Читать книгу Архитекторы будок - - Страница 3

Архитектор Михаил Гоженко считал себя молодым и тайком красился каштаном. Как-то, рассматривая в парикмахерской только что срезанные мокрые волосы, он обнаружил серебристую нить. Михаил сгреб прядь в кулак и поднес к глазам.

– Это старость, – констатировал он.

Пухленькая парикмахерша, которая работала с его головой уже давно и знала все ее особенности, пощелкала ножницами за ухом и безапелляционно заявила:

– Глупости! Это вторая молодость.

– Кажется, такими словами женщины утешают стареющих мужчин, – пробормотал Гоженко и больше эту парикмахерскую не посещал, хотя здесь оказывали качественные услуги по сносной цене, и располагалась она недалеко от дома.

Он имел репутацию правдоискателя, но, когда арестовали двух друзей-оппозиционеров, понял, что иссяк и больше не стремится к справедливости, до которой был прежде охоч. После бурных политических событий Михаил и вовсе старался вести жизнь тихую, не ввязываясь в словесные и тем более физические баталии, хотя в молодости их не чурался. Впечатления о себе Гоженко умел поддерживать благодаря очаровательной манере рявкать по телефону: «Мне это не интересно!»

Друзья его побаивались и считали уважительно чудаком, женщины смотрели на ястребиный профиль с восхищением, а враги – или те, кого Михаил считал врагами – не замечали.

Своими работами он хвастался и носил в кошельке несколько визиток, которые пожелтели и обтрепались на углах. Он принимал участие в нескольких проектах; один из них выиграл тендер. Здание возвели и Гоженко старался мимо не ходить.

В юности Михаил женился на девушке, которая возвышалась над ним на голову, прожил с ней много лет и возненавидел навсегда. Но девушек он с тех пор предпочитал рослых, с крепким задом и четким шагом – а то попадаются, говаривал Михаил, такие, знаете ли, расхлябанные: идет рядом и шаркает, шаркает, волочится по плитке, будто с вечного похмелья – и голову повесила; но больше всего после развода Гоженко боялся, что его опять окольцует какая-нибудь дива.

При этом женщин он не сторонился и недостатка в любви не испытывал, обладая привлекательностью и хорошо подвешенным языком; имел значение также тот факт, что Михаил обладал кое-какой недвижимостью: отдельная квартира в центре – вещь, достойная внимания.

Кроме того, он обожал книги, собрал библиотеку, служившую многим предметом зависти и острот, и мог часами возиться с изданиями, каталогизируя их и сдувая пыль. В его отношении к женщинам и к литературе было что-то общее: архитектор возвел в правило встречаться только с одной девушкой и читать только одну книгу за раз, что давало повод считать себя порядочным, нравственным человеком. Эти качества Гоженко ставил себе в заслугу и даже надолго перестал разговаривать с приятелем, который не без основания предположил, что на измену у Михаила просто-напросто не хватает характера – «Не обижайся, Мишка, но слабый ты человек».

Это утверждение Гоженко оспаривал образом жизни, вернее способностью жизнь трансформировать. В юности он существовал безалаберно и временами рисково – мог закатиться с едва знакомыми людьми в подозрительный кабачок и пробовать там разливаемую под прилавком бурду до утра и потери пульса; внезапно срывался в поездку, мысль о которой еще минуту назад не приходила в голову; горячо и искренне дружил с невероятными бузотерами и тишайшими святыми – и так же горячо и искренне рвал связи; спокойно оставался ночевать у женщин легкого поведения, которые по утрам пахли гвоздикой и мучительным разочарованием, но не в Михаиле персонально, а в мужчинах в целом.

Гоженко прошел весь спектр симпатий и антипатий от консерватизма до либерализма, защищал, бывало, традиционные ценности с таким же неподдельным пылом, как и однополые браки, и к моменту обнаружения седых волос впал в равнодушие. «Мне это не интересно», – обрезал Михаил все попытки втянуть его в разговоры на политические темы.

Тяготило его иное. С тех пор, как архитектор сменил парикмахерскую, он потихоньку стал выявлять и другие признаки старости: откуда-то явились незваными, но не редкими гостями гипертония и одышка, в потайном кармане портфеля поселилась внушительная пачка таблеток от сердца, головы и желудка; по ночам стали являться сны о прошлом; ушел из жизни любимый кот, чуть не дотянув до шестнадцати лет. Какая уж тут политика!

Как-то мягким весенним вечером, когда воздух даже в городе кажется свежим, одна женщина удивленно дотронулась до его тела и деликатно спросила:

– Что с тобой, милый? Ты устал или плохо себя чувствуешь?

