра на мгновение остановилась, чтобы прислушаться. Даже находясь в отдалении от своего дома, она могла слышать крики мужа. Она потянулась назад через канаву, чтобы закрыть калитку, затем двинулась по пожухлой траве через двор к дому тетушки Жужи.

Она увидела свет лампы, горевшей в доме повитухи. Затем прошла по ухоженной дорожке до входной двери, миновав кострище, где спала собака. Поднявшись на крыльцо, она постучала в окно. Она не могла заглянуть внутрь, так как повитуха всегда держала занавески задернутыми.

Дома находилась дочь тетушки Жужи, Мара. Она была на несколько лет старше Петры, имела мужа и двоих маленьких детей. Молодая семья Мары делила дом с повитухой, «жила с ней на одном хлебе», как любили говорить в деревне. Тетушка Жужи была вполне довольна таким положением дел. Ей дарила наслаждение сама мысль о том, что ее семья находилась рядом с ней. Помимо страха бедности, ее на самом деле постоянно терзали опасения, что ее дети могут бросить ее, – и она делала все, что было в ее силах, чтобы этого не случилось. Тот факт, что она вышла замуж за того, кого цыгане называют гадзо, за белого человека, не принадлежащего к цыганскому сообществу и покинувшего ее дом много лет назад, нисколько не беспокоил повитуху.

Мара была у тетушки Жужи старшим ребенком, за ней следовали двое сыновей. Старший из них был женат, а младший уже успел развестись. Повитуха в разговорах с деревенскими всячески давала понять, что освободившуюся вакансию следует заполнить.

Петра два года жила по соседству с тетушкой Жужи, в доме Амбрушей, дедушки и бабушки ее мужа. Она вместе с новорожденным переехала к пожилой паре, когда началась война[2] и ее мужа призвали в армию. Иштван провел пять месяцев на передовой. В одном из боев русские ворвались в его траншею, забросав ее гранатами. В этом бою он потерял оба глаза и полгода находился в плену, прежде чем ему позволили вернуться домой в Венгрию.

Именно страдания мужа привели Петру в этот вечер в дом своей соседки. В последние месяцы невыносимые боли совершенно измучили Иштвана, а безжалостная бессонница подталкивала его к грани безумия. Петра надеялась на то, что повитуха сможет дать ей что-нибудь, что помогло бы Иштвану.

Она снова постучала в окно. В ожидании ответа она посмотрела вниз на свои деревянные башмаки, все мокрые от росы, с прилипшими к ним травинками. После этого Петра взглянула на собаку во дворе, грудь которой ритмично то поднималась, то опускалась во время сна. Выждав какое-то время, Петра вновь постучала по стеклу. Еще один порыв ветерка пронесся по округе, шелестя листьями и поскрипывая ветвями старых деревьев. Даже находясь на крыльце повитухи, Петра продолжала слышать крики Иштвана.

Занавеска внезапно отдернулась, и Петра увидела в окне Мару, которая была хорошо видна благодаря лампе, висевшей над столом. Мара отрицательно покачала головой и жестом руки указала на табличку возле ворот. Самодельная табличка с изображением младенца была отцеплена от столба и лежала на земле – знак того, что повитуха находилась где-то на вызове. Петра не обратила на это внимания, входя во двор. Поняв свою ошибку, она повернулась и направилась по тропинке обратно к калитке, стараясь не разбудить спавшую собаку.

* * *

Малышка прекратила попытки добыть молоко, поджала пальчики на ножках, сжала свои крошечные ручки в кулачки и в ярости выгнула спинку. Анна притянула ее ближе, но утешить ребенка не смогла. Тот наполнил дом пронзительными криками.

Анна, опустив глаза, посмотрела на кудряшки, украшавшие головку ее новорожденной дочки. У ее малышей всегда были красивые локоны, которые она любила гладить. Этот младенец был поразительно похож на двух других ее детей сразу же после их рождения. Анне на какое-то мгновение показалось, словно она вновь держит на руках одного из них – и именно в этот момент она поняла, что, как бы ни старалась ее малышка, она никогда не сможет извлечь ни капли молока из пустой груди своей матери.

Осознав это, Анна ответила повитухе на ее жестокий вопрос:

– Мне все равно.

