Читать книгу У каждого свой дождь… - - Страница 3

Лютая юдоль, дольная любовь.

Руки: свет и соль. Губы: смоль и кровь.

/Марина Цветаева/

Два слова были у Бабули под запретом: «евреи» и «незаконнорождённые». Софья отчетливо помнила, как мама вопрошала:

– Ну почему тебе не нравится Ося? Он будет прекрасным отцом для Мышонка! (Мышонок – это она, Софья). Да и я устала одна тянуть эту лямку.

Софка представляла маму, тянущую какую-то упирающуюся Лямку, и сильного дядю Осю, кормившего её по воскресениям мороженым, который одним движением руки вытягивает эту Лямку и отсылает от них прочь. Ну почему бабуля не хочет, чтобы дядя Ося прогнал эту Лямку? Да и ей бы не помешало иметь, наконец, папу, как у других девчонок, а то вон Коська проходу не даёт, скоро от косичек ничего не останется, дергает и дергает, паршивец.

– А ты про анкету забыла? – металлическим голосом Бабуля ставила всех на место, – С этой графой вам ни продвижения, ни нормальной жизни никогда не увидеть!

Ладно, «Лямка», но «Графа» и «Анкета» повергали Софку в шок. Забившись в уголок, она со страхом думала, хватит ли у дяди Оси сил на троих? Сможет ли он справиться не только с Лямкой, но ещё и с Графой и Анкетой?

– Сама же меня упрекаешь, что Мышка растет без отца. А Ося удочерил бы её… Ну что же тут плохого?

Ничего плохого в том, что она станет дочкой дяди Оси, Софка не видела. Но помалкивала, потому что благоговейно побаивалась Бабулю.

Так дядя Ося исчез из их жизни. Появился дядя Толя. Его славянские корни были вне подозрений, однако пролетарское происхождение вызывало сомнение.

– Тебе мало, что будут копать под меня? —опять не менее гневно вопрошала Бабуля. – Нужно, чтобы его кристальный большевизм, как амбразуру, прикрыл наше дворянское гнездо!

– Мама, да от тебя за версту Смольным веет! А Толик из крестьян!

– Зажиточных, заметь. Вот-вот раскулачат. С ним пойдете? Отцовской 58-й мало?

Наконец, появился Иван Матвеевич, по всем статьям устраивающий Бабулю, но ни по одной – маму.

– Идеальная, заметь – наиидеальнейшая партия! – Бабуля была в восторге.– Почтенный, уважительный, из пролетариев. С приличным коммунистическим прошлым и, к тому же, не менее перспективным будущим!

– Мама, но он же мне в отцы годится! – заламывала руки мать, – Кроме того, от него машинным маслом и пивом так и несет!

– Он не цветы – не нюхай. Зато как за каменной стеной! Нет, не за каменной – за гранитной!

– Я же не в могиле еще – под гранитом лежать!

– Юмористка! – усмехнулась Бабуля. – Вот покину нашу земную юдоль – хоть спокойна за вас буду.

Кто такая Юдоль и почему Бабуля пытается ее покинуть, – Софка тоже не ведала. Её отношение к Бабуле нельзя было назвать несколько затертым словом «уважение». Она относилась к ней с пиететом – глубочайшим уважением и почтительностью, почти с благоговением. Нынешнему поколению никогда не стать такими. Они и наполовину не имеют того, что было заложено в тех, кого буквально стирали с «шестой части суши» (как с легкой руки картографа И.А.Стрельбецкого называли ранее, с 1874 года, Российскую империю). Манеры, осанка, интеллект, культура общения, чувство собственного достоинства, – все это должно закладываться с детства и впитываться с молоком поколений. Приобрести это практически невозможно, тем паче, если вы уже смешаны с другой прослойкой, несколько чужеродной, быть может, более прогрессивной и соответствующей времени, но уже иной. Мама Софки была уже не такой, как Бабуля. Невольно подавляемая ее властностью, она была олицетворением нежного и хрупкого цветка, взращённого в тепличных условиях и покорного чужой воле. Она терялась, сталкиваясь с правдой «новой» жизни, в атмосфере простонародной грубости, непонятных для нее лозунгов и панибратского хамства.

Бабулю же все побаивались, и в большей степени из-за того, что не понимали. И хотя со всеми она была ровной и уважительной, в ней чувствовалась дистанция: как бы незримый круг личного пространства, в который не было хода никому. Дворники кланялись, соседки сторонились, на рынке отвешивали лучшее, а Иван Матвеевич почтительно прикладывался к её изящной руке, стараясь соответствовать столь колоритной, недосягаемой для него по внутренней природе женщине.

Долгое время они жили мирно и достаточно сытно. Иван Матвеевич полностью оправдывал ожидания прозорливой Бабули. Вечерами они вели «светские», по его разумению, беседы, в которых мама категорически отказывалась принимать участие, ссылаясь не мигрень. «Ты тогда музицируй для нас, Наденька», – просил Иван Матвеевич, и мама садилась за рояль и тихо наигрывала волшебные мелодии. Иногда вполголоса пела. У нее был восхитительно бархатистый меццо-сопрано, и Софка буквально замирала при звуках материнского голоса, а Иван Матвеевич и Бабуля замолкали.

