Читать книгу В поисках золотого зерна - - Страница 5

Задавались ли вы вопросом – когда, с каких пор имеющий облик человеческий, достославный саха впитал в свою алую, горячую кровь, в свой белый, бурлящий мозг неугасимое пламя спора-раздора между голодным и сытым, между рабом и господином и одержим тем неимоверно?!

Чтоб узнал не знавший, чтоб услышал не слышавший усопших предков наших, ушедших родичей наших сказание, из уст в уста передаваемое почтенными старцами с пожелтевшими власами, при которых много белых, искристых снегов сошло, много серых, обильных дождей прошло, пишу о ставшем у них притчей во языцех, о Кудангсе Великом.

На этой неподвижной, неподатливой, могучей тверди великой матери-земли, под ее высоким незыблемым небосводом с какими только удивительнейшими помыслами, дерзким торжествующим умом, с острыми, проницательными речами людей ни рождалось и ни умирало?!

В безвестной глуши необозримого пространства великой матушки-Сибири, на самых дальних ее берегах и долинах, с каким только могучим духом, несгибаемой волей, с пламенными, страстными речами людей ни рождалось и ни умирало?!

Были, были они, наверное. И такой могучий духом, дерзкий умом, безрассудно смелый человек жил, говорят, на вершине тех давних лет, на взлете былой той жизни и звали его Кудангса Великий. За что и поплатился он и предан был проклятию, отвержен. С душой его не совладал шаман, и тело его не приняла земля. Привидению, призраку подобно, одержимый сверхъестественной силой, превратившись в семя огненное, разжег он в горячей крови и в бурлящем мозгу рабов и господ незатухающий спор-раздор.

В давние те времена, в былой той далекой жизни жившие предки наши селились отдельными материнскими родами у поросших травой рек, утоляли жажду молоком-кумысом, наедались салом, объедались жиром. Щедро, обильно кормила земля их родная, в аласах тесно было от коров, на лугах тесно от лошадей, так много, видимо-невидимо живности было у них.

Согласно укладу той жизни, в каждом роде материнском главой был великий старец, и тот род материнский именем его нарекался, и по всем девяти путям-дорогам земным известно было оно.

Потомки этого рода материнского считали себя детьми одной матери и одного отца, родичами одной крови. Подобные журавлям, статные, крепкие парни приводили к себе равных подруг, достойных жен из другого рода материнского.

Подобных стерхам, стройных и светлоликих девушек этого рода брали в жены удалые молодцы другого рода и увозили их к себе.

В то бесхитростное время маленький черный люд под властью главы рода не познал еще себя рабом и не осознал, что живет под гнетом. Потому называл господина своего отцом, госпожу – матерью, видел в них отца-мать всего рода.

Поскольку житье-бытье шло таким образом, одни из мужчин и зимой и летом смотрели только за лошадьми, другие только за коровами; кто-то был охотником, кто-то дровосеком, а кто-то косцом. Женщины так же: одни готовили пищу из жеребятины, а другие еду из говядины. Так, от матери к дочери, от отца к сыну из века в век передавалось их занятие.

Даже малая работа не вызывала шума-суеты, в добром мире и согласии радостно, припеваючи справлялись они со своей работой.

«Такой-сякой-растакой, столько-то жен у тебя, столько мужей, столько любовниц», – ни одного подобного слова никто никогда не произнес, никому не плюнул в лицо, не сунул под нос кукиш, не затеял драки, ничего такого и в помине не было.

Былые госпожи, подобно нынешним, не кутались в шуршащие шелка, разгорячившись, вспотев от танцев, не обмахивались легким лебяжьим пухом, а кутались в теплые собольи меха, выступали важно в нарядных дохах с бобровой опушкой и махалкой из жеребячьего хвоста отпугивали мошку.

Былые мужи славные, не то что нынешние франты, не облачались в тонкий сатин и сукно, не щеголяли в блестящих черных сапогах, похожих на только что вынутую печень коровы, а кутались в волчьи меха, одевались в грубую ровдугу, надевали торбаса из жесткой замши; кто крепок был и силен – тот боролся, кто быстрый на ноги был – тот бегал; так играли они, веселились.

Молодежь играла в джеренкей, кулун кулурусун анньа берде, харах симсии, атах тэпсии, чохчоохой. Девочки играли костяными куклами, вырезанными из дерева коровками; мальчики седлали коней из тальниковых прутьев и бегали вокруг очага, noднимая изрядный шум. Девушки проворно щелкали ножницами, юноши забавлялись, стреляя из лука. Раскачивались, играя в берес тэбии, испытывали ловкость рук, играя в хабылык, состязались, седлая норовистого халбас хара1; чтобы не проходило впустую время, рассказывали о привидениях, загадывали загадки, слушали олонхо. Так весело-играючи проводили они юные годы свои.

* * *

Почитающий себя людского роду-племени, имеющий поводья за спиной, из солнечного рода, имеющий облик человеческий бедный, сирый саха в те далекие- давние времена и подумать не мог, что небо и земля, все видимое-невидимое на этом свете сотворено лишь за шесть дней. Ни сном, ни духом не ведал он о том, что, свершив грех, попадет в ад, свершив добро – вознесется в рай. «Коль прегрешения-проступки возрастут, то взыщут не только с меня, но и с отпрыска моего, а не будет потомства, то не выдержит земля тело мое, не совладает шаман с духом моим, призраком став, измучу-изведу людей – земляков своих», – так думал саха и жил тихо, безропотно. Нем как рыба, глух как камень.

Высоко в трехъярусном небе обитает, мол, породивший народ саха старец в высокой, мягкой шапке из рыси и соболя, с дыханием глубоким, жарким, оставляющий след, подобный непокрывающемуся пеной молочному озеру, – Юрюнг Аар Тойон, Пресветлый Господин – так думал каждый саха.

На девяти белых небесах, на их волнующейся поверхности: на юге, в колыхающейся гортани высокого неба, дышащего вихрем, в полощущемся желудке его, родился отпирающийся от очевидного, сомневающийся в явном, ненасытный и алчный старец Великий Суорун – так вещал шаман, так сказывалось в олонхо, так пелось в тойуке и все тому очень верили.

Когда кровожадного неба, рода бесовского нечисть разойдется-разлетится по свету, то имеющий облик человеческий, от самого темени до пупа охваченный болезнью тяжкой, валится с ног и взывает к шаманам, чтоб исцелили его от недуга, избавили от напасти.

В бедственном нижнем мире, где ущербны месяц и солнце, и небо печально-грустно, на самом мутном, застывшем дне его, у самого края мрачной бездны – назначенный быть господином Буор Мангалай, Луогайар Луо Хаан, старец Арсан Дуолай есть, говорят, и тоже очень верят тому.

Когда из самой глубины необозримой пропасти, из ненасытной, алчной пасти его, коварные исчадия смерти всколыхнут гибельную вражду, то имеющий облик человеческий, бедный саха, от зияющего пупа до самых пят охваченный болезнью-недугом, исцеления ждет от шаманов, удаганок, от их камланий-заклинаний.

В такие дни, в такие годы знаменитый из всех людей, дерзкий в поступках, смелый умом, могучий духом Кудангса Великий жил, говорят, в досточтимом среднем мире.

* * *

«И в каком это благословенном крае, сердцевине земли, в каком цветущем шелковистым разнотравьем аласе, благодатном, щедром земном раю жил этот Кудангса Великий», – спросите вы. – На берегу озера Майы Баалы, заплетающего восьмицветнудею косу из яркой, нависающей дугой радуги. К западу от матушки Таатты: где в ветреную погоду игривые волны серебряной мишурой сверкают на солнце; тальниковые берега, подобные золотым пластинам, шелковистые луга приметили певчие птицы, облюбовали звонкоголосые жаворонки, свили гнезда желтогрудые пташки; где солнце обласкало золотистыми лучами холм посреди цветущей равнины, – здесь, говорят, и жил достославный Кудангса Великий.

