Читать книгу Тень Индры. Авантюрный роман-мистерия - - Страница 5

Пока я вел молчаливые переговоры с бестелесными авторитетами8, мои спутники решили, что дальше моей неприкаянной судьбой озаботится монах. Ватана оставила номер телефона и попрощалась. Ее присутствие оставалось еще какое-то время, сотканное в плотном воздухе из тонких ощущений и солнечных бликов. Темная озерная вода разлилась иссиня-черными волосами, отблески света на гладких листьях мерцали, как ее сияющие глаза.

Тем временем проницательный Пим предложил поехать в Ват Арун. Точнее, он поставил меня перед фактом. Да кто бы возражал, к тому моменту меня выключили. Робот с оборванными проводами. Состояние мыын-тыып9. Однако предложение Пима не означало, что мы отправляемся прямо сейчас. А как же перетереть с собратьями за просветление?!

Мы вошли в небольшой храм и расположились в зале на покрытых лаком скамьях из темного дерева. Лично мне составил компанию пакетик соевого молока, Пим же завел беседу с пожилым монахом. Тот скользнул взглядом по моей скромной персоне, после чего я, похоже, стал незаметной тенью. Кто знает, если он медитировал на скелеты, для него я, возможно, и был бесполым костяком. Следующие полчаса костяк провел, слушая вельми информативные разговоры на тайском. От нечего делать я медитативно грыз тонкую соломинку и пялился на бушевавший за окнами бамбук. Я чувствовал себя диковинной рыбой в душном аквариуме. Внутри храм выглядел несколько прянично: гладкий, сверкающе чистый. Ни черепов, ни лингамов, увы. Стерильная сакральность.

Меня повело от неясности и обезвоженности. Пакетик молока, серьезно?! Пим встал и попросил меня поклониться монаху. Мы попрощались, но следующим номером был приятель Пима. Его звали Мэн – Дикобраз, любезно пояснили мне. Уютная келья располагалась на втором этаже деревянного домика, окруженного пальмами. Мэн оказался застенчивым парнем среднего роста, с добродушной улыбкой и впечатляющей мускулатурой. Вот так выглядит человек, который спокоен и знает, куда и зачем течет его жизнь. Да, в келье – штанга и гантели, телик со звуковой системой, на полке под теликом – башенка гламурных журналов. Ну а что, ведь нужны же монахам напоминания о, ну, э-э-э-э, да… бессмысленности жизни в сансаре, тщетности бытия! Такой стиль монашеской жизни заинтриговал, но спрашивать в лоб показалось неловким, так что разговор неуклюже вильнул в сторону випассаны. Мэн посоветовал встретиться с его учителем, знаменитым познаниями в медитации.

На прощание Дикобраз радушно похлопал меня по плечу:

– Заглядывай в гости, Марс!

Я натянуто улыбнулся в ответ, ощущая нечто похожее на отчаяние. В гости? Когда, как? Что вообще со мной будет?

Когда мы выходили на шумную широкую дорогу, я понял, почему меня глючило. Не существовало никакого обозначения, что это монастырь. Такое отсутствие конкретики напрягало. Что происходит? Ситуации и разговоры просто случались. Это был мир без форм, переливаемая в вечности пустота. Пространство и время организовывались здесь совершенно иначе: каждый момент обладал правильно востребованной потенциальностью. Ситуация если чего и требовала, то не моего активного вмешательства. Сама форма и есть пустота; сама пустота и есть форма. Сутра сердца в действии.

Побывав у Мэна, мы все же отправились в путь. Каменная бадья, откуда торчал лотос, явила мне мое отражение. Аха! Вот почему Пим решил не бросать меня на произвол судьбы: лицо осунулось, как будто я покорил пустыню на брюхе без капли воды. Спасибо, Пим! Ты все правильно понял. Не оставляй меня сейчас! Эта ваша пустота… Пока не хочу в нирвану. Ну, то есть теоретически хочу, но не так сразу.

Мы вышли на остановку. Местный автобус – изрядно потрепанная колымага под названием рот тхаммада (public bus) – не заставил себя ждать. Кондиционера там не предполагалось, зато его деревянная «палуба» ходила ходуном так, что казалось, мы и правда в открытом море. Чтобы остановить и взойти на это достойное Махабхараты чудо транспортировки, приходилось чуть ли не выпрыгивать из штанов, неистово махая руками: гордые тайские колесничие не снисходили до нерешительно мнущихся на остановках путешественников и останавливались, лишь когда кто-то из пассажиров изъявлял желание сойти. В этом заключалась проблема: если ты не видел номера и не начинал призывно размахивать руками метров за двести, их проносило на скоростях звездных войн. Так что в штанах или без, прыгай, не прыгай, остановить автобус не представлялось возможным. Мне показалось даже, что водитель – а какой таец не любит быстрой езды – просто делает все от него зависящее, чтобы пролететь твою остановку. Он рвет рычаг передач, переходя в зону сурового экшена. Ходить по салону можно, – но на свой страх и риск. Окна автобуса распахнуты навстречу свежему ветру.

