Читать книгу Писатель: Назад в СССР - - Страница 3

– Провожу, – отозвался я.

Пока мне все равно, куда идти. Я первым спустился с подножки вагона, а когда Ангелина, цепляясь за перила, ступила на обледенелую ступеньку, подхватил ее за талию и ловко поставил рядом с собой. Он взвизгнула и посмотрела на меня сияющими глазами. Вот так у нас с ней все и начиналось прошлый раз – я играл мускулами, покорял широтой души, а она сияла, прижималась и вообще чувствовала себя за мною, как за каменной стеною. Потом все изменилось…

Однажды эта ее кошачья готовность непрерывно мурлыкать и тереться щекой меня стала немного раздражать. Мне всегда нравилась в женщинах независимость. Где именно живет Дорохова, я не сразу вспомнил. Хотя она всегда выходила на остановке возле общаги – той самой, к которой сейчас весело валил сошедший с трамвая народ. Ангелина подцепила меня под локоток, и мы двинусь вдоль набережной. Прогулка сегодня могла доставить мало удовольствия – ветер усилился, и снежная крупа уже не пощипывала, а кусала.

К счастью, мы вскоре свернули. Пересекли проезжую часть и трамвайные пути, углубились в переулок, застроенный домами тридцатых годов – прямые углы, открытые всем ветрам балконы, крытые шифером крыши. К одному из них мы и свернули. Ну да, именно в таком доме и жила заводская медсестра Дорохова. У подъезда, по вечернему времени и метельной погоде, никого и ничего не было. Не считая приткнувшегося к тротуару «Запорожца», о лобовое стекло которого будто коготками стучала пороша.

– Зайдешь ко мне? – спросила Ангелина и добавила искусительно: – Мама сегодня на дежурстве.

– А отец? – ляпнул я.

Она потупилась, ковырнула снежный намет мыском сапожка.

– А ты разве не знаешь? – спросила она.

И я сразу вспомнил. Дорохов, Евгений Силантьевич, ее отец – заведующий базой медикаментов, получил срок за растрату казенных средств.

– Да, прости… – пробормотал я. – Запамятовал.

– Ну так зайдешь?

– Если угостишь чаем – обязательно!

– Тогда пошли! – обрадовалась она. – А то я замерзла.

Мы бегом поднялись по скрипучей деревянной лестнице на третий этаж. Ангелина отперла дверь двенадцатой квартиры. В прихожей было темно и тепло. Хозяйка нашарила на стене выключатель, щелкнула. Зажглась лампочка под красным матерчатым абажурчиком, висевшим под высоким потолком. Стену прихожей украшала деревянная вешалка, с резными штырьками вместо крючков. Я помог раздеться девушке, снял свое дурацкое пальто с подбитыми ватой плечами. Разулся. Ангелина уже металась по квартире, хватала какие-то тряпки и прятала с глаз.

– На кухню проходи! – скомандовала она.

Я двинулся по коридорчику, удивляясь тому, что помню здесь каждую трещинку на обоях, даже скрип половиц. Вот если я сейчас наступлю на эту досочку – она отзовется, а вот если на эту – нет. Точно! Не подвела память. Выходит, не потусторонний это мир и не параллельный – а самое настоящее прошлое, однажды уже пережитое мною. Неужто – совпадает с моей фантастической гипотезой?.. Хм, забавно… Ну с этим потом. Пока что мне в этом вновь обретенном прошлом надо заново обустраиваться.

Я вошел в кухню. Когда дом построили, предполагалось, что трудящиеся будут столоваться на фабриках-кухнях, а у себя только перекусывать. Так что изначально это помещение вовсе не было кухней, его приспособили под нее потом, когда выяснилось, что пролетарии предпочитают принимать пищу в уединенной обстановке, как обыкновенные мещане. Что ж, это был не единственный психологический просчет строителей коммунизма, полагавших, что новый быт автоматически вытеснит старый.

Не зажигая электричества, я остановился посредине. В окно падал свет от уличного фонаря, и его было достаточно, чтобы разглядеть чугунную эмалированную раковину и старинный буфет справа, пузатый холодильник «ЗИЛ» и стол с табуретками – слева. На холодильнике стоял глиняный горшок с вечно умирающей, но вопреки всему все же цветущей геранью, от которой по кухне распространялся отнюдь не кухонный запах. Раздался щелчок, вспыхнул свет. Я обернулся.

