Читать книгу Бог пришёл на Землю. Жечес-Йога, том 1 - - Страница 49

…Стихотворение «Отец» родилось спонтанно и сразу набело. На каком-то случайном клочке бумаги в «клеточку» из школьной тетрадки…

Сразу, как только прочла присланную из Овсянки книгу Астафьева «Весёлый солдат», они и появились – эти четыре катрена без названия под тремя звёздочками в заголовке. С посвящением автору, оживившему Коляшу Хахалина…

Я понесла его Виктору в соседнюю комнату. Молча положила на стол перед компьютером, у которого он сидел.

Молча, потому, что горло перехватили слёзы.

Оно его тоже пробило, хоть и было криво и наспех накарябано в черновике.

Правда, муж быстро взял себя в руки, несмотря на волнение:

– Это что?.. Ты это – сейчас?.. По-моему, хорошо получилось.… Будет с чем ехать… Только оформи текст в компьютере…

Это было за пару дней до поездки в Овсянку – вотчину и родину Астафьева. По приглашению из сельской библиотеки, названной в его честь, и от его имени.

Книга была только поводом, преддверием… Но стих-то – родился сам, неожиданно для меня самой! И не из желания польстить Астафьеву или застолбить для себя звание поэта, пишущего по любому случаю и на любую тему!

Просто боль автора повести «Так хочется жить», и его правда о войне в только что изданной книге, так легли на душу, что задушить свой стихотворный крик было бы преступлением.

В нём уместилось всё: моё прозрение, мой момент истины, моя исповедь, покаяние и дочернее чувство благодарности к писателю, разбудившему все эти чувства. Такое – не бывает на заказ. Да и, написано оно конкретно о судьбе моего отца…

…Мы тронулись в путь на старенькой «копейке», возрастом старше нашей дочери-студентки, оставив на попечение соседки домашних питомцев – собаку и кота.

Стоял сентябрь, по обочинам мелькали побуревшие степные травостои и пёстрые наряды берёз на фоне пронзительно голубого неба. Ехали с юга на север, и слегка волновались – не закончится ли дивное бабье лето за ближайшим поворотом. Водительский опыт у обоих уже был солидным, но в такую даль от дома мы ещё не забирались. От нас до Красноярска полтыщи вёрст через горный перевал, село Овсянка по карте на три десятка километров ближе. Хорошо бы успеть туда до конца рабочего дня.

Не успели. В Овсянке мы появились под вечер, когда на дверях библиотеки уже красовался амбарный замок. Контактный телефон библиотеки у нас был записан, но толку от него до утра уже не было никакого. Огорчаться не стали. У гидростроителей мир тесен, и мы завернули к друзьям в Дивногорск. Что нам теперь было каких-то двадцать километров лишку?

Друзья организовали экскурсию на смотровую площадку Красноярской ГЭС, откуда всё сооружение в ночных огнях было, как на ладони. Не упускать же такой шанс, коль мы оказались рядом! Ну, и конечно никуда на ночь глядя, не отпустили.

…Утром, к назначенному в письме времени, вернулись в библиотеку. А там, оказывается, уже бурлит большое сборище разного литературного и окололитературного народа! На сельской площади идёт открытие краевого симпозиума, собравшего литераторов со всей России и даже из-за «бугра». А высокое крыльцо библиотеки служит ораторам трибуной. Видимо таким образом организаторы хотели оказать честь знаменитому на всю Россию и весь мир писателю Астафьеву, хотя сам симпозиум, оказывается, планировался в Красноярске.

Мы поприсутствовали на торжественной части, послушали информацию о расписании мероприятий, о заселении участников в городские гостиницы и поняли, что нас здесь не очень-то ждали. Информация касалась только «членов литературного профсоюза», совсем как пиво в доме литераторов у Булгакова. Нас в списках гостей симпозиума не оказалось, к посиделкам на разных семинарах мы не готовились, и никто нами не интересовался. К Астафьеву было не подойти – всё это время он находился в плотном кольце людей, оживлённо с ними беседовал, а потом уехал в Красноярск с гостями симпозиума в большом караване автобусов. Я его и не разглядела толком.

