Читать книгу Мадьярские отравительницы. История деревни женщин-убийц - - Страница 6

Носовой платок тетушки Жужи был мокрым. Повитуха, замочив его в приготовленном ею «марсельском уксусе»[9], теперь прижимала его ко рту и носу, чтобы защититься от болезни, которая валила окружающих с ног. Повитуха такого еще никогда не видела в своей жизни. Ее выпуклые, словно у ящерицы, глаза, выглядывавшие поверх платка, слезились и горели от насыщенных паров эфирных масел. Тем не менее ее обоняние травника могло безошибочно определить те травы, которые она намешала в свою смесь, а также вино, которое она добавила для дополнительного эффекта.

Это было просто поразительно, насколько быстро распространялся вирус и какой большой ущерб он наносил. Страна отправила на поля сражений три с половиной миллиона человек, и теперь, приближаясь к концу войны, насчитывала два миллиона жертв[10]. Однако новая болезнь, которую прозвали «испанкой», была не менее жестоким оружием. Она была похожа на выпущенного на волю невидимого зверя, который проявлял особый аппетит к молодежи. Повитуха не могла этого не заметить.

Мокрый носовой платок был ужасно холодным. Держать его рукой, которая страдала от артрита, было просто мучительно, и все же тетушка Жужи заставляла себя делать это. Она наклонилась, чтобы поднять с пола одеяло, и ее ладанка, всегда висевшая на шнурке у нее на шее, стала раскачиваться перед ее лицом. Повитуха была уверена, что амулеты в маленьком кожаном мешочке так же оберегают ее благополучие, как и «марсельский уксус». Кроме того, она объясняла свое относительно хорошее здоровье (несмотря на смертельный грипп, косивший всех вокруг) действием тех обрядов, которые она совершала у себя в доме. У нее не было сомнений, что они защищали ее. Тетушка Жужи часто думала, что, если бы гадзо, белые люди, уважали цыганскую магию, они не были бы такими слабыми телом.

Повитуха скатала поднятое одеяло в комок и засунула его в холщовый мешок, который принесла с собой из дома. После этого она вытерла руки мокрым носовым платком и опустилась на четвереньки. Ее черное шерстяное пальто сковывало ее движения. Его сшил для нее деревенский портной много лет назад, когда она была не такой раздобревшей, как теперь. Сейчас же, когда она присела на четвереньки и попыталась расправить образовавшиеся складки пальто, которые мешали ей, это у нее не получилось.

Рядом с тетушкой Жужи стояло деревянное ведро, которое она наполнила водой и уксусом. Она вытащила тряпку, которая плавала в нем, и принялась промывать земляной пол. Раз за разом, опуская тряпку в ведро, она выплескивала на пол перед собой новую порцию ледяной воды. Она могла видеть пар от своего дыхания, невольно пыхтя от усердия. Этим утром насквозь продуваемая сквозняками лачуга, в которой повитуха занималась уборкой, пока еще оставалась холодной.

Закончив мыть пол, тетушка Жужи поднялась и стала протирать грязные стены. Они тоже были холодными и влажными, с трещинами и щелями, из которых задувал ветер. Повитуха еще не видела более убогого жилища, чем эта лачуга деревенского глашатая[11], которая была самой маленькой в деревне.

В последнее время она провела в этой ветхой лачуге из двух комнат, ютившейся у реки, так много времени, что, даже закрыв глаза, могла по памяти воспроизвести каждую ее деталь: и плохо пригнанную дверь, и пустые шкафы, и выцветший гобелен, свисающий с расшатавшихся крючков в передней комнате. Сейчас лачуга пустовала, и повитухе не терпелось поскорее покинуть ее.

В последние несколько недель жилище глашатая было переполнено больными жителями деревни, которые находились там на карантине. Тетушка Жужи ухаживала за ними во время первой волны «испанки», а затем и во время второй. В течение двух лет в страну не поступало никаких лекарств, но тетушка Жужи была гораздо более уверена в своих собственных припарках и настойках, чем в том, что использовали врачи или персонал больницы.

Во время карантина на полу лачуги для больных были разостланы соломенные циновки, дику, которые крестьяне обычно держали в хлеву, чтобы при необходимости поспать на них. Некоторые из больных принесли свои дику с собой, другие циновки доставлялись в лачугу позже членами семьи заболевшего по просьбе тетушки Жужи. Родственники также приносили хлеб, суп, гуляш. Они поднимались на крыльцо и вручали повитухе горшочки с едой. Большинство больных были слишком слабы, чтобы есть, поэтому тетушка Жужи охотно угощалась принесенным вместо них.