Ветер, однако, не рассеял ощущения безысходности, бесцветности пространства. Я подхватил это чувство по дороге из аэропорта; оно все более овладевало мной: я не знал больше, кто я такой. Точка в бесконечности? Курсор на экране монитора?

Бангкок предстал в виде скопления ремонтных мастерских, аккуратно расставленных на тротуаре мотоциклов, заправочных станций, забитых шинами полок открытых автомагазинов.

«Автоматрица какая-то!» – пронеслось в голове. Эта мысль крутилась на разные лады, отражаясь так и эдак от всего, куда падал взгляд: «Одна огромная ремонтная мастерская, технопургаторий. Еще не собранные в воспринимаемые кластеры коды».

Спешащие по своим делам люди выглядели как вызываемые командной строкой программы. Желто-зеленые такси казались серыми. Я чувствовал себя неудачливым зрителем в ретро кинотеатре: черно-белый фильм шел с перебоями и без звука, пианист с киномехаником буйно предавались возлияниям в подсобке.

В кадре промелькнула улица Кхаосан, о которой я узнал из справочника по Таиланду. Здесь селились бэкпэкеры10.

– А вот ваши, – просияв, кивнул на них Пим, – фаранги11.

Вот счастье-то! Белые физиономии, серебристо-светлые волосы, нечесаные бороды, дреды, бутылки пива в руках, обнаженные плечи, затейливые татуировки. Народ тусил и наслаждался жизнью. Европейцы от двадцати до восьмидесяти восседали за столиками, вальяжно дефилировали, демонстрируя обнаженные торсы среди лотков со стритфудом, болтали и лениво выбирали выложенные на столах лакомства. Торговцы ловко переворачивали жарящиеся на гриле куски мяса. На лотках с сифудом покоились во льду томно закатившие глаза рыбины. Пим указал на связанных крабов: чтоб не убежали. Свяжите меня, чтобы я не вернулся к бледнолицым с их надрывным чувством собственного превосходства.

Трое тайских старцев, сосредоточенно созерцавщих бутылку виски у входа на Кхаосан, выглядели как островок покоя и умиротворения, центр циклона. Впрочем, в их мире нет ни циклона, ни бурь. От стаканов со льдом шел пар. Один из аксакалов встретился со мной взглядом. Я невольно улыбнулся в ответ, и мужик, просияв, поднял стакан в жесте приветствия.

На углу замерли столбиками две полосатые кошки. Какие умные мордочки!

Автобус остановился рядом с причалом Тха Тьен. Заплатив два бата престарелой жене Харона, восседающей в будке у пристани, мы взошли на устойчивое судно. Низкие борта, поручни, отнюдь не ублажающие зад сиденья. Люди заходили и располагались, как в обычном рейсовом автобусе.

Паром отчалил. С нами на «ту сторону» отправились несколько женщин и сидящих поодаль от них монахов. Причал, ресторанчик на утопленных в реке сваях, беззаботные люди на берегу исчезли; реальность прикрылась тонкой завесой, растворилась в поглощающих берега сумерках. Река приняла наше намерение и, подхватив, понесла в иное измерение. Она ощущалась совершенно живой и бурлила невидимым в темноте пламенем воды. Иногда я замечал плывущие по волнам растения. На другой стороне изящным силуэтом фантастического звездолета соединяла небеса с землей пагода Ват Аруна. Река билась о берег с отчаянной силой, желая выплеснуть всю себя в это близкое, готовое впитать ее без остатка небо. Паром пересек реку и уткнулся в причал. Пронеслась мысль, что мы покинули мир живых.

– Ну что, Марс, – сказал Пим. – Велком! Ты в Тхонбури, третьем после Сукхотхаи и Аютхаи королевстве.

Из мрака проступали призрачные очертания главного храма монастыря. Его неуловимая, проникающая внутрь аура, в которой мгновенно, как мухи в паутине, зависали мысли и чувства, усилила состояние необъяснимой тянущей тревоги. Тревога переросла в страх: мы стояли перед входом. Как и в храме Чоллапатхан я почувствовал границу. За секунду страх достиг неимоверных высот, что-то внутри было готово закричать, завыть, упасть и сжаться. При этом голос, внутренний свидетель, мягко тронул за плечо. Почему он говорил со мной по-английски? You went this far. Will you stop here? — No, fucking way!12

Я переступил порог, и морок растворился.

Мы вошли на жилую территорию через калитку, пересекли лабиринты внутренних двориков, охраняемых кронами гигантских деревьев и молчаливыми серьезными собаками, и оказались в тихом закутке, спрятавшемся в самом сердце монастыря. Первыми я заметил каменные чаны с водой. Рыбы в них, погруженные в суровый анабиоз или в глубокую медитацию, лениво обмахивались плавниками.

