Читать книгу Пират. История фокстерьера, рассказанная им самим - - Страница 4

Мы ехали по улицам, узким, кривым, черным и грязным. От этих улиц расходились в стороны переулки, еще более узкие и кривые. У низеньких, засаленных дверей сидели арабки, играли арабчата, расхаживали куры, гордо прогуливались голуби прямо перед носом у голодных кошек, смотревших на них жадными глазами. Ах, как мне хотелось порвать поводок, выпрыгнуть из экипажа и схватить хоть одну кошку зубами за шею! Надо вам сказать, что мы, собаки, ненавидим кошек, кошачий запах раздражает нас. Но расскажу всё по порядку.

Так вот, мы проезжали по улицам и переулкам с невзрачными домишками и арабскими магазинчиками, такими, где пол выше улицы, и в которых, скрестив ноги, сидят мужчины в чалмах и фесках, в блестящих полосатых галабеях, желтых, серых, фиолетовых, и продают ткани, обувь, ковры и золотые украшения. По улицам ходили торговцы с тележками, на которых возвышались горы халвы, красных и белых конфет, почерневших от облепивших их мух. Какой-то человек, сидя на корточках, жарил желтые котлетки, и запах дыма разлетался по всей округе. За ним девчушка в красной галабее, с платком на голове, который когда-то был белым, выкладывала из ящика на землю, а с земли клала в ящик тонкие полые внутри лепешки, которые арабы едят вместо хлеба. Там и сям на корточках сидели женщины и нараспев предлагали купить у них финики или виноград; фрукты были разложены перед ними на подносах, над которыми постоянно роились мухи. Прямо в пыли на улицах играли и кричали детишки. Как только они видели наш экипаж, тут же бросались к нам, зажимали зубами заляпанные галабеи, обнажая все свое смуглое тельце, и начинали прыгать и танцевать прямо перед носом у лошадей. Просто чудо, что мы никого не задавили. Меня все это очень раздражало, а особенно то, что ни у кого на ногах не было обуви или хотя бы носков. Но Мицос крепко держал меня за ошейник, и я мог выразить свой гнев только лаем.

Вскоре мы выбрались из узких переулочков и поехали по другим улицам, гораздо более широким и чистым, с большими домами и красивыми магазинами, по которым прохаживались люди в шляпах и, к большой моей радости, обутые. В глубине, за магазинами, как будто спали, закрыв глаза, то есть опустив жалюзи, большие дома с плоскими крышами, все залитые солнцем и окруженные садами. Нигде я не видел черепичных крыш.

Мы въехали в один из таких садов, с зеленой травой и большими, пышными деревьями, напомнившими мне о прохладе Кифисьи. Тогда Мицос снял с меня поводок и разрешил мне спокойно бегать, где мне вздумается. У мраморной лестницы, ведущей на веранду дома, стоял тот экипаж, на котором приехали господин Васиотакис и обе госпожи. В него были впряжены две красивые гнедые лошади, разгоряченные и потные с дороги. Правый конь, заметив меня, подмигнул мне и спросил:

– Привет тебе, соотечественник! Давно ли на службе у греков?

– Что ты сказал? – удивился я.

Но в этот момент кучер в белом костюме и белых перчатках натянул вожжи, и лошади тронулись. Они обошли вокруг сада и остановились на другой его стороне, у конюшни. Я побежал за ними и догнал их как раз тогда, когда возница спрыгнул на землю, а два конюха-араба, которых здесь называют саисами, подошли к лошадям и стали их распрягать и чистить. Я подбежал к коню.

– Что ты сказал? – снова спросил я.

– Я хотел узнать, давно ли ты, наш соотечественник, состоишь на службе у греков?

Вторая лошадь, красивая гнедая кобыла, вытянула шею и сказала своему спутнику с некоторым пренебрежением:

– И не лень же тебе разговаривать с ним, Боб, да еще в такую жару! Ты же видишь, он совсем щенок, не понимает даже, о чем ты его спрашиваешь!

Мне совершенно не понравился ее тон.

– Уж лучше быть щенком, чем глупой старой девой! – ответил я ей.

Она презрительно заржала и пошла за саисом в конюшню, где ее должны были вытирать.

– Старая дева двух лет от роду, – процедила она. – Еще и глупая… Пф…

– Не обижайся на Дейзи, – ласково сказал Боб. – Она не злая, просто тяжело переносит жару. Ты же знаешь, мы, англичане, очень страдаем от жары.

– Ого! – сказал я. – Ты что, англичанин?

