Читать книгу Архитекторы будок - - Страница 7

Мудрость матери Гоженко, возможно, пригодилось бы девушке баскетбольного роста, которая за десяток лет брака с Михаилом привила ему немало комплексов, но неоднократной жене Стурнина не требовалась по очень простой причине: Ася с детства уверилась, что Дмитрий никуда не денется, что они – навсегда вместе.

Со времени самостоятельного обнаружения фотосинтеза пара познала открытия не менее удивительные, и одним из озарений стал секс. Ровно через десять лет после знаменательной поездки на дачу родители Стурнина устроили вечер, плавно перетекший в предутренние серенькие философии; разумеется, Асина семья присутствовала – и старшие, увлекшись яростным обсуждением годовщины путча ГКЧП, дела КПСС и либерализации цен, как-то прозевали момент, когда их отпрыски покинули общество и уединились в дальней комнате. Там деток и обнаружили часов в пять утра – две головы на одной подушке, в темноте казавшиеся одинаковыми, как у близнецов; они касались друг друга носами и спали так спокойно, как могут только молодые люди после любви.

Впрочем, Дмитрий и Ася не были новичками в этом деле. Исследовать чувственную сферу они начали давно и быстро поняли две вещи: что от физического контакта получают огромное удовольствие, и что об этом удовольствии не следует трепаться направо-налево.

О таком явлении, как поцелуй, дети узнали из книг и наблюдений. За руки они держались чуть ли не в колясках, еще когда использовали дельфиний пересвист и руны, а коснулись губами друг друга впервые на заре перестройки, на даче. Как-то при чаепитии, которое на английский манер проводилось в пять часов, детей угостили песочным печеньем, приготовленном мамами Аси и Дмитрия на густом сгущенном молоке. После поедания лакомства событие и произошло – в летней беседке, отгороженной от чужих взоров кустами, у маленького грязного прудика, образовавшегося после того, как здесь забуксовал грузовик, доставивший по большому блату «левые» стройматериалы. Машина выбила толстыми колесами в земле такую дыру, что хозяева решили не зарывать ее, а наоборот – углубили и напустили карасей. Вечерами в беседке взрослые вели беседы, играли в карты или домино, выпивали; еще дед Дмитрия провел электричество, и на стол беспрерывным дождем падали привлеченные светом насекомые; утром трупики сметались тряпкой в прудик, где их поедали рыбы.

До темноты же место находилось по неписанным договоренностям в распоряжении детей; именно там они строили воздушные замки, именно там Дмитрий, отмахиваясь от бабочек-капустниц, клал в рот маленькой возлюбленной ягодки красной смородины и недозрелого крыжовника, не подозревая о том, что Ася терпеть не может кислятину. Девочка обожала сладости; вкус ее губ остался для Дмитрия сахарным и во времена второй женитьбы, когда оба уже приучились курить и Ася дымила скверными сигаретами без фильтра.

Им не хотелось делиться переживаниями хотя бы и с близкими: их любовь всегда существовала только для двоих, она не нуждалась в оценках или поощрениях посторонних. Даже Гоженко не удостоился чести быть посвященным в ее глубины – до тех пор, пока Дмитрий не встал босыми ногами на подоконник, отложив ржавый огрызок яблока и растрепанный томик Чехова, и не увидел слепыми глазами космическое пространство двора, где сияние падающего снега высвечивало на стекле лик женщины, обнаруженной им на фотографии-селфи.

Возможность получать наслаждение не только от вербального общения, но и от физических контактов ошеломила молодых людей, привела в восторг и еще более сблизила. Они и окружающим, и самим себе казались неразлучными до такой степени, что одноклассники в школе не допекали их обычными дразнилками, а родителей вызвали в школу только один раз и вяло, для порядка, пробормотали что-то о морали. Среди взрослых дальнего круга брожения все-таки получились; как водится, нашлись ханжи и сплетники, с блестящими глазами шепчущие в уши о развратных нравах нынешней молодежи, но родственники восприняли связь Дмитрия и Аси как нечто естественное и достойное внимания только с той точки зрения, что свадьбы стало играть очень затратно.