После этого Анна откинулась на мешковину, а тетушка Жужи занялась своим делом. Она проковыляла на кухню и нашла там кусочек сахара и финджу, маленькую чашечку, из которой жители деревни пили крепкий кофе по-турецки. Повитуха налила в кофейную чашечку немного воды из кувшина, который нашла на столе, положила туда же кусочек сахара, затем вытащила из кармана фартука стеклянный флакон. Сняв с него белую бумагу, она вытащила из горлышка деревянную пробку, накапала немного зелья в чайную ложку и смешала его со сладкой водой. После этого она вернулась с чашкой в комнату, окунула палец в полученную смесь, слегка поболтала им там. Затем, вынув палец из чашки, тетушка Жужи помазала зельем язычок и губки новорожденной.

* * *

Ночной сторож совершал обход по Сиротской улице. Его темный, пропахший плесенью плащ был наброшен на костлявые плечи, скрывая хлеб и фляжку, которые он прятал от чужих глаз. Его дежурство продолжалось всю ночь, до самого восхода, и он за свою смену успевал три или четыре раза обойти нагромождение боковых уличек.

Сторож неторопливо прошел мимо дома повитухи. В этот час там было темно, но в соседнем доме горела лампа. Окна были плотно закрыты от холодного ночного воздуха, однако сторож мог расслышать крики, доносившиеся из дома старого Амбруша. Если бы такие крики раздавались в любом другом доме деревни, то сторож непременно попытался бы прояснить, в чем дело. Но он знал о проблемах, с которыми столкнулась пожилая пара, жившая в этом доме, с тех пор как их внук, Иштван Джолджарт, вернулся с фронта. Об их трагедии знали все жители деревни, поэтому сторож спокойно продолжил свой обход.

Иштван лежал дома в своей постели. В его голове царила полная неразбериха. В течение вот уже почти года там стоял хаос, Иштван не мог ни на чем сосредоточиться. Он часто проводил без сна три дня подряд, и четыре, и пять дней, и его единственным спасением от бессонницы была слепая ярость. Он осквернял спальню грязными ругательствами. Он осыпал ими и свою жену, и бабушку с дедушкой. Во время этих приступов его рот служил ему лишь для того, чтобы выкрикнуть очередное проклятие в адрес каждого, имевшего несчастье оказаться рядом с ним.

Его ругань могла извергаться целыми часами. Это был еженощный всплеск ненависти и тоски, который подпитывался болью, паникой и жалостью к самому себе.

Петра, бабушка и дедушка пытались установить для себя график, чтобы каждому по очереди хоть немного поспать (или же, по крайней мере, отдохнуть), однако в доме не было места, где можно было бы укрыться от неистовых ругательств. Петра пыталась спать вместе со своей дочкой в хлеву, поскольку именно так часто поступал старый Амбруш – ведь крестьяне обычно в хлеву старались схорониться от различных невзгод. Но даже там, вне дома, ругань все равно доносилась до них, как она доносилась и до сторожа, когда он проходил мимо.

Вспышки гнева Иштвана перемежались периодами глухого молчания, когда он пытался заставить себя провалиться в сон. Он старался обмануть самого себя, оставаясь неподвижным. Он надеялся, что, если долго будет лежать без малейшего движения, то для него откроется портал в бессознательное состояние, и он сможет проскользнуть туда. Однако через какое-то, достаточно короткое, время в его голове начинала возникать целая череда образов, гротескных, вызывающих тревогу лиц и пугающих звуков – продукт изголодавшегося по отдыху мозга. Эти галлюцинации словно издевались над ним. Иштван был уверен, что постепенно сходит с ума.

На тумбочке рядом с его кроватью лежали очки в проволочной оправе, под линзами которых были искусно закреплены овалы плотной черной материи. Эти очки несколько месяцев назад ему выдали в госпитале для слепых в Будапеште. Там же ему установили глазные протезы. Иштван провел бо́льшую часть прошлого года в госпитале для слепых и в госпитале «Зита», который также находился в Будапеште. Он пришел в госпиталь для слепых, чтобы овладеть в его стенах какими-то новыми трудовыми навыками. В результате он научился делать веники и плести корзины. В госпитале же «Зита» врачи пытались вылечить его многочисленные недуги: от пневмонии до острых болей в кишечнике. Госпитали страны были переполнены вернувшимися с войны молодыми парнями, такими же, как и Иштван, но из-за блокады[3] запасы медикаментов быстро иссякли. Не было ни лекарств для больных, ни бинтов для раненых, ни простыней для кроватей. Врачам приходилось накладывать на раны обрывки бумаги в надежде, что этого будет достаточно, чтобы уберечь пациентов от заражения.

