Читать книгу Мадьярские отравительницы. История деревни женщин-убийц - - Страница 7

Когда наступила весна, крестьяне, как всегда, отправились в поля, только теперь, в отличие от прежних лет, в их сердцах стыл страх.

Война не могла обойти Надьрев стороной. Мужчины уходили на фронт, жители деревни познали и другие тяготы военного времени. Но во многих отношениях они пока еще не сталкивались с более суровыми испытаниями. В их распоряжении была повитуха, которая лечила заболевших; они не голодали, кормясь тем, что приносила им земля. Да и поля сражений, надо признать, положа руку на сердце, находились в сотнях, если не в тысячах километров от деревни. Таким образом, реальная угроза жителям Надьрева возникла лишь после окончания Первой мировой войны.

В конце марта к власти в стране пришел жестокий коммунистический режим[13]. Он установил тотальный контроль над прессой, учебными заведениями, банками и сформировал новые вооруженные силы: Венгерскую Красную армию.

Жители Надьрева больше всего боялись военизированного отряда под названием «Ленинцы», который действовал в сельской местности, бессмысленно убивая и подвергая пыткам тех, кого он считал противниками нового режима. Как стало известно жителям деревни, в одном селе «Ленинцы» выбили женщине зубы стамеской, а другой пришили язык к ее носу, в соседнем селе они забили гвоздь в голову мужчины. В Сольноке командир отряда «Ленинцев», народный комиссар по военным делам Красной армии, казнил двадцать четыре человека, включая председателя городского суда[14].

Репрессии в стране стали повсеместным и неизбежным фактом, и жители Надьрева с тоской вспоминали те дни, когда деревенский глашатай зачитывал им не список совершенных за последнее время злодеяний, а предложения о продаже коровы или какой-либо другой домашней скотины.

Венгерская Красная армия пыталась организовать сопротивление иностранным захватчикам, однако была вынуждена отступать. С момента окончания Первой мировой войны осенью прошлого года бо́льшая часть Венгрии была оккупирована, в основном румынскими войсками. Более четырех месяцев Красная армия Венгерской советской республики удерживала последний рубеж у Сольнока, прежде чем сдаться румынам в конце июля.

* * *

Пятница, 1 августа 1919 года

Телеграфный аппарат в деревенском отделении почты и телеграфа трещал не переставая. Большинство депеш информировало о захваченных населенных пунктах по мере продвижении румынских войск, жаждущих объявить о своей победе, к столице Венгрии. Поступали также сообщения о грабежах и вооруженных стычках в этих населенных пунктах.

До местных жителей доводили лишь обрывки этих новостей, однако деревенские прекрасно понимали, что их ожидает, и были готовы к самому худшему. И большинство из них предпочли бы, чтобы кто-нибудь другой, кроме секретаря сельсовета Эбнера, руководил ими в нелегкие времена, которые им предстояли.

Эбнер казался им персонажем одной из сказок, которые рассказывали деревенским чудесными летними вечерами перед войной странствующие сказители. В те замечательные предвоенные годы через деревню проходило множество торговцев, вразнос продававших различные товары или устраивавших разные представления. Среди этих коробейников были и патлатые пророки, предлагавшие увесистые Библии, и шпагоглотатели, и точильщики ножей, и цыгане с танцующими медведями, и поэты. Но самыми многочисленными и популярными были сказители. По вечерам все устраивались в хлеву, где в яме горел огонь, а по кругу пускался кувшин со спиртным. Дети в ночных рубашках прижимались к дремлющей корове, привязанной в стойле, или же друг к другу, укрывшись одеялом. Взрослые следили за очередной историей с неослабным вниманием. Некоторые слушали, закрыв глаза, чтобы сказочные образы более четко формировались в их воображении. В танцующих тенях от огня рассказчик наполнял хлев образами королевских подвигов, магических воронов, различных животных, наделенных божественной силой, и своекорыстных, туповатых аристократов-толстосумов, которые напоминали деревенским секретаря Эбнера.

Среди жителей Надьрева Эбнер выглядел иностранцем, эдаким старцем с Альпийских гор, который носил ботинки, купленные на заказ, и тирольскую шляпу с пучком козьей шерсти, заправленным за ленту. Его неизбежным атрибутом являлась большая палка, которой он, морщась (поскольку страдал ревматизмом рук) отгонял бродячих собак.

Эбнер был назначен секретарем сельсовета в 1900 году, в том же году тетушка Жужи была назначена деревенской повитухой. Должность, которую занимал Эбнер, являлась самой высокой в деревне. Сам Эбнер рассматривал занимаемый им руководящий пост как свое право по рождению. Он назначал сам себя в различные советы директоров и присваивал себе различные звания, но все время проводил в основном на охоте и в азартных играх.

Эбнер считал услуги тетушки Жужи одним из бонусов своего положения. Повитуха бесплатно лечила его от всего, что его беспокоило (а также его жену и двух избалованных дочерей). Тем не менее Эбнер искренне симпатизировал ей. Когда она вразвалку входила в корчму семейства Цер и плюхалась за стол напротив него, он всегда был рад ее видеть.

В свою очередь, тетушка Жужи знала, что Эбнер был именно тем человеком, который ей был нужен во главе Надьрева: могущественной, но ленивой особой, считавшей жителей деревни своей частной собственностью. Ему доставляло удовольствие издеваться над ними. В захолустном Надьреве он никого не воспринимал всерьез. Даже повитуху.

Тетушка Жужи однажды устроила Эбнеру испытание. Они вместе выпивали в корчме, когда она сунула руку в карман фартука и достала оттуда свой флакон. Развернув его из белой бумаги, она протянула его Эбнеру.

Тот поднес флакон поближе к лампе на столе и внимательно изучил молочный раствор. Затем откупорил флакон и понюхал его содержимое, раздувая ноздри большого носа. Он настолько близко поднес флакон к своему лицу, что тот щекотал жесткие волоски его моржовых усов.

Эбнер не почувствовал ничего, кроме слабого запаха металла. Для него содержимое флакона пахло просто застоявшейся водой.

– Что это? – поинтересовался он.

– Мышьяк, – ответила повитуха. – Его здесь достаточно, чтобы убить сотню человек. Но ни один врач никогда не смог бы найти его следов.

Эбнер рассмеялся. Повитуха с ее фантазиями всегда забавляла его. Тетушка Жужи рассмеялась вместе с ним и сунула зелье обратно в карман своего фартука.