Повитуха изо всех сил старалась поддерживать тепло в жилище глашатая, чтобы больные не мерзли. Вначале она сожгла имевшийся запас дров, затем перешла на сено, после этого принялась отапливать дом сухой кукурузной шелухой, лепешками навоза, сухими ветками и листьями, которые могла найти в округе. Она делала все, что было в ее силах, чтобы поддерживать огонь в дровяной печи на крошечной кухне. Она заворачивала своих пациентов в шерстяные одеяла, которые они принесли с собой из дома, и следила, чтобы они не раскрывались в забытьи.

В основной комнате стоял старый, ободранный стол, который она отодвинула в сторону, чтобы освободить место для больных. Вдоль стен рядами выстроились ночные горшки, которые тетушка Жужи совсем недавно вымыла и тщательно обработала раствором уксуса. У повитухи уходила масса времени и сил на то, чтобы выносить горшки в уборную на дворе, поэтому она была рада, что теперь наконец-то освободилась от этой обязанности. Кухня примыкала к основной комнате, другая комната, поменьше, служила спальней. Там тетушке Жужи иногда удавалось урывками поспать.

Как дом тетушки Жужи, так и это жилище глашатая были предоставлены своим нынешним хозяевам решением сельского совета. Когда его дом был реквизирован на время карантина, глашатай переехал в прихожую сельского клуба, забрав с собой свою одежду и барабан. То помещение в основном использовалось как кладовка. Наряду с этим оно служило также местом изоляции, где время от времени приходилось отбывать свой срок тем, кто попался на каком-либо мелком правонарушении. Кого-то за такие проступки пороли на специальной скамейке на главной деревенской площади, кого-то водили по деревенским улицам с табличкой на груди, на которой было, например, написано: «Я украл козла Такача», ну, а некоторые проводили ночь (зачастую заодно отсыпаясь после пьянки) в прихожей сельского клуба. Именно сюда Михай приказал отправить Шандора-младшего в наказание за кражу цыплят.

Деревенский глашатай вначале был простым рыбаком. И его отец, и дед тоже были рыбаками, однако именно на глашатае эта семейная традиция прервалась. Это случилось, когда пятьдесят лет назад организовали регулирование стока Тисы и бо́льшая часть рыбы направилась по другому руслу, которое проходило в некотором отдалении от Надьрева. Потомок семьи рыбаков, оставшись с пустыми сетями и лесками, был вынужден согласиться на должность деревенского глашатая, когда ему ее предложили.

С тех пор в его обязанности входило выкрикивать сводку новостей и различные объявления по крайней мере дважды в неделю, по пять раз в день, начиная на рассвете у колодца на главной площади и постепенно переходя к другим достопримечательным точкам родной деревни. Развернув свой информационный лист, он выкрикивал заголовки из будапештских и сольнокских газет, которые отправлялись в деревню по телеграфу, перемежая их объявлениями, которые секретарь сельского совета, Эбнер, поручал ему оглашать.

Он отбивал на барабане, висевшем у него на груди, длинную дробь, после чего зачитывал:

«В школу нанят новый учитель…»

«В округе Сольнок немедленно вводятся в действие новые правила ведения сельского хозяйства…»

«Бера продает свою корову…»

«У Тота есть на продажу новые винные бочки…»

«Сын Паппа освобожден из русского лагеря для военнопленных…»

Весь инструмент, который требовался деревенскому глашатаю для исправного выполнения им других возложенных на него обязанностей: тряпки для чистки двух керосиновых уличных фонарей, метла для наведения порядка вокруг ратуши и на рынке после торговых четвергов, – хранился в прихожей сельского клуба, в которой он теперь спал.

На глашатая была возложена еще одна обязанность, которая заключалась в ведении деревенских метрических документов и книги еженедельной записи на прием к старому доктору Цегеди.

Несмотря на вторую волну пандемии, которая поразила деревню не менее сильно, чем первая, никто уже несколько недель не видел в Надьреве старого доктора. Проливные дожди размыли дороги, ведущие сюда, и даже при всем желании попасть в Надьрев теперь стало практически невозможно. Тетушка Жужи справедливо полагала, что доктор Цегеди сможет вновь еженедельно посещать деревню не раньше следующей весны, когда погода улучшится и дороги придут в норму.

Сейчас все худшее было уже позади. В Надьреве из-за смертельного гриппа скончалось много жителей, однако точно такая же картина наблюдалась и в других деревнях. Теперь же болезнь отступила, и последний пациент, за которым ухаживала повитуха, вернулся домой.