Иштван совсем недавно вернулся в Надьрев морально сломленным двадцатипятилетним парнем. Он постоянно говорил Петре, что предпочел бы погибнуть на поле боя, чем испытывать такие мучения, как сейчас.

Еще не было и трех часов ночи, когда Петра осторожно прошла на кухню. Она зажгла лампу на столе, поднялась по лестнице на открытый чердак над кладовой, взяла из корзины охапку соломы и вернулась на кухню. Там она подняла щеколду на топке дровяной печки, бросила туда принесенную охапку соломы и разожгла огонь. Затем Петра поставила в печь нагреваться кувшин с водой, который старая хозяйка Амбруш собиралась утром использовать для уборки по дому. После этого Петра пошла в хлев подоить коров. Незадолго до рассвета она должна была пойти на работу в поле.

Война практически опустошила Надьрев, лишив его мужчин (хотя сыновья тетушки Жужи сумели избежать призыва в армию). Петра и другие жены взвалили на свои плечи всю крестьянскую работу. Каждое утро в четыре часа они выходили работать в поле. Длинная вереница хлипких подвод освещала мерцавшими лампами темную деревню. В ночном воздухе раздавалось лязганье трясущихся в подводах сельскохозяйственных инструментов. Топот лошадиных копыт был похож на барабанную дробь в честь крестьянок, покидавших деревню, чтобы делать работу своих мужей. Они миновали длинный ряд тополей, которые стояли ровно, словно бесстрастные стражники, и выходили на бескрайние просторы Венгерской равнины. Когда солнце поднималось над ее полями, тени силуэтов стреловидных стволов устремлялись к горизонту.

* * *

Перед тем как покинуть дом Анны, повитуха постаралась прибраться в нем. Она подняла с пола мешковину, чтобы отнести ее обратно в свой дом для стирки, а на ее место вернула циновку Анны, чтобы та смогла отдохнуть на ней. Рядом она разложила циновки детей. Затем она вылила немного воды, остававшейся в кувшине, на салфетку и помогла Анне обтереться ею. Уходя, повитуха сама вознаградила себя за свои труды. В кухонном шкафу еды было немного, поэтому тетушка Жужи положила в свои корзины кое-что из кухонной утвари. Она всегда носила в каждой руке по корзине. Прежде чем зажечь лампу и отправиться домой, она зашла в уже опустевшую темную корчму, чтобы взять там пару бутылок спиртного. Направляясь вверх по дороге, она все еще слышала крики новорожденной.

Анна лежала в темноте на своей циновке, баюкая младенца. Двое других ее детей лежали рядом с ней, изо всех сил пытаясь уснуть под плач малышки. Анна готова была поспорить на что угодно, что Лайош сейчас, совершенно пьяный, валялся в хлеву.

Большинство женщин из тех, кого она знала, не спали на полу после родов. Они спали на роскошных кроватях с мягкими подушками из гагачьего пуха и стегаными одеялами. Анна не могла оторвать от таких кроватей глаз, когда видела их. Кормящие матери, как ей говорили, должны шесть недель оставаться в постели с балдахином для защиты «от дурного глаза». Но у Анны не было ни такого балдахина, ни вообще какой-либо кровати. Ей всегда приходилось обходиться только соломенной циновкой.

Продолжая баюкать малышку в темноте, Анна решила, что назовет ее Юстиной.

