Читать книгу В поисках золотого зерна - - Страница 8

Не так давно, во времена раздела земли, в деревне Тигиилээх встретился я с Бытэ Басылаем… Выжил, все-таки, бедняжка, не утоп тогда, в детстве… Свидетельством чему являлся он сам, живой и невредимый. Я, например, очень даже хорошо знал это: если б не он, некому было бы рассказать мне о сыне мира этого дольнего Никулае Дорогунове. Пухленький, милый малыш-крепыш, каким в младенчестве был Бытэ, одним своим видом вызывал умиление. К тому же, он был, говорят, беленьким, словно белоснежная пуночка. Потому, по мере того как он рос, все больше привлекал полные любопытства и смущения взоры юных особ, щеки которых вспыхивали жарким румянцем, рдели точь-в-точь, как летние облачка в сполохе вечерней зари. И бились неуемно сердца, и с придыханием вырывался шепот: «О-ох… Вот… он… милый Бытэ»…

Ну и чего ж мы будем ходить вокруг да около, дело всем знакомое: коль приглянется кто, у кого ж не взыграет кровь?! Как бы господа да богатеи ни угнетали нещадно, ни выжимали последние силы, сколько бы пота-крови с самое глубокое озеро ни пролилось от того – как говорится, сыромятный ремень тянется, но не рвется, – Бытэ Басылаю удалось ведь уцелеть, остаться в живых и попасть в царство социализма, сейчас, наверное, он вовсю поет-воспевает новую жизнь, и голос его становится все громче и звонче… Но черный гнет, испытанный им в прошлом, оставил на Бытэ Басылае свой неизгладимый след до конца его жизни. Еще недавно сияющее, как новенькая монета, лицо его белое потухло, посерело. И чем сильнее становился тот гнет, тем быстрее тускнел, мерк свет его лучезарно-улыбчивых, прозрачно-желтых, похожих на растопленное масло, глаз, совсем недавно так волновавший и заставлявший учащенно биться сердца юных особ… С годами оба его глаза покрылись толстым слоем гноя, который постепенно стал разъедать веки, превращая все в зияющую красную рану.

В прошлой, другой жизни женщина не могла выйти замуж за того, кто приглянулся, кто понравился ей, а ее забирал в жены тот, у кого водились деньги.

Разве Бытэ Басылай не хотел взять в жены хорошую девушку?! О, как же он пожалел о том, что бросился тогда в воду, когда ему было всего лишь тринадцать. Это ведь тоже было от любви… Однажды, то ли в Чогойе, то ли в Балаганнахе (впрочем, разницы в том нет, поскольку они находились едва ли в двухстах шагах друг от друга), – устроили свадьбу. На земле якутской исстари повелось так, что если поскачет лошадь, за ней побежит и собака, а за собакой пустятся дети. Отец Бытэ был бедняком, откуда было у него взяться лошади, он пошел пешком. А Бытэ же, подумав, что отец не даст ему вволю поиграть с друзьями, отправился с Джекке, сыном Малагар Уйбана. Им хотелось дойти как можно быстрее, потому скинули с ног торбаса, положили их под большую кочку, накинули на шею своей собаке веревку и, держась за нее, затрусили вслед за всеми.

Добрались, а народ уже вовсю хороводы водит, тут – осуохай, там – осуохай, так и колышется все вокруг. Бытэ и Джекке сюда сунулись, туда торкнулись… Вдруг Бытэ увидел двух прехорошеньких девушек, от чрезвычайного изумления он застыл на месте: «О, есть же такое на свете!» – воскликнул он, почесывая затылок, и раза три обошел их кругом… Несмотря на то, что одежка на нем была плохонькая и на ногах не было обуви, мальчик с ослепительно белой кожей с искренним восхищением смотрел на них своими светлыми, лучистыми, прозрачно-желтыми глазами. Ну как же это не могло тронуть: «Ох, до чего же хорошо становится от его взгляда, в самое сердце попадает… теплый-теплый, проникновенный», – будто так говорил весь вид девушек, вспыхнувших от смущения густым румянцем, молнией ударивших Бытэ чувственным, сладостным взором лучезарных глаз… Огонь! Пожар! Нет, это невозможно было ни с чем сравнить, но тот взгляд юных дев навсегда остался в нем саднящей раной. «Все равно не пойдут за нас в жены», – подумал с сожалением и досадой Джекке, и дернул друга за руку: «Пойдем, дружок, искупнемся… Журавль к журавлю, ворон к ворону… возьмут их в жены какие-нибудь сынки богачей, у которых живности немерено, и будут они у них что грязь под ногами, растопчут… Эти девицы не про нас, не к нашему двору эти девицы… они вещь дорогая, им суждено быть затворницами в золотом чулане и в нем доживать свой век», – сказал он другу затем, видимо, в сердцах выпалил: «Вертихвостки… личиком беленькие… задаваки… ишь, как выхаживают… А как смотрят, будто нет тут им ровни вовсе», – вконец раздосадованный, Джекке побежал в сторону крутого берега.

А все думы, душу и плоть Бытэ заполонили те две девы, перед его глазами полыхал неугасимым светом лишь их образ. Белый свет вокруг него поблек, окружавшие его люди превратились в смутные бестелесные тени, будто блуждающие в его сне… Помнит, что вроде рассердился на Джекке: «До чего ж обидно говорил этот черный пес о моих золотых, о моих ненаглядных… черный четырехглазый пес!.. погоди, попадешься мне еще… Мою любовь, мое сердце не удастся тебе походя растоптать», – подумал он про себя. Бытэ ходил как в тумане, как во сне, не запомнил после никаких игрищ и забав. Не запомнил даже самые захватывающие соревнования как схватки именитых силачей и перетягивание палки. Даже когда его друг Джекке показывал ему прославленного быка-пороза того самого Белемех Бетура, знаменитого чубарого того самого Ланкыны: «Бытэ, глянь, вот знаменитый чубарый Ланкыны, вот он стоит! Ого… вот это мощь… Ну и взгляд… о-ох… кровью налитый», – но Бытэ совсем было не до того. Бытэ даже не помнит, как в воду окунулся. Кто-то плавал, нырял, кто-то прыгал с крутого берега, поднимая брызги воды, а некоторые, вроде, просто стояли в воде. Бытэ помнит, что прыгнул, подумав попасть в мелководье. Прыгнул, а ногами все не мог достать дно, захлебнулся и, пытаясь выбраться из воды, изо всех сил забарахтался. «О, горе, вот и настал мой смертный час… кабы суждено было мне взять в жены одну из этих прекрасных девушек, прожить с ней долгую счастливую жизнь, разве смерть пришла бы за мной сейчас?! – так, помнится, сокрушался я в отчаянии», – рассказывал мне потом Бытэ Басылай.

– О, великое дело, чувство любви! Совершенно неправы те, кто говорит, что якут не способен на любовь. Сердце саха-якута горячее, теплое, сердце саха знает, что такое любовь, оно у него чувственное, жалостливое… Мы народ, который жаром своего горячего сердца согревает студеное дыхание Ледовитого океана, пламенем своей любви согревает лоно суровой северной Природы, наверное, потому и сохранились, и дожили мы до нынешнего времени… Любовь бедного саха-якута была угнетена тяготами и особенностями прошлой жизни, тойонами-господами, баями-богатеями, буржуями да торгашами. В прошлой жизни невозможно было жениться или выйти замуж за любимого человека, любовь была под запретом, поэтому влюбленным, в большинстве случаев, приходилось скрываться, прятаться. Какое полнокровное счастье могли принести встречи и поцелуи украдкой? Наоборот, рушилась жизнь, порочилась любовь, пачкалось имя, оставалось черное клеймо на всю жизнь. Любишь-не любишь, а женили на ком хотели, и ее не спрашивали любит ли, насильно выдавали замуж, бросая в объятия нелюбимого. Вот, с того и шло, что мужик, будучи на сенокосе, ночью бегал к другой… Любовь – великое дело! Нынче счастливая пора настала: нельзя насильно поженить нелюбящих друг друга людей, теперь такого нет, – заключил Бытэ Басылай.

На что батрак из Вилюя, сказитель-олонхосут Нэнкиров, тот самый молодец, который три дня и три ночи сказывал в своем олонхо о том, как молодые большевики земли якутской собрали воедино силы бедняков-хамначитов и привели их к счастливой жизни, сказал: «Ну и где же пресловутый Дольнего Мира Дитя Дорогунов Никулай, куда запропастился?»

I

В старые времена, в прошлые годы жил, говорят, человек родом из Хангалас, увидевший белый свет на земле Киллэм, создавший семью на счастливых холмистых землях Тулагы и звали его Дольнего Мира Дитя Дорогунов Никулай. А коль сказывать в каком веке, в какие времена родился, жил и был наречен тем именем он – это было время гораздо позже канувшего в лету века, когда потомок Омогоя да Элляя великий Тыгын, желая стать государем всего народа саха, омывал кровью острую пику и меч-батас, пройдясь по землям Олохуна—Вилюй, Мюрю—Таатта; то было время гораздо позже давно забытого века великих битв-кыргыс, когда разбиты были потомки достославного великого Тыгына, лучшие из них, доблестные из них – уничтожена неисчислимая рать Мымах Тойона, разорено погребение великого тойона Немюгю Хангалас, а на другом берегу Лены тойон Джохсогон построил извоз, добрался со своими людьми до реки Тохтобула с девятью холмами-булгунняхами да скрылись-разбрелись они в еланях-аласах Таатты; когда бесповоротно ушли в забытье времена войн-сражений, кровавых междоусобиц и пришли времена единения знати-богачей якутов-саха со знатью-богачами русских, сделавших сирых и слабых рабами да нищими, слугами да батраками, взяв тем самым на себя грех тяжкий, стали обрастать непомерной тьмой капитала, вот, в те времена и родился, и жил, говорят, Дольнего Мира Дитя Дорогунов Никулай…

Строения якутских царей-тыгынов были разрушены, на привольных землях Сайсары воздвигся русский острог, ставший золотым гнездовьем якутской и русской знати-богачей и был раскинут, явившийся его неотъемлемой частью, Гостиный Двор, ставший злачным местом, который подобно большому змею начал душить народ саха. Тогда и родился прослывший пьяницей и картежником, но не злодеем и не извергом, а просто отчаянным сорвиголовой, тот, кто мог проторить нехоженые тропы и пройтись по самым тернистым путям-дорогам, не страшась пропасть иль сгинуть безвозвратно, и это был он, Дольнего Мира Дитя Дорогунов Никулай.

В дальних холмистых, вечных землях Тулагы родившийся, через просторы неоглядных равнин Киллэма безудержно стремившийся и не раз добиравшийся до средоточия счастливой, праздной жизни Якутска, благостной Сайсары, до разгульного Гостиного – прослывший удальцом из удальцов, замечательнейшим, приветливым человеком Дольнего Мира Дитя Дорогунов Никулай стал вести такие речи: «Чтобы выглядеть франтом, надобно одеться в отборный ситец, а одолев множество дальних дорог, полных неисчислимых опасностей и препятствий и добраться до чужих благословенных земель, надобно предстать перед его обитателями ново и необычно, как и подобает прибывшему из дальних нездешних краев, а в этом деле возрастает значимость шелка», – и полюбил он стеклянную чашку, полюбил пить крепкий чай, курить табак, а больше всего полюбил он держать в ладонях, ловко вертеть и быстро перебирать пальцами обеих рук пятьдесят два листа колдовской карточной колоды. «День мужчины – что игра в карты, удача молодца – что прикуп карточный», – так думать стал он.

* * *

Прошли зимние дни, потеплел воздух, на чистом небосводе приветливо засияло ясное белое солнце, в средоточии счастья Якутске, на просторах благословенной Сайсары, в глубинах веселого Гостиного Двора стало собираться больше людей, пуще разгорелись игры-забавы, безудержнее стали смех, веселье. Разошлась вовсю широкая масленица, понеслись тройки с бубенцами, пары лошадей в упряжке, разлетелись на бегу гривы и хвосты лихих скакунов… Делались ставки, вспыхивали драки, бились об заклад, сыпались угрозы, стоял невообразимый шум и гвалт, будто все разом потеряли рассудок.