Читать книгу Политические клубы и Перестройка в России. Оппозиция без диссидентства - - Страница 5

ВВЕДЕНИЕ

Оглавление

Наша книга посвящена Перестройке – периоду кардинальных перемен, сотрясавших СССР в 1986—1991 годах. Ее цель – показать, каким образом расшатывалась и затем рухнула советская система, причем сделать это через призму истории «неформальных» политических клубов, ставших значимыми акторами этого распада.

Такие клубы появились в 1986—1987 годах вне официальных организаций (коммунистической партии Советского Союза – КПСС, комсомола, профсоюзов и проч.), поэтому они и получили название «неформальных»5 или «самодеятельных». Движение, порожденное неформальными клубами, – объект непрозрачный и сложный для изучения. Тому есть три объяснения.

Во-первых, объект этот многоликий и подвижный. За кажущимся сходством форм (клубы) скрывается крайне разнородное множество: мы обнаруживаем здесь и «инициативные клубы и группы», и «клубы избирателей», и «партийные клубы», и «народные фронты», и «движения». У этих организаций разное содержание, они используют разные стратегии и формы мобилизации и очень быстро меняются.

Во-вторых, этот объект имеет несколько измерений. Политические клубы – мелкие и в то же время важные акторы. Мелкие – по своему масштабу и месту в политическом пространстве, поскольку возникли они не в центре, а на периферии и «из низов» этого пространства. Важные – потому что уже с начала Перестройки они стали одним из самых ощутимых признаков социальных изменений, инициированных «реформаторами» из коммунистической партии. К ним со всей серьезностью относятся политические лидеры в верхах, они в центре внимания СМИ, и в конце концов они становятся одним из ярчайших символов той эпохи. Прежде всего, неформальные клубы служили свидетельством трансформаций политической системы, ее расшатывания, а потом и распада. Но вместе с тем они были действующими лицами этой трансформации, внося активный вклад в формирование нового, состязательного политического пространства, которое сложилось к 1987 году6.

И наконец, изучаемый объект не вписывается в те категории, на которые обычно разделяют акторов Перестройки в классических концепциях переходного периода: в последних главными игроками изменений считаются либо элиты, либо, наоборот, массовые движения. Неформальные же клубы не являются ни эманациями политической элиты, ни массовым движением, однако это не помешало им сыграть важнейшую роль в политических трансформациях. На самом деле они представляют собой оригинальную форму оппозиции, которая ведет себя иначе, чем классическая оппозиция.

Вся трудность при работе с таким многозначным, подвижным и неоднородным объектом состоит в том, чтобы рассматривать его с адекватного ему фокусного расстояния, не преувеличивая и не преуменьшая его важность и масштабы.

В исследованиях о Перестройке и переходном периоде в России неформальные политические клубы часто растворяются в более широких категориях (молодежных движениях, гражданском обществе) или же вовсе не принимаются во внимание как слишком малозначительные элементы в общем процессе разложения политической системы.

Быстротечность истории неформального движения (1987—1989) также не способствовала росту интереса к нему, и часто его попросту низводили до роли предвестника «демократического движения», которое последовало за ним в 1989—1990 годах, приняв уже более традиционную форму оппозиции.

С 1986—1987 годов были созданы тысячи клубов в самых разных сферах (культурной, научной, спортивной, музыкальной, образовательной, религиозной и т.д.), политические организации среди них почти незаметны. Первые советские комментаторы связывали эти клубы с активностью молодежи. Возможно, отчасти это объясняется спецификой употребления термина «неформал», возвращенного в обиход перестроечными журналистами. Этот термин возник двумя-тремя десятилетиями раньше и обозначал одновременно и клубы (самодеятельные) любителей театра, поэзии и кинематографа, создаваемые молодежью в 1950—1960-х годах, и группы подростков 1960—1970-х, чье поведение считалось более-менее девиантным и даже делинквентным. Что интересно, одна из самых первых статей о клубах, опубликованная в очень уважаемом социологическом журнале, подписана именем офицера Министерства внутренних дел7. Использование слова «неформал» позволяет возвести генезис этих нарождающихся групп скорее к истории неполитических практик, объединяющих часть молодежи (пусть даже и девиантной), нежели к движениям оппозиции, таким как диссидентство 1960—1970-х годов. И кстати, с самого начала Перестройки слово «неформал» довольно быстро теряет всякую негативную коннотацию в глазах властей: неформальные клубы имеют возможность легализоваться, зарегистрировавшись в рамках той или иной организации, ответственной за работу с молодежью (Дворцов и Домов культуры, внешкольных учреждений досуга, образовательных учреждений). Сфера компетенции этих организаций объективирует и закрепляет, таким образом, «молодежное» определение неформального движения. Этим, возможно, и объясняется то, что первым научным исследованиям оказалось крайне трудно дистанцироваться от официальных категорий, в которые были вписаны политические клубы.

С 1989—1990 годов неформальное движение определяется уже как феномен, затрагивающий все общество в целом, вне зависимости от возраста участников. Его рассматривают как зародыш «гражданского общества»8. Скорее всего, такое изменение общественного значения, придаваемого неформальному движению, связано с его морфологической трансформацией: в декабре 1987 года «Правда» насчитала в СССР 30 000 клубов, а в 1989 году – уже в два раза больше; с 1990 года говорится о сотнях тысяч организаций, в которых задействовано от 2—2,5 млн до 5 млн человек.

Теперь внутри общего движения «политизированные» клубы начинают выделять в особую категорию. Их считают (в 1990 году таковых было, по одним оценкам, 3000, а по другим – 6000) и вносят в публикуемые каталоги, где они классифицированы по идеологическому профилю. Именно эти политические клубы изучают теперь как форпост и символ неформального движения. Некоторые авторы даже утверждают, что главное свойство этих «неформальных клубов третей волны» – их политический характер9. Им посвящены три серьезных труда10 общим тиражом до 145 000 экземпляров, что дает адекватное представление о том, какую важность придавало этому вопросу реформистское крыло партии.

Мысль о том, что неформальное движение – это зародыш гражданского общества, присутствует во всех российских и западных работах 1990-х годов. В лучших традициях школы, работающей с «тоталитарной теорией», С. Фиш делает акцент на оппозиции государство – гражданское общество: по его мнению, как только в режимах советского типа появляется гражданское общество, оно неминуемо перерастает в политическую оппозицию. А советскому государству свойственны «стремление монополизировать власть, нетерпимость ко всему, что проявляет независимость и бросает ему вызов, принципиальная неспособность или отказ разделять власть и авторитет»11. Все эти черты, утверждает автор, оставались в силе во время Перестройки, что доказывало «фундаментальную и структурную неспособность государства к реформированию»12. Каковы бы ни были внутренние линии разлома в государстве, оно, по словам Фиша, всегда демонстрировало нерушимую сплоченность против гражданского общества13.

По мнению других авторов, перерождение этого «политизированного» общества в политическую оппозицию вызвано внутренними разногласиями и непоследовательностью власти, а вовсе не слаженностью и солидарностью между разными составляющими этой власти. Изначально клубы были вне политики, но потом им волей-неволей пришлось встать в радикальную оппозицию из-за неуклюжести партийных реформаторов, которые не соизволили оказать им поддержку, и из-за враждебности аппаратчиков, которые «подрывали» реформы и провоцировали конфликты с неформалами14. И хотя в данном случае превращение неформального движения в оппозицию не рассматривается как неизбежность, его главным объяснительным фактором остается враждебность консерваторов. Однако мы покажем, что конфликт между партийными консерваторами и неформальными группами был не столь однозначным и что формированию оппозиционного движения способствовало скорее растущее влияние радикального крыла партийных реформаторов. И кстати, нет никаких неоспоримых свидетельств о том, что с 1987 года неполитические неформальные группы стали вдруг политическими. Похоже, в этот момент акторы, изначально намеревавшиеся заниматься политикой, просто использовали единственно возможную форму осуществления подобной деятельности – то есть форму «неформального клуба».

Анализируя неформальное движение в терминах дихотомии «общество vs государство», многие авторы в результате сделали объектом своих исследований организации, избравшие путь прямой оппозиции режиму (тогда как подобные группы были довольно маргинальны в 1987—1988 годах), и даже приписывали движению этого периода характеристики, которые определили его лишь позже, в 1989—1990 годах, когда оно переросло в открытую оппозицию и стало называться «демократическим». Вот в то время оно уже использовало узнаваемый оппозиционный репертуар: массовые митинги, предвыборные кампании против компартии, формирование оппозиционных партий, «антикоммунистическое» самоопределение. Неформальное движение оказалось поглощено своим преемником, которого стали рассматривать как его логическое завершение. Такой телеологический подход порождает некоторую нечувствительность к изменениям в политическом пространстве, к быстро меняющемуся контексту, в котором развивались отношения между действующими лицами и в котором формировались их представления о том, что возможно, а что нет.

Если первые публикации едва упоминали о самом существовании политических клубов и растворяли их в более широких категориях, то в исследованиях 1990-х годов, напротив, их возводили в ранг знаковых представителей этих категорий и всячески демонстрировали, что гражданскому обществу, едва оно появилось на свет, ничего другого не оставалось, как кристаллизоваться в форме оппозиционного движения. Отказываясь изучать политические клубы в качестве особого явления, авторы закрывали глаза на то, что неформалы и сами представлялись, и воспринимались извне как выразители позиций гражданского общества перед лицом политической власти, используя неопределенность своего статуса для легитимации своего места в политическом пространстве. Такая неопределенность – один из элементов их идентичности.

Неформальные клубы остались вне внимания тех авторов, которые элитам15 отводят важнейшую роль в политических и экономических изменениях, перевернувших СССР и Россию в 1980—1990-х годах. Таковы, к примеру, в остальном очень интересные исследования Джерри Хафа и Арчи Брауна16 или труды авторов, причисляющих себя к транзитологам. По мнению последних, если не считать переворотов, осуществляемых «низовыми революциями», все процессы перехода – результат внутренних договоренностей и решений элит. Конечно, они признают важность «сил гражданского общества», но отводят им, как правило, лишь ограниченную роль, особенно если речь идет об этапе, предшествующем самому переходу.

Дж. Хаф, который не принадлежит к школе транзитологии, анализируя определяющие факторы изменений, тоже не рассматривает «низовых» акторов – потому что они не действовали в форме массового движения, способного свергнуть власть. Опираясь на исследования Крэйна Бринтона17, он утверждает, что «успешные революции характеризуются, прежде всего, потерей элитами веры в себя»18. Объясняя распад советского государства, он называет три фактора:

– Исторически сложившиеся предпосылки. С одной стороны, речь идет (как этому учит теория модернизации) о глубокой трансформации социального устройства общества в связи с урбанизацией и общим повышением уровня образования, в результате которой в 1980-х годах на авансцену выходит поколение хорошо образованных, амбициозных людей, испытывающих фрустрации из-за нехватки социальной мобильности. С другой стороны, к середине 1980-х государство вот уже несколько десятилетий пересекают множественные линии разлома: между доминирующими отраслями (тяжелая промышленность) и всеми остальными19; между разными поколениями бюрократии; между Москвой и провинцией.

– Интеллектуальные ориентиры и воззрения Горбачева, который отверг китайскую модель и с 1987—1988 годов склоняется к экономической реформе, напоминающей то, что позднее будет названо «шоковой терапией». По мнению Хафа, Горбачев также уверен, что «центральные» аппараты (партия и министерства) настроены против этой реформы. Поэтому вместо того чтобы опираться на существующие институты, он, по всей видимости, делал ставку на их расформирование, которое должно было стать возможным по мере продвижения реформ. Такая ориентация приводит к тому, что руководители принимают решения, не позволяющие государству противостоять собственному разрушению; именно эти решения косвенным образом и вызывают «революцию».

– Рациональный расчет руководителей властных аппаратов, в какой-то момент понявших, что, проявляя непослушание, они уже ничем не рискуют, но могут многое выиграть благодаря приватизации20.