– Чего это ты в темноте? – спросила Ангелина.

Она переоделась в домашнее платье, синее, в мелкий беленький цветочек, которое было ей коротковато, на что его владелица, видимо, и рассчитывала. Я сразу это понял. Единственное, чего я пока не понимал, было у нас уже с нею что-то или нет? Слишком давно это случилось для меня прежнего, чтобы я помнил обстоятельства времени и места. А может, сегодня-то у нас будет первый раз?..

Ангелина рассмеялась, взяла меня за плечи и приземлила на табурет, чтобы не торчал на дороге. А сама открыла холодильник и стала доставать кастрюльки.

– А у тебя это серьезно? – осведомилась она.

– Ты о чем?

– Ну-у… стихи там… рассказы.

– Надеюсь…

– Значит, ты станешь писателем, как Фадеев, или поэтом, как Есенин?

– Если повезет, то – как Краснов!

Ангелина фыркнула:

– Ой, насмешил… Ну нет же такого писателя Краснова!

– Ну вот я первым писателем Красновым и буду. А остальные пусть будут – как я.

– А-а, понятно, – покивала она, потряхивая русой челкой. – А почитай какие-нибудь свои стихи… Ну, пожалуйста!

Какие же ей почитать? Надо вспомнить, что я строчил в молодости? Что-нибудь попроще выдать. Про любовь, конечно же. Писал ведь когда-то такие. О луне, весеннем ветре, запахе сирени, поцелуях на скамейке и прочей чепухе. Нет, хорошо, что я бросил это занятие, переключившись на прозу. Посредственных поэтов, во все времена, и без меня хватало. Проза – это куда более честное искусство. Она не паразитирует на эмоциях, обращаясь, скорее, к голове, нежели – к сердцу.

Тем не менее, я исполнил просьбу девушки. Благо, память моя устроена таким образом, что в ней идеально сохраняются все когда-либо написанные мною тексты – даже заявления в самые разные инстанции. Чужие тексты забываю, свои помню. Так что, пусть и без всякого удовольствия, я прочел Ангелине «Балладу о забытых цветах…», «Сиреневый ветер…» и ещё «До луны не достанешь рукою…». Все это печаталось в журнале «Юность», вернее – еще будет напечатано примерно через годик.

Слушательница отреагировала бурно. Всплакнула, потом кинулась меня целовать, даже села для этого мне на колени. Я прижал ее к себе, рука скользнула к бедру. Она не отстранилась и не оттолкнула мою ладонь. Наоборот – прильнула. Устоять я не мог. Поднял разомлевшую девицу и отнес в ее комнату. Ангелина даже не удивилась тому, что я знаю, куда идти… Она спохватилась примерно через час, вспомнив, что так и не накормила гостя. Мы вернулись на кухню. Признаться, я опасался, что Ангелина расчувствуется, еще и плакать начнет, но ничего подобного.

Видимо, у нас с ней это уже не впервой. Что ж, тем лучше. Мне-то известно, чем кончится наш роман, а ей лучше бы этого не знать. Нельзя Ангелине позволить втянуться во всю эту круговерть. Ей же будет лучше, если мы расстанемся как можно скорее. Конечно, у нее на меня уже есть определенные планы. Не те сейчас времена, чтобы девушки отдавались парням за просто так, не имея на них вполне конкретных видов. Однако со мною у нее все равно ничего не выйдет, слишком разные мы люди.

Как бы то ни было, мы мило поужинали, а потом она меня проводила. Нельзя же, чтобы, вернувшись со смены, ее мама нас застукала. Оказавшись на свободе, я поплелся домой. Наше сближение с Ангелиной случилось еще и из-за того, что мы жили неподалеку друг от друга. Правда, квартиры у меня не было – так, две комнаты в коммуналке. Две – на одного. Что по тем временам было не меньшей роскошью, нежели отдельная жилплощадь. Соседей у меня было всего двое – убежденный сорокалетний холостяк и вдова тридцати семи годков.