Взирая на вялый предмет, никак не желавший принимать твердую форму даже под самым интенсивным воздействием, Михаил жалким голосом произнес что-то насчет тяжелой недели и ретировался, забыв застегнуть пуговицы. Такого удара он никогда не получал.

После этого инцидента Гоженко взял отпуск и постарался как следует отоспаться, начал делать по утрам зарядку, попытался бросить курить и ограничился в спиртном. Стыдясь и пунцовея, он записался на прием к врачу. Равнодушный эскулап содрал изрядную сумму и вынес вердикт, почти не глядя:

– Такого жеребца, как вы – поискать надо!

Такой диагноз отчасти утешил и успокоил Михаила, но теперь он начал вести себя осмотрительнее – завел и неукоснительно соблюдал распорядок дня, заранее планировал и деловые, и дружеские, и даже любовные свидания, подкреплял организм витаминами: больше никаких посиделок до утра, никаких (почти) случайных любовниц, никаких стрессов.

– Разве может считаться слабым человек, так изменивший жизнь? – требовательно спрашивал архитектор друзей, а те уважительно кивали, поднимали тосты в честь его твердости и решительности и продолжали считать Гоженко чудаком.

– Рано или поздно Миша станет прежним, – сказал кто-то в пять утра, окутанный дымом первосортного трубочного табака и парами превосходного виски (Михаил покинул компанию накануне вечером, сославшись на легкое недомогание и крайнюю занятость и не выпив ни капли). Но некоторые женщины с сомнением покачали головой – они знали, что время не умеет возвращаться.

Такая упорядоченность даже нравилась: человек, который всю жизнь спал на земле, знает толк в уютных ложах. Правда, по вечерам наползает ностальгия по прошлому: приятное, щекочущее нервы чувство, которое Михаил холил и лелеял – хотя бы как доказательство, что прошлое существует.

Выдерживать расписание оказалось тем легче, что работы, а соответственно и авралов, в последнее время заметно убавилось. Дохода тоже. Приходилось экономить, что злило и настраивало на оппозиционный лад, но история с арестом друзей испугала и насторожила архитектора, и выражать антигосударственные мысли он предпочитал на кухне, где любил пить чай или немного армянского коньяка – для улучшения пищеварения – и наслаждаться самолюбованием.

Дни проживались более или менее одинаково: разница зависела в основном от настроения и погоды. Так, в дождь Михаил обожал подремать подольше, а по выходным, бывало, норовил после обеда прилечь на час-другой, чтобы увидеть мимолетный сон и сразу забыть его; Гоженко вообще был не дурак поспать.

Этот зимний день начался для Михаила неприятно – сломался будильник и издавал сдавленные простуженные хрипы; в ванной, изгоняя из глаз осколки видений, под веки попала мыльная пена; кофе как будто горчил. Он добавил молока и сахару, но от скверного вкуса не избавился и подумал, что надо бы посоветоваться с гастроэнтерологом. Он и раньше подозревал желчный пузырь в том, что там образовались камни.

Архитектор, прислушиваясь к себе, выбирал рубашку под настроение, созерцал волоски на животе и удивлялся тому, что им исполнилось уже сорок лет. Не мешает укрепить мышцы рук и чуть-чуть накачать пресс – но в совокупности тело крепкое, оценивал он, стараясь не уходить далеко от объективности и поднять настроение.

За этим занятием и застал его звонок – по городскому телефону, предмету особой гордости, ибо Михаил ставил аппарат сам, не прибегая к услугам мастера, и, к изумлению многих, успешно. «Разве может быть тряпкой человек, у которого золотые руки?» – спрашивал он мать.

«Может», – ответила мать безжалостно: она не имела ввиду причинить сыну боль, старая женщина просто забыла, с кем разговаривает, и поведала чистую правду.

Из звонка архитектор узнал новость, которую ждал уже несколько дней, но, даже будучи готовым к известию, почувствовал, как от печали заболело в груди и утро разбилось на мелкие части.

Его друг Дмитрий Стурнин умер, как и собирался, после полуночи и сначала не доставил никому неудобств, чего нельзя сказать об утренних часах, когда поднялась некоторая суета. Покойного нашел пудель соседа, которого выводили гулять каждый день ровно в шесть. Собаку обычно спускали с поводка во дворе, подальше от дома, но пес уж очень рвался, и хозяин, осмотревшись вокруг на предмет движущихся машин и злых собак и не обнаружив таковых, дал пуделю волю. Тот шмыгнул за автомобили, припаркованные у стены, и что-то застрял. Сосед пошел извлекать, бормоча, что отучит паршивца жрать на улице всякую дрянь, и наткнулся на тело Стурнина: оно упало на багажник «Тойоты», помяло железо и скатилось на асфальт, под бампер.