По воскресеньям они ходили в парк. Софка, держа их за руки, важно выхаживала рядом и к месту и не к месту громко, на публику, называла отчима папой, не замечая, как при этом болезненно подергивается его лицо.

«Наденька, ну когда, наконец, ты решишься на ребеночка?» – однажды услышала Софка, проходя мимо их комнаты. «Ваня, ты же знаешь, у меня слабое здоровье, тем более есть Софочка…» – прошелестел материнский голос. «Но я хочу нашего, – не сдавался Иван Матвеевич.

В эту ночь Софка долго не спала и думала, что кроется в этих словах. Почему «нашего»? А она, что, – не «ихняя»? (за это слово Бабуля точно бы поругала!). Но вдумываться не хотелось. Хотелось просто жить. И когда у хрупкой, маленькой мамы вдруг начал расти живот, Софка вначале ничего не поняла. Какой братик? Какая сестричка? Не нужно ей никого, ей и так славно и спокойно живется. Вон у Катьки, подружки из их двора, маленький братик. Так он все время орет, Катьку заставляют за ним приглядывать, а оно ей надо? И Софке «оно не надо». Она так и сказала об этом маме и Ивану Матвеевичу. Тот, правда, осерчал, но сдержался и попросил Бабулю поговорить с Софьей. Бабуля провела беседу, из которой Софка поняла одно: нужно смириться и делать вид, что ты тоже рада тому, что растет в животике у мамы. Она научилась лицемерно поддакивать Ивану Матвеевичу в его радостном предвкушении рождения наследника (-цы). Мама все меньше музицировала, а петь перестала вовсе. Ее мучила одышка, она быстро уставала и все чаще ложилась спать засветло. Прогулки в парке прекратились. Софка была предоставлена Бабуле и себе. А так как на Бабуле держался весь дом, и свободного времени у нее хватало только на уроки французского, который Софке совершенно не нравился (зачем его учить, когда никто на нем во дворе не разговаривает?), Софка все чаще сидела в компании дворовых ребят: Степки, Варьки и Матвея. У Степки отец был дворником, а мать убиралась по квартирам. У Варьки отца вовсе не наблюдалось, мать же торговала на рынке и возвращалась поздно вечером подшофе (Софка трактовала это слово как «веселая»), у Матвея же, как и у Софки, семья считалась «благополучной»: отец был инженером, мать – модной портнихой. Компания часто засиживалась в маленькой, скрытой от глаз беседке в глубине двора. Вековые деревья, окружающие ее со всех сторон, позволяли наблюдать за происходящим, оставаясь незамеченными, что особо привлекало ребят. Беседка была старая и покореженная. Ее, видимо, давно хотели снести, но забыли или руки не дошли. Компании это было на руку.

Однажды они увидели въезжающую во двор большую машину с красным крестом, затормозившую около подъезда, в котором жили Софка и Матвей. Ребята насторожились: кому это стало так плохо, что приехала скорая? Из подъезда на носилках кого-то вынесли. Следом выбежала (да-да, именно выбежала, а не как обычно – вышла неспешно) Бабуля. Ее трудно было узнать: непокрытая голова (Бабуля всегда носила шляпку), рассыпанные по плечам волосы, накинутая в спешке шаль. Софка даже не сразу ее признала: Бабуля казалась значительно моложе, строгости как не бывало, наблюдалась даже какая-то потерянность. Софке вспомнилась фраза, которую та всегда говорила маме: «Главное, Надежда, в любой ситуации сохранять лицо».

«А сама-то не сохранила, потеряла…», – подумала Софка. И вдруг у нее что-то екнуло где-то внутри, под ложечкой, а Матвей в это время говорил: «Это же твою мамку вынесли, Софка…» Софка неуклюже выскочила из укрытия и побежала, спотыкаясь, за скорой…

Маму она больше не видела. Позже в красивом гробу лежала уже не мама, а какая-то незнакомка. Иван Матвеевич, не скрывая слез, плакал. Бабуля сохраняла лицо («Надо же, нашла», – не к месту подумалось Софке). Сама Софка ощущала себя тряпичной куклой без внутренностей. «Ненавижу», – думала она об убившем маму ребенке. Ей было все равно: мальчик это или девочка. Тем более, что через неделю этот недоношенный младенец умер. Позже Софья винила в этом себя: уж слишком сильна была ее ненависть к этому маленькому, ни в чем не повинному созданию.

Дома не стало. Квартира напоминала кладбище. Иван Матвеевич стал выпивать: сначала понемногу, потом всё чаще и чаще. Бабушка старалась выправить ситуацию, но силы были не те. Все напоминало маму. Софка все меньше бывала дома и все чаще пропадала в спасательной беседке. Вскоре у Бабули случился инфаркт, – не выдержало сердце, и рядом с могилой матери образовалась еще одна. Софка попала в детский приемник, где поняла: детство кончилось.

Через год ее забрал оттуда высокий, еще моложавый мужчина, – родной дед. Он был отцом мамы, когда-то очень любившим Бабулю. Жениться он на ней не мог, так как был уже женат, и слишком многое стояло на кону. Позже Софка узнала, что Бабуля по матери была еврейкой и происходила из польского дворянского рода. Но это было уже в другой жизни.

С Иваном Матвеевичем Софья больше никогда не виделась.