Материнский род его прославился более чем остальные материнские роды. Табуны долгогривых лошадей рода развелись в великом множестве, заполонили все девять верховьев рек, тучным стадам коров тесно было в обширных аласах, развелось их несметно по всем восьми верховьям рек; Кудангса Великий потерял счет пугливым белым скакунам своим, необъезженным черным скакунам своим. Такое большое богатство, громадное состояние, несметная живность были у него.

Какое бы великое пиршество-угощение ни устраивали иные материнские роды, какое бы изобилие яств ни выставляли на них – люди Кудангсы превосходили всех во всем; их громкая слава, подобно звонкому ржанию быстроногого иноходца, разнеслась, разлетелась по всем девяти путям-дорогам земным, молва о них подобно торжествующему реву быка-шестилетки, разошлась по всем девяти путям-дорогам земным. Быстрые, ловкие, сноровистые, стройные бегуны – обладатели сильных рук, крепких ног, гибкого стана, широких плеч, длинных и цепких пальцев, мускулистые, рослые, лучшие из саха, – рождались и жили, оказывается, только в роду Кудангсы Великого.

Потому соседи дальние и ближние, даже богатые роды, все как один были напуганы, изумлены чрезвычайно, боялись переступить, перейти ненароком дорогу Кудангсе Великому – стоило ему поднять глаза, они опускали взгляд долу, никто не смел слова перечить, так и жили.

Привыкнув к бесспорному превосходству, всегда и во всем будучи первыми, люди Кудангсы возомнили о себе высоко. «Родится ли еще в среднем мире равный нам!» – говорили они, и стар и млад возгордились необычайно, заважничали. Представьте, если даже дети-прислуга думали о себе такое, насколько могуч духом, силен умом был их глава достославный Кудангса Великий!

«В этом освещенном солнцем, светлом, восьмистороннем, полном спора-раздора мире, видно, предназначен быть главой всех саха по велению Одун Хаана, по указанию Джылга Тойона, по назначению Чингис Хаана – я, Кудангса Великий», – подумал он о себе и крепко поверил в это.

Ужель он оробеет-струсит перед кем, ужель его в смущенье можно ввергнуть?! Привык он исполнять сказанное, привык он претворять задуманное.

* * *

Долго ли, коротко жил он во славе такой, да только грянуло страшное бедствие-несчастье.

Пожирая ледяным дыханием теплый воздух, хрипя и изрыгая вихри снега, нагрянула госпожа-зима: ярче засветилась звезда Чолбон, наступили трескучие морозы; затем с запада стремительно обрушился поток холода, после чего с севера с колдовской силой завихрила пурга, закружила вьюга; потом с востока неудержимо двинулась, пронзительно свистя, лютая стужа; за ней с юга, словно голодный волк, громко воя и рыча, с невероятной силой налетел страшный ветер.

Сухое дерево, застыв, переломилось, березняк расщепился, сырое дерево от стужи разлетелось на куски. Наступил такой холод, какого не видел имеющий глаза, о котором не слышал имеющий уши.

Лед в озерах раздробился от стужи в мелкое крошево; вскипевшую, взметнувшуюся вверх через трещины воду застудило ненасытным морозом – клокочущая, так и застывала она ледяными бугорками, звонко затем осыпаясь. Лошади, пасшиеся на лугу, так и замерзали на ходу; скот, стоявший во дворе, так и замерзал стоя; у молодого быка отламывался хвост; у коровы-нетели ломался рог.