Мы, конечно, огорчились, и уже уговорились возвращаться домой с этого чужого нам праздника жизни. И на какое-то время потеряли друг друга из виду. Пока Виктор отсутствовал, я сидела в машине, убеждая себя в том, что всё, что ни делается – к лучшему.

Он подошёл минут через двадцать, оживлённо беседуя с какой-то молодой девицей. Мне она представилась Анютой и назвала фамилию, без отчества. И была она той самой работницей библиотеки, которая звонила нам домой и пригласила сюда. Фамилию я сейчас не вспомню, а имя звучало оригинально.

Видать, не привыкла ещё отчеством козырять, молода и стесняется, – подумала я тогда. – А может, порядок такой у них в селе. Тут все всех знают, и отчество у односельчан ещё надо заслужить.

Девушка села на заднее сиденье, и мы под её руководством поехали по улицам Овсянки. Вскоре остановились у ворот простенького дома – деревянного, и ничем не выделявшегося из соседних строений по этому ряду улицы. Напротив – наоборот, стояли роскошные кирпичные особняки – кто во что горазд. С полным отсутствием общего архитектурного стиля.

– Заходите в дом, – сказала Анюта, – я познакомлю вас с моей бабушкой. Дом большой, бабушка будет вам рада. Здесь подождёте и заночуете. Виктор Петрович обещал к вечеру вернуться, просил, чтобы я о вас позаботилась… Машину можно загнать во двор, сейчас я открою ворота…

Анюта вскоре ушла, пообещав предупредить, когда появится в Овсянке её знаменитый односельчанин и родня в каком-то колене по материнской линии. Из долгих объяснений переплетения родовых колен, я поняла, что она приходилась Астафьеву внучатой племянницей.

Бабушку Анюты звали тётей Настей. Тётей она назвала себя сама – видно приняла нас за ровесников внучки. Она была нестарой женщиной – лет на десять постарше нас, а радушна, бодра и разговорчива, словно мы давно знакомы.

Сделала нам экскурсию по подворью. Познакомила с годовалым щенком, сидящим на цепи и облаявшим чужаков для порядка – дружелюбно виляя хвостом. На мой вопрос о кирпичных строениях на другой стороне улицы, слегка пренебрежительно сказала:

– Это не наши. Городские дачники. Приедут, покуролесят, водки попьют, и укатят. Зимой их тут не бывает. А дом же топить надо… Вот у них стены и рушатся. Зимой промёрзнут, летом трескаются. На подворьях бурьяны ростят… Денег некуда девать…

Показала горницу, где мы могли расположиться на ночлег.

Правда, до ночлега надо было ещё дожить. Предстоял, как минимум, долгий день в ожидании вечера. Зато вспыхнувшая с новой силой надежда на встречу с Астафьевым, уже была не призрачной.

День между тем тянулся и тянулся. Мы уже всю Овсянку трижды по кругу обошли. Побывали на берегу Енисея и во всех придорожных магазинчиках, помогли тёте Насте по хозяйству. Рассказали ей почти всю свою жизнь, узнали от неё богатую событиями историю Астафьевского рода. Да и о знаменитом родственнике – тоже. Пообедали, и уже откровенно заскучали, когда в сумерках примчалась Анюта:

– Астафьев приехал, и через полчаса нас ждёт! Я зайду за вами, готовьтесь…

Виктор вышел за нею следом, быстро вернулся, надел куртку, а мне сказал:

– Надо Анюте помочь подвезти что-то. На обратном пути заедем, будь готова, пока! – и убежал. Вскоре во дворе загудел мотор и затих. Уехали.

Они отсутствовали недолго. Минут через десять подобрали меня на обочине.

Дом писателя оказался почти рядом – в конце соседнего переулка. Пешком три минуты ходу. Мимо него мы уже трижды проезжали и проходили. Анюта, выходя из машины, попросила нас подождать, а сама вошла в калитку.

Не прошло и двух минут, как калитка отворилась, и в проёме показался седовласый и широкоплечий коренастый мужчина в распахнутом ватнике, явно видавшим всякие виды и грязную работу. А что? Нормальная русская одежда для людей из сельской местности, военных и строителей. С Виктором он поздоровался за руку, а меня приобнял за плечи. Повёл нас в дом.