– Иного и быть не могло, – говорили на кухне у Стурниных за скверным кофе или пустым чаем.

Да и тема как-то быстро исчерпалась: оба семейства, привыкнув издавна делать все вместе, дружно вложили остатки средств, еще не съеденных реформами, в структуры, которые позже стали известны как финансовые пирамиды, поэтому любовь двух оканчивающих школу подростков быстро перестала интересовать кого-нибудь, кроме самих подростков.

Родители, озабоченные и изумленные доселе невиданным убыстрением времени и необходимостью крутиться, как юла, организовали бракосочетание сразу после того, как состоялось долгожданное поступление в институт. Родственники воспринимали вуз гораздо серьезнее, чем подростковые амуры, рассуждая в таком ключе, что, дескать, женившись, дети станут ответственнее подходить и к учебе, и к жизни в целом.

Первая свадьба Дмитрия и Аси прошла банально – пятница на сентиментальные сентенции многочисленных тетушек и мужественное кряхтение дядюшек, выходные – на грандиозную пьянку с друзьями на даче, где вокруг головы жениха вились бабочки-капустницы, невеста ела песочное печенье, а караси – сбитых со стола жуков и сигаретные окурки. Пели песни, порывались читать стихи – в основном свои, и, в основном, плохие. Стурнин, забыв о торжестве, сцепился с возглавляемой Михаилом группой товарищей, которые утверждали, что Солженицын ближе русскому человеку, чем Хемингуэй, и потому его надлежит изучать наряду с Лимоновым, а без американца можно вовсе обойтись, как и без англичанина Толкиена.

У окружающих вообще создалось впечатление, что отмечали не столько бракосочетание, сколько переход из статуса абитуриента в состояние студента. Запомнилось же сборище в основном тем, что нетрезвый Гоженко, затеяв прыгать в полночь через костер, встал посреди пламени столбом и так пребывал довольно долго, почти не пострадав физически, но изничтожив брюки по всей площади задницы.

– Ты уникален, монстр, – восхищался утром Стурнин, осматривая место происшествия, – Не понимаю, как могло так получится, что ткань сгорела без остатка, а на коже ожогов совершенно нет. Попа как у младенца!

Впрочем, костер прогорел без дальнейших происшествий. Медовый август Дмитрий с Асей провели, частью отсыпаясь и кормя карасей тельцами нападавших за ночь жуков, частью в походе в средней полосе: одолжили байдарку. Молодожены десять дней мучились с ней на мелкой речушке с наглухо заросшими берегами, то и дело разливавшейся в болотца и покрытой кувшинками: много веселья, ругани, сломанное весло, куча забытых предметов от репеллента до презервативов, зато пять шелковых рубашек на двоих и галстук, который Стурнин ни тогда, ни после так и не надел.

Через два месяца свежеиспеченная семья осознала, что процесс познания, в котором они с детства совершили множество прекрасных открытий, имеет множество пробелов, которые еще только предстоит заполнить – и замирать уже не от сладкого ужаса знакомства с новым, а от страха и страдания.

Они поняли это одновременно: Стурнин, валяясь на асфальте у Останкино рядом с каким-то юношей с аккуратной щеточкой усов на интеллигентном, надменном лице, облаченном в странную форму – то ли белогвардейскую, то ли казачью, и Ася, с профилем застывшем и белым, как мелованная бумага, недвижимая и устремленная в часы на стенке, мерность хода которых казалась страшным издевательством.