Холостяка звали Савелием Викторовичем Телепневым, а вдову – Марианна Максимовна Юрьева. По моим наблюдениям, Марианна Максимовна неровно дышала к Савелию Викторовичу, но тот был непрошибаем. Самое главное, что оба были весьма приличными людьми. Телепнев работал диспетчером на автобазе, а Юрьева – костюмером в театре. Встречаясь в прихожей и на кухне, они со мною и друг с другом вежливо здоровались, иногда – по нескольку раз на дню.

Обоих я знал с детства – своего, разумеется. Когда были живы родители, они тоже поддерживали хорошие отношения с Телепневым и Юрьевой. Даже праздники наша коммуналка праздновала сообща. Соседи помогли мне похоронить маму и папу. Я же тогда был совсем мальчишка, только-только окончил восемь классов и поступил в ПТУ на литейщика, когда родители погибли в аварии. Водитель заснул за рулем, и автобус, на котором они ехали, врезался в автоцистерну с бензином.

Боль потери, за давностью случившегося, для старого писателя, Артемия Трифоновича Краснова, стала привычной, но для Тёмы Краснова, паренька двадцати лет, она в эти февральские дни все еще была свежа. Плакать я тогда, конечно, уже не плакал, но в комнате родителей долгое время старался ничего не менять. Я даже не заходил туда. Это было возможно, потому что в наши апартаменты можно было попасть только через «детскую», то есть – мою комнату.

И вот теперь, когда я входил в подъезд нашего дома – еще более старого, нежели тот, где живет Ангелина – непонятное волнение охватило меня. Ведь сейчас я опять увижу Савелия Викторовича и Марианну Максимовну! Живыми! Телепнев пропал без вести в 1991. Поехал в Ашхабад к родственникам и не доехал. Следствие так ничего и не установило. Он попросту исчез из поезда, пересекавшего пустынные районы Средней Азии. Мне кажется, что в хаосе распада СССР, когда исчезали тысячи людей, никому просто не было никакого дела до одинокого пенсионера.

Юрьева скончалась от сердечного приступа уже в начале следующего века. Помня сделанное ею добро, я оплатил все расходы по кремации и погребению ее тела. Ведь замуж Марианна Максимовна больше не вышла, а в первом и единственном своем браке детьми не обзавелась. Вот и некому было проводить ее в последний путь, кроме бывшего соседа. Неужели сейчас, отворив дверь квартиры ключом, который лежит в кармане моего пальто, я увижу их обоих, далеко еще не старых, милых людей?

В нашем доме широкие мраморные лестницы, а в проеме между ними, в решетчатой шахте, курсирует старинный лифт. До революции этим зданием владел фабрикант Викентий Аристархович Свирский, которому принадлежал и завод, где я снова работаю. Хозяин сдавал в нем квартиры зажиточным жильцам – торгашам средней руки, заводским инженерам, актерам и прочим «дворянам». После 1917 года дом, как и завод, у Свирского отобрали. В просторные пяти-семикомнатные квартиры заселили рабочих. Разумеется – по несколько семей на квартиру. Так в этом доме оказался мой прадед. В нем родились и выросли дед, отец и я. Дед погиб на фронте. Бабушка – попала под бомбежку во время эвакуации.

И вообще война сильно проредила некогда большое семейство Красновых. Когда я родился, от него оставались только мой отец, тетя Зина, живущая в Куйбышеве, да жена дяди Пети, скончавшегося в Ленинграде, в блокаду. Тот не воевал из-за крайне слабого зрения, но был прекрасным настройщиком музыкальных струнных инструментов. Его супруга, тетя Фира, умерла, когда мне и пяти лет не исполнилось. Сказался блокадный голод. А тетя Зина утонула во время купания в Куйбышевском водохранилище, незадолго до гибели моих родителей. Самое удивительное, что ни у кого из моих родичей не было детей. Так к 1975 году я остался совершенно один на свете.

Лифт вознес меня на третий этаж, который в нашем доме по высоте мог быть приравнен к пятому в «хрущевке». Я мог бы подняться и по лестнице, но мне хотелось воскресить былое чувство. В детстве я обожал наш лифт. Кабину в шахте давно заменили на более современную, но, заходя в нее, я все равно чувствовал себя то космонавтом, поднимающимся к третьей ступени ракеты, то инженером Гариным, который спешит воспользоваться разрушительной мощью Большого гиперболоида, установленного в высокой башне на мысе Золотого острова.