В своем объяснении условий и последствий «революции» в России 1980—1990-х годов Хаф перекрещивает разные уровни и темпоральности анализа. Тем не менее ему, вероятно, не хватает переходных звеньев между социальными предпосылками, возникающими в 1960-х, ориентациями Горбачева на заре Перестройки и восприятием и реакциями элит, которые проявляются только в 1989—1990 годах. Не стоит думать, будто все воззрения Горбачева целиком сложились в начальный период Перестройки и что они не менялись впоследствии. Остается непроясненным ни собственно влияние контекста, ни то, каким образом головокружительные трансформации политического пространства с 1986 по 1991 год затронули всю систему в целом. А что, если такие акторы, как неформальные политические клубы, появившиеся лишь в Перестройку и игравшие второстепенную роль, смогли подорвать систему изнутри и способствовали ее делегитимации? А может быть, не покажется безумным предположение, что акторы, занимающие аналогичную позицию в других общественных сферах, совершали точно такую же подрывную работу и что общий распад системы был вызван этими нападениями с разных сторон?21 Не стоит ли для понимания происходящего переместить фокус внимания на взаимодействие акторов, занимающих позиции на разных уровнях политического пространства? Ограничивая анализ элитами и традиционными институциональными акторами, невозможно постичь этот процесс. И так ли уж важно знать, кто же все-таки, наверху или внизу, явился самым важным фактором распада системы? Один из наиболее любопытных аспектов – то, что происходит на границах институтов власти, то, каким образом последние теряют свою внутреннюю целостность и как некоторые акторы на их периферии становятся серьезными игроками в борьбе за власть в верхах. Хотя неформалы и не совершили «низовой революции», они ускорили процесс разложения партии и системы в целом.

Вторая причина, по которой некоторые исследователи не принимают во внимание значение неформальных клубов, состоит в том, что последние не вписываются во временны́е рамки, считающиеся релевантными. Многие работы, вдохновляющиеся транзитологией, берут в качестве отправной точки «демократизации» проведение первых свободных выборов (founding elections), которые определяются как «первые многопартийные выборы на состязательной основе, имевшие место после длительного периода авторитарного режима»22. Неформальные клубы появились до первых выборов, поэтому их часто игнорируют. Зато в центре неустанного внимания транзитологов всегда остается демократическое движение: его представляют как великого победителя на выборах народных депутатов РСФСР в марте 1990 года, ему ставят в заслугу победу Бориса Ельцина на президентских выборах в России в июне 1991 года.

Нормативный подход, принятый в транзитологии, заставляет усомниться в обоснованности априорной периодизации процессов перехода, которая руководствуется критериями, применимыми ко всем странам, – такая периодизация, как мы видим, накладывает серьезные ограничения на поле наблюдения и на выбор объекта исследования. Сомнения вызывает также понятие «основополагающие выборы», да и сама идея отправной точки перехода. В транзитологическом подходе этот момент требуется определить для того, чтобы понять, о каком типе перехода идет речь, и потом, при помощи сравнений, судить об «успехе» или «провале» того или иного пути развития. Телеологическое видение, лежащее в основе этой объяснительной модели, критиковали многие исследователи23, и такая критика тем более полезна, что труды по транзитологии легко применимы вне академического контекста, например для установления классификации стран по признаку их демократической «эффективности»24.

Если началом перехода считать «основополагающие выборы», то, применяя этот принцип к СССР, придется, как ни парадоксально, частично или полностью исключить из «перехода» саму Перестройку, поскольку она соответствует лишь фазе «либерализации»25.

Первые относительно свободные выборы относятся к 1989 году (Съезд народных депутатов СССР); однако, по мнению большинства транзитологов, они недостойны статуса «основополагающих выборов». Дж. Линц и А. Степан полагают, что эти выборы нельзя считать вполне свободными, поскольку часть депутатских мест была закреплена за КПСС и подконтрольными ей общественными организациями, процедура отбора кандидатов позволила партии избавиться от многих конкурентов и выборы эти проходили в отсутствие многопартийной системы26. Без особых на то доказательств Линц и Степан называют выборы 1990 года в российский парламент (Съезд народных депутатов) более «важными» (может, потому, что они были более состязательными, хотя официально КПСС оставалась монопольной партией). Затем некоторые наблюдатели пришли к мысли, что «основополагающие выборы» произошли в декабре 1993 года (выборы в Государственную Думу после роспуска и расстрела российского парламента по приказу президента Ельцина)27. Макфол уточняет, что две предыдущие попытки перехода (Перестройка и первая Российская республика 1991—1993 годов) провалились, поскольку обе они закончились жестокими столкновениями между претендентами на власть, а не «договором» или по крайней мере «новым сводом правил политического соревнования»28. Таким образом, то или иное событие (например, выборы) считается достойным статуса «отправной точки» перехода только в том случае, если оно приводит к заранее известному желаемому результату (установлению договора). Изучая российскую историю с такими установками, возможно, придется откладывать эту «отправную точку» до бесконечности.

