Читать книгу Пират. История фокстерьера, рассказанная им самим - - Страница 7

Уже к концу недели я хорошенько изучил каждый уголок нашего дома и подружился со всеми, даже с поваром, дядей Фанасисом. Поначалу отношения у нас не складывались. Он не был плохим человеком. Совсем наоборот. Увидев меня в саду, он каждый раз выказывал мне свое дружеское расположение, а иногда даже угощал косточкой. Но стоило мне зайти на кухню, когда он был там… тяжко мне приходилось! Казалось, все кастрюли и казаны, все половники и кухонные щипцы, даже стулья – все становились на его сторону и хотели меня прикончить! Только завидев меня, все эти бездушные вещи соскакивали с полок и столов, вылезали из углов и, со свистом рассекая воздух, обрушивались всегда на одно и то же место – на мою несчастную голову! Я решил, что нам двоим одновременно не место на кухне. Уж пусть или он там будет, или я.

В таких вопросах я не слишком честолюбив и потому решил не вторгаться во владения дяди Фанасиса, пока он хозяйничает на кухне. Зная, что он бывает сущим ангелом в саду и настоящим дьяволом на кухне, я, как умный пес, специально следил за тем, чтобы встречаться с ним только в его ангельские моменты, то есть в саду. Все остальные обитатели кухни хорошо меня принимали и очень любили. Тетушка Мария, помощница повара, часто давала мне хорошие кусочки мяса и косточки. И милая Мариго, и мой друг Сотирис, и кучер-англичанин, и помощник кучера грек, швея Евангельо́ и прачка тетушка Ирина – все дружили со мной и любили меня. Но самые теплые чувства я питал к садовнику Василису.

Василис был добрым и тихим человеком с белыми волосами и карими глазами в тени густых черных бровей. С утра до вечера он трудился в саду и считал делом чести выращивать самые отборные цветы и самые вкусные овощи во всей Александрии. Он говорил мало, но всегда ласково, и был очень добр и терпелив с двумя своими помощниками-арабами. Он избегал компаний. Другие слуги, хоть и уважали его, называли его «одиночкой» и «тяжелым человеком».

Но никто ни разу не слышал от Василиса ни одного обидного слова. Потому без лишних споров и выяснения отношений все просто оставляли его в покое и одиночестве. А я полюбил его с первого дня, и очень сильно.

Он часто молча гладил меня, усевшись на перевернутую цветочную кадку, или ласково трепал за уши, глядя перед собой, но явно ничего не видя; глаза его при этом были задумчивыми и грустными. Других удивляло такое поведение. Но не меня. Я знал, что у него в душе скрыта глубокая печаль. Я ощущал ее и любил, даже не зная, о чем эта грусть. А потому, свернувшись у его ног, я позволял ему гладить меня. Так проходило много времени.

Ведь мы, животные, понимаем настроение любимых людей гораздо лучше, чем сами люди понимают друг друга, хоть они и считают нас глупыми и бесчувственными просто потому, что мы не умеем говорить. Мы всегда чувствуем боль любимого человека. Мы тычемся носом ему в руку, заглядываем в глаза и таким образом говорим: «Я все знаю, я чувствую печаль в твоем сердце. И потому люблю тебя в два раза сильнее, я, твой немой друг».

Однажды господин Васиотакис сказал про Василиса:

– Мне кажется, у этого человека в жизни было какое-то горе. Кто знает, какие бури забросили его в Египет, в наш дом, где он может честным трудом зарабатывать себе на хлеб…

Василис был интересным человеком, он совсем не походил на других слуг. Весь день он неутомимо трудился в саду. Но с наступлением темноты всегда уходил в свой домик на краю сада, зажигал там свет и читал часы напролет. Иногда его окошко еще горело, когда уже были погашены все огни в доме.

Но у Василиса был и враг, болгарин-молочник. Я никогда не видел, чтобы они ругались. Но как только подъезжала телега с ведрами, полными молока, и светловолосый, плосколицый молочник спрыгивал на землю, Василис мрачнел, крепко сжимал челюсти, отходил подальше, а то и вовсе запирался в своей комнатке и выходил оттуда только тогда, когда телега удалялась на приличное расстояние и затихал вдали звон колокольчика на шее у лошади.