Дом пятистенок, такой же, как и у Анютиной бабушки – тёти Насти. Только собаки в его дворе не было, да пространство перед крылечком пошире, и поросло травой, побуревшей в пору предзимья. Чуть в стороне стоял чурбак с заклиненным в нём топором, а рядом врассыпную валялись свеженаколотые полешки, без слов объяснившие рабочий вид хозяина.

В доме классика русской литературы было по-деревенски просто, чисто и уютно. Повсюду настелены светлые домотканые половики, видимо напоминавшие хозяину детские годы. Пройдя остеклённую веранду, я попала в небольшую кухню-прихожую, где уже хозяйничала Анюта. Из соседней комнаты через отрытую дверь доносились голоса – мужские и женские. Показав, где можно повесить куртки, Виктор Петрович подтолкнул нас к распахнутой двери и полушутливо представил своим четверым товарищам, судя по всему, коллегам по литературному цеху:

– А вот и наши саяногорцы, прошу их не обижать!

Потом была церемония самопредставления, где каждый, называл себя. Одна из двух дам назвалась по имени-отчеству, остальные просто по имени и не всегда по фамилии. Во всяком случае, знаменитых имён мне не запомнилось. Если это и были литераторы, то их книг я не читала, а показать своё невежество не стремилась.

После организационной суматохи по превращению гостиной в комнату для пиршества, мы расселись за столом, накрытым с таким размахом и изобилием всяких закусок, что ножки у стола подгибались от еды и изысканного алкоголя. От красочных этикеток рябило в глазах. Таких мы с Виктором и не видывали. И хотя я тоже участвовала в кухонных работах и украшении стола, в те голодные девяностые такой роскоши представить себе не могла. Но присмотревшись, увидела, что всё приготовлено по-домашнему, по-деревенски просто и щедро. И поняла, это Анюта расстаралась на славу. Ну, а алкоголь, к которому за весь вечер не притронулся хозяин, натащили гости.

За столом все шутили, перебрасывались репликами, что-то обсуждали, а меня словно перемкнуло, и от стеснительности я больше молчала. Всё решала дилемму – читать или не читать вслух этим посторонним людям стихотворение, посвящённое Астафьеву? Если, конечно, меня попросят что-нибудь прочесть вслух.

Но другого более достойного стиха на ум не приходило, а все прежде написанные, уже поблекли перед этим последним. К тому же, я плохо запоминаю собственные вирши. Могу запутаться в черновых вариантах старых стихов. В конце концов, решила вообще ничего не читать, а отдать распечатанный на компьютере листок, сопроводив это какой-нибудь подходящей к случаю фразой.

Рисуя вилкой в тарелке какой-то бессмысленный узор, я видно совершенно выпала из реальности, и очнулась от того, что Виктор толкнул меня локтем…

И тут меня обожгла концовка фразы Астафьева: – «…что нам скажут дети асфальта». Я расслышала в ней намёк на стихотворение «Росток на автостраде», а улыбку хозяина восприняла, как насмешку. Он чуть повернул голову к левому собеседнику, и я не увидела в его правом глазу улыбки – только равнодушие. Боясь встречаться взглядом с Виктором Петровичем, сидевшим во главе стола, протянула ему свёрнутый в трубочку листок:

– Это Вам!.. Подарок от меня…

– Что там?

– Стих.

– Прочти, у меня тут очков нет…

Протягивая листок, я встала, и садиться теперь было неудобно. Пришлось читать вслух стоя. Как девочке на стульчике перед Дедом Морозом.

Почти не видя пляшущих перед глазами букв и не отрывая взгляда от листка, ни на кого не глядя, я читала наизусть.

На последней строфе, совсем некстати, в углу на тумбочке зазвонил телефон. Астафьев, не говоря ни слова и только показав рукой, что просит тишины, стремительно встал и снял трубку.

По инерции я договорила концовку, понизив голос почти до шёпота. Она прозвучала жалко и невыразительно, как оборванная струна гитариста.