Некоторые авторы, критикующие транзитологию, считают, что выборы 1989 года – предшествующие распаду СССР – все-таки знаменуют начало демократизации и что они стали «важнейшей точкой перелома», ибо впервые вызвали всеобщий энтузиазм и дали возможность избирателям отвергнуть кандидатов от партии29. Эти критики утверждают, что о важности выборов следует судить не только по достигнутым ими результатам, но и по тому значению, которое они обретают в момент своего проведения. Не менее важными отправными точками считались также политические события другого рода: августовский путч 1991 года, распад СССР в декабре 1991 года, XIX партконференция летом 1988-го, на которой были заданы важные политические ориентиры30.

Правомерно задаться вопросом: а не является ли сам поиск отправной точки перехода (точно так же, как и его завершения) тщетным и наивным занятием? Ведь на самом деле процессы распада и переструктурирования политического пространства происходят параллельно. И с чего тогда начинать анализ? Есть ли определенная точка перехода между «авторитарным режимом» и «началом демократизации»? По мудрому замечанию В. Банса, в Восточной Европе граница между авторитарным прошлым и либерализированным настоящим крайне размыта31. Х. Виарда, в свою очередь, напоминает, что главные социальные изменения в Испании имели место до смерти Франко, которая дала лишь последний «легкий толчок»32 к падению режима. Хотя предшествовавшие Перестройке социальные и политические изменения не столь заметны, как в случае Испании, невозможно объяснить политику либерализации, начатую Горбачевым, не вспомнив о периоде хрущевской оттепели – хотя бы уже потому, что она сама в разных формах напоминает о себе: восстанавливается взаимная поддержка между реформистским крылом партии и некоторыми секторами Академии наук, Горбачев боится, что его постигнет участь Хрущева, поколение оттепели обладает значительным интеллектуальным влиянием во время Перестройки, в частности на поколение тридцатилетних, которые и организуют неформальные клубы.

Можно также добавить, что определяющую роль в структурировании политического пространства России сыграли не столько «основополагающие выборы», сколько последовавшие одни за другими выборы 1989-го и 1990 годов (вне зависимости от степени их состязательности) – ведь в обоих случаях ставки были очень высоки. И не очень понятно, почему частично состязательные выборы 1989 года были неспособны привести к тем же результатам (появлению организаций и структурированию политической повестки дня), что и какие-нибудь более состязательные выборы. Почему «основополагающие выборы», в силу самого своего значения, следует считать самыми решающими из всех в определении правил политической игры, и почему только они способны породить path dependence?

Один из важнейших тезисов, который мы постараемся развить в этой работе, состоит в том, что если считать электоральный процесс единственным фактором, объясняющим формирование политического пространства, то другие сцены, на которых происходит соревнование, окажутся в забвении. То есть нормативная модель демократизации, предложенная транзитологами, не дает понять, что в 1989—1990 годах партийные структуры становятся столь же важной ареной соревнования, что и избирательное пространство.

Одним из существенных недостатков всего огромного корпуса литературы по переходному периоду в целом и по неформальным политическим клубам в частности является его относительное невнимание к разнообразным социальным характеристикам акторов. Лишь немногие исследования рассматривают политическую биографию этих людей, их семейную историю, социальное происхождение и профессиональную карьеру. Большинство лидеров московских политических клубов происходят из привилегированных слоев, у их семей наблюдается вертикальная мобильность при советском режиме, но при этом многие из них познали тяготы репрессий в сталинские времена. Какое влияние оказало семейное прошлое на политическую социализацию акторов? Как мы увидим далее, из биографического измерения можно извлечь полезную информацию для исследования. И не следует забывать, что эти люди, как все вместе, так и каждый в отдельности, обладают историей, и их социализация начинается задолго до момента Перестройки и переходного периода. Это измерение очень важно для того, чтобы понять, какой тип демократии возник в то время.