С хозяевами дела у меня обстояли прекрасно. Они все меня любили. Но я не ко всем относился одинаково.

Например, хозяина своего я любил, а от хозяйки держался подальше. Обожал Мицоса, а к Хри́стосу не испытывал таких нежных чувств. Но и с Хри́стосом у меня никогда не было проблем, кроме разве того, что он всегда говорил со мной по-английски, да еще и называл меня Пайрэт. Он был приятелем господина Васиотакиса, но намного моложе его, а еще – кузеном хозяйки. Вид у него был очень английский. Он говорил сквозь зубы, да еще и с акцентом. И смех, и походка у него были английскими, он мало жестикулировал и вообще смотрел на все немного высокомерно. Кажется, он рос и учился в Англии и восхищался всем английским, и только английским. Очень красивый, высокий, стройный, всегда хорошо одетый и вежливый, но уж слишком сухой. При этом как-то совсем уж напоказ он любил животных. Его семья была в Англии, а сам он тогда жил в Александрии и часто захаживал к нам в гости. Хозяева любили его, как будто он тоже был членом семьи.

Мицос был совсем другим. Двадцатилетний красавец, открытый, простой, живой, он постоянно смеялся, насвистывал и что-то напевал. Только заслышав его голос, я бежал к нему, где бы он ни был, и бросался на него, не задумываясь о том, в какой он сейчас одежде и есть ли грязь или пыль у меня на лапах. С Евой все было иначе. Как только я видел эту пятнадцатилетнюю, уже почти совсем взрослую, девушку, первой моей мыслью бывало – броситься к ней. Но я всегда останавливался на полпути. Потому что, если случалось, что я был немного грязным, она тут же отходила в сторону, подбирала юбки и строгим голосом говорила мне:

– Фу, Пират, фу!

Зачем кричать «фу», если я еще ничего не сделал? Ух, как я сердился на эту девицу!

И все-таки я любил ее, сам того не желая, почти так же, как любил Василиса. Мне нравились ее стройная фигура, серьезный взгляд, каштановые локоны и легкая походка. А когда, забыв про свои пятнадцать лет, она бегала с младшими братом и сестрами по саду, никто не мог ее догнать. Когда, хорошенько отмытый и чистый, я заходил без приглашения в дом, где она читала или шила, мне очень нравилось клубочком сворачиваться у ее ног. В такие моменты она никогда меня не прогоняла. Наоборот, она даже гладила меня или медленно-медленно чесала мне голову кончиками пальцев. Мне очень нравились эти нежности, хоть она и гладила меня часто рассеянно. Но я никогда не пытался с ней играть. Мне также не стоило заходить на кухню, если Ева там лепила бублики или делала пахлаву. Такие визиты заканчивались не лучше, чем встречи на кухне с дядей Фанасисом.

А вот младшие мне скучать не давали! Мой любимчик Лукас, мальчишка в юбке Анна и ее тень Лиза. Но у них, к сожалению, были уроки!

Что же это за наказание такое для всех детей планеты! Лучшие часы дня они проводят, скрючившись за столом и царапая по бумаге деревянной палочкой с металлическим кончиком, которая называется «перо», или читая так называемые «книги» – бумажки, все изрисованные какими-то закорючками! Когда ярко светит солнце и сводят с ума ароматы роз и лилий, жасмина или гиацинтов, когда во время полуденного зноя можно плескаться в луже или отдыхать в тени большого дерева под бормотание ветерка в его ветвях, дети сидят и «занимаются», устремив взоры на эти странные закорючки в книгах и зажав уши руками, чтобы их не отвлекали веселое щебетание воробушков или лай какого-нибудь Пирата, который зовет их прыгать и кувыркаться. Несчастные дети!

Учителя и учительницы, Мисс и Мадемуазели, только и делали, что сменяли друг друга в классной комнате, куда мне все эти часы вход был закрыт. Никто из них мне не нравился. Но больше всего я сердился на Мадемуазель, потому что однажды она принесла в дом котенка и мне досталось из-за того, что я на него набросился. А котенок был смешной, совсем крошечный, с розовым бантиком на шее. С того дня низенькая и круглая Мадемуазель, только завидев меня, начинала кричать и визжать, делала вид, что ей очень страшно, и тогда любой, кто оказывался в тот момент поблизости, хватал меня и выгонял на улицу.