Над Стурниным неслись пули и ночь, выбивая снопы искр из асфальта; впереди грохотало, остро пахло какой-то тошнотной гадостью, оставлявшей на языке привкус свинца; кто-то выл, кто-то пытался подняться и его прижимали к земле, кто-то деловито и четко, как метроном, говорил:

– Не подниматься… Не подниматься… Лежать… Лежать… – и вдруг заорал страшно и неразборчиво; лежащий рядом юноша в нелепой шинели, корчивший из себя то ли полковника Турбина, то ли Григория Мелехова, не шевелился, и из-под шеи темной лужицей вдруг показалась кровь. Когда тело волокли к машине за хлястики на плечах, Дмитрию стало дурно: он увидел не человека, но мешок костей. До этого о смерти он только читал.

Домой Дмитрий попал под утро, пройдя ночь насквозь, пешком, переулками и дворами (вот когда Стурнину пригодилось знание московской географии – страстного увлечения школьных лет). Позже Дмитрий рассказывал, что более всего удивила в этом походе дикая, неправдоподобная тишина и полное отсутствие света в окнах, хотя, возможно, испуганному юноше и показалось.

– Такое впечатление, что я вату в уши запихал, – описывал он, – При этом я слышал все отчетливо: грохот продолжался, пока я выбирался от телецентра через какие-то пакгаузы и гаражи к Марьиной роще, я слышал поезд на железной дороге и испугался его, грохот поутих в марьинорощинских улочках и почти перестал ощущаться у Новослободской, а на Маяковке я заметил уже людей, лица были тревожные, но какие-то вроде бы радостные; все были возбуждены, это я отчетливо видел, хотя они не производили никаких резкостей: напряжение угадывалось по тому, как коротко они перебрасывались фразами. Кто-то спросил меня: «Парень, ты оттуда? Как там?» «Там убили кого-то», – выдавил я, и тут мне стало плохо, я почти перестал соображать и единственное, чего в этот момент боялся, – что меня вырвет прямо на собеседника. Все же я разобрал совет – не ходить в сторону Смоленки. Говорили, что у Белого дома тоже стрельба и жертвы. Тогда я обошел стороной, по переулкам, Лубянку и Кремль, дал большого крюка через Китай-город и Таганку. Там оказалось тоже страшно и тихо, тихо, звуки существовали, но существовали отдельно и только подчеркивали пустоту – они были в другом пространстве. Я разгребал тишину, как тяжелый песок, я дико устал, замерз, мне казалось, что на ноги навесили кандалы; я шарахался от любой лужи – вода казалась черной, как кровь с шеи убитого паренька, и мне все мерещилось, что часть попала на меня, но я не мог разглядеть. Щекой я ощущал влагу, но не понимал, откуда она.

И Стурнин поворачивался к жене:

– Посмотри, посмотри! Нет ли пятна?

Ни пятнышка крови не увидела Ася на лице мужа, он даже ухитрился особенно не измяться, но выглядел так нелепо – полноватый растерянный юноша, растрепанный интеллигент, ко всему прочему потерявший очки – что она нервически рассмеялась. Ей пришлось подвести Дмитрия к зеркалу, чтобы тот увидел и оценил внешность своими близорукими глазами и успокоился.

– Почему, Димка? – спросила она.

Стурнин понял, несмотря на потрясенное состояние и усталость: Ася спрашивала не столько о том, почему он не предупредил, куда отправляется, сколько о том, зачем он вообще пошел к Останкинской башне.

– Я и сам не знаю, – пожал он плечами.

Дмитрий не кривил душой ни капельки. Его однокурсники тоже не смогли бы, наверное, внятно сказать, почему они вдруг снялись из общаги, подобно возбужденной стае скворцов, и полетели в горячечные недра смутной октябрьской Москвы. Некоторые играли в идеологию и объявлялись революционерами, хотя толком не могли определить, за кого выступают. У немногих получалось выстраивать подобие логических цепочек; но никто не представлял, что именно стоит за словами, которые так щедро сыпались в эти дни изо рта. И уж точно никто не смог понять, отчего молодая толпа при подходе к опасному месту куда-то канула, рассеялась, будто только что не призывала стрелять, крушить и уничтожать – одни мальчики и девочки банду Ельцина, другие – реваншистов из Верховного совета; разбежалась и оставила Дмитрия в одиночестве.