Некоторые авторы, вследствие своего относительного безразличия к социальному бытию акторов, используют преувеличенно однородные категории, не лишенные двусмысленности («маргинальная интеллигенция», «низовые» акторы), для идентификации неформалов в социальном и политическом пространстве. Мысль о том, что для неформалов характерны те или иные формы социальной маргинальности, часто проскальзывает уже в первых исследованиях по этой теме33 и, в неявном виде, в работах, сфокусированных на элитах. Но на основании каких признаков они считаются маргиналами? Потому, что они в самом низу социальной лестницы; потому, что они еще не вступили в трудовую жизнь (в силу своей молодости); потому, что они принадлежат к социальным группам с нисходящей траекторией (негативно окрашенное деклассирование) – или же потому, что они отказались прогибаться под систему и были вытеснены из официальной сферы (позитивно коннотированное деклассирование)? С одной стороны, все эти формы маргинальности имеют совершенно разное значение как для всего общества в целом, так и в рамках неформального движения. С другой стороны, едва ли маргинальность является общим признаком деятелей неформальных клубов (по крайней мере московских политических клубов): многие из них далеко не подростки, не маргиналы и не являются деклассированными элементами, и лишь у немногих из них пролетарское происхождение.

Мало кто из исследователей обратил внимание на важнейшее изменение в социальном составе неформального движения начиная со второй половины 1988 года34. А. Арато отмечает, что в ходе мобилизаций 1989—1990 годов в связи с выборами в движение приходят люди с иными характеристиками, нежели у его пионеров:

Люди, боявшиеся участвовать в независимых движениях, чья легальность всегда была под сомнением (особенно в Советском Союзе), и те, кто, вероятно, желал «загребать жар чужими руками», впервые смогли вовлечься в однозначно легальную и вместе с тем «нерискованную» предвыборную деятельность35.

И наконец, избрав в качестве объекта исследования коллективного актора, который не принадлежит к когорте «принимающих решения», мы можем усомниться в адекватности подхода, сфокусированного исключительно на принятии решений и применяемого некоторыми авторами в отношении действующих лиц переходного периода. Транзитология в центр процесса ставит акторов и их выбор, хотя при этом и уточняется, что этот выбор не всегда рационален, учитывая высокую степень неопределенности, которая присуща таким историческим моментам. Предполагается, что на основе подобного стратегического выбора должны формироваться правила игры36. Поэтому акторы, которых принято считать значительными, вроде бы обладают властью определять процесс своими решениями.

Но что именно анализируют, говоря о решениях: процесс принятия решения, намерение, которое ему предшествовало, или его результаты? Стоит напомнить, что «великие исторические события (то есть, по мнению транзитологов, точки бифуркации в траекториях перехода) есть результат множества решений акторов, которые тоже, в свою очередь, множественны», и что к тому же эти решения могут привести к непреднамеренным результатам37. Если судить по тому, как часто в литературе указывают на «ошибки» Горбачева, складывается впечатление, что анализируются скорее результаты решений, нежели процесс их принятия. И многие склонны забывать об ограничениях, которые накладываются институциональными структурами и правилами игры: в соответствии с транзитологическим подходом в контексте неопределенности, свойственном периодам перехода, выбор решения в меньшей степени детерминирован ограничениями, с которыми считаются в «обычной» ситуации, а то даже и вовсе свободен от них38. Если же вместо актора, который всегда на виду в силу того, что принимает важнейшие решения, мы станем исследовать менее бросающегося в глаза коллективного актора, такого как неформальное движение, быстро проникающее в разные места политического соревнования, то это позволит нам понять, как именно вырисовывается и как меняется топология политического пространства. Благодаря своей тактической подвижности, это движение тоже участвовало в структурировании данного пространства.

Если сосредотачиваться исключительно на решениях, есть также риск упустить из поля зрения работу по категоризации, осуществляемую акторами в отношении самого понятия «решение». Акторы трактуют как результат принятых решений некоторые знаки, которые на самом деле не обязательно таковыми являются (неформалы, к примеру, убеждены, что их первая всесоюзная конференция в августе 1987 года была разрешена в высших эшелонах власти). Эти неявные знаки обладают таким же эффектом, как решения: от догадок акторы быстро переходят к убежденности, и пусть кому надо, тот и опровергает эту интерпретацию (что отнюдь не всегда возможно). В иных случаях акторы характеризуют отстаиваемые ими позиции по тому или иному вопросу как решения, тогда как на самом деле те являются лишь угрозами, и именно так, по всей видимости, другие акторы должны их понимать. «Демократическая платформа» – объединение неформальных партийных клубов (или партклубов), которое на самом деле является первой внутрипартийной фракцией, – выходит из КПСС в июле 1990 года. Шестью месяцами раньше ею было объявлено об этом намерении, однако ошибочно считать, что она окончательно приняла это решение уже тогда; в январе 1990 года речь шла лишь об угрозе с целью получить доступ к власти. Если не замечать разницу между угрозой и решением, мы не поймем стратегию, принятую «Демократической платформой» ради того, чтобы реформистское крыло партии уступило ее требованиям.

