Читать книгу Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года - - Страница 4

На фото:

1. Встреча на Говернорс-айленд в Нью-Йорке. Вице-президент США Дж. Буш-старший, Президент США Рональд Рейган, Михаил Горбачев 7 декабря 1988 г.

2. Михаил Горбачев на трибуне Генеральной ассамблеи ООН, 7 декабря 1988 г.

3. Встреча Михаила Горбачева и Дэн Сяопина, Пекин, 16 мая 1989 г., Пекин

Вечером 7 декабря 1988 г. весь Манхэттен гудел. Тысячи ньюйоркцев и туристов выстроились вдоль улиц и из-за спин полицейских приветствовали, размахивая руками и одобрительно показывая большие пальцы, двигавшийся по Бродвею кортеж Михаила Горбачева из 47 автомобилей.

Внезапно как раз напротив бродвейского театра «Зимний сад», где давали мюзикл «Кошки», Горбачев дал команду остановить свой огромный лимузин. Улыбаясь, он и его жена Раиса выпрыгнули из машины прямо под объективы фотокамер. Советского лидера сфотографировали под огромной неоновой рекламой «Кока-Колы» с победно поднятыми сжатыми кулаками в стиле Роберта «Роки» Бальбоа.

Горбачев буквально купался в американской лести. Кварталом южнее, в самом центре Таймс-сквер – Мекке мирового капитализма, переливалось огнями электронное табло с красными серпом и молотом и надписью «Добро пожаловать, Генеральный секретарь Горбачев». Он, наверное, все еще оставался коммунистом в глубине своего сердца и лидером соперничающей с Америкой сверхдержавы, но тем вечером в Нью-Йорке «Горби» был суперзвездой, прославляемым миротворцем. Большую часть времени, проведенного на Манхэттене, советский лидер на самом деле в основном провел в общении со звездами, миллиардерами и представителями высшего общества, а не в объятиях американских пролетариев31.

Планировалось, что он посетит и небоскреб Трамп-тауэр. Застройщику и девелоперу Дональду Трампу не терпелось провести миссис Горбачеву по шикарным магазинам мраморного атриума своей башни. Он надеялся показать чете Горбачевых номер на 60-м этаже с бассейном, «способным менять свой размер в пределах апартаментов» и, конечно, собственный пентхаус за 19 млн долл. на 68-м этаже. Трамп говорил, что хотел, чтобы они «получили хорошее представление о том, что собой представляют Нью-Йорк и Соединенные Штаты», и надеялся, что они «посчитают их чем-то особенным». В конце концов, маршрут Горбачева изменился, и Трамп-тауэр исчез из списка. Тем не менее после полудня, когда двойник Горбачева прогуливался по Пятой авеню возле магазина Тиффани, сопровождаемый стаей съемочных групп и собирая огромные толпы, Трамп со своими охранниками выскочил из офиса, решив, что советский лидер изменил намерения и собрался посетить его храм консьюмеризма. Протиснувшись по тротуару, магнат с энтузиазмом принялся трясти руку якобы Горбачеву.

Настоящий Горбачев в действительности тогда уединился в советском представительстве. Разоблаченный Трамп тем временем уверял журналистов: «Я заглянул вглубь его лимузина и увидел там четырех привлекательных женщин. Я знаю, что его общество еще не настолько далеко зашло с точки зрения капиталистического декаданса». Михаил Горбачев определенно не разделял декадентские идеалы Дональда Трампа. Тем не менее он явно был восхищен рыночной экономикой. Свидетель тех дней Джой Питерс вспоминал, что Горбачев «намеревался выучить все наши