Имеющий облик человеческий не смел выглянуть из своего жилища. Беда преследовала неотступно, смерть свирепствовала люто, всюду властвовала зима. Много стало неутешных, отчаявшихся, павших духом. Подобно смертельно больному мать-земля их тяжко стонала, ее высокие поля, низкие аласы тоже глухо, надсадно стонали от стужи, а застывшие ветви деревьев ломались так звонко, что больно отдавалось в ушах. Потому большинство людей привыкло вздрагивать, вскакивать, вскрикивать от малейшего звука, пугалось до дрожи.

«Что это?! Ох! Ну и ну! Кажется, эта зима пришла на долгие, на вечные времена?!! Не в предвиденьи ль погибели нашей, конца мира сущего, небосвода высокого так страшно исковеркало лик земной? Настал смертный час – спасите скорей! Живность вся на исходе, – даже если и наступит когда-нибудь зеленое раздолье, не видать нам больше изобилия былого», – так, плача-причитая, изо-дня в день все больше впадали они в безысходное уныние.

Слыша все это, Кудангса Великий потерял сон и покой. Хоть и был он силен и могуч, крепок духом, дерзок умом, да и то не знал, не ведал он, как отвести эту беду неотступную, как спасти от невиданной напасти народ свой, богатства свои. От дум этих приходил в неописуемое смятение, – от досады и волнения глаза его налились кровью, подобно привязанному к столбу быку, раздувшемуся от гнева и злости; тяжкие думы думал он.

Так сидел он, покачиваясь из стороны в сторону, то и дело темнея ликом от приливающей крови, наконец, спросил старейшин: «Старейшины! Старцы! Отчего такой великий холод?»

Услышав голос Кудангсы Великого, маленький черный люд слегка приободрился: «Кто найдет спасительный совет, так это он», – подумали они.

Старейшины все в один голос сказали: «Глава наш, великий тойон-господин! Лютый холод случился от того, что звезда Чолбон стала слишком большой… Этой зимой из всего, что можно увидеть глазами, услышать ушами, на всем этом свете изменилась лишь эта звезда». Услышав такое, Кудангса Великий еще больше посуровел, еще тяжелее и неподвижнее стал взор его.

Он молчал, понурившись, опершись лбом о медный посох. Увидев это маленький черный люд пуще прежнего запричитал-заволновался, опустил плечи, пал духом.

Друзья его, с детства выросшие с ним вместе, с робостью в сердце подошли к нему: «Имеющие круглые копыта долгогривые наши, заполонившие было девять рек, иссякают; имеющие раздвоенные копыта рогатые наши, заполонившие было восемь рек, тают… Так вот, глава наш, великий тойон-господин! Сверши благое! Найди спасительный совет, избавляющий нас от погибели! Должно быть, Одун Хаан создал тебя, Чингис Хаан* направил тебя, Джылга Тойон2 сотворил тебя для того, чтобы ты стал спасителем и защитником саха в этом среднем мире! Кто, коль не ты, спасет нас!» – так со всех сторон взывали к нему, причиняя боль уму и сердцу. Кудангса Великий погрузился в молчание.

Рано утром вскочил он с громким возгласом, три-четыре раза стукнул оземь медным посохом: «Ну и ну! Как досадно, что раньше не углядел я этого и вверг народ мой в отчаяние! Как глупо, что не додумался я до этого и спустил свое богатство! Видно, про такое и говорят, что, когда надвигается страшная беда, улетучивается ум, слепнут глаза, закладывает уши!» – и, сплюнув в сердцах, заскрежетал зубами. Тогда вскочили люди его: «Уруй-слава!!! То-то же, ты должен был помочь нам!!! То-то же, ты должен был найти спасительный совет!!!» – и поклонились ему низко.

Славный Кудангса Великий, на лбу которого застыли капельки пота, волнуясь и радуясь отвечал народу своему: «Да будет сказано не вами, а покровительницей нашей», – затем послал за гонцом своим Соруком Боллуром. Тотчас раздался топот ног, мелькнула тень человека. Не успел Кудангса и глазом моргнуть, а Сорук Боллур уж распластался пред ним в поклоне.