Однако в этот день Эбнеру было не до смеха: он с глубокой тревогой воспринял в деревенской ратуше известие о приближавшейся румынской армии. Он срочно вызвал к себе в кабинет деревенского глашатая, сунул ему в руку полученную телеграмму и велел поторопиться. Было крайне важно как можно быстрее сообщить полученную новость жителям Надьрева. Глашатай схватил измятую депешу и выбежал из ратуши вместе со своим барабаном. Эбнер выбежал вместе с ним, чтобы собрать сельский совет на экстренное заседание.

Прибежав на главную деревенскую площадь, глашатай протолкался сквозь стадо овец и мулов, которые пили воду из корыт рядом с колодцем, встал перед скамьей для порки провинившихся и яростно забил в свой барабан.

«Вороны», сбившиеся в кучку у колодца с ведрами у ног, прекратили судачить между собой и насторожились.

Когда глашатай закончил барабанную дробь, он прокричал так громко, как только мог:

– Внимание! Румынские войска наступают на Надьрев!

«Вороны» разлетелись в разные стороны. Разбегаясь по домам, женщины были похожи на колонию мечущихся растерянных муравьев. Вода выплескивалась из их деревянных ведер. Глашатай перешел во двор церкви, и небольшая толпа опоздавших собралась рядом с ним, чтобы выслушать его и затем также поспешить домой. Некоторые из деревенских лихорадочно выпрягали лошадей из повозок и галопом скакали в поле, чтобы там сообщить зловещую новость.

Оказавшись дома, перепуганные жители деревни делали все, что могли, чтобы спасти свое добро. Некоторые прятали ценности в домашних винных погребах (это было одно из лучших мест для надежного тайника). Другие, пробежав по дому и собрав одежду с богатой вышивкой, ценные кувшины, дорогие карманные часы, приобретенные в Будапеште в качестве сувениров, относили все это в подвал. Чтобы замаскировать вход в него, они обрывали с заборов виноградные лозы и тщетно пытались использовать их в качестве камуфляжа. И они прятали свои деньги везде, где только их можно было утаить.

Румынские войска не могли расположиться в усадьбах на окраине Надьрева, поскольку Венгерская Красная армия разрушила все эти усадьбы. Таким образом, румынам оставалось только разместить свой личный состав в деревне. Солдатам предстояло спать в хлевах, а офицеры, перед которыми стояла задача обеспечить румынскую власть в деревне, должны были остановиться в самых достойных для этой цели домах Надьрева.

Когда румынская кавалерия вплотную приблизилась к Надьреву, сельский совет понял, что вряд ли может как следует подготовиться к предстоящей оккупации. Единственное, что было в его силах, – это защитить наиболее уязвимых из числа деревенских жителей от жестокого обращения, которому, как он опасался, могли подвергнуться эти люди со стороны безжалостных румынских солдат. Исходя из этого предположения, сельсовет понимал, что самым беспомощным в деревне являлся Шандор-младший.

Ближе к вечеру Марица вздрогнула от резкого стука в калитку ее с Михаем дома. За этим последовала барабанная дробь глашатая. Они с Михаем в это время лихорадочно готовились к появлению румынских офицеров, прекрасно понимая, что те неизбежно разместятся в их доме.

– Ма-а-ри-и-ца-а Шенди! Выйдите, пожа-а-луйста! – прокричал глашатай.

Глашатай редко приходил конкретно к кому-либо в деревне. Принятые правила требовали, чтобы он только сопровождал жандармов (представителей закона, которым было поручено обеспечивать общественную безопасность в сельских районах[15]), когда те приходили произвести арест. Однако в Надьреве уже давно никто не видел жандармов. В деревне не было никаких полицейских структур вот уже более пятидесяти лет. Поэтому, если глашатай и появлялся перед чьим-либо домом, это означало, что он скорее всего сопровождал члена сельского совета, которому было необходимо обсудить с местным жителем то или иное дело.

Марица метнулась к калитке и распахнула ее. На улице стоял глашатай, положив руки на свой барабан. Позади него в окружении небольшой группы членов сельсовета вырисовывалась фигура Шандора-младшего, который выглядел потрепанным, как сорняк, гонимый по полю ветром.

За те месяцы, которые прошли с момента возвращения Шандора-младшего из Будапешта после его провала в карьере служащего Управления городского транспорта, Марица еще больше разочаровалась в своем сыне. Вернувшись в Надьрев, он вновь стал вести прежний образ жизни, который так раздражал Марицу. Как и раньше, он коротал свои дни, играя в корчме в карты. Как и раньше, во второй половине дня он, прихрамывая, спускался к набережной, где курил сигареты и наблюдал за немногочисленными лодками, которые вначале появлялись на реке, а затем исчезали за ее крутым поворотом. Как и раньше, по вечерам он возвращался в корчму и продолжал там играть в карты. Каждый день происходило одно и то же. Марица жаловалась всем о том несчастье, которое наслал на нее Бог, проклянув ее. Однако выслушать ее причитания была готова обычно лишь повитуха. С тех пор, как Шандор-младший вернулся, Марица каждый день приходила к тетушке Жужи и с крайне печальным выражением лица сидела за ее кухонным столом, допытываясь, что же ей следует делать. Ответ тетушки Жужи всегда был одним и тем же: «Почему ты продолжаешь возиться с этим больным мальчиком?»

Марица пристально посмотрела на своего сына, потерянно стоявшего на улице. Она снова увидела, какая у него изломанная фигура, словно у какой-то статуи после землетрясения. Она почувствовала, как в ней поднимается волна горечи и сожаления – однако вскоре ее внимание было привлечено к тому, что говорили ей члены сельсовета. Их аргументы сводились к следующему: румынские войска, несомненно, разместят простых солдат в хлеву у ее сына, который остался один после смерти Шандора-старшего. Члены сельсовета доверяли офицерам, которые наверняка будут вести себя цивилизованно в тех домах, где они расквартируются, но у них не было такого доверия к рядовым румынской армии. По этой причине они опасались за безопасность Шандора-младшего, если он останется в своем доме.

Марица оглядела членов сельсовета. Все они хорошо знали отца Шандора-младшего, и она прекрасно понимала, что они поступали так не только в интересах его сына-инвалида, но и в знак памяти о Шандоре-старшем. Жители Надьрева всегда тесно сплачивались, чтобы поддержать Шандора-младшего. Многие в деревне были для него как родители, и именно поэтому его отец никогда не отправлял его в больницу в Будапешт, на чем всегда настаивали врачи. Когда Шандор-младший вернулся в деревню после своей весьма кратковременной службы в Управлении городского транспорта Будапешта, его встретили здесь радостными возгласами. А презрение жителей деревни к Марице поднялось на качественно новый уровень.

Однако у Марицы был утонченный нюх, и она почуяла редкий шанс извлечь из этой ситуации свою выгоду. Она учуяла этот шанс так же безошибочно, насколько отчетливо она слышала барабанную дробь глашатая, насколько явственно она видела согнутые от болезни кости своего сына, стоявшего сейчас перед ней. То, как складывались обстоятельства, могло стать удачным поворотом ее судьбы. Она понимала, что сможет полностью осознать всю меру тех возможностей, которые перед ней открывались, лишь с течением времени.

Но сейчас она мгновенно сообразила, что должна воспользоваться этим представившимся ей шансом.

К немалому удивлению членов сельсовета, которые пришли в готовности до последнего отстаивать свою точку зрения, Марица без лишних слов быстро схватила своего сына и потащила его в свой с Михаем дом. Да, безусловно, конечно же, он сейчас вполне мог оставаться с ней. Это вполне отвечало ее планам.

* * *

Улицы Надьрева стали пустыми, как могила призрака. Привычный гул уличного движения внезапно исчез. Мягкий топот копыт, раньше доносившийся из мастерской кузнеца, стук молотка сапожника, жужжание швейной машинки портного – все стихло. В тот момент, когда глашатай объявил свое ужасное предупреждение, во всех домах Надьрева жизнь затихла.

Проходили часы. Легкий ветерок шелестел в кронах деревьев, в вышине щебетали певчие птицы. Собаки бегали взад и вперед посредине деревенских дорог, радуясь тому, что теперь они могут делать это при свете дня, хотя обычно им позволялось делать это только ночью.

Жители деревни терпеливо ждали своей участи. Двери, которые обычно оставляли открытыми в августовскую жару, теперь были плотно закрыты. Цыплят согнали со дворов в курятники. На окнах закрыли ставни. Можно было различить, как некоторые деревенские пробирались в свои плохо замаскированные винные погреба, чтобы спрятать там последние ценности. Дети постарше вели себя, копируя поведение своих родителей: они осторожно крались из одной комнаты в другую. Если раньше их дома казались им убежищем от всех бед, то теперь они чувствовали настоящий страх, от которого кровь стыла в жилах.

Прошло еще несколько часов.

Замолчавшие птицы первыми дали знать, что наступило то, чего все с таким ужасом ожидали. Через какое-то время по всей деревне послышался грохот. В домах задребезжали стекла. Некоторые смельчаки выскользнули во двор и стали наблюдать в щели между деревянными рейками заборов, как румынская кавалерия входила в Надьрев.

Охваченные паникой собаки бросились в разные стороны, уступая дорогу лошадям. Преодолев канавы, они расположились под придорожными кустами. Некоторые из них, поддавшись общему смятению, шныряли под заборами. Кавалеристы ворвались на улицу Арпада. Их остроконечные шлемы были низко надвинуты на лбы, пыльные ташки[16] подпрыгивали на спинах, штыки хлопали по бокам. За кавалеристами следовала группа грязных пехотинцев.

Лошади остановились. Один из офицеров поднес горн к губам и протрубил сигнал. Звук горна пронесся по запутанным улочкам Надьрева и достиг болотистых лугов, окаймлявших берега реки, на которых укрывшиеся от посторонних глаз черные аисты прятались среди камышей в ожидании осенней миграции на юг.

* * *

К концу сентября Надьрев было уже не узнать. Если улица Арпада раньше была заполнена лошадьми с повозками, то теперь она кишела вооруженными румынскими солдатами. Они расхаживали по улице, как стая волков, высматривавших, чем бы поживиться. Они совершенно беззастенчиво грабили магазины, забирая там все, что им заблагорассудится. В галантерее румынам были вынуждены отдать новые платья, чтобы те могли отправить их домой своим женам. В магазине Фельдмайера полки практически опустели. Румынские солдаты останавливали любого жителя деревни, который пытался пройти мимо них. Они приставляли к его груди острый штык и требовали предъявить паспорт. Пока несчастный крестьянин доставал свой документ, солдаты вытаскивали из его корзины все те скудные товары, которые там оказывались. Некоторые солдаты заставляли прохожих опускаться на колени и приносить клятву верности королю Фердинанду[17].

Секретарь сельсовета Эбнер был низвергнут румынами со своего поста, его место занял офицер, командующий оккупационным гарнизоном. Он организовал в деревенской ратуше таможенный пункт, где взимал огромные пошлины со всех товаров.

Рынок, ранее работавший по четвергам, теперь отменили. «Вороны» больше не собирались у колодца на центральной деревенской площади. Солдаты, которые в жару изнемогали в своей шерстяной униформе, использовали колодец для умывания.

Даже тетушка Жужи не отваживалась заходить в корчму семейства Цер, которой полностью завладели румынские солдаты. Лайошу, учитывая его отпугивающий вид, запретили появляться в его собственном заведении.

По ночам вместо привычных сторожей в плащах, которые были вооружены только лампами, улицы Надьрева теперь патрулировали солдаты с винтовками.

В деревне ввели комендантский час, который наступал в девять часов вечера, хотя солнце заходило только час спустя. Жители Надьрева предпочитали круглыми сутками оставаться дома, чтобы охранять свои жилища. Кроме того (и это было гораздо важнее для них), они не решались оставлять без присмотра своих жен.

* * *

Марица подрезала обугленный фитиль в небольшой лампе старым перочинным ножом, найденным на кухне, и протерла стекло от сажи тряпкой, которую держала для таких случаев. После этого она зажгла эту лампу и стала наблюдать, как в ней разгорался огонь. В доме запахло парафином. Когда Марица взяла лампу и поднесла ее к себе поближе, пламя замерцало.

Свет лампы отражался от штыков, когда Марица пробиралась, как вор, вдоль стены своей гостиной. Она прокралась мимо группы офицеров, сидевших за обеденным столом. В воздухе стоял дым от их сигарет. От их униформы пахло порохом и лошадьми. Марица перешагнула через груду серых холщовых вещмешков, покрытых многодневной пылью, и направилась по узкому коридору.

Через некоторое время после ужина из комнаты вышел Михай. Обычно он прятался в хлеву. Если хватало соломы или сухого навоза, он разжигал там костер в яме, когда наступала ночь. Марица могла видеть из окна свет от этого костра. Если же сжигать было нечего, то Михай сидел в темноте, завернувшись в одеяла, пока не засыпал.

В первые недели после появления румынских войск Михай старался все время быть рядом с Марицей. Когда она выходила на улицу покормить цыплят, он выходил вместе с ней. Когда она шла на кухню, он старался держаться достаточно близко, чтобы она постоянно находилась в поле его зрения. Ему не хотелось выпускать ее из виду, но в конце концов он успокоился. Угроза изнасилования или избиения была вполне реальной для тех жителей деревни, у которых размещались рядовые солдаты, офицеры же не представляли такой угрозы. Когда дело касалось Марицы, они вели себя подобающим образом: отчужденно, но вежливо. Убедившись в этом, Михай стал бо́льшую часть времени проводить в хлеву. В его доме поселились оккупанты, чужеземцы, разговаривавшие на чужом языке, и это было для него невыносимо. Каждую ночь он думал об интервентах, собравшихся в его гостиной, делящих свою добычу и планирующих новые грабежи, сидя за его обеденным столом и поедая его ужин.

Если у Михая и были какие-то опасения по поводу того, можно ли оставлять Марицу одну в доме вместе с румынскими офицерами, то с появлением тетушки Жужи они исчезли. Повитуха начала приходить к ним почти каждый день, и Михай знал, что Марица была с ней в такой же безопасности, как и с ним. Румыны знали, что от цыганской колдуньи нужно держаться подальше.

Марица открыла дверь в спальню Шандора-младшего. В углу стояла односпальная кровать, на которой тот лежал, не в силах унять дрожь. Он натянул на себя тонкое одеяло, и Марица могла видеть под ним очертания его хрупкой угловатой фигуры.

Шандор-младший уже несколько дней не вставал с постели. Опорожнялся он в ночной горшок. Тот находился совсем рядом с его кроватью, но Шандор-младший все равно умудрялся испачкаться.

Когда Марица подошла поближе, ее сын дернулся и еще сильнее задрожал под одеялом. Затем он по ее просьбе переоделся в новую ночную рубашку, хотя это и потребовало от него больших усилий. Ту рубашку, которая была на нем, он сбросил на кровать Марице для стирки. Она каждый день стирала по два комплекта его одежды.

Ранее в этот день тетушка Жужи принесла Шандору-младшему чашку кофе, которую он выпил после ее ухода. Вдоль стены рядом с его кроватью тянулся подоконник от окна, которое уже давно было заложено кирпичом. Выпив кофе, Шандор-младший поставил на него пустую финджу, где она так и осталась стоять.

Как-то в приступе отчаяния Шандор-младший признался своей матери, что панически боится той болезни, которая преследовала его всю жизнь и, наконец, навалилась на него всей своей тяжестью, чтобы раздавить его. Вместе с тем он спрашивал тетушку Жужи, которая ежедневно навещала его, не подхватил ли он «испанку».

Марица взяла финджу с подоконника, чтобы отнести ее обратно на кухню, затем подобрала одежду Шандора-младшего, которая пахла просто ужасно. Во всей комнате стоял запах, как в уборной. Вонь начала проникать даже в коридор. Марица оставила Шандора-младшего и поспешила с его очередной ночной рубашкой на улицу, где она развесила ее, чтобы проветрить перед тем, как наутро снова постирать.

* * *

Повитуха отдернула занавеску. Слой инея покрывал ее окно. Она подышала на стекло и после этого протерла его ладонью, чтобы посмотреть, что делается снаружи.

Деревья и кустарники во дворе ее дома были украшены кристаллами льда. Ее собака укрылась от холода в хлеву. Костер, который она обычно разжигала в яме во дворе, не разводился уже несколько дней. Раньше у тетушки Жужи всегда был хороший запас дров, а теперь, хотя наступившая осень была холоднее и более сырой, чем обычно, дров уже почти не осталось. Румыны реквизировали все повозки, приезжавшие в Надьрев, независимо от того, кто правил или что он вез. Тетушка Жужи опасалась, что того запаса дров, который остался у нее в хлеву, ее семье может с трудом хватить до весны.

Повитуха пострадала от оккупантов меньше, чем большинство жителей Надьрева. В ее доме или в хлеву никого не разместили на постой, румыны не насмехались над ней и не досаждали ей, как они поступали с другими в деревне. Несмотря на это, наступившие времена были одними из самых трудных, которые повитуха могла припомнить. Свои убытки от присутствия румынских войск она не могла даже подсчитать. Она была вынуждена отказаться от своих ежедневных поборов. Ее сына уволили с работы в деревенском отделении почты и телеграфа. Его заменил румынский офицер, а это означало, что тетушка Жужи теперь не могла отправлять свои эликсиры и настойки клиентам за пределами деревни.

Она чувствовала себя такой же бедной, какой была в детстве. Она отчетливо помнила те дни, когда прибегала с поддоном горячих углей из соседского дома, чтобы разжечь огонь в лачуге своей семьи. Она помнила, как на Рождество ее отвозили на телеге в деревенскую ратушу, где гадзо в качестве благотворительной акции бросали старую детскую одежду в толпу цыганских детей. Маленькая Жужи старалась поймать эти бесплатные рваные тряпки.

Тетушка Жужи рывком распахнула дверь и вразвалку вышла на крыльцо, где уже начал накрапывать ледяной дождь. Спустившись, она осторожно, не торопясь, прошла к калитке по скользкому лоскутному одеялу из осенних листьев, подняла щеколду и сильно толкнула калитку, скованную льдом. Перешагнув канаву, она сплюнула в нее и, переваливаясь с ноги на ногу, двинулась вверх по улице.

Дорога представляла собой отвратительную смесь льда и грязи. Повитуха старалась держаться края улицы, где, однако, идти было очень скользко из-за мокрых листьев. Тетушка Жужи двигалась с предельной осторожностью, тщательно, как охотник, выверяя каждый свой шаг.

Свои корзины она оставила дома. Удостоверение личности лежало у нее в кармане фартука рядом с трубкой и кисетом с табаком. Ее флакон, как всегда завернутый в белую бумагу, был наполнен до самого горлышка. Тетушка Жужи подняла глаза и огляделась. Прикрыв лицо ладонями, чтобы защитить его от падавшего мокрого снега, она внимательно осмотрела улицу – но та была пуста, если только не считать одинокого солдата из румынского патруля. В такую ужасную погоду на улицу выходили только в случае крайней необходимости.

Повитуха протопала через двор дома Марицы и тяжело поднялась на крыльцо, затем без стука вошла внутрь.

Весь последний месяц в доме Марицы было гораздо теплее, чем у нее дома. В жилище семьи Кардошей ни на одном оконном стекле не было изморози. В воздухе витал легкий запах дыма от весело горевших дров. Тетушка Жужи в первые минуты не могла оторвать глаз от огня и большой охапки дров рядом с печкой. Солдаты исправно отнимали их у жителей деревни и приносили офицерам.

К древесному дыму примешивался пряный аромат гуляша, от которого у тетушки Жужи в животе началось глухое урчание.

За столом сидело несколько офицеров. Звенели ложки, гремели котелки и миски, скрипели скамьи. Повитуха видела, как Михай, сидя среди офицеров, подносил миску ко рту, чтобы было удобней глотать тушеное мясо.

На кухне тетушка Жужи заметила Марицу, стоявшую возле дымящейся кастрюли с гуляшом, который тушился на плите.

– У Шандора дела без изменений? – поинтересовалась повитуха.

– Да, все по-прежнему, – ответила Марица.

Тетушка Жужи расстегнула свое пальто. Стоя в дверном проеме, она убедилась в том, что своим пухлым телом заслоняет происходящее на кухне от Михая и офицеров. После этого она полезла в карман своего фартука и нащупала там флакон и достала его.

– Марица, дорогая, это тоже будет стоить шесть тысяч крон, – прошептала она своей подруге.

Это был уже не первый флакон, который тетушка Жужи передавала Марице. Болезненный Шандор-младший умирал далеко не так быстро, как на то рассчитывала повитуха.

Сумма была просто огромной. На такие деньги можно было бы купить десять тонн пшеницы[18]. Марица едва смогла собрать эту сумму. Пачка банкнот была такой большой, что ей с трудом удавалось прятать ее все это утро.

Тетушка Жужи выхватила у Марицы деньги и поспешно засунула их поглубже в карман своего фартука.

Это была плата за сорок дополнительных доз.

Повитуха вынула из флакона деревянную пробку и налила две чайные ложки своего эликсира из липкой бумаги в стакан, в который Марица налила воду. Теперь получившийся раствор можно незаметно смешать с чем угодно: с тушеным мясом, кофе, вином.

Звуки голосов в гостиной то поднимались, то спадали, словно волны.

– Давай это Шандору три раза в день, – прошептала тетушка Жужи, выливая раствор в миску с гуляшом и размешивая ее содержимое своим толстым пальцем.

Затем она передала миску Марице, которая исчезла с ней в коридоре.

После этого повитуха полезла в шкаф. Взяв оттуда для себя миску, она положила в нее большую порцию гуляша и прошла к обеденному столу. Там она плюхнулась на скамейку, тесно прижавшись к офицеру рядом с ней, и погрузила ложку в гуляш. Она знала, что после сытной еды ей будет крепче спаться.

* * *

Воскресенье, 2 ноября 1919 года

День поминовения всех усопших

Небеса прохудились проливным дождем.

Измученные лошади и мулы с трудом тащили телеги по глубокой грязи, которая облепляла колеса, медленно, рывками продвигавшиеся по неровной колее. Комки густой грязи шлепались обратно на разбитую дорогу либо летели с колес на мокрую траву вдоль канавы.

Хмурый ноябрь лишь усиливал то отчаяние, которое поселилось в сердце каждого венгра. Каждый год в это время Венгерскую равнину укутывал густой, изнуряющий душу туман, который сплошной серой пеленой закрывал небосвод. Но в этот год унылая хмарь, наброшенная, словно тяжелый осенний плащ, на Венгерскую равнину и заслонившая небо над ней, заставляла венгров с особой болью в душе вспомнить о своих утратах. И когда еще, как не в День поминовения, следовало сделать это! Мадьяры всегда относились к этому дню личных воспоминаний серьезнее, чем, возможно, к любому другому церковному празднику.

По залитым дождем улицам Надьрева жители деревни непрекращающимся потоком шли на кладбище, чтобы возложить приношения на могилы своих близких. Это были дары, призванные успокоить беспокойные души усопших. Желтые хризантемы, спиртное, ветчина (большая редкость по наступившим голодным временам)… Только в этот день приносимые дары не становились предметом пристального внимания или жадных рук румынских солдат. До оккупации деревенский пекарь обычно в этот день продавал много своих огромных буханок «Коса всех святых»[19], каждая из которых была более двух третей метра в длину и почти треть метра в ширину, а весила чуть ли не пять кило. Жители деревни всегда покупали эти буханки, чтобы раздать их бедным. Но пекарь перестал печь их с тех пор, как началась румынская оккупация.

Ближе к полудню тетушка Жужи пробралась сквозь людской поток к дому Марицы. Михай и Марица оставили на кухонном столе гореть свечу, зажженную в память о своих умерших родственниках. Ее пламя иногда порывисто плясало, отбрасывая резкие тени от повитухи, бродившей по кухне своей подруги.

Жестяная кастрюля на плите задребезжала, когда ее содержимое закипело. Тетушка Жужи, шаркая, подошла к кастрюле с полотенцем в руках и сняла ее с плиты, затем потушила огонь. Марица, явно нервничая, не отходила от нее ни на шаг, но повитуху обычно мало что могло отвлечь, когда она решала какую-либо задачу.

В последние недели повитуха и Марица встречались почти каждый день, и тетушка Жужи обратила внимание на то, что Марица вела себя несколько странно. Однажды та чуть не упала в обморок после того, как повитуха на ее глазах дала Шандору-младшему очередную порцию своего зелья. Кроме того, теперь всякий раз, когда они обсуждали план дальнейших действий, голос Марицы выдавал ее волнение.

Повитуха подняла крышку кастрюли, и по кухне разнесся горький запах эрзац-кофе, приготовленного из моркови и репы. Тетушка Жужи аккуратно налила кофе в финджу. Затем она отмерила из своего флакона в белой бумаге две чайные ложки настойки, поскольку у Марицы запас зелья уже окончился, и добавила отмеренную порцию в кофе, сопроводив это фразой:

– Я отдаю тебе это за пятьдесят крон.

С момента приема первой дозы отравы прошло уже несколько недель. И повитухе, и Марице казалось просто невероятным, что мальчик все еще был жив.

* * *

Ненастная осенняя погода на несколько дней улучшилась, и некоторые мужчины в деревне решили воспользоваться погожими деньками, чтобы, забравшись на свои крыши, залатать там дыры и поправить слой соломы. Завершив работу, они посидели еще некоторое время наверху, присев на корточки и молча осматриваясь. Им было занятно понаблюдать со своей выгодной позиции и за происходящим в соседнем дворе, и за движением на улице. Они могли видеть румынских солдат, вышедших на патрулирование и рыскающих, как хищники, по путанице деревенских закоулков. Как это ни удивительно, но румыны практически не встречали на своем пути дворняг, поскольку те научились держаться от них на безопасном расстоянии.

Марица почувствовала облегчение, когда в эти дни выглянуло солнце. Как только немного потеплело, она переместила Шандора-младшего из дома наружу, поставив его кровать в боковом дворике. Она укрыла сына несколькими одеялами, и тот недвижимо лежал под ними, напоминая ей раненое животное. Марица подтащила поближе скамейку и, устроившись рядом с кроватью Шандора-младшего, подставила лицо солнцу и закрыла глаза. Она ощущала на своей коже солнечное тепло и наслаждалась им. Марица была вынуждена проводить все свои дни в темной, вонючей комнате вместе со своим сыном и чувствовала, что это помещение стало угнетать ее ничуть не меньше, чем неприятельская армия, расквартированная в ее доме. Когда она ощущала на себе бдительные взгляды румынских офицеров, ей начинало казаться, что она оказалась в ловушке. Солнечный, погожий денек и прогулка на свежем воздухе были для нее долгожданной передышкой.

За эти дни Марица в полной мере познала, что такое долг. Она относила в комнату Шандора-младшего подносы с едой и старые журналы, которые ей предлагали в погребке «Круг чтения», она доставала для сына различные мази и припарки. Когда его друзья появлялись в дверях ее дома, она сообщала им, что Шандор-младший слишком болен, чтобы принимать посетителей. Тетушка Жужи часто сидела с ней в комнате ее сына, и они вместе промывали стены и пол уксусом, чтобы продезинфицировать помещение и избавить его от неприятного запаха.

Сон у Шандора-младшего был весьма беспокойным, и именно в это время Марица внимательно присматривалась и чутко прислушивалась к своему сыну. Она осторожно, словно привидение, наклонялась над ним, никогда, однако, не прикасаясь к нему. Она отмечала бледность его кожи. Она придвигала поближе лампу, чтобы при ее свете рассмотреть его волосы, которые становились все более ломкими. После этого она отстранилась, не переставая следить за его дыханием – и ожидая, когда оно прервется.

* * *

Среда, 19 ноября

Ночью ощутимо похолодало, и короткая череда теплых дней резко оборвалась. На рассвете Марица разожгла в доме огонь во всех печах, и завтрак ожидал румынских офицеров в уютном тепле гостиной, где Марица разложила для них на столе еду.

Дверной проем и оконные рамы были занавешены от сквозняка кусками ткани. Чтобы сохранить тепло, вход на чердак также был закрыт одеялом. В доме стало тепло, как в летний день. Обычно утром офицеры сразу же отправлялись на свои посты. Они дежурили в сельской ратуше и в отделении почты и телеграфа, а также в погребке «Круг чтения». Однако сегодня в доме было так уютно, что они решили на этот раз поваляться еще немного. Все они так расслабились, наслаждаясь комфортом, что никто из них не заметил, как Марица выскользнула из дома. Не заметил этого даже Михай.

Марица быстро пробежала через замерзший двор. С дерева свисали сосульки, и, когда она нырнула под него, одна или две упали на нее, обломившись от ее резкого движения.

Добравшись до хлева, Марица изо всех сил дернула замерзшую задвижку. Дверь от сильного толчка открылась, и Марица вошла внутрь. Захлопнув за собой дверь, она прислонилась к ней, чтобы перевести дыхание. На крючок на стене рядом с дверью Михай обычно вешал лампу. Марица сняла ее и зажгла, истратив на это несколько спичек из коробка, которые он держал на полке рядом с фляжкой спиртного.

Поставив лампу на верстак Михая, Марица с бешено колотящимся сердцем поспешила к циновке, которая была разостлана рядом с дверью хлева среди ящиков с кормом и помойных ведер. Там лежал Шандор-младший. Он был похож на подстреленную птицу.

Марица склонилась над ним и ощутила запах гниющей плоти. Его кожа была серой, как земля. Шандор-младший казался крайне истощенным, все его лицо было в глубоких морщинах. Стоило только погладить его по голове – и из нее начинали выпадать целые пряди волос.

Марица расправила юбку своего платья и осторожно опустилась на циновку. Она слегка похлопала по куче одеял, которыми укрыла своего сына. Она перетащила сюда Шандора-младшего ночью. Ей это далось с большим трудом, и она не была уверена, что справится с этой задачей, пока не завершила задуманное.

Оставшись наедине со своим сыном, Марица начала беседовать с ним с такой откровенностью, словно он был ее сокровенным другом. Он стал невольным хранителем всех ее секретов, тайных планов, безумных проектов. Шандор-младший то приходил в сознание, то терял его – а Марица говорила с ним о его отце, о тех чертах характера, которые привлекли ее к нему, и о тех недостатках, которые были ей неприятны. Она рассказала сыну и о своем браке с лейтенантом в Будапеште, и о Михае. Она вспомнила светлые моменты из своего детства и те обиды, которые она все еще таила на друзей, с которыми она водилась, когда она была маленькой. Она рассказала о своем первом сыне, который родился до Шандора-младшего и вскоре умер от брюшного тифа. Марица разговаривала с сыном, как маленькая девочка со своей любимой куклой.

Через некоторое время она еще раз легонько похлопала по одеялам и всмотрелась в лицо своего сына. Его челюсть отвисла. Она знала, что теперь осталось ждать совсем недолго.