Здесь располагались входы в монашеские кельи. Мой провожатый открыл одну из дверей и пропустил меня внутрь. В предбаннике было светло и чисто. Слева от входа – песочного цвета церемониальные зонтики, опахала и прочие ритуальные предметы. Справа маячила дверь уборной, которую тайцы называют хонг-наам, «водная комната».

– Будешь в тайском доме – первым делом поклонись Будде, – наставил монах, как только мы вошли.

Позолоченная скульптура Будды на трехъярусном алтаре сияла, излучая тепло и согревая сердце мягким, необжигающим огнем. Я совершил троекратный глубокий ваи13, то бишь поклонился, касаясь коленями, головой и руками пола. Изучающее меня пространство распустилось лучащейся принимающей улыбкой.

Осчастливив Пима, я наконец огляделся. Размеры кельи ломали представления о скромной монашеской обители: высокий потолок, стол, заваленный всякой всячиной: я отметил открытую пачку Nescafe, полную пакетиков «три в одном», электрический чайник, пачку с чипсами из рыбной пасты, китайские палочки. В углу притаился холодильник. Когда Пим доставал из него охлажденную бутылку воды, мой страждущий взгляд обнаружил, что он искушающе набит едой. Я вспомнил, что монахи не едят после полудня.

Комната Пима включала в себя отгороженную каморку, которую он, уходя, запирал на ключ. Там, в святая святых, обретались телевизор, стереосистема и матрас на полу.

Пахло чистотой, деревом и особенным уютом неизвестности, словно ты в тумане потерял утомивших спутников, остановился и понял, что можно побыть наедине с собой в состоянии спокойствия и медленно накапливающейся сосредоточенной силы. «Я проснулся нигде, тихо сижу, улыбаюсь себе»14.

Последним впечатлением дня стал туалет, ⠀или хонг-наам, в углу предбанника. Внутри два сосуда: большой каменный куб с водой для ванны и меньший для туалета. Сидячий горшок на возвышающемся постаменте представлял собой яркий пример туалета «в восточном стиле». Вторая тайная сутра о тайской культуре для вразумления пахучих варваров-фарангов гласила: «Вернувшись с улицы – прими душ!»

Ложась спать, Пим, ничтоже сумняшеся, указал на мое спальное место, дощатый пол. Тело обрадовалось отдыху на теплых уютных досках. Я подумал об открытом космосе монастыря Чоллапатхан. По спине пробежали мурашки. Только не там! Я все понимаю про ложную личность, но быть потерянной, раздавленной бесконечностью букашкой? Искусство дао – быть совершенной букашкой – прекрасно. Но не сейчас. О, пожалуйста, не сейчас! Здесь я мог собрать себя и подумать. А там, в лесном портале в Бесконечность, непреодолимая пустота не оставила бы мне шанса. Меня бы затянуло в нее: исчез бы в пространственно-временной дыре. Удостоверившись, что я все еще не букашка и, возможно, даже звучу гордо (эту мысль кто-то промяукал в моей голове таким тоненьким и жалким голосочком, что вопрос гордости-гордыни тут же снялся, безжалостно обсмеяв себя), я немного успокоился.

Тихо шуршал вентилятор, мой хозяин смотрел за стенкой по телевизору проповеди буддийских учителей. Вентилятор не разгонял вязкую жару. Ум вяло требовал создать хоть завалящую иллюзию контроля над ситуацией; лениво порождал пункты плана: «Останусь здесь, буду неспешно учить тайский, знакомиться с новыми людьми, с культурой страны. Надо прорваться. Жить, не ожидая ничего».

Я лежал в полутьме; из-под двери в царство затухающего сознания пробивался луч света дхармы15. Откуда-то извне доносились звуки смеха и песен. Свернувшись в мягком коконе, сотканном из частиц света, сознание все больше высвобождалось из невидимых липких нитей страха, паутины беспокойных дум. Иногда мысли восставали и, отчаянно цепляясь друг за друга, пытались воссоздать некое подобие постоянства, но, снова и снова обнаруживая свою фантомную природу, саморастворялись. Паникуя, ум пытался заполнить зияющую пустоту, но эмоциональные и интеллектуальные конвульсии не выживали в безмятежной улыбке великой пустоты16.

Ум и сознание были захвачены серебряным светом спонтанной медитации. Я приготовился слиться с этим светом, но голос в голове настойчиво занудел: «Отпусти сансару. Два года, дай себе всего два года, и сансара умрет в тебе. Индия взяла с тебя выкуп, но Индия включила механизм, который похерит программы страдания». Я догадался, что эти программы записаны в моем теле. Красная таблетка долбаного Морфея. Шевельнулось сомнение: «Неужели все так просто?» В ответ включился уже знакомый мне процесс: однажды подобное происходило в Бодхгае. Тем вечером, в начале курса медитации, жизнь прокрутили на невиданной скорости перед моими глазами. То же самое началось сейчас.