Мисс я тоже недолюбливал, даже не за то, что она была костлявая и с большими зубами, а потому, что от нее, как и от Мадемуазель, пахло чем-то чужим. Не удивляйтесь. Мы, собаки, так устроены. Нам нравится запах нашего дома. По этому запаху мы узнаем не только хозяев, но и всех слуг в доме и, конечно, никогда их не кусаем. А вот запах чужаков всегда нас раздражает, и мы сразу показываем им зубы. Может быть, вы замечали, что мы редко бросаемся и на родственников наших хозяев, даже если они приезжают из других домов. Нам достаточно один раз их увидеть, втянуть хорошенько носом воздух, и мы сразу по запаху понимаем, что они – хозяйская родня. При этом мы, конечно, не обязаны любить всех этих родственников. И доказательство тому – Врасидас.

У госпожи Васиотакис была сестра, госпожа Сарделидис. Ее муж работал адвокатом. Они жили в нашем районе, а потому часто заваливались к нам всей семьей без всякого приглашения. Госпожа Сарделидис была совершенно непримечательным существом, в ней не было зла, но не было и особенной добродетели, а главное, в ней не было живого духа. Она была из тех жалких созданий, про которых можно сказать: не важно, живут они на свете или нет. Но вот ее муж и сын… каждый из них стоил десятерых.

Я в жизни не встречал человека неприятнее, чем господин Сарделидис. Он был длинный-предлинный и очень худой, с большим носом и торчащими вперед позолоченными зубами, которые будто бы только и ждали, кого укусить. На голове у него осталось не больше десяти волосинок; он отращивал их как можно длиннее, а потом перекидывал, как мостки, с одной стороны черепа на другую, чтобы закрыть лысину, и как-то прилеплял к голове. Громогласный, болтливый, крикун и скандалист, он выражался невероятно сложно и многословно, обо всем имел свое мнение и старался навязать его окружающим. Его звали Амбрузис, но это имя казалось ему недостаточно благородным. Жена, всегда делавшая все, как он говорил, демонстративно называла его Амвросием. Сын был точной копией отца, с той только разницей, что он был толстым, рыхлым, в вечно заляпанной одежде и с грязными руками. Это и был Врасидас.

В нашем доме их обоих никто не любил, но мы вынуждены были терпеть их ради госпожи Васиотакис, которая души не чаяла в своей сестре. Госпожа Васиотакис была такой доброй! Она любила всех на свете, заботилась обо всех, кто появлялся в нашем доме. Даже присутствие этого ужасного сеньора Амбрузиса она переносила с невероятным терпением, почти с любовью.

Добрая госпожа Васиотакис всегда и всем старалась угодить, и в первую очередь, конечно, мужу. Но ей не всегда это удавалось, если в дело вмешивался сеньор Амбрузис. Обычно она относилась ко мне терпеливо и по-доброму обращалась со мной. Она знала, как хозяин любит животных, и не слишком сильно ворчала, когда я заходил в дом, лишь бы я был чистым. Хотя ей всегда это не нравилось, как не нравилось ей все, что могло стать причиной малейшего беспорядка в ее хозяйстве. Сеньор Амбрузис это знал и постоянно ее провоцировал.

– Сестра моя Марина, – говорил он ей, – как ты можешь выносить собак в своем доме, ты, такая образцовая, замечательная хозяйка?! Разве ты не боишься вредных и опасных микробов, которые скрываются в его грязной, немытой пасти? Кроме того, многочисленные и разнообразные насекомые, которых он переносит в шерсти, могут нанести вред твоим замечательным ковровым покрытиям!

– Ну что поделать, дорогой Амбрузис, ведь так распорядился Йоргос, – отвечала госпожа Васиотакис со своей неизменной доброй улыбкой. – Я ему все это говорила, но он даже не хочет слушать…

– Если бы я был на твоем месте, я непременно сказал бы своему супругу… – начинал сеньор Амбрузис.

И он по порядку излагал все теории, известные и совершенно невероятные, доказывавшие, как вредно для здоровья людей присутствие в доме собак. Уф… Как же он мне не нравился!