«Ну, парень! Резвые ноги, ветер-бегун у нас ты – потому найди шамана Чачыгыра Тааса, где бы он ни был, и приведи сюда сей же час! Не обморозь его ненароком, возьми с собой медвежью шкуру, волчье одеяло», – и не успел Кудангса перевести дыхание, уж послышался топот, мелькнула тень человека. Обернулся тут Кудангса, взглянул, а место, где стоял парень, уж было пусто.

* * *

Ко времени, когда жители, привыкшие есть рано вечером, только собрались готовить, на дворе послышались знакомые шаги и голос Сорука Боллура: «Откройте сейчас же дверь! Приготовьте место – шамана привел». Одни вскочили, открыли дверь, другие выбежали и под руки ввели шамана, третьи принесли, постелили медвежью шкуру.

Смотреть стали, каков облик его, насколько ужасен он – провозглашенный в верхнем мире, известный в нижнем мире, прославенный, знаменитый, именитый шаман Чачыгыр Таас; волосы его до того поседели, что даже пожелтели, свалялись, сам же до того постарел, что весь сгорбился, высох, опирался на посох, был мутным потухший, бессмысленный взор его. Перемолвившись несколькими словами, Кудангса Великий тяжело оперся на медный посох свой. Покачиваясь из стороны в сторону, просверлил взглядом дряхлого шамана и тихо, не спеша, но уверенно повел такую речь:

– Так вот, старец. Уподобляя тебя деду своему, почитая за отца родного, говорю тебе слова, мною выстраданные! Есть такая пословица-поговорка: мольба произносится редко, просьба делается неспроста. Ты, Чачыгыр Таас, – шаман великий, подобный тебе еще не рождался в этом досточтимом среднем мире, потому только ты можешь одолеть то, что не под силу ни одному двуногому из рода человеческого. Водясь со знатью высокого неба, приобрел ты суровое, тяжелое дыхание, стал почтеннейшим; подружившись с удальцами из бездны ада, заимел ты весомое тяжкое слово, внушительный вид, великим прослыл шаманом; потому подумал я, что если кто и сможет спасти народ наш, защитить род людской, то это только ты, затем и послал за тобой, чтобы просить тебя об этом. Видящие вещие сны, провидцы наши, старейшины, великие старцы, все в один голос сказали: «Эта великая беда случилась потому, что звезда Чолбон стала слишком большой». От того, что великий холод обрушился на нас, на род людской, имеющий поводья за спиной, грозит нам вечная зима; видишь, наверное, это сам, имеющий глаза, слышишь, наверное, это сам, имеющий уши, и сидишь ты, пронзенный жалостью. Вот если б великий шаман, подобный тебе, разбил, распилил и спустил бы вниз эту горящую ярким огнем великую звезду – отломился бы рог у свирепого мороза, ослабла бы мощь его и имеющий облик человеческий бедный саха ступил бы на будущее раздолье зеленое, ожил бы, раздобрел, разбогател бы снова… Что об этом думаешь, великий старец?»

Услышав то, Чачыгыр Таас, словно в спину толкнули его, выпрямился резко: «Прочь-прочь! Не говори так!.. Ты ведешь речи, не подобающие человеку – эта звезда Чолбон с давних-древних времен, с сотворения небес, с сотворения мира – высокого светлого неба неотъемлемая часть. Если всякий – только потому, что погибает живность его, разведшаяся в несметном количестве, – будет рушить устои мироздания, менять вселенную, украдкой, обманом рубить звезду, то станет это страшным грехом, который не вынесет земля, не примет небо… Не произноси греховные речи!»