Покинув кабину, я вставил ключ в замочную скважину громадной двустворчатой двери, одна половина которой была навечно заперта. Щелкнул открываемый замок. Я переступил порог и оказался в длинном коридоре нашей коммуналки. В ванной шумела вода, а в комнате Телепнева играла музыка. Видимо, соседи были дома. Я разулся, снял пальто и шапку и почему-то на цыпочках прокрался к своей двери. У меня был ключ и от нее, но, по молчаливому согласию, в нашей квартире комнаты не запирались.

Оказавшись у себя, я не сразу зажег свет. Всего-то чуть больше часа назад точно так же я стоял в темноте на кухне квартиры Дороховых. Уж не знаю – почему? Словно хотел привыкнуть к неоспоримому факту возвращения в прошлое. Однако здесь не чужая, пусть и знакомая кухня, а мое собственное обиталище. Место, где я прожил целую жизнь, покуда не получил собственную квартиру в новом спальном районе. Переселившись в которую, я словно оборвал нить, связывающую меня с историей моего рода.

Вот сейчас прикоснусь к допотопному выключателю, который не нажимали, как современные, а поворачивали, и уже окончательно смогу убедиться, что переместился в собственную юность. Я протянул руку, рефлекторно зная, где находится выключатель, повернул его, и яркое сияние трехрожковой люстры озарило весь бедлам, царивший в моей комнате. Диван, купленный родителями в шестидесятых, взамен кровати, из которой я вырос, был разложен, а постель – не убрана.

На полу валялись скомканные листки бумаги – отходы литературного производства и немые свидетели творческих мук начинающего литератора. На письменном столе тоже лежали густо исписанные и исчерканные листы. Это были пока не отвергнутые варианты. Пишущей машинкой в семьдесят пятом я еще не обзавелся, так что приходилось корябать свои опусы от руки. Я вспомнил, что как раз в этом году силился написать первый роман – нечто среднее между «Мастером и Маргаритой» Булгакова и «Блистающим миром» Грина.

Помнится, там был какой-то вымышленный портовый город, ведьмы и черти, которые днем притворялись добропорядочными обывателями, а по ночам творили разбой и разврат. И вот среди них появился человек, обладающий способностями к левитации, которого нечисть принимает за Сатану, а добропорядочные горожане – за Спасителя. Был там у меня и нищий художник, и любящая его девушка из богатой семьи, роковые тайны и ужасающие преступления.

Могла бы получиться недурная штучка, но мне никак не удавалось добиться легкости стиля и прозрачности языка. Получалось многословно и тяжеловесно. Неудивительно, что постепенно я забросил этот замысел. Наверное, если взяться за него снова, сейчас, когда у меня за плечами изрядный опыт литературной работы и полно здоровья, может что-нибудь получиться. Было бы желание. В любом случае, мне придется писать и публиковаться, дабы обрести свободу и достичь благополучия. Не на заводе же мне всю жизнь вкалывать!

Я взял веник и совок, что стояли у двери, и начал подметать пол. Может, юному литератору Краснову и нравился этот творческий бардак, но меня от него воротило. Собрав сор, я сдернул с дивана простыню, содрал пододеяльник с одеяла и наволочку с подушки. Сложил диван. Теперь нужно было вытряхнуть мусор в ведро на кухне, а заодно разжиться шваброй и тряпками – протереть мебель и пол. Иными словами – выйти из комнаты. А значит, увидеть своих дорогих соседей. И, выйдя, я сразу же наткнулся на соседку.

– Добрый вечер, Тёма! – певучим голосом поздоровалась она.

– Добрый вечер, Марианна Максимовна! – откликнулся я, старательно отгоняя видение лежащей в гробу почти семидесятилетней старухи, какой я видел эту симпатичную, милую женщину в последний раз. – Вот, уборку затеял…

– Похвально.

– И еще… Можно мне воспользоваться вашей стиралкой?

– Можно, – откликнулась она, – но будет лучше, если я сама прослежу за стиркой… Мужчинам этот сложный процесс доверять нельзя!