Все дети тоже относились к нему с большой неприязнью. Ведь именно из-за него их часто ругали. Если они, играя в саду, издалека замечали его приближение, то сразу же убегали и прятались. Потому что если он успевал разглядеть у них на передниках хоть немного грязи… Беда! А у детей всегда была грязь на передниках. Для этого они их и носят, как, рассердившись, сказала однажды Ева, когда из-за сеньора Амбрузиса дома разразилась настоящая буря. В тот раз мы с Лизой залезли в клетку в птичнике, и она стала собирать яйца. Анна тоже захотела войти в клетку, рассердилась, что ее оставили снаружи, и со злостью стала дергать проволочную дверь, но открыть ее не смогла. Окончательно разъярившись, она набрала камушков с земли и стала бросать их в Лизу сквозь сетку клетки. Светловолосая, бледная, немного трусливая Лиза, не обладавшая ни силой воли, ни решительностью, находилась в полном подчинении у темноволосой, решительной, боевой Анны, которая держала ее в ежовых рукавицах, но при этом яростно, страстно бросалась на ее защиту, когда кто-то осмеливался обижать ее сестру-двойняшку.

– Открой! Открой сейчас же! – вопила Анна, изо всех сил дергая дверь.

Лиза испугалась, сложила все яйца в подол и попыталась открыть дверь. Но из-за того, что Анна так яростно ее дергала, та перекосилась, и теперь ее вообще нельзя было открыть, даже на самую маленькую щелочку. Анна не могла войти внутрь, а Лиза – выйти. Малышки совсем растерялись. Они не смели звать на помощь, потому что госпожа Васиотакис запретила им собирать яйца в птичнике. А Лукаса, их вечного защитника и спасителя, как назло, не было поблизости. Лиза, как всегда, начала плакать. Но Анна так просто никогда не сдавалась, она стала искать выход и кое-что придумала.

– Ты маленькая и худенькая, – сказала она сестре, – клади на место яйца и полезай в ту дырку, в которую выходят куры.

Этот проход для кур был у самой земли и закрывался маленькой проволочной дверцей. Анна отперла ее, и я сразу же вышел. А вот Лиза никак не могла пролезть. Она совсем отчаялась и снова начала плакать.

Неподалеку лежала тяпка. Анна схватила ее и стала рыть землю под проходом. Когда она расширила его настолько, что туда пролезла сначала Лизина голова, потом плечи, Анна схватила сестру за руки и принялась тянуть. Лиза помогала ей, отталкиваясь ногами, и в конце концов вылезла из клетки.

Но вы можете себе представить, как она после этого выглядела! Лицо, волосы, одежда, ноги – все было в земле. Вот в таком виде мы вышли из птичника и сразу же наткнулись на сеньора Амбрузиса, который как раз заходил в дом! Естественно, первым делом он начал кричать. Его услышала Ева, которая читала в беседке, и сразу же побежала спасать сестер.

– Ладно-ладно, дядя, не кричите, все это легко поправить, – спокойно сказала она ему и принялась отряхивать одежду на девочках.

Но я видел, как Ева при этом побледнела, ожидая того, что случится. Она отстегнула и свернула передники малышек и повела их домой через заднюю дверь.

– Глупые, глупые девчонки! – сердито шептала она им. – Почему вы меня не позвали на помощь?

Лиза ревела в три ручья. Анна не ревела, но растеряла свой боевой дух и напористость. Когда мы зашли в подвал, Ева сразу же раздела двойняшек, сняла даже носки и туфли и знаками показала тетушке Ирине, чтобы та ничего не говорила, а забрала испачканную одежду. Потом девочки в одних нижних сорочках и босиком бегом поднялись на третий этаж, где были детские комнаты, и Ева отправила их в ванную. Я сидел снаружи и ждал. Но буквально через несколько минут послышался сердитый голос госпожи Васиотакис:

– Анна, Лиза! Где вы?

И потом сразу:

– Ева! Ева!

В ванной с шумом лилась вода, но Ева натренированным ухом услышала голос матери и выскочила в коридор, красная и очень сердитая.

– Да, мама? – сказала она как можно более спокойным голосом.

– Пусть девочки сейчас же спускаются ко мне!

– Мама, они немного испачкались, я их сейчас мою. Я сразу же приведу их к тебе, когда они оденутся.

– Почему они испачкались? Кто им разрешал идти на птичий двор? Веди их вниз как можно скорее! – приказала госпожа Васиотакис сердитым голосом.