Но Кудангса Великий оказался не из тех, кто останавливался, не досказав всего, чего желал сказать. Продолжая думать свое, он все говорил и говорил: «Старец! Не дослушав до конца, принялся ты корить меня, если б в этом звенящем необозримом небе, в самом темени его не зародилась великая звезда – в этом досточтимом пестром мире не было бы холода-стужи, снега- инея, зимы, а было б благодатное жаркое лето… Тогда перестал бы народ наш думать, что снова покинет нас короткое лето – одолеет, отгонит его прочь великая зима, что не будет он, как сейчас, не спать ночами, не знать покоя и днем в бесконечных хлопотах, избавится, наконец, от зловонного духа, забудет о муках недужной, измученной бесконечными болезнями плоти. Возросли б неиссякаемые, неисчерпаемые, неисчислимые, громадные богатства его, раскинулось бы щедро, расцвело грядущее его.

Обретя торжествующее бессмертие, необозримое будущее, неколебимое счастье, множился бы род наш, процветал из поколения в поколение… Ну, старец! Так постарайся же, выстраданные, смиренные слова мои не отвергай понапрасну, не оставляй без внимания… Такому великому шаману, как ты, стоит только пожелать – отчего ж не разрубить звезду!» – так говорил-просил он.

На что шаман отвечал: «Не говори так! Великий тойон-господин мой, не говори такие слова, возмездие неизбежно… Все племя вышнее, все роды мира солнечного разочаруются горько и отвернутся от достославных саха. Во исполнение великого веления огненных грозных небес взыщут сурово не только с тебя, но и с потомков твоих, и не только с них, но с потомков потомков твоих», – так, хоть и с дрожью в голосе, но наотрез отказался он.

Достославный Кудангса Великий разгневался, вскинул голову, словно рассерженный глухарь, засверкали глаза его от взыгравшейся крови синим, будто отсвет серебряных опилок, пламенем, засверкали красным, будто отсвет железных опилок, пламенем, замерцали, будто звезда в холодном небе.

Напрягшись неимоверно, с криком набросился он на шамана: «Все отвернутся, говоришь… Все племя всевышнее, все роды солнечного мира, по-твоему, возненавидят и осудят народ мой достойный, дышащий воздухом, имеющий душу живую, если отринет он страшную беду, станет жить в богатстве-изобилии, радостно-весело, если изменится облик его, станет улыбчивым он, светозарным да возвеличит племя свое, род весь солнечный людской. Если жизнь досточтимой средней земли идет неуклонно, согласно укладу-предначертанию своему, то отчего вы, шаманы да удаганки, одолеваете нас, отчего вы затмеваете весь мир?! И без вас тогда смогли бы жить по указу-предначертанию… Четырехглазый плут коварный, ты пренебрег словами моими, не принял моих речей. Ну что ж, не для того я позвал тебя, чтобы отверг ты мое поручение, мои столь выстраданные смиренные речи… Заставлю-таки тебя разрубить звезду Чолбон, хочешь ты того иль не хочешь… Скажи прямо, будешь камлать иль нет?! Я покажу как ломаться, искать повод, я тебя выправлю, так располосую спину – враз шелковым станешь!» – выпалил он и грузно вскочил на ноги; потрясая посохом в левой руке, правой рукой выхватил со свистом треххвостый благословенный кнут свой с медного крюка и, сверкая исподлобья грозным взором, тяжело дыша, готовый на все, решительно шагнул к шаману Чачыгыру Таасу. Увидев его таким, Чачыгыр Таас, невзирая на славу свою, именитость великого шамана, ужаснулся-испугался так, что мурашки побежали по телу, волосы зашевелились на голове… И прежде слышал он, что Кудангса Великий достославный, если решится, то ни за что не отступит, коль откажут ему, так исполосует плетью спину, что через ребра будет видна набухшая вена, так исхлещет кожу, что вывалится наружу черная печень… От мыслей этих сердце сжало, тело в дрожь бросило, будто льдом коснулись его.

Чачыгыр Таас, оторопев, воскликнул: «О, тойон-господин мой! Постой-послушай! Усмири гнев свой! В прежние годы не было такого греха, чтобы я тебе перешел дорогу, в прошедшие времена не было за мной вины перед тобой ни в чем – прости меня! Смогу ль – не смогу, попробую камлать… Если будет в том грех-вина, да будет на тебе!» – так взмолился-запричитал он, говорят.