– Конечно. И ты тоже.

– Я?

– Ты что, не знаешь? Ты же фокстерьер, а все фокстерьеры – англичане. Потому я и спросил тебя, давно ли ты на службе у греков.

Мне совсем не понравилась эта шутка. Мицос – грек, Лукас и двойняшки – тоже. Они столько раз говорили это, когда, размахивая флажками с голубыми полосками, приходили к моей конуре в саду, и она становилась то домом в селе Кунги, то постоялым двором в Гравье, то воротами святого Романа[1]. Я совершенно не хотел быть другим, не похожим на них, и так и сказал Бобу. Он улыбнулся.

– Что поделать? Хочешь ты того или нет, ты англичанин, – сказал он мне. – Англичанином ты родился, англичанином и умрешь.

Ух, как мне не понравились его слова! Я опустил уши, повесил голову и направился в дом, куда, как я видел, зашли мои хозяева. Вдруг в голову мне пришла замечательная идея, и я бегом вернулся в конюшню. Двое саисов терли Боба мягкими фланелевыми тряпками, чтобы обсушить его после дороги.

– Боб! – закричал я ему. – Ты где родился?

– Не знаю, малыш, – ответил он. – Наверное, в конюшне. Ведь там меня купил хозяин.

– А… – задумчиво протянул я.

Этот ответ совсем мне не помог. Но вот мне в голову пришла новая идея.

– Друг мой, так, значит, ты араб! – закричал я. – Ведь конюшня находится на арабской земле.

– Нет, малыш, – ответил Боб. – Как же хозяин мог купить меня в своей собственной конюшне? Он купил меня в конюшне моего первого хозяина, лорда, и привез сюда на пароходе, а уж как меня туда поднимали и как спускали… в ящике, на веревках, с помощью лебедки, и как все кричали…

– А… – снова сказал я.

Все это мне было совершенно непонятно. Ящики, лебедки, веревки… и все это, чтобы перевезти лошадь? Я вот сам забрался на пароход, без всяких ящиков и криков. Но я ничего не сказал об этом. Я размышлял. Потом спросил:

– А где жил твой хозяин, который лорд?

– Не знаю…

– Может, в Кифисье? – намекнул я, потому что хотел подвести его к нужному мне ответу.

– Ну откуда мне знать?! Я много раз слышал слово «Кифисья», но не знаю, что оно означает.

«Просто ужасно, что лошади такие неграмотные, – подумал я. – Говорит, что англичанин, а сам не знает, где родился».

Тогда я его спросил:

– А на каком языке говорили в твоей конюшне?

– На английском. Меня называли «найс бой» и «файн трота», что означает «хороший мальчик» и «прекрасный рысак».

– Значит, ты родился на английской земле, потому ты и англичанин, – радостно прервал я его. – А я родился в Кифисье, где говорят по-гречески, значит, я грек. Теперь-то ты понял, что мы не соотечественники?

Я был очень рад. Мой вывод показался мне совершенно ясным, и я выражал свою радость, все быстрее виляя хвостом. Но Боб о чем-то задумался.

– А кто твои мать и отец? – спросил он.

– Не знаю, – ответил я. – Я с ними не знаком.

Боб посмотрел на меня еще более задумчиво.

– Мне кажется, это от родителей зависит – грек ты или англичанин, а не от того, на каком языке говорят в твоей конюшне, – сказал он наконец. – Я знаю, что Дейзи, когда хочет похвастаться, говорит, что ее мать…

– Братец мой, да ну ее, эту Дейзи! – взволнованно сказал я. – То, что я тебе говорю, – правда, и я действительно грек.

Я высоко поднял хвост и вышел из конюшни.

«Наверное, все лошади и правда очень глупые», – сказал я про себя.

Но Боб был такой хороший и так дружелюбно со мной общался, что мне стало грустно от этой мысли. Я снова вернулся в конюшню, чтобы сказать ему что-нибудь приятное. Боб все еще о чем-то думал. Увидев меня, он опустил голову, внимательно посмотрел на меня и сказал:

– Знаешь что? Думаю, греком или англичанином нас делает имя. Вот тебя как зовут?

– Пирати́с, то есть Пират.

– Ну, значит, ты грек. Меня зовут Боб, значит, я англичанин. И Дейзи тоже англичанка. Вот в чем дело.

Конечно, дело было в этом. От радости я лизнул Боба в нос и бегом выскочил из конюшни.

«Бывают на свете и совсем не глупые лошади», – подумал я.