– Да, мама, конечно.

И Ева вернулась в ванную.

– Сеньор Амбрузис уже успел нажаловаться, – сказала она девочкам, растеряв в порыве гнева все остатки уважения к своему лысому дядюшке. – Теперь вам достанется, глупые девчонки…

Ева закрыла дверь, и я не услышал окончания ее речи. Когда двойняшки вышли из ванной, одетые во все чистое, с еще влажными, аккуратно расчесанными волосами, они выглядели как намазанные маслом мыши.

Девочки спустились вниз. Сеньор Амбрузис сидел за столом, развалившись в кресле, и улыбался так, что открывались все его длинные, желтые, позолоченные зубы. Он с удовольствием потирал руки, пока госпожа Васиотакис ругала двойняшек, а они, бедняжки, раскрасневшиеся, слушали ее испуганно, низко опустив головы.

– Я вам запретила собирать яйца… – говорила им мама.

– Потому что птичьи гнезда всегда полны насекомых и микробов, – перебил ее сеньор Амбрузис, и его улыбка стала еще шире.

– Я же говорила вам, что без разрешения вообще нельзя заходить в птичник… – продолжала мама.

– Ведь там в частицах земли обретаются птичьи педикулиды, что вдвойне опасно для здоровья, – снова перебил ее сеньор Амбрузис.

Тут уж не выдержала даже терпеливая госпожа Васиотакис.

– Дорогой Амбрузис, говори хотя бы «пыль» и «вши», чтобы дети тебя понимали, – заметила она, рассмеявшись.

– К чему это? Почему эти отроковицы не знают, как использовать другие, более правильные слова… – начал господин Сарделидис.

Когда разгорелся спор между ним и сестрой его жены, Ева знаком показала девочкам, что они могут идти. На этом выволочка была окончена. Но наказания было не избежать. Весь вечер малышки просидели запертые в классе и всё чему-то учились и учились. А за ужином ни одной из них не дали фруктов. Потом об их проделке узнал отец, увидел раскопанный выход для куриц и перекошенную проволочную дверцу и тоже их отругал. Ох, как я ненавидел этого злого, противного, невыносимого Сарделидиса! Он никогда не упускал возможности нажаловаться матери на детей. Он говорил ей, что они «погрязли в отвратительной и устрашающей нечистоте», что они «неусердные, обленившиеся неучи», что они «непременно падут жертвами тифа или столбняка». Он не успокаивался до тех пор, пока госпожа Васиотакис не вызывала к себе детей и не отправляла их в класс заниматься. Вот тогда он оскаливал все свои зубы в улыбке и, потирая руки, говорил:

– Они не понимают, несчастные, сколько опасностей их подстерегает!

Даже Ева не могла ему угодить, потому что она читала «разрушительные для морального облика произведения», вместо того чтобы «проводить время за изучением Нового Завета и душеполезных книг». Ух, как я на него злился! Я хотел спросить его: разве он не читал сказки, когда был маленьким и жил в деревне? Неужели он никогда не возился в земле, пока еще был жизнерадостным ребенком с волосами на голове? Хотя ребята говорили, что он никогда не был маленьким и никогда в жизни не играл и не смеялся. Что он родился старым, лысым и ворчливым. И кажется, я готов был им поверить.

Ева его не любила. Хри́стос всегда слушал его с иронической улыбкой на губах, но никогда не перебивал, как человек, который считает себя выше собеседника и предоставляет ему самому распутывать клубок сложных мыслей и идей. Когда тот замолкал, Хри́стос, ничего ему не отвечая, начинал говорить о другом. Даже у госпожи Васиотакис иногда заканчивалось терпение, особенно когда он начинал пугать ее болезнями.

– Типун тебе на язык, братец Амбрузис! – в ужасе говорила она ему.

А Мицос постоянно бунтовал. Как только за господином Сарделидисом закрывалась дверь, он говорил:

– Матушка, как ты терпишь этого зануду? Ты никогда и слова ему не говоришь, чтобы намекнуть, как он всем нам надоел со своими теориями!

– Ну что ты, что ты, сынок, – говорила она ему со своей вечной добротой. – У нас у всех есть недостатки. Мы все должны учиться терпеть странности окружающих. А если мы не будем терпеливы, как окружающие смогут выносить нас самих?

Тогда Мицос смеялся и обнимал мать.

– У тебя ангельское терпение, матушка, – говорил он ей. – У нас его нет, и могу сказать тебе точно, наш дядя – невыносимый человек!

Мицос был главным бунтарем в нашем доме.

– Это у него критская наследственность, от отца, – вздыхая, говорила терпеливая госпожа Васиотакис.

Очень аккуратный и внимательный к своей внешности (всегда казалось, что он одет с иголочки), он тем не менее восставал против «установлений», как он сам выражался. Он очень любил свободу. Ему нравилось лежать на диване и дремать в летнем послеполуденном зное. А мама всегда начинала волноваться и просила его положить себе под голову какую-то кружевную тряпочку, которую она называла «антимакассар».

– Мама, не обижайся, но убери его, прошу тебя, он натирает мне шею.

– Но как же так, сынок, ты ведь испачкаешь кожаный диван.

– Что ты, мама, я моюсь каждое утро.

– Но это же не мешает…

– Нет-нет, матушка, мешает.

– Ну что за ребенок! Маленьким ты был гораздо послушнее.

Мицос снова смеялся и целовал матушкину руку.

– Наряди меня снова в младенческое платьице, – ласково говорил он ей, – и увидишь, что я стану самым послушным мальчиком на свете.

– Ну, сними по крайней мере туфли, с них на диван летит пыль.

– Что ты, матушка, я хорошенько почистил их перед тем, как войти в дом.

– Ну что за ребенок…

Несчастная госпожа Васиотакис в отчаянии качала головой и возвращалась на свое место. А мой хозяин смеялся и поддразнивал ее.

– Конечно, – говорил он ей, – меня ты держишь в строгости уже столько лет и привыкла, что все тебя слушают. Но сынок вырос и устроил бунт.

Тогда Мицос одним прыжком вскакивал с дивана, подбегал к матери и обнимал ее.

– Ну ладно, матушка, давай сюда свои кружевные салфеточки.

Хозяйка с радостью накрывала салфеткой диванную подушку, но теперь вздыхал Мицос:

– Ох уж мне эта хиосская чистота… Она нас всех погубит, матушка, и детей, и отца, и весь дом…

Даже хозяин никак не мог привыкнуть к строгости хозяйки. Он сам бунтовал не меньше Мицоса. И госпожа Васиотакис в конце концов всегда ему уступала, смиренно говоря:

– Как хочешь, милый Йоргос.

За несколько дней я привык к жизни в Александрии, и, должен вам сказать, мне она нравилась. Я был бы вообще всем доволен, если бы меня не терзала одна забота. Прошел уже целый месяц, а я до сих пор не смыл с себя позор первого дня и той бесславной охоты на кошку. Не знаю, что случилось после первой моей неудачи, но с тех пор я не видел не то что ни одной кошки, но даже ни одного кошачьего хвоста. В конце концов госпожа Васиотакис это заметила.

– Знаете что, детки? – сказала она. – С тех пор как в доме появился Пират, в округе пропали все кошки, от которых было столько мучений. Кажется, достаточно одного его присутствия, чтобы они не высовывали нос.

– Я думаю, – сказала Лиза, – что первая кошка, за которой погнался наш Пират, рассказала о нем всем остальным, поэтому они испугались и убежали подальше.

– Думаешь, так она им и сказала? – задумчиво спросил Лукас.

Анна ничего не ответила, она о чем-то размышляла. А потом повернулась к отцу и сказала:

– Знаешь что, папа? Поставь в саду ловушку, чтобы туда попалась та первая рыжая кошка, которая сбежала от Пирата, и тогда остальные вернутся. А то сейчас она их запугивает.

Господин Васиотакис засмеялся и в шутку шлепнул дочку.

– Глупышка моя, разве нам не все равно, переловит их Пират или они разбегутся от страха? Мы от них избавились, и хорошо, даже лучше, что Пират их не убивал. Мы же просто хотели избавиться от кошек. Убийство – жестокое дело, попусту не нужно к нему прибегать. Пусть уж кошки останутся живы.

Но я был совсем с ним не согласен! Моя честь была задета, и я должен был смыть с себя позор первой неудачной охоты. С каждым днем моя печаль все росла.