5

Во время Перестройки понятие «неформальный» применялось прежде всего к этим клубам. Мы будем использовать его в этой книге именно в таком понимании, бытовавшем среди изучаемых нами акторов, а не в более общем смысле «неформализованных», «неформальных» отношений между индивидами. Такое понимание отличается также и от смысла, которое слово «неформальный» обретает, к примеру, в выражении «неформальная (теневая) экономика», то есть экономика, существующая на периферии регламентированных форм.

6

Это пространство было неоднородным и неоднократно менялось в ходе Перестройки. Далее во Введении мы рассмотрим вопрос о его изменениях и о появлении в его недрах нескольких конкурентных арен.

7

Сундиев 1987. Речь идет о журнале Института социологии Академии наук. Стоит отметить, что автор вовсе не выступает за преследования неформалов.

8

Впервые в литературе, предназначенной для широкой публики, это выражение встречается в 1990 году.

9

Сундиев 1990. Два предшествующих периода массового появления клубов приходятся на 1920-е и 1950—1960-е годы. На самом деле речь идет не столько о третьей волне, сколько об использовании термина «неформал» в новом значении.

10

Юшенков 1990; Печенев, Вьюницкий 1990; Березовский, Кротов 1990.

11

Fish 1995: 21, 27.

12

Ibid: 3.

13

«Исследователи-ревизионисты [противостоящие тоталитарной школе – К.С.] часто недооценивали возможность того, что самый глубокий разлом в советской политике проходит не между “конкурирующими” интересами внутри самого государства, а между вполне определенными “руководящими кругами” и “всеми остальными” – то есть между государством и обществом» (Ibid: 11).

14

См., например: Weigle, Butterfield 1992: 16.

15

Мы используем этот термин не с отсылкой к «теории элит», а для обозначения доминирующих групп в разных социальных пространствах.

16

Hough 1997; Brown 1996a.

17

Brinton 1938.

18

Hough 1995: 2. Автор использует термин «революция» для определения изменений режима в 1980—1990-е годы в СССР, а не в смысле «низовая революция».

19

В этом силовом противостоянии партия вовсе не всегда была самым мощным игроком. По сравнению с крупными предприятиями, правоохранительными органами, министерствами, контролирующими стратегические отрасли промышленности, комитеты КПСС постепенно теряли вес при принятии решений. В начале Перестройки партийный аппарат даже поддерживал реформы, надеясь, что они наконец позволят повысить престиж партии (Буланкин 2003: 11—12).

20

Hough 1995: 2 и далее.

21

Гилл и Марквик (Gill, Markwick 2000: 47) объясняют крах системы сочетанием «давления сверху» и «давления снизу», которые не обязательно и не всегда совпадали во времени.

22

Это определение, используемое многими авторами, взято из: O’Donnell, Schmitter 1986.

23

См., например: Stark 1992; Bunce 1995 и Dobry 2000.

24

См., например, сайт Freedom House (http://www.freedomhouse.org).

25

Транзитология выделяет три периода: 1) либерализация, то есть «открытие некоторых пространств, без каких-либо изменений во власти»; 2) собственно переход, то есть интервал между двумя политическими режимами; 3) консолидация, то есть «расширение демократизации на другие институты» (Hunt 2001).

26

Linz, Stepan 1992.

27

Golosov 1998; McFaul 1999.

28

McFaul 1999: 106.

29

Solnick 1999; Brown 1996б.

30

Hunt 2001.

31

Bunce 1995.

32

Wiarda 2002.

33

Например, Яницкий 1991: 55—56.

34

Arato 1991; Urban and al. 1997; Шубин 2005.

35

Arato 1991: 209.

36

O’Donnell, Schmitter 1986; DiPalma 1990.

37

Dobry 2000.

38

См. критику Мишелем Добри (Dobry 1986) этого методологического пробуксовывания в анализе кризисных ситуаций.

Политические клубы и Перестройка в России. Оппозиция без диссидентства

Подняться наверх