После чего Кудангса Великий достославный слегка усмирил свой гнев, отошел к орону и тяжело опустился на него: «Будь что будет! Не для того я позвал тебя, чтоб убояться греха-вины», – сказав так, он еще больше помрачнел, еще больше посуровел.

* * *

Дом погрузился в сумрак, только тогда перестал дрожать Чачыгыр Таас, окреп, прояснился ум его: «Закройте все окна, задвиньте дымовое отверстие! Прекратите хождение, не заступите дорогу мне ненароком, не преградите путь мой широкий, не будьте помехой на долгом пути моем!..

Судьбу вселенной, предопределенность великого неба вознамерились мы тайком, украдкой изменить, потому не вздумайте выйти во двор, дабы посмотреть на звезду Чолбон; вашими глазами увидят те, кому не следует видеть, вашими ушами услышат те, кому не пристало слушать… Тогда застигнут на воровстве, обнаружат грех-вину нашу, не исполнятся помыслы, неудачным будет путешествие, все пойдет прахом!» – так, произнеся наказ свой, зароптал-запричитал он.

Захлопнули двери, задвинули дымовое отверстие, закрыли окна, заходили-задвигались, зашептались-зашушукались. Тени стали длиннее, темнота – гуще. Робкие да пугливые забились вглубь, похрабрее да посмелее сели у шестка. Огонь в печи погасили, закидали золой, для верности похлопали сверху, разровняли руками, все погрузилось в сумрак и тишину. Принесли старую рыжую, словно пылающий огонь, медвежью шкуру и постелили перед очагом. Принесли старый, затупившийся костяной топор и подвесили к жестяным бляшкам убранства шамана. Покачнулись тени, сгустились сумерки, все затаили дыхание.

Затем шаман Чачыгыр Таас три раза едва коснулся бубна, извлекая глухой, тревожный рокот и несколько раз, подобно взвывшему от голода волку, откуда-то из нутра идущим утробным, пронизывающим голосом, протяжно и жадно зевнул.

Будто спросонок, прерываясь, спел протяжный тойук, благословляя и прощаясь со священным огнем, родимым домом, родной землей. После чего, повергая людей в ужас и трепет, принялся уничижать себя невероятно, дабы снискать расположение духов; не узнавая досточтимый средний мир, отрываясь от кровной родимой земли, возносясь в высокое священное небо, запрыгал-заскакал он, камлая, затряс, замотал головой, впадая в неистовство…

Зазвенели бубенцы, залились колокольчики, загремели глухо железные бляшки, затрепетала бахрома, зарокотал бубен, из самой глубины чрева, извлекая жадные прерывистые звуки, запел шаман неистово, заплясал одержимо.

Когда из-под золы вспыхивал огонек непотухшего угля, все вскидывали глаза на Чачыгыра Тааса…

Видели они тогда, что он действительно поднимался в далекую страну, холодный край – лицо его было мертвенно-бледным от холода, губы посинели, брови и волосы покрылись белым инеем. Каждый раз, когда он тряс головой, с бровей, волос, бубна, колотушки, побрякушек, бахромы слетал в дом самый что ни есть настоящий, искрящийся снег.

Голос шамана постепенно становился все более глубоким, значительным, проникновенным; мутные, бессмысленные глаза приобретали ясность, загорались огнем; ни один молодой не смог бы потягаться с ним в этом танце-вихре, в этой неистовой пляске.

Отправился он в далекий путь, не имеющий ни конца, ни края, долго добирался он, и, когда все люди оцепенели, застыли в неподвижности, дошел-таки до заветного места, рассказал о цели своей, многократно благословив, выхватил костяной топор, и, в направлении к главной матице, с громким возгласом стал рубить воздух; раздавался при этом резкий стук, будто камнем о камень ударяли.