…Он говорил долго, отвернувшись к стене, и все притихли. А потом кто-то из мужчин не выдержал, достал и показал пачку сигарет. И курящий народ, стараясь не шуметь, потянулся к выходу на веранду. Я тоже выскочила на свежий воздух с горящими со стыда щеками.

Это полный провал, – думала я, стоя в одиночестве под звёздным небом.

Никто даже слова не сказал, в глаза не посмотрел… Они решили, что стихотворение «датское», написанное из лести к подходящему случаю.… И что тогда, мне тут делать? Тёзку классик уже обласкал, сообщил, что отправил его рукопись в столичный журнал.… Обещал рекомендацию в союз… Что мешает нам откланяться? Время позднее, пора и честь знать…

А вот и Витя! Вышел на крылечко. Меня потерял, и уже ищет… Куртку мою прихватил… Удобный момент делать ноги!

– Может нам пора? – спросила я Виктора, надевая куртку.

– Ты что? Мы в такую даль ехали! Неудобно.… Надо попрощаться по-человечески.… А ты хорошо читала, они ошалели! Я наблюдал, как слушали…

– Дай мне ключи от машины, – попросила я.

– Не дам!

– Я возьму фотографию отца.… Покажу, может, и правда они вместе воевали?

– Ладно, держи! Только без фокусов, пожалуйста! Одна нога здесь – другая там! Все уже за стол снова сели, – добавил он, возвращаясь в тепло.

Вроде бы я отсутствовала недолго, а в доме уже поменялась обстановка. Как декорации на сцене во время спектакля. Большой обеденный стол исчез – передвинулся к дальнему окну, значительно уменьшившись в объёме. Вместо него стоял низенький, журнальный, с тортом и чайными приборами – а ля фуршет. Подходи, бери чашку с чаем, и располагайся, где нравится – на диване или на стульях, что рядком выстроились вдоль стены.

Общество разбилось на группки по интересам, и моего прихода никто как бы не заметил. Только муж помахал рукой, показав на «заначенный» для меня кусочек торта на тарелочке.

Выпив чаю, я переместилась на кухню. Женская половина времени не теряла – посуда уже почти вымыта. Мне дали в руки полотенце – вытирать тарелки. Женщины щебетали о чём-то своём, что меня нисколько не трогало. Ступор продолжался, и только эти тарелки пока держали меня наплаву.

Как подойти к Астафьеву с фотографией папы? Жаль, что фото не фронтовое, а уже послевоенное у кабины самосвала. На ней он ещё молодой, но усталый и небритый. В ушанке и ватнике, подобных «прикиду» хозяина, встретившего нас сегодня у ворот. Узнает ли, спустя столько лет?

Плывём по течению, – решила я, и прислушалась к разговору женщин.

Анюта, как доверенное лицо знаменитого родича, в неформальной обстановке по долгу службы, устанавливала деловые контакты с издателем из Новосибирска. Это была та самая дама с тяжёлым взглядом, что представилась мне по имени отчеству. Незаметно от собеседницы подмигнув мне, мол, не теряйся – это твой шанс, – Анюта выспрашивала гостью о подробностях современной компьютерной вёрстки.

За столом все присутствующие перед издательницей лебезили и проявляли повышенную заботу. На меня она ещё за столом неизвестно за что зуб заточила. Гневно выговорила мне за то, что я по имени и без отчества назвала её спутника – профессора Новосибирского университета! С какой бы стати мне называть его по отчеству, если он сам представился Алексеем? И должности своей не сказал… Я промолчала, не желая вступать в перепалку. Потому и сидела за столом, словно мешком пришибленная. А тут она – стоит у раковины, полощет посуду, без всякой надменности. Любезно рассказывает любопытной Анюте, во сколько обходится издательству тираж в мягком и твёрдом переплёте. Я и расслабилась – что-то человеческое увидела в этой женщине…

Тема издания тиража интересовала и меня. Стихов уже набралось на сборник, а как издавать пока было совершенно неясно. Я слушала разговор, и когда Анюта по какому-то делу вышла из кухни, спросила о том, можно ли издать книжку за счёт автора в Новосибирском издательстве.

Ответ был унизительный. Что-то типа того, что поэзия не пользуется спросом, убытки немеряны, а мне так и вообще – дороже дорогого обойдётся. Последняя фраза сопровождалась оценивающим взглядом всего моего скромного гардероба, с головы до ног.

Повторное унижение словно подхлестнуло меня бичом. Заставило выпрямить спину, вскинуть голову, и… по-королевски вежливо улыбаясь, ответить, что не стоит беспокоиться, издателей много и я не нуждаюсь в её таких убыточных услугах.

Слово «услуги» я выделила смысловым ударением и смотрела теперь в её белые от бешенства глаза, продолжая улыбаться.

– Я тебя в порошок сотру! – пригрозила она зловещим шёпотом, но не успела. К счастью в кухню вернулась Анюта и сказала, что меня зовёт Виктор Петрович.

Не знаю, что на меня нашло. Может быть, закипела древняя и горячая татаро-монгольская кровь моего польского прадеда.… Только я сделала то, что от начинающей поэтессы бальзаковского возраста никто ожидать не мог.

Сняла с плеча влажное полотенце, резко, словно в ярости, бросила его на стул. Ещё резче схватила стопку вытертых мной тарелок, и сделала обманное движение. Будто бы желаю бросить их с размаху об пол. Издательница отпрянула, а я быстренько сунула в её руки стопку вытертых тарелок, и, продолжая улыбаться, приказала:

– Поставьте их, пожалуйста, в шкаф!

И она послушно схватила тарелки, боясь скандального звона битой посуды!

А я развернулась на сто восемьдесят, и победно вышла из кухни. Мимо Анюты, прикрывающей рукой смеющийся рот…

Виктор Петрович сидел за складным обеденным столом в дальнем углу горницы. На столе двумя стопками громоздились книги. На корешках той стопки, что поменьше, читались имена разных авторов. Видно, сегодняшние гости уже надарили, пока я за фотографией бегала. Стопка побольше была с фамилией Астафьев на корешке, и названием «Весёлый солдат» на каждой обложке. Меня немного трясло от неожиданной стычки на кухне, и, наверное, во все стороны ещё летел адреналин. Поэтому Виктор Петрович, показал загребающим жестом на стул у стены, принеси, мол, поближе:

– Присядь, Таня, – пригласил Астафьев, и раскрыл титульный лист «Весёлого солдата», собираясь написать автограф.

– Спасибо, Виктор Петрович, у нас есть такая с Вашей дарственной надписью, – остановила его я, доставая из кармана фотографию отца. – Это мой отец. Посмотрите, пожалуйста, может Вы служили вместе? Его фронтовой путь во многом совпадает с вашим до форсирования Днепра. Ведь Коляшу Хахалина Вы с себя писали?

Он бережно взял в руки фотографию, внимательно и долго рассматривал, потом отдал:

– Нет, не могу узнать.… Извини.… Много лет прошло, понимаешь. Все мы тогда были такие молодые… – и лукаво улыбнувшись, спросил:

– А ты мне подпишешь свою книжку?

Я смутилась:

– У меня нет пока…

– Тогда напиши тут своё имя, – положил он передо мной знакомый, скрученный в трубочку листок, расправляя его ладонями много потрудившегося в жизни человека. – А книгу подаришь, когда издашь.

– Обязательно подарю, – с лёгкостью пообещала я, ставя на белом поле рядом с текстом «Посвящается Виктору Петровичу Астафьеву» первый в своей жизни автограф:

с благодарностью от Татьяны Хлебцевич.

И на словах добавила:

– Это благодаря Вашему Коляше оно родилось.

На что он ответил:

– Значит, хорошо получилось, если такие искры высекло…

– Извините, нам ехать пора… Путь неблизкий. Спасибо Вам!

Он странно на меня посмотрел и встал.

И вдруг я поняла, что означает эта пугающая меня странность взгляда.

Вспомнила, как тётя Настя говорила, что один глаз у него неживой – от фронтового ранения полувековой давности.

И – отвела глаза.… От острой жалости, из сострадания, которыми не хотела нечаянно обидеть!

