Читать книгу Берингийский мост. Или «Книга перемены дат» - - Страница 5

Фарли Моуэт, мой канадский как бы друг, знаменитый в 20 веке писатель и певец арктической природы, упокоившийся уже в 21-м, написал о нашей краткой магаданской встрече зимой 1970 года в своей книжке «Сибиряки», к сожалению, так и не переведенной на русский. Подарил мне ее спустя 20 лет в Сиэтле кто-то из новых американских друзей, искренне удивленный встречей с живым русским, описанным в прочитанной им канадской книжке много лет назад.

«Никаким четким планам нашего визита в Магадан ни разу не удалось сбыться: Россия полна сюрпризов! Однажды утром, когда мы с Джоном собирались посетить знаменитую колымскую автобазу и Нагаевскую бухту, раздался робкий стук в дверь нашего гостиничного номера. Я открыл и увидел молодого парня трудно определимой этнической принадлежности, который вручил мне письмо на весьма забавном английском. «Дорогой друг! – писал внезапный гость. – Спасибо вам за искренность, спонтанность ваших книг, которые я прочел все! Я наполовину юкагир, родился и вырос в тундре, и это – мой мир. Я знаю язык волков и карибу, очарование и угрозы снежных пустынь, загадки полярных сияний. Я не мог подойти к вам {на публичной встрече} – слишком многие жаждали прикоснуться к вашей славе, и слишком многие вас плотно окружали. Я слышал ваш голос и смех, и просторы тундры вставали перед глазами. Чиновники представляли вас как иностранного писателя, а не как художника, творящего свои книги во мраке полярной ночи… Я пишу о Чукотке. Мои рассказы пока похожи на робкие ростки на мерзлой почве несовершенства, но я уверен, что скоро они найдут свой путь к реальным людям Севера… Ваш Эдуард Гунченко».

Я не мог сопротивляться очарованию этого письма: черные глаза Эдуарда глядели на меня с надеждой. «Джон! – крикнул я своему спутнику. – Я отлучусь ненадолго с друзьями, скоро буду. Насладись экскурсией без меня!». Эдуард привел меня в свою квартиру, изумленная беременная жена кинулась хлопотать на кухне. «Она знает, что вы – человек тундры, – сказал Эдуард. – А я должен разделить эту минуту с другом». Он исчез и через минуту вернулся с другим молодым человеком, Анатолием Лебедевым. Мы пили чай, ели оленину, юколу и икру, и два моих хозяина спорили о чем-то до хрипоты. Оба пытались писать, оба относились к той новой генерации, которую в Москве снисходительно именуют «детьми природы». Оба были так искренни, прямолинейны и восхитительны, что о встрече с такой парочкой можно было только мечтать. Анатолий был из Владивостока, где оставил работу морского инженера, чтобы сбежать на Север, прочитав первую книжку Эдуарда, геолога из Магаданского института».

На этом цитирование Фарли, очаровавшего нас навеки, можно остановить, уточнив ряд деталей. Понятно, что за давностию лет я мог что-то забыть из той встречи. Что-то мы могли с другом Эдиком присочинить в ходе нашего бурного общения, а что-то и Фарли мог понять превратно из моего тогда еще весьма бедного, институтского английского, начисто лишенного и письменной, и разговорной практики. Что было точно – это наше письмо, которое я сочинял как умел со слов Эдика, уснащая своими эмоциями. Мы просто не надеялись, что пообщаться с Фарли, и тем более увести его домой нам удастся, и письмо рассчитывали хотя бы передать, сообщив нашему кумиру о своем существовании. Правдой было и то, что мы решили выставить юкагира Эдика вперед, постучавшись в дверь гостиничного номера, пока я по мере сил пытался оградить наш несанкционированный визит к иностранцу от весьма вероятного сопротивления спецслужб: нам обоим проблемы с ними были совсем ни к чему.

Мы прекрасно понимали Фарли, решаясь на свою авантюру. Не без труда добившись давно желанной поездки на запад, в российскую Сибирь, и видя на этом пути через пролив вместо Берингийского моста нерушимый железный занавес, он вынужден был обогнуть глобус на восток. И мечтая пообщаться с коренными тундровиками и зверобоями Чукотки, был обречен довольствоваться протокольным государственным чукчей Рытхэу. Это его как писателя никак не могло устроить, но выхода не было. Так что в нашем лице такой выход в виде общения с Гунченко с обеспеченным переводом был для Фарли внезапным и дорогим подарком. И знаменитый канадец воспользовался им охотно и на полную катушку, вынуждая меня изрядно попотеть, пытаясь найти англоязычную замену неизвестным терминам из тундрового быта.

Эдик, с которым мы познакомились на военных сборах спецназа под Уссурийском и который потом приютил меня в Магадане в теплом подвале своей пятиэтажки, действительно пытался писать рассказы, как и я, очарованный первыми книжками и публикациями Куваева и Мифтахутдинова и, разумеется, до дыр зачитав всего переведенного Моуэта. И мы конечно спорили о своих рассказах, критиковали, учились – это был упоительный процесс. Но я до сих пор бережно храню книжки моих северных друзей-писателей, только книжки Гунченко среди них никогда не было, и я о ней ничего не помню. Допускаю, что в общении с Фарли Эдик мог что-то говорить о книге, например, писателя-этнографа Владлена Леонтьева и показывать ее, а Фарли из моего перевода понял все не так. Для нас всех эта встреча была настолько полна эмоций, удивительных совпадений и смыслов, что все эти подробности не имели особого значения. И уточнить их у Эдуарда было не суждено – жизнь нас позже развела навсегда. Главное, что имеет смысл – Фарли был у нас, и фотография втроем, сделанная корреспондентом АПН Федей Редлихом, когда он отыскал Фарли, до сих пор украшает стену моей квартиры.

Спустя годы, с трепетом листая и читая уже в оригинале присланные им, неизвестные в России книги, такие как упомянутую «Siberians» и военную, «The Regiment» – «Полк», я глубже познавал жизнь и творчество этого удивительного североамериканца. В особенности – его ощущение дикой природы. И со временем, мне кажется, по-настоящему вник в магическую символику одного из самых его захватывающих и известных в России произведений. Речь о книге, переведенной у нас под названием «Не кричи: «Волки!». Изданий было несколько, и, как ни удивительно, несколько было и русскоязычных написаний этой загадочной фразы с разными знаками препинания. Фарли назвал ее просто, вовсе без них, и даже в единственном числе – «Never cry wolf», чем сильно озадачил переводчиков. Большинство восприняло эту фразу как-то по старорусски, видимо вообразив себя едущим сквозь бескрайние таежные просторы в холодной конной кибитке, которая всегда рисковала подвергнуться хрестоматийному нападению оголодавшей волчьей стаи. Тогда и рождался, согласно книжной традиции, этот краткий тревожный возглас того, кто первым увидел стаю: «Волки!» То есть, по мнению переводчиков, названием книги Фарли просто призывал не бояться волков, а лучше понять их жизнь и проникнуться сочувствием к этим отважным и преданным семье хищникам.

На самом деле, чем больше я проникался тонкостями североамериканского английского языка в своих поездках по континенту, тем явственнее понимал ошибочность такой трактовки. Суть в том, что слово «cry», как и большинство английских слов, имеет несколько довольно разных значений, и выбор при переводе сильно зависит от контекста, в данном случае от содержания книги. И Фарли, как человек, реально поживший с волками и став им другом, очень вряд ли стал бы выносить в заголовок такой тревожный, настораживающий аспект отношения к ним как к опасным хищникам, какой придали книге наши переводчики. Поэтому, скорей всего, слово «cry» в данном случае следовало перевести не как «крик», что в наших словарях стоит первым, а как «плач», как оно чаще всего и используется американцами и канадцами. Тогда заголовок выглядел бы совершенно иначе, вполне оправдывая отсутствие у Фарли знаков препинания в нем: «Волк не плачет». Или еще точнее «Волк не плачет никогда».