Тетушка Жужи наклонилась и подняла холщовый мешок, в который она запихнула поднятое одеяло. Она была довольна тем, что очистила лачугу глашатая от заразы. Подобрав оставшуюся циновку, она сунула ее под мышку, прихватила свои корзины и рывком открыла дверь. Снаружи шел дождь и дул пронизывающий ветер. Повитуха какое-то время помедлила на прогнившем крыльце. Она едва могла различить Тису, хотя та текла всего в нескольких метрах перед ней. Стараясь заслониться от речного песка, который порывы ветра швыряли ей в лицо, тетушка Жужи вышла на улицу Шордич, мокрую дорожку, которая петляла от жилища глашатая у реки к деревенской площади. Она возвращалась в свой дом, чтобы прокипятить одеяло.

Повитуха проковыляла мимо церкви, пересекла пустую площадь и вскоре оказалась перед цирюльней. Данош часто оставлял дверь своего заведения приоткрытой, и тетушка Жужи раньше могла туда без помех заглянуть, чтобы повнимательнее присмотреться к своему зятю. Из-за пандемии почти все магазины и учреждения закрылись, тем не менее, повитуха решила попытать удачу. Она вразвалку подошла к цирюльне и заглянула в окно. Она смогла увидеть отгороженное занавесками помещение в тыльной части, в котором, как она знала, поселился Данош.

Она вовсе не возражала против того, что ее зять покинул семейный очаг. Такая альтернатива ее вполне устраивала.

* * *

В ноябре в деревню пришло известие о подписании перемирия между воюющими сторонами. Первая мировая война закончилась. Австрийская империя, которая правила Центральной Европой со времен Средневековья (в течение последних семидесяти лет совместно с Венгрией) лежала в руинах. Королевства Венгрии, процветавшего в течение почти тысячи лет[12], больше не существовало. Вместо него поспешно создали Венгерскую демократическую республику, однако всем было ясно, что она не продержится долго. Именно так и случилось. Румынская армия вторглась в страну и в течение почти двух лет оккупировала Трансильванию, восточную область Венгрии. Союзные державы угрожали поделить бо́льшую часть той территории, которая осталась от Венгрии, раздав эту добычу странам-победителям. На карту были поставлены две трети земель Венгрии.

На этом фоне венгерские военнопленные, которые в русском плену приобрели крайне радикальные взгляды, стремились склонить общественность на свою сторону и привести к власти коммунистов-большевиков.

Будапешт был переполнен бунтовщиками, революционерами и преступниками, нация истекала кровью. Но единственной новостью, которая хоть что-то значила для Марицы, было то, что ее муж, лейтенант, вернувшийся с фронта и обнаруживший, что она сбежала, дал ей развод.

Все эти месяцы, проведенные в Надьреве, Марица жила с Михаем в гражданском браке. Официально она все еще находилась замужем за лейтенантом из Будапешта, по этой причине она могла иметь с Михаем именно такие отношения. Однако она была серьезно разочарована тем, что с ней обращались не так, как если бы она была настоящей женой Михая. Возвращаясь в Надьрев, она рассчитывала совсем на другое. Ей рисовались совершенно иные картины, нежели те, свидетелем которых она стала. Все ее честолюбивые мечты развеялись как дым. Самое неприятное заключалось в том, что, как бы Марица ни старалась, эта ситуация не исправлялась. Деревенские относился к ней сейчас с тем же презрением, с каким относились и тогда, когда она уезжала двадцать лет назад, и это приводило ее в настоящую ярость.

Иногда бессонными ночами Марицу охватывало сожаление о том, что она уехала из Будапешта. Да, это правда, что ей было там скучно и к тому же одиноко. Да, они с мужем были вместе только половину времени от их семейной жизни, другую половину ее муж был вынужден провести на фронте. Да, те проблемы, с которыми она встретилась в столице, не поддаются описанию. Марица поклялась себе никогда не упоминать об этом ужасе, и она сдержала свое обещание. Но наряду с этим следовало признать, что она была женой известного в столичных кругах человека, что помогло ей выбиться в свет. А именно этого она и добивалась всю свою жизнь. Она всегда, с тех пор, как только научилась ходить, мечтала докарабкаться до достойного социального статуса. Это заняло у нее много времени, но она смогла добиться того положения в обществе, которого она, по ее твердому убеждению, заслуживала.

Теперь у Марицы появилась реальная возможность выйти замуж за Михая. Теперь для этого не существовало никаких препятствий. И если жители деревни вслед за этим не станут открыто выражать ей уважение, у нее будет полное право потребовать от них изменить свое отношение к ней.

Однако после того, как одна проблема была благополучно решена, неожиданно возникла новая. В общем потоке телеграмм, которые стали наводнять деревенское отделение почты и телеграфа в послевоенном хаосе (секретарь сельсовета Эбнер ежечасно получал последние известия о нестабильной политической ситуации в стране), пришла телеграмма от Шандора-младшего. Управление городского транспорта Будапешта признало его «непригодным к исполнению своих служебных обязанностей», и он возвращался домой.