Марице остро захотелось сделать сыну что-нибудь приятное. Она перебрала свои воспоминания и наткнулась на факт, упоминание которого, она была уверена, доставит ему удовольствие. Это был день ее второй свадьбы. Церковь была битком набита гостями. Пришло время петь псалом, и она могла хорошо слышать Шандора-младшего, который сидел впереди с ее родителями и вместе с ними подпевал солисту церковного хора. Гости на той свадьбе отметили, какой у него прекрасный голос. Это было приятное воспоминание. Пожалуй, лучшее из всех, которые у Марицы остались о своем сыне.

Она наклонилась и прикоснулась рукой к его голове.

– Пой, мой дорогой мальчик! – прошептала она. – Спой мне мою любимую песню!

* * *

Марица, спотыкаясь, вышла из хлева. Порывы ветра подхватили ее нижние юбки и попытались закрутить их вокруг ее ног, когда она бросилась к дому обратно через двор.

Стараясь перекричать ветер, Марица закричала:

– Шандор умер! Шандор умер!

Кусочки соломы от циновки, запутавшиеся в ее длинной шали, сдувались ветром на землю, когда она бежала, крича:

– Шандор умер!

По пути Марица присела на корточки, чтобы выглянуть на улицу через щели в заборе. Офицерских лошадей, которые раньше стояли там, запряженные, теперь не было.

Убедившись в этом, Марица поспешила подняться по обледенелым ступенькам в дом, распахнула дверь и начала звать Михая. До прихода румын он обычно проводил утро в погребке «Круг чтения», но теперь часто уединялся в доме одного из своих друзей или отправлялся на прогулку в лес, подальше от любопытных глаз румынских солдат.

На обеденном столе все еще громоздились грязные тарелки и кастрюли, в печи продолжали потрескивать горящие поленья. В доме было тепло и тихо, стояла атмосфера благочестия и безгреховности.

Но Марица помнила, что нельзя медлить, поскольку старинные ритуалы по оберегу живых от душ недавних умерших следовало исполнить быстро, пока у духа мальчика не появился шанс поселиться в ее доме, чего ей совсем не хотелось. Она поспешила к часам, которые висели на дальней стене над ее любимым патефоном, потянулась через него и положила свою изящную дрожащую руку на маятник. Тиканье прекратилось. Было чуть больше половины одиннадцатого.

Затем Марица схватила со стола кувшин и плеснула из него воду в печь, чтобы погасить пламя. После этого она потушила огонь и под кухонной плитой. Она знала, что вскоре в доме начнет холодать, но традиция запрещала в течение этого дня разжигать и поддерживать огонь.

Кусочки льда со двора, застрявшие в подошвах ботинок Марицы, начали оседать на пол и таять, образуя небольшие лужицы позади нее, когда она бегала по дому. В глубине дома она чувствовала запах Шандора-младшего сильнее, чем в прихожей. Марица вспомнила, что еще следует непременно сделать – и побежала мимо комнаты сына в свою спальню, где перевернула зеркало лицевой стороной вниз.

Тетушка Жужи первой появилась в доме Марицы. Она вызвала Михая, чтобы он известил друзей Шандора-младшего о его смерти. После этого он вместе со своими друзьями отправился на кладбище, чтобы выкопать могилу.

Повитуха тем временем послала одну из соседок за бондарем снять мерки с тела для гроба, другую – за звонарем.

Когда последний появился во дворе, тетушка Жужи осматривала тело мальчика в хлеву. Она встретила звонаря и побрела с ним к курятнику. Там она открыла задвижку на дверце и, широко раскрыв ладони, схватила одну из кур, которые сразу же пришли в полную панику. Крепко держа перепуганную птицу, повитуха вынесла ее из курятника к звонарю, который ловко вырвал перо. После этого тетушка Жужи бросила истошно кричащую курицу обратно в загон и вернулась к циновке, на которой лежало тело Шандора-младшего. Она внимательно наблюдала за тем, как звонарь поднес перо ко рту Шандора-младшего. Перо не пошевелилось. Звонарь поднес перо к носу мальчика, но и здесь оно не дрогнуло.

После этого звонарь объявил Шандора-младшего мертвым.

Он спросил тетушку Жужи, какую причину ему следует записать в книге регистрации смертей.

– Чахотка, – ответила повитуха, не колеблясь; это было первое, что ей пришло в голову. – Туберкулез легких.

Когда звонарь уже уходил, появился бондарь со своим инструментом, чтобы измерить тело. К полудню у него будет готов гроб, выкрашенный в ярко-синий цвет – точно в такой же, в который тремя годами ранее был выкрашен гроб Иштвана Джолджарта.

* * *

Звонарю предстояло оповестить деревню о кончине Шандора-младшего. Но сначала он отправился в дом пастора Тота, чтобы сообщить ему об этой смерти. От дома пастора до церкви было уже рукой подать.

Звонарь поднялся на колокольню и встал там покрепче, широко расставив ноги. На колокольне было два колокола, и веревка, привязанная к «языку» меньшего колокола, так называемого «колокола похоронного звона», висела сейчас перед ним. Звонарь схватил ее обеими руками и дернул на себя. «Язык» ударился о колокол, издав оглушительный звон. Звонарь ухватился покрепче за петлю веревки и снова потянул ее для следующего удара, и еще раз, и еще! После ста пятидесяти ударов звонарь перешел к колоколу побольше и отзвонил на нем тоже сто пятьдесят раз.

Закончив, он спустился вниз, открыл нараспашку двери церкви и встал на пороге. Перед церковью уже собралось множество людей. Торговцы с улицы Арпада стояли в дверях своих магазинов, внимательно прислушиваясь. В кузнице тоже прекратился звон молота по наковальне, и кузнец вышел наружу своей мастерской.

– Сегодня утром в возрасте двадцати трех лет скончался Шандор Ковач-младший, сын покойного Шандора Ковача-старшего и Марицы Шенди, – прокричал звонарь.

* * *

Во второй половине дня Михай вернулся с кладбища. Он был весь в грязи. Его волосы, руки, лицо, старое пальто, которое он обычно надевал во время охоты, – все было покрыто коркой грязи. Создавалось впечатление, что грязь не налипла лишь на его глаза. Тем не менее крупинки грязи смогли попасть на его брови и теперь свисали с них. К моменту возвращения Михая в деревню грязь на нем уже высохла и превратилась в хрупкие безобразные лохмотья, которые отваливались при каждом его шаге.

Руки Михая были покрыты небольшими, но многочисленными царапинами от веток с листвой, которыми он укрывал пока еще пустую могилу. Он следовал обычаю, согласно которому надо было поступить именно так, чтобы злые духи не проникли внутрь могилы в течение ночи и не устроили бы там себе уютный дом. Это также должно было отпугнуть мелких животных, которые после наступления темноты шныряли по кладбищу для неимущих.

Михай был совершенно измотан. Неделю назад ему исполнилось пятьдесят три, и он понял, что уже не готов справляться с тем, что под силу лишь юноше. А копать промерзшую землю было все равно что работать на каменоломне. Завершив копать, Михай поправил на могиле полуразрушенный крест высотой чуть больше полуметра: «Здесь покоится Карл Ковач, который прожил девять месяцев. Умер в 1895 году». На другой стороне вскоре должна была появиться новая надпись: «Здесь покоится Шандор Ковач-младший, проживший двадцать три года». Шандора-младшего решили похоронить поверх своего брата в той же могиле.

Надпись на кресте была предельно простой. За все эти годы на ней появилось лишь несколько зазубрин и царапин. Марица отказалась от предложения заменить этот крест. Не было никакой необходимости тратить деньги на мертвых.

* * *

Румынские офицеры, жившие в доме Михая и Марицы, принесли им соболезнования в связи с тяжелой утратой и сообщили, что эту ночь они решили провести в деревенской ратуше.

Когда они ушли, тетушка Жужи, Лидия и Мара начали заниматься телом умершего в соответствии с принятыми правилами. Они перевязали подбородок Шандора-младшего бечевкой, чтобы его рот не открывался, чисто выбрили его лицо, что оказалось достаточно деликатной задачей, поскольку из-за мышьяка кожа Шандора-младшего стала сильно шелушиться и заметно постарела. На ней образовалось множество складок и морщинок, которых обычно не бывает у юношей.

Марица продолжала считать, что нет необходимости тратить деньги на мертвых. Закапывать монеты тем более было пустой тратой денег, поэтому тетушка Жужи оторвала от белой бумаги, в которую она заворачивала свой флакон с настойкой, два кусочка в форме кружков, чтобы прикрыть глаза Шандора. Это должно было отогнать от него злых духов.

Женщины сняли с Шандора-младшего испачканную одежду и вымыли его тело тряпками, смоченными в мыльной воде. Тетушка Жужи обычно еще смазывала тело уксусом, чтобы придать коже розовый вид, но в случае с Шандором-младшим это было излишне, так как здесь вряд ли можно было добиться необходимого результата.

Марица ничем не могла помочь женщинам. Она металась по дому взад и вперед, перебегая из комнаты в комнату, как взволнованный ребенок. Она зачем-то принялась возиться с мебелью, передвигая каждый предмет на сантиметр-два то в одну, то в другую сторону. Затем, прекратив это нелепое занятие, она стала нервно теребить свое ожерелье, напевая при этом в рассеянности какую-то мелодию, как часто делала, когда была встревожена или раздражена. Только после того, как тетушка Жужи отругала ее, она замолчала. В течение всего этого дня тетушке Жужи приходилось неоднократно ставить Марице на вид ее поведение, напоминая, что ей следует вести себя как матери, которая понесла тяжелую утрату.

Наконец женщины одели Шандора-младшего. Они взяли ту же одежду, в которой он был на похоронах своего отца два года назад. На подготовку тела было потрачено несколько часов, однако повитуха продолжала испытывать беспокойство: тело мальчика выглядело совершенно иссохшим, и те, кто придет на похороны, могли заподозрить неладное.

Тетушка Жужи слегка приподняла Шандора-младшего. Он был легким, как прибитая к берегу реки небольшая высохшая коряга. Тело весило не больше 30 килограммов.

Повитуха отнесла тело в гостиную. Обеденный стол в ней отодвинули в угол, а между двумя стульями положили две доски, чтобы соорудить «холодную постель». Наклонившись, тетушка Жужи аккуратно положила тело на нее.

К этому времени в доме стало невыносимо холодно. На внутренней стороне оконных стекол образовался слой льда. Стены в доме на ощупь были влажными. Тетушка Жужи могла видеть, как у нее и у других женщин изо рта вырывался пар. На ней было несколько нижних юбок, однако она все равно сильно мерзла, словно лежала в снегу лицом вниз. От холода у нее заныли суставы. Однако, пока тело умершего находилось в доме, зажигать огонь было нельзя.

Повитуха слышала, как Михай во дворе приветствовал тех, кто пришел проститься с Шандором-младшим. Спустя некоторое время в дом вошла большая группа людей, образовав круг за женщинами, стоявшими рядом с телом. Эти женщины, казалось, очертили вокруг Шандора-младшего условную границу, которую его друзья не осмеливались нарушить.

– Боже, утешь тех, у кого на сердце печаль, кто остался один, и забери мертвых в царство небесное, – монотонно повторяли пришедшие проститься.

– Да услышит вас Бог, – отвечала Марица, не поднимая головы.

Вскоре тетушка Жужи, Лидия и Марица начали плакать и пронзительно причитать. Каждый раз, когда в дом входил очередной друг Шандора-младшего, желавший проститься с ним, и произносил положенные в этом случае слова, их плач и причитание становились все громче. При этом если повитуха и Лидия в основном плакали, то Марица причитала, нанизывая одно на другое в длинную цепочку слова печали и скорби.

Скорбящих быстро выпроваживали из дома. Им не разрешалось вплотную подходить к Шандору-младшему и всматриваться в него, им не разрешалось надолго задерживаться в гостиной. Каждому их них на прощание отводилось буквально несколько секунд. Чувствуя себя отвергнутыми и обманутыми, ближайшие друзья Шандора-младшего собрались в хлеву дома Михая. Некоторые, чтобы сесть, использовали пустые перевернутые ведра, другие опустились на циновку, не подозревая, что Шандор-младший испустил на ней свой последний вздох. Собравшиеся сняли с полки фляжку Михая и передали ее по кругу. Затем нашелся кувшин со спиртным, хранившийся в шкафу. Друзья Шандора-младшего могли слышать женский плач и причитания в доме, хотя на расстоянии эти звуки стали носить несколько таинственный характер. Было также слышно, как некоторые старики поют в доме псалмы.