А он замолчал и кашлянул. Словно слова, уже готовые слететь с языка, застряли в горле…

Эта минутная неловкость поставила меж нами прозрачную стеночку отчуждения. Словно мы оба, испугавшись неуместной искренности, надели прячущие душу маски.

Кто-то вошёл в комнату и отвлёк Виктора Петровича. Пользуясь моментом, я тихонько отошла, и стала разыскивать свою куртку и обувь.

Справившись со шнурками кроссовок, выпрямилась, и снова встретила внимательный взгляд Виктора Петровича. Совсем рядом. Он опять был в своём любимом ватнике и галантно держал в руках мою куртку, а потом пошёл провожать за ворота…

Как-то сумбурно получилось наше прощание. Виктор Петрович ушёл вперёд. Туда, где уже прогревал двигатель машины Виктор, а меня на крыльце тормознула Анюта.

– Уже уезжаете? – спросила она.

– Да, пора. Заедем проститься с твоей бабушкой, и домой.

– Зачем же, ночью?

– Виктору завтра на работу. А ночью трасса свободней, быстрей доедем.

– Деда Витя был рад вам. Я же вижу, какой бодрый он сегодня. А ведь, уже давно не ходит без палочки – жалуется, что ноги болят.

– Да? Я не заметила хромоты.… Ну, до свидания, Анюта! Будь счастлива. Это самое главное в жизни, – сказала я ей на ухо, когда мы обнялись.

На улице мужчины ещё беседовали, стоя у капота. Но слова были торопливы, как обычно бывает на проводинах. Ледок отчуждения нарастал, и теперь окреп от перспективы неотвратимого расставания. Хотя и прятался за вежливыми фразами: «до свидания… спасибо… пишите»…

Что собирался сказать, и не сказал мне Астафьев, поперхнувшись словом?

Теперь не у кого спросить…

…Название «Отец» у стихотворения появилось годом позже, когда в телевизионных новостях сообщили о кончине выдающегося русского писателя – сибиряка, мастера деревенской прозы, после продолжительной болезни…

Обтекаемо гладкие слова, с лёгким налётом сожаления, полагающегося при соболезновании от посторонних людей, за которыми непреодолимо стояло официозное умолчание о главной и героической работе последних лет жизни Астафьева – его военной прозе. Прозе о войне без фанфар, без высокопарности и мифотворчества, одобряемого тогдашней цензурой. Прозе, непонятой даже ветеранами и однополчанами, завалившими газеты возмущёнными письмами…

И никто не заметил духовного подвига писателя-фронтовика, который спустя полвека, вопреки всем дежурным штампам и славословиям, осмелился рассказать жестокую правду о войне. Поднимающую, а не умаляющую цену народной победы в Великой Отечественной войне.

Каково было ему погружаться в своё страшное военное прошлое, фактически проживая его заново, уже с высоты жизненной мудрости? Легко ли это, каждым нервом, каждой клеточкой, снова и снова чувствовать беспощадную, ничем не оправдываемую жестокость всех войн?

Настоящий писатель пишет из себя, и не понарошку живёт жизнью своего литературного героя. Без такого погружения в образ не бывает гениальных книг.

Мой отец писателем не был. Он не любил говорить о своём фронтовом прошлом. Но, как и Астафьев, до последних дней своих стыдился убийства единственного немца за всю войну. Живого человека, у которого, наверное, где-то была мать, родной дом… и душа, данная Богом…

Вот бы папе прочитать «Весёлого солдата», что бы он сказал?

А своё обещание я не сдержала… Книжку Астафьеву не подарила.… Не успела…

Когда через два года я везла её тираж автобусом из Красноярска мимо Овсянки, дом Астафьева больше никому не светил окнами в ночи.… Только напротив запертых ворот появился неоновый фонарь, а в памяти всплыла картина нашего прощания.

…Он тогда стоял у своих деревенских ворот с какой-то невысказанной печалью в глазах. И в тёмном силуэте на ветру остро почудились немощь, одиночество и беззащитность…

Почти таким же я видела в последний раз своего отца. Только смотрела тогда из окна уходящего поезда, а не из салона автомобиля. Сходство было таким разительным, что защемило сердце, и вспомнились стихотворные строки об отце, навсегда связавшие нас, как родню.

……………………….