– Неприятное зрелище, – рассказывал сосед. – Представляете: идет такой редкий снежок, мягкий, крупный – к оттепели, видать. Я еще заметил, что у нас за домом опять половина фонарей не горит. Окна тоже не освещены – спят еще все. Тихо кругом, хорошо, никакой суеты – люблю гулять в это время, все равно к старости бессонница под утро одолевает – и из-под колеса рука, значит, торчит. А лица я не разглядел, он на животе лежал. Машину-то он Галке покалечил, будь здоров. Теперь немалые деньги придется отвалить за ремонт, а спросить не с кого: мертвые не платят.

– Надо думать, машина застрахована, – отметил Михаил, хотя и согласился с соседским тезисом: да, мертвые часто неплатежеспособны. Он так и не успел выбрать рубашку, накинул куртку на голое тело и мерз.

Когда Гоженко подошел, тело уже упаковали в непроницаемый черный полиэтилен, который забирал свет и не возвращал обратно, и поместили в машину. Неестественно крупный снег плавно опускался на землю бело-желтыми хлопьями, похожими на бабочек-капустниц. Молодой участковый дышал на покрасневшие пальцы и объяснял, что, по всей видимости, Стурнин перед смертью ел яблоко – на письменном столе у компьютера обнаружили ржавый огрызок. На тахте усопшего лежал том Чехова из полного собрания сочинений.

– У моей бабушки стоит такое же дома, – вспомнил полицейский, – только у этого летуна книга совсем растрепалась. Короче, он читал, кусал свое яблоко, потом отложил книгу, взобрался на подоконник и сиганул вниз. Третий этаж – бывает, что и выживают, ни ахти какая высота. Но тут не повезло. Около часа ночи: глухое время… И не заметил никто.

– Они все так, – заметил рядом стоявший пожилой врач «Скорой», от которого попахивало йодом. – Они всегда кончают с собой по ночам.

Полицейский не согласился и они вступили в спор, который вылился в вялые предположения о причине самоубийства.

– Он болел, вроде бы, – сказал сосед и вопросительно взглянул на Гоженко, словно искал сообщника.

– Тогда понятно. Отмучился, значит. Да, сейчас хворать никому не рекомендуется, – произнес доктор, занося ногу на подножку медицинского фургона, из недр которого исходило мертвое белое сияние. – Много сейчас суицидов. Болеют, разоряются. Молодые умирают от несчастной любви, но этому явно поздновато… От взрослых даже в смерти никакой романтики не дождешься.

Машина уехала. Сосед звал пуделя, удравшего под шумок в другой конец двора, и побрел в темноту.

Гоженко поежился напоследок и решил вернуться домой, размышляя, не отпроситься ли с работы – кружилась голова и колотилось огорченное сердце. Он вошел в подъезд и собрался подняться к себе, но неожиданно нажал в лифте на оплавленную кнопку нижнего этажа. Нужные ключи архитектор захватил и теперь, помявшись в нерешительности перед замком, как не выучивший урок школьник у завуча, открыл дверь, инстинктивно стараясь не шуметь, и оказался в прихожей прямо перед зеркалом, где еще виднелось изображение умершего человека – в зеркалах они уходят медленнее, чем наяву.

В комнате развевалась огромной летучей мышью тюлевая занавеска, из открытого окна по квартире веяло свежестью мороза, и Гоженко показалось, что здесь все источает аромат мяты. Квартиру выстудило. Пространство уже превратилось в нежилое – отсюда ушли недавно, но надолго. На поверхностях щетинилась изморось и изменяла цвет и форму вещей. У двери стояли сапоги, надраенные до блеска и тщательно зашнурованные бантиком – диковинное зрелище: в них еще ощущались ноги. Михаил с трудом удержался, чтобы не пощупать внутри – не сохранилось ли там тепло от пяток?

«Ну что, брат, видишь, как оно получилось», – произнес Стурнин. – «Я сдержал обещание – умер после полуночи. Выполни и ты свое».

Гоженко уставился в мутную поверхность стекла и не мигал, пока у него не выступили слезы и предметы не заволновались. Он не понимал, видит ли толстого лысого очкарика в зеркале или образ друга не желает покидать мысли.

– Знаешь что, – ответил он убежденно. – Гад ты все-таки, фотограф. Что же мне теперь делать?