Читать книгу Первый: Новая история Гагарина и космической гонки - Stephen Walker - Страница 9

20 ЯНВАРЯ 1961 ГОДА

Капитолий, Вашингтон

На следующий день после пока что сохраненного в секрете назначения Алан Шепард и его жена Луиза, не испугавшись снегопада и дорожных пробок, отправились посмотреть, как президент Кеннеди будет приносить присягу. Когда в 12:50 новый президент поднялся на трибуну в недавно расширенном восточном крыле Капитолия, ночная метель давно прекратилась и на чистом голубом небе ярко сияло солнце. Окрестности Капитолия покрывал снег, но всё, как позже написал Хью Сайди из журнала Time, «дышало свежестью и новыми надеждами»[48]. По оценкам, около миллиона зрителей вместе с Шепардами наблюдали, как председатель Верховного суда США Эрл Уоррен принимает присягу. Еще 80 млн американцев смотрели церемонию по телевизору – впервые инаугурацию показывали в прямом эфире и к тому же, для счастливых обладателей соответствующих телевизоров, в цвете. Несмотря на холод, Кеннеди был без шляпы и пальто, в отличие от 70-летнего Эйзенхауэра, который надел пальто и толстый белый шарф. За несколько минут до церемонии возникла легкая суматоха: во время инаугурационной молитвы, которую проводил архиепископ Бостонский кардинал Ричард Кушинг, из-под трибуны вдруг пошел дым. Позже кардинал утверждал, что намеренно затянул молитву – она продолжалась целых 12 минут, – чтобы в случае чего заслонить президента своим телом от взрыва. В свете убийства Кеннеди в ноябре 1963 года этот момент вызывает определенные ассоциации, но тогда какой-то электрик нырнул под трибуну, выдернул пару проводов, и дым прекратился. Президент начал говорить:

Пусть каждое государство, желает ли оно нам добра или зла, знает, что мы заплатим любую цену, вынесем все трудности, преодолеем любые испытания, поддержим своих друзей и остановим врагов ради спасения и укрепления свободы[49].

Его выступление длилось всего на пару минут больше, чем молитва кардинала, но даже сегодня, спустя 60 лет, заключительное обращение президента к соотечественникам-американцам – «Не спрашивайте, что может сделать для вас Америка, спросите, что вы можете сделать для своей страны» – звучит очень актуально. Но слова Кеннеди несли также яркий призыв к защите свободы «в час наивысшей опасности для нее». Не называя явно СССР, он предлагал переговоры во имя мира во всем мире, но это предложение подразумевало применение силы в случае, если «недруг» Америки не согласится на него. В этот момент Сайди не мог не взглянуть на советского посла Михаила Меньшикова, находившегося, как положено, на трибунах возле президента. Тот невозмутимо сидел, надвинув шляпу на лоб и сложив перед собой руки в перчатках.

Мир, в котором Кеннеди стал президентом в тот холодный и ясный январский день 1961 года, был, по мнению многих, опаснее любого периода в прошлом. Во время избирательной кампании Кеннеди активно выступал за уменьшение так называемого отставания по ракетам[50] от СССР – отставания, которого на самом деле не было, хотя миф о его существовании и помог ему выиграть выборы[51]. Но само наличие арсеналов ядерных боезарядов и средств их доставки в сочетании с порождаемыми ими страхами создавало в стране почти перманентную атмосферу тревоги, ослабить которую не могли ни регулярные учения по действиям в случае ядерного нападения[52], ни мультики, в которых симпатичная черепашка по имени Берт показывала маленьким американским мальчикам и девочкам, что делать при взрыве бомбы, в сотни раз мощнее сброшенной на Хиросиму.

