Читать книгу Наследники легенд - - Страница 3

Фигура полицейского расплывается, а затем снова становится четкой.

Я не смотрю прямо на него. Я вообще не могу сфокусировать взгляд ни на чем в этой комнате, но, когда смотрю на полицейского, его лицо мерцает.

Его значок, прямоугольная табличка с именем, булавка для галстука? Все эти металлические предметы у него на груди переливаются и мерцают, словно серебряные монеты на дне фонтана. Весь он кажется зыбким. Нереальным.

Но я об этом не думаю. Не могу.

Кроме того, если плакать три часа подряд, нереальным начнет казаться все.

Полицейский и медсестра привели меня и отца в крошечную мятно-зеленую комнатку. Теперь они сидят за столом напротив. Они говорят, что «разъяснят нам ситуацию». Эти люди кажутся нереальны, как и то, что они говорят.

Я плачу не о смерти матери. И не о себе. Я плачу, потому что эти незнакомцы в больнице – медсестра, врач, полицейский – совершенно не знают мою мать, но они были рядом с ней, когда она умерла. Когда родные умирают, приходится слушать, как незнакомцы озвучивают твои самые страшные кошмары.

– Мы нашли ее на семидесятой трассе около восьми, – говорит полицейский. Включается кондиционер. Острый запах больничного мыла и чистящего средства дует нам в лицо.

Я слушаю, как незнакомые люди говорят в прошедшем времени о маме – о человеке, который привел меня в этот мир и создал мое настоящее. Сидя прямо передо мной, они говорят в прошедшем времени о моем сердце, которое бьется, кровоточит и рвется на части.

Это надругательство.

Эти незнакомцы в форме режут меня на части своими словами, но они просто делают свою работу. Нельзя кричать на людей, которые просто делают свою работу, правда же?

Но мне хочется.

Папа сидит в кресле, обтянутом искусственной кожей. Оно скрипит, когда он наклоняется вперед, чтобы прочитать мелкий шрифт на листах бумаги. Откуда взялись эти документы? Чьи они, эти документы о смерти мамы? Почему они готовы, когда я – еще нет?

Папа задает вопросы, ставит подпись, моргает, вздыхает, кивает. Не знаю, как он функционирует. Мамина жизнь остановилась. Разве все живое не должно было остановиться тоже?

Ее раздавило внутри нашего седана, искореженное тело зажало под приборной панелью, а тот, кто с ней столкнулся, скрылся с места происшествия. Рядом никого не было, а потом какой-то симпатичный, вероятно, перепуганный добрый самаритянин заметил ее перевернутую машину на обочине дороги.

Кроваво-красные нити соединяют последние слова, которые я сказала маме прошлой ночью со зла, с другой февральской ночью. С ночью, когда мы с моей лучшей подругой Элис сидели вместе в комнате на нижнем этаже дома ее родителей и решили, что программа раннего обучения в Университете Северной Каролины в Чапел-Хилл и есть то, о чем мы мечтаем. «Талантливые студенты старшей школы могут в течение двух лет изучать в Каролинском университете предметы, которые будут зачтены при дальнейшем обучении, пожить в общежитии и стать независимыми». По крайней мере, так было написано в брошюре. Раннее обучение в университете – единственная возможность для двух девочек из этнических меньшинств выбраться из городка в глуши Северной Каролины. Для нас этот шаг означал смелые идеи и более просторные классы – и приключения. Мы написали заявления вместе. После школы вместе пошли прямо к бентонвильскому почтовому отделению. Вместе кинули конверты в почтовый ящик. Если мы попадем на раннее обучение, то выберемся из Бентонвильской школы и будем жить в университетском общежитии в четырех часах езды от дома – и вдали от родителей, которые иногда контролировали нас так крепко, что нам было не вздохнуть.

За десять лет до моего рождения мама тоже училась в Каролинском университете. Перспективная молодая исследовательница. Я из года в год слушала рассказы о тех временах. Видела на стенах фотографии сложных химических экспериментов: мензурки и стеклянные пипетки; защитные очки, упирающиеся в ее высокие скулы. На самом деле именно она натолкнула меня на эту мысль. По крайней мере, так я себе говорила.

Ответы пришли вчера. Родители Элис знали, что она подала заявление. Они радовались так, будто это их приняли.

Я знала, что мне на такое рассчитывать не стоит: я подала заявление тайком от матери, уверенная, что, как только меня примут, как только я получу ответ, она откажется от своего стремления всегда удерживать меня рядом. Я передала ей письмо с сине-белой эмблемой Каролинского университета, улыбаясь, словно получила приз.

Я никогда не видела ее в такой ярости.

Сейчас мое сознание просто не понимает, где находится тело. Оно снова и снова пересматривает последние тридцать шесть часов, пытаясь понять, как мы оказались в этой больничной палате.

Прошлая ночь. Она кричала о доверии и безопасности, и о том, что не нужно стремиться повзрослеть так быстро. Я кричала о несправедливости, о том, что заслужила, и о том, что хочу оказаться подальше от грунтовых дорог.

Это утро. Я по-прежнему сердилась, когда проснулась. Лежа в постели, я мысленно пообещала себе не разговаривать с ней до конца дня. Тогда это мне понравилось.

Этот день. Ничего такого, обычный вторник, за исключением того, что для меня он крутился вокруг сообщения «Мы поговорим позже».

Этот вечер. Она выехала с работы.

Потом. Машина.

Сейчас. Бледно-зеленая комната и запах антисептика, который обжигает легкие при каждом вдохе.

Навсегда. «Мы поговорим позже» – не то же самое, что «Мы не поговорим больше никогда».

Нить, которая тянется из февраля, туго обвивается вокруг меня, будто я никогда больше не смогу вдохнуть. Но почему-то я все еще слышу, как полицейский говорит, мерцая и сияя.

Воздух вокруг него кажется живым. Будто он пропитан магией.

Но когда весь твой мир рушится, немного магии – это… ничто.