Посыпались, звонко потрескивая, голубые искры, взвихрился снег, захрустел-заскрипел ломкий лед, засверкал яркий огонь.

Увидев это, робкие да боязливые уползли за печь-камелек, зажмурили крепко глаза и тяжко застонали. Смелые да храбрые боком-боком перебрались на левую половину дома и сбились в кучу. Только слышно было как дышат.

Шаман еще долго рубил, высекая полыхающий огонь, раскидывая вокруг густой иней, камлал, приплясывал, подскакивая, содрогаясь всем телом. Прошел первый испуг и люди стали перешептываться, тихо переговариваться.

«О! Окаянный, как он ужасен, когда камлает, раскидывая вокруг себя густой иней! Как он грозен, громаден! До того страшно его камлание, что тело бросает в дрожь, волосы встают дыбом!» – так они были изумлены, так удивлены… Едва прошел испуг, все слегка оживились. Ими овладело одно неудержимое стремление, их охватило одно страстное желание. «Что происходит сейчас со звездой Чолбон? Что, если посмотреть, взглянуть на нее?» – думали они. С тех пор по сей день, все запретное неудержимо манит, притягивает. Все думы людей заполонила звезда: биение сердец, трепетание тел, средоточие всех мыслей – всем этим стала звезда Чолбон…

Одна молодая женщина – будто в ней соединилось, слилось биение всех сердец, трепетание всех тел, желания и помыслы всех – не выдержала, не стерпела, измучилась, извелась, не усидела, будто что кольнуло, толкнуло, кости ее заломило нестерпимо, тихо, неслышно вползла она в хлев-хотон; затем крадучись подошла к окошку через которое выкидывали навоз, прислушалась, затаив дыхание; затем не удержалась и выглянула. И – о, ужас, – увидела озарившуюся голубовато-красным сиянием звезду…

При каждом ударе костяного топора, раздававшегося в доме, звезда вспыхивала с новой силой, разбрасывая яркие снопы искр.

Стоило женщине увидеть это, как Чачыгыр Таас промахнулся, и, закрутившись, рухнул на пол… С криком вновь вскочил и попытался ударить, но все мимо – не было слышно стука, не было видно огня, не сыпался иней.

Долго каялся шаман и проклинал себя, причитал и плакал, затем, произнеся заклинание возвращения на бедную землю-страдалицу, опустился на олбох-подстилку свою со словами: «О, до чего ж горько, до чего досадно мне! Все хлопоты мои впустую! Имеющие долгий волос, светлый, белый лик вот до какого бедствия-несчастья довели! Судьбу вселенной изменить – тайком, украдкой сотворить не удалось. Глазами женщины, породившей, умножившей бы род саха не в одном поколении – увидели, услышали те, кому не надо было видеть это, кому не надо было слышать это; потому хоть и прогнали прочь, да великого спора-раздора огненные семена посеяли. До внуков наших и правнуков не суждено, видно, угаснуть обжигающему пламени соперничества, желанию изменить, улучшить жизнь сущую…

Как только шаман закончил речь свою, все, кто был дома, будто лошади, вырвавшиеся из загона, выскочили во двор и вперили взор свой на звезду. Они увидели, что две трети великой огненной звезды отбито и… образовалось новое созвездие. С тех пор, когда звезда оказывалась рядом с этим созвездием, наступали большие холода-морозы.

С того дня, как Кудангса Великий заставил разрубить звезду Чолбон, сломался рог у мороза, ослабли холода, перестал гибнуть скот, меньше стало плача-причитаний, возросли радость и веселье, в народе же сложилось такое предание: «Вот кто, оказывается, наш повелитель, сотворенный Одун Хааном, направленный Чингис Хааном, предназначенный Джылга Тойоном – это Кудангса Великий! Не дано сгинуть достославным саха! И спасет, защитит, облагодетельствует их только Кудангса Великий», – так весь люд возлюбил, зауважал его.