Анна не хотела выходить замуж за Лайоша. Она всегда боялась его и всякий раз, когда замечала, что он направляется в ее сторону, пыталась избежать встречи с ним. Она либо переходила на другую сторону улицы, либо забегала в магазин и пережидала там, пока он пройдет. То, что она не кричала на него и не дралась с ним, как другие девушки, к которым он приставал, было воспринято им как намек. Анна никогда не умела давать отпор тем, кто к ней приставал, поэтому, оказавшись однажды наедине с Лайошем, она не знала, что делать. Его рот внезапно сильно прижался к ее рту, раздвигая ее губы, чтобы жадно просунуть внутрь язык с кислым привкусом. После этого Лайош навалился на нее всем телом. Он был таким тяжелым, что она с трудом могла дышать. Она хотела лишь, чтобы все это поскорее закончилось. Она покинула свое тело и стала парить в воздухе легким облачком – как вдруг ее всю пронзило острой болью, когда Лайош вошел в нее. И она рухнула обратно на землю.

Ее первый сын родился в январе следующего года. Несколько месяцев Лайош отказывался признавать, что это его ребенок. Многие женщины на месте Анны обратились бы к повитухе, чтобы сделать аборт, но Анна решила оставить ребенка – то ли потому, что это шло вразрез с верой, то ли просто из-за страха.

Когда Анна забеременела, Лайош был женат. После того, как его жена сбежала и некому стало присмотреть за ним (речь шла в первую очередь о его корчме и его больных пожилых родителях), он решил, что пришло время жениться на Анне.

Теперь муж Анны стал ее тюремщиком. Она целые месяцы проводила все свое время в доме и корчме, не покидая их и отлучаясь разве что для того, чтобы набрать в ведра воды из колодца на главной площади деревни. При этом она до дрожи боялась пробираться мимо стаи каркающих «ворон» (именно так католики называли женщин-кальвинисток, поскольку они всегда одевались во все черное), которые каждое утро собирались на деревенской площади, чтобы посплетничать. «Вы только посмотрите на нее! – насмехались «вороны», показывая на любую женщину, у которой, как они знали, было больше двух детей. – Она щенится, как блудливая собака».

Анна знала, что они насмехались и над ней, и их молчаливые взгляды, когда она приближалась к колодцу, всякий раз заставляли ее нервничать. Она была похожа на крошечную колибри, пугливо порхающую в отведенной ей клетке, питающуюся мизерными капельками нектара, отдыхающую не больше минуты, с трудом сдерживающую слезы. Она была легкой мишенью для их насмешек.

Анна старалась наслаждаться любыми мгновеньями радости, когда той удавалось просочиться сквозь тесные занозистые щели стены, грубо отгородившей ее от внешнего мира. Она не переставала поражаться, что можно радоваться любой мелочи в своей жизни. Она с удивлением для себя обнаруживала, что может быть до слез тронута видом пальчиков своего сына, когда тот протягивал ручку, чтобы взять у нее кусочек хлеба, или видом плеч своей дочери, похожих на крылья, влажных и блестящих на солнце во время купания, или картиной трогательных впадинок на их горле. Эти мгновения были тонкими нитями блаженства, прошитыми сквозь толстый слой безумия, который, казалось, навсегда плотно укрыл ее. Опознавая эти мгновенья радости, Анна упрекала себя за свою слепоту и тянула за эти нити, чтобы высвободить их.

* * *

Четверг, 17 августа 1916 года

К завтраку солнце уже вовсю палило. Старый Амбруш с самого рассвета был занят по хозяйству: ухаживал за скотом, чинил инструменты, наводил порядок в хлеву. Он был уже слишком стар, чтобы каждый день выходить в поле, однако тщательно ухаживал за своим участком и немногочисленным домашним скотом.

При навалившейся в этот день жаре работать было трудно, но Амбруш смог продержаться до позднего утра и уже только тогда сделал перерыв, чтобы отправиться к тетушке Жужи. Он надеялся, что ему повезет больше, чем накануне Петре. Так и случилось: на этот раз тетушка Жужи оказалась на месте. Она подхватила свои неизменные корзины и последовала за старым крестьянином к его дому.

Семья Амбрушей и тетушка Жужи были соседями вот уже почти двадцать лет. Они провели много летних вечеров на крыльце дома старой пары, попивая вино и грызя кукурузу. Сестра повитухи, Лидия, жила выше по улице и часто присоединялась к ним, приходя перед заходом солнца к семейству Амбрушей с бутылочкой спиртного.

Повитуха часто приходила на помощь Амбрушу. Когда у того болела спина, она давала ему специальные кремы и мази собственного приготовления, которые она делала из настоек различных растений. Иногда он платил ей наличными, и она прятала деньги в тайник за печкой. Она хранила там бо́льшую часть своих сбережений, но часть купюр у нее была также зашита в подолы нижних юбок и в наволочки подушек. Кроме того, у нее во дворе было зарыто несколько банок с наличными. Ради старого Амбруша она была готова устроить бартер, правда, почти всегда на своих условиях. В этот день он предложил ей пару ведер свежего молока, и повитуха с радостью взяла их.

Общая комната в доме семейства Амбрушей выглядела совершенно роскошно: кресла в пуховых подушках, кувшины и чаши изящной ручной росписи на полках. Когда Петра переехала к Амбрушам, она перевезла к ним и свою мебель, не менее изысканную. Тетушке Жужи оставалось только восхищаться этой обстановкой.

Солнечные лучи ярко отражались от недавно побеленных стен. Между двумя окнами размещалась литография доблестного солдата с ферротипом[4] лица Иштвана, приставленным к телу этого солдата. Она была подарена семье Амбрушей на память о службе Иштвана в Австро-Венгерской армии. Рядом с литографией размещалось изображение кайзера Вильгельма II.

Под литографией Иштвана и изображением кайзера сидела Петра. После возвращения мужа она иногда уходила с работы в поле пораньше, чтобы сменить дедушку и бабушку в уходе за ним. Родственники тех, кто работал в поле, часто привозили им что-либо перекусить, и Петра просила их отвезти ее обратно в деревню.

Тетушка Жужи уселась среди роскоши дома Амбрушей, достала из кармана фартука свою трубку, стараясь не рассыпать из нее пепел, и раскурила ее.

Клубы дыма из трубки таяли в воздухе. На шее у повитухи на шнурке висела пуци – цыганская ладанка «гри-гри» (мешочек, в котором она хранила свои заветные талисманы: амулет для оберега и веточку рябины для успешной магии и богатства; ее бабушка научила ее, как вырезать нужную веточку, чтобы обеспечить то, чего добиваешься). Тетушка Жужи механически теребила пуци, внимательно и бесстрастно слушая, как Петра рассказывает о проблемах своего мужа.

Повитуха принадлежала к числу тех женщин, которым окружающие безусловно доверяют сразу же после знакомства. Она могла встретить совершенно неизвестного ей человека на пароме или в поезде, и после того, как она сообщала ему одну или две незначительные подробности о себе, тот немедленно начинал разбалтывать ей свои проблемы, которые у него имелись с супругом, начальником и детьми. Некоторые из ее собеседников после этого искренне удивлялись, как так могло получиться, что они поделились сокровенными секретами с человеком, с которым только что познакомились, тогда как тот сам так мало сообщил о себе.

В то время, как Петра рассказывала о своих неурядицах, тетушка Жужи внимательно присматривалась к ней. Молодая женщина не была ни высокой, ни низкой, ни толстой, ни худой (хотя в ней и угадывалась некоторая склонность к полноте, и тетушка Жужи вполне могла представить, как Петра станет такой же пухленькой, как и она сама, уже буквально через несколько лет). Повитуха никогда не считала себя красавицей. У нее были узкие, глубоко посаженные слишком близко к носу глаза, а тонкие губы казались неуместной щелочкой поперек двух широких щек. Она часто собирала свои каштановые, распущенные волосы в тугой пучок, вместо того чтобы прикрывать их косынкой, как это делали другие женщины.

В совсем еще юном возрасте она имела привычку слегка присыпать лицо мукой, чтобы избавить свою кожу от темного оттенка, характерного для цыган. Теперь все, что ей требовалось, чтобы осветлить цвет своего лица, – это сделать крошечный глоток очередного эликсира, собственноручно приготовленного для этих целей.

Петра была достаточно привлекательна, размышляла повитуха. Кроме того, ее хорошо знали в деревне. Она была вежливой и тактичной, окончила пять классов школы – столько же, сколько самые образованные мужчины в Надьреве. Однако лучшей рекомендацией для тетушки Жужи служило то, что Петра происходила из богатой семьи Венгерской равнины. Ее отец владел обширными землями, включая большие территории с рыбацкими озерами, которые окружали Надьрев с западной стороны.

Список жалоб Петры на Иштвана был длинным, и ни одна из них не шокировала тетушку Жужи, которая уже достаточно давно следила за развитием ситуации вокруг него. Она помнила, как однажды днем скрип колес телеги привлек ее внимание, когда лошадь остановилась перед воротами семьи Амбрушей. Пухлыми руками она раздвинула кружевные занавески и увидела, как Иштван при помощи своего брата неуклюже слезает с телеги. В тот раз он впервые вернулся из госпиталя. С тех пор повитуха не ослабляла внимания к нему.

Петра поинтересовалась у тетушки Жужи, не может ли та дать ее мужу что-нибудь, чтобы ему стало хоть немного полегче.

– Что ж, у меня есть один способ, – ответила повитуха.

После этого Петра проводила тетушку Жужи в спальню, где лежал Иштван.

* * *

Суббота, 19 августа 1916 года

Кожа Юстины посинела. Ее крошечные губки, которые раньше были цвета малины, теперь почернели. Она три дня подряд отчаянно кричала, выражая крайнюю степень возмущения, но за последний час с ее маленького и округлого, как миниатюрная луна, ротика не сорвалось ни малейшего звука. У нее не осталось сил даже похныкивать. Сразу же после рождения малышка вся буквально дрожала от напряжения, словно наэлектризованная негодованием. Она гневно сжимала свои ручки в малюсенькие кулачки, которые покраснели от усилия, и прижимала их к щекам, как боксер в глухой обороне. Теперь же, когда Юстина потерпела поражение, ее тельце безжизненно лежало, обмякнув. Анна могла с трудом различить на ее разжавшихся ладошках слабо прорисованные, почти исчезнувшие линии жизни.

Лайош, мельком глянув на свою новорожденную дочь, даже отпустил комплимент в ее адрес, заявив, что у нее весьма красивые каштановые волосы. Анна видела, что он прав: пушистые локоны Юстины покрывали ее головку, как уютная шапочка, взъерошенными рядами счастливых кудряшек.

Деревенский ветерок с улицы доносил ароматы ужина. Анна услышала перезвон церковных колоколов, возвещавших шесть часов вечера.

Как только колокола перестали бить, сердце Юстины остановилось.

* * *

Луна ярко освещала кладбище для неимущих, и тетушка Жужи трудилась, словно при свете лампы. Ей пришлось опуститься на колени в мокрую грязь. Наклонившись, она рыхлила землю лопатой, время от времени прерываясь, чтобы руками отбросить в сторону большие комья. Она взяла с собой свою сестру Лидию и дочь Мару, чтобы те подстраховали ее. Они уже достаточно часто оказывали ей помощь в таких делах. Сегодня, правда, тетушка Жужи была совершенно уверена в том, что все пройдет без проблем и никто их здесь не застанет. Кладбище находилось почти в миле от деревни, а его смотритель, который должен был дежурить в шалаше на его краю, предпочитал, как хорошо было всем известно, проводить бо́льшую часть летних вечеров за деревней в своей хижине на небольшом винограднике, которым он владел.

Женщины копали до тех пор, пока их лопаты не застучали о деревянную поверхность. Именно это им и было нужно. Тетушка Жужи наклонилась к неглубокой яме и постаралась, как смогла, очистить обнажившиеся грязные деревянные доски от земли и червей.

Повитуха чутко вслушивалась, чтобы какой-либо случайный прохожий не застал их врасплох, но в округе все было спокойно. Убедившись на всякий случай еще раз, что они по-прежнему одни, тетушка Жужи потянулась к одной из своих плетеных корзин и достала оттуда туго завернутый сверток. В другой ее корзине лежал деревянный гробик чуть более полуметра в длину с крышкой к нему. Он был таким маленьким, что казалось, будто он предназначался для куклы. Повитуха заранее позаботилась о нем. Она положила сверток в этот гробик и поспешно заколотила его крышку гвоздями.

Каждая из женщин взялась за край крошечного гробика. Они осторожно стали опускать его в яму до тех пор, пока он не лег на деревянные доски. Им пришлось затаить дыхание, поскольку из ямы поднимался тошнотворный запах плесени и гниения: насквозь трухлявые доски были крышкой еще одного крошечного гробика, в котором находились останки брата Юстины.

Мальчик родился тремя годами ранее недоношенным и, по выражению Анны, «полуживым». У Анны и тогда тоже не было ни капли молока, и ей оставалось только наблюдать, как его живот начал безобразно расти, словно внутри него надувался воздушный шар. Через три недели он заснул и больше уже не просыпался, и тогда тетушка Жужи пришла, чтобы навсегда забрать его.

Кладбище для неимущих было усеяно плотью младенцев Надьрева, истинная судьба которых была никому не известна (кроме их матерей и повитухи). Тетушка Жужи, оглядевшись вокруг, могла бы вспомнить, где находятся десятки могилок, о которых знала только она. Много раз, когда она появлялась ночью на кладбище для неимущих, чтобы выкопать новую могилку, она думала о своей собственной тайне: здесь был похоронен и ее сын, которого она назвала Хенриком.

Три женщины быстро засыпали яму. Закончив, они потоптались на могиле, чтобы утрамбовать землю.

* * *

Прошло почти три недели с тех пор, как семья Иштвана впервые обратилась за помощью к повитухе. Вначале Иштван почти избавился от бессонницы, что тетушка Жужи отнесла к эффективности действия тех пилюль, которые она ему давала. Однако она настояла на продолжении курса лечения и регулярно навещала Иштвана в своем неизменном фартуке и со своими неизменными корзинами. В его спальне она находилась с ним наедине.

Тетушка Жужи сообщила Петре, что тот эликсир, который она капала ее мужу в небольшой стаканчик с водой на его прикроватной тумбочке, был всего лишь настойкой для укрепления желудка.

Иштвана продолжали преследовать в основном те же недуги, от которых он страдал на фронте: кашель и диарея. Доза эликсира, которую тетушка Жужи накапала Иштвану в тот день, который, как она полагала, должен стать решающим, была намного больше, чем обычно. Если она правильно рассчитала время (а она была уверена в этом), то теперь, если бы Петре даже и пришло в голову все же обратиться к настоящему врачу, для Иштвана было бы уже слишком поздно.

Когда тетушка Жужи в очередной раз вышла из ворот дома семьи Амбрушей, она услышала перезвон колокольчика и мягкое постукивание копыт. Она стояла у канавы, прижимая от ветра подол своего платья, и смотрела на приближавшийся экипаж. Он становился все ближе и ближе. Это была замечательная карета темно-бордового цвета с навесным козырьком из мягкой черной кожи. Она была запряжена двумя хорошо откормленными лошадьми, тела которых лоснились от здоровья и силы.

Повитухе редко когда доводилось видеть такой изысканный экипаж. Ему полагалось разъезжать по просторным бульварам Будапешта, а не по пыльным деревенским дорогам, по которым скрипели расхлябанные полусгнившие крестьянские повозки.

Тетушка Жужи обычно предпочитала везде, куда ей было нужно, добираться пешком, поскольку это давало ей возможность легко попадать в любой дом и получать там причитающуюся ей плату. Но когда она увидела, кто управлял экипажем, она не смогла устоять перед искушением и подняла свою пухлую руку, чтобы остановить возницу.

Леринц Чази увидел повитуху и натянул поводья. Лошади остановились, и тетушка Жужи поспешила к экипажу со своими корзинами. Открыв дверцу, она плюхнулась на тонкую коричневую кожу заднего сиденья. Карета заскрипела под ее весом. Леринц, рядом с которым сидела его жена, тряхнул поводьями, и лошади продолжили свой неторопливый сытый бег.

Вместительность экипажа произвела впечатление на повитуху. Она с немалым удовольствием представила себе, как вся ее семья едет рядом с ней. Изящество убранства внутри кареты позволило ей чувствовать себя поистине представительницей знати в драгоценностях и мехах.

Леринц был двоюродным братом Петры. Он принадлежал к тому богатому клану, который главенствовал в Надьреве, и тетушка Жужи не могла не осознать, какая блестящая возможность ей представилась.

Она попросила Леринца отвезти ее на деревенскую площадь. Пока лошади трусили по направлению к улице Арпада, супружеская пара завела с тетушкой Жужи разговор. С их стороны вполне логичным был вопрос, как себя чувствует Иштван.

Повитуха сообщила, что бедный ветеран войны тяжело болен и что ему с каждым днем становится все хуже. Она с глубокой печалью вздохнула, посмотрев на Леринца, а затем на его жену, и добавила:

– Никто не знает, как долго он сможет еще протянуть.

Леринц был крайне удивлен, услышав такое. Он навестил Иштвана менее двух недель назад и не заметил ничего, что указывало бы на тяжелую болезнь мужа его кузины.

Воспользовавшись представившейся ей возможностью подготовить почву для своих планов, тетушка Жужи продолжила:

– Мне очень жаль Иштвана, но настоящая жертва ситуации – это Петра, которой пришлось столько времени заботиться о нем.

Повитуха сделала паузу, чтобы ее слова были как следует осмыслены, после чего завершила свою мысль:

– Если Иштван умрет, я надеюсь, вы тепло примете моего сына как нового члена вашей большой семьи. Петра была бы ему хорошей женой.

Теперь Леринц был уже просто ошеломлен. Он посмотрел на свою жену, как будто ожидал от нее ответа на беспардонную фразу повитухи. Та, однако, тоже потеряла дар речи и молча уставилась на своего мужа, открыв рот.

Леринц снова перевел взгляд на дорогу и, наконец, смог подобрать нужные слова:

– За кого Петра выйдет замуж – это ее собственное решение. Чтобы договориться в этом вопросе, нужны двое.

* * *

Четверг, 21 сентября 1916 года

С самого утра лил проливной дождь. Промозглость этого дня помешала окрашенному гробу полностью просохнуть. В рамках традиций, заведенных местным бондарем, который по совместительству был и гробовщиком, гробы пожилых людей окрашивались в темно-коричневый цвет, маленьких детей – в белый, а подростков и молодых людей – в ярко-синий. В краске именно этого цвета были испачканы ладони тех, кто нес гроб Иштвана.

Петра стояла во дворе своего дома, утонув ботинками в размокшей земле. Чтобы защититься от проливного дождя, она укрыла голову верхом плаща. Она в последний раз заглянула в гроб. Иштван был одет ею в его любимую темно-серую рубашку, на глазах у него были черные очки, задрапированные парусиной, в его левую руку было вложено шерстяное армейское кепи, которое Петра как следует отчистила.

Когда на лицо Иштвана накинули белую ткань, Петра сделала шаг назад. После этого крышку гроба быстро заколотили.

Иштван перестал дышать накануне незадолго до полудня. Чтобы оказать его семье помощь, сразу же обратились к повитухе. С учетом той ситуации, которая сложилась в Надьреве с врачом, тетушка Жужи всегда была первой, к кому обращались, когда в деревне кто-то умирал. Именно она организовывала похороны, готовила тело к погребению, посылала за звонарем, который не только уведомлял о смерти всю деревню, ударяя в церковные колокола, но и, придя в дом умершего, объявлял официальную причину его смерти, которую на ухо ему шептала тетушка Жужи.

Носильщики, подняв гроб, поставили его в фургон семьи Амбрушей. Возница придерживал лошадей, чтобы те шли медленным аллюром. Вереница скорбящих тянулась к кладбищу длинной мокрой процессией. Впереди шла Петра. Молодая вдова несла на руках свою дочку, пытаясь держаться подальше от дребезжащих колес фургона, которые забрызгивали ее густой грязью. Чтобы хоть как-то укрыть ребенка от неприятностей погоды и брызг дорожной грязи, она прикрыла его голову краем своего плаща.

Стоя в нескольких шагах позади Петры, тетушка Жужи не спускала с нее глаз. Теперь уже никто не стоял у нее на пути. Она решила уже во время похорон сделать решительный шаг: отвести Петру в сторону и ознакомить ее со своим планом. После этого молодая вдова должна была стать ее новой невесткой. Последние несколько недель повитуха думала только об этом, и предстоящее возбуждало ее.

Она не допускала даже мысли о том, что Петра могла отказать ей. Или же, что еще удивительней, взбунтоваться против нее и стать ее врагом.