Противостоящий Кеннеди советский премьер Никита Хрущев, первый секретарь Центрального комитета Коммунистической партии Советского Союза, был силой, с которой следовало считаться. Он доказывал это не единожды, взять хотя бы отправку в 1956 году танков на подавление попытки Венгрии освободиться от советского ярма и организацию последующей расправы над лидером этой страны[53]. Маленький и тучный, громкоголосый и склонный к внезапным, но четко нацеленным вспышкам ярости, во время которых он, бывало, грозил кому-нибудь кулаком, Хрущев был способен на самые дикие выходки. Он мог заявить западным послам на дипломатическом приеме, что всех их «похоронит»[54], или радостно похвастаться, что его страна печет ядерные ракеты «как сосиски»[55], даже если на самом деле это было не так. Или – в памятном октябре 1960 года – снять ботинок и стучать им по столу на Генеральной Ассамблее ООН[56], чтобы прервать какого-то делегата, который в этот момент говорил что-то недоброе о Советском Союзе. До сего дня не утихают споры о том, действительно ли он стучал ботинком (хотя его переводчик, который при этом присутствовал, утверждал, что стучал, причем с такой силой, что сломал наручные часы). Как бы то ни было, факты здесь не имеют значения. Важна легенда, особенно если она способна заставить противников лишний раз задуматься.

Очередной шедевр красноречия Хрущева прозвучал 6 января, на следующий день после того, как Бушуев представил новый график советского пилотируемого космического полета, и всего за две недели до инаугурации Кеннеди. Говоря о «сдерживании империалистических авантюристов»[57], Хрущев явно хотел сделать предупреждение новому президенту. «В мире нет теперь силы, – заявил он, – которая могла бы преградить движение к социализму народов все новых стран». Поскольку реальность «горячей» войны подразумевала, так или иначе, гибель всего мира, альтернативной стратегией для обеих сторон в «холодном» варианте стало распространение своего влияния и идеологии на те части земного шара, где нарастала нестабильность. А к январю 1961 года было из чего выбирать: в Конго раскручивался маховик гражданской войны, к которой приложили руку и Советы, и Америка; в Лаосе, стране без выхода к морю в Юго-Восточной Азии, рядом с Вьетнамом, ЦРУ занималось созданием марионеточного правительства, а Советы активно поставляли оружие сражающимся с ним партизанам; на Кубе, лидера которой, революционера-социалиста Фиделя Кастро, Советы активно обхаживали; наконец, в Берлине – городе, разделенном идеологией, а потом и стеной, который Хрущев в одной из своих выразительных тирад назвал «мошонкой Запада»[58]. «Каждый раз, когда я хочу, чтобы Запад завопил, – добавил он, – я нажимаю на Берлин».

Существовала, однако, еще одна принципиальная сфера конкуренции двух сверхдержав, причем такая, за которую остро переживали многие американцы, – ведь она со всей очевидностью отражала дух нового десятилетия и новые технические возможности. Этой сферой был космос.

В Америке 1950-х и начала 1960-х космос был повсюду – в высокобюджетных голливудских блокбастерах и малобюджетных фильмах категории «Б», в бесчисленных телешоу и научно-фантастических книгах, в журналах вроде Collier's, Astounding и Galaxy, в тысячах детских игрушек и в автомобилях с тюнингом в виде крыльев ракет. Достаточно вспомнить телесериалы «Театр научной фантастики» и «Сумеречная зона», комиксы про Бака Роджерса и Флэша Гордона, фильмы «Вторжение инопланетян», «Пожиратели мозгов» и «Я вышла замуж за монстра из космоса», книги Артура Кларка, Роберта Хайнлайна, Рэя Брэдбери и Айзека Азимова. Они нередко рисовали апокалиптические картины, где инопланетяне, в образе которых угадывались злобные коммунисты, нападают на Землю, похищают добропорядочных американцев, промывают им мозги, а то и вообще съедают их. Космос был интересен, современен, крут и открывал новое поле битвы.

Вице-президент Линдон Джонсон, который принес присягу за несколько минут до Кеннеди, прекрасно все это понимал, когда сказал однажды, что «контроль над космосом означает контроль над миром». Но для Джонсона, возглавлявшего прежде сенатский комитет по аэронавтике и космическим наукам, контроль над космосом был не только военным вопросом, связанным со шпионскими спутниками и экзотическими видами оружия, но и вопросом идеологии, идейной битвы между двумя противостоящими системами, наборами ценностей и образами жизни. В январе 1961 года, когда гонка за отправку в космос первого человека по всем признакам вышла на финишную прямую и до определения победителя оставалось от силы пара месяцев, для многих это было крупное, если не главное, поле битвы двух сверхдержав. Хрущев определенно думал именно так. «Он понимал, – вспоминал Борис Черток, видный советский инженер-ракетчик, – что космические победы могут быть важнее в политике, чем размахивание ядерной дубинкой»[59]. В то время космическая гонка была везде, она буквально наполняла эфир. Говоря словами самого Хрущева, ее победитель доказал бы миру, что история на его стороне.

И все же в первом обращении к 80 млн сограждан и ко всему остальному миру новый президент США почти не упоминал о космосе.

Этот человек ассоциируется сегодня в памяти людей, пожалуй, с тем, что он был убит, а также с дерзкой и страстной увлеченностью идеей отправки американского гражданина на Луну, поэтому весьма странно видеть в его инаугурационной речи всего одно короткое упоминание о космосе. Уже ближе к концу речи, после призыва к «обеим сторонам» согласиться на инспекции и контроль ядерных вооружений, президент предложил объединить усилия в «исследовании звезд», наряду с совместным освоением пустынь, ликвидацией болезней, изучением океанских глубин и развитием гуманитарных наук и торговли. Список по любым стандартам довольно длинный, да к тому же сдобренный кучей банальностей. В общем, те три слова, что представляли космический аспект в обращении президента, вряд ли заставили чьи-то сердца биться чаще, если их вообще заметили. Это совсем не похоже на Кеннеди, который всего четыре месяца спустя, в мае, просил Божьего благословения на полет к Луне до конца текущего десятилетия, на «самое рискованное, опасное и великое приключение, в которое когда-либо пускался человек», и призвал выделить на это $20 млрд из средств налогоплательщиков (что соответствует примерно $174 млрд по курсу 2021 года[60]), а возможно, и гораздо больше.

Во время избирательной кампании Кеннеди часто удавалось набирать очки в борьбе с его оппонентом Ричардом Никсоном на отставании Америки в космической гонке и на так называемом, хотя и не существовавшем в реальности, отставании в ракетно-ядерном вооружении. Как-то в ходе теледебатов он даже сказал, что не хочет «однажды поднять голову и увидеть советский флаг на Луне»[61]. Такое поведение хорошо действовало на определенную часть американской публики. Возможно, Кеннеди и правда верил в собственную риторику. Однако есть свидетельства, что на самом деле не слишком верил, и это не только его инаугурационная речь.

За 10 дней до инаугурации, 10 января, Кеннеди встретился со своим избранным вице-президентом Линдоном Джонсоном и Джеромом Визнером, 45-летним профессором электротехники в Массачусетском технологическом институте, работавшим когда-то над радиолокационными системами и электронными компонентами для ядерного оружия. Кеннеди познакомился с Визнером во время президентской кампании, когда ему нужен был консультант по контролю над ядерными вооружениями и запрету испытаний. Визнер, похоже, произвел на Кеннеди сильное впечатление – настолько, что позже избранный президент поручил профессору организовать группу для изучения положения США в космосе. Встреча в офисе Джонсона была организована, чтобы выслушать отчет Визнера по этому вопросу.

То, что сообщил эксперт, не порадовало Кеннеди. Признавая, что доклад его составлен наспех, Визнер считал тем не менее своим долгом раскритиковать практически все аспекты космической программы Америки, и в первую очередь ее пилотируемую часть, проект Mercury. Дойдя, по его словам, до «серьезных проблем NASA»[62], он охарактеризовал проект Mercury как «чрезвычайную программу», причем откровенно «рискованную», которую нельзя «оправдать, если руководствоваться только научными и техническими соображениями». В целом он усомнился в том, что пилотируемый космический полет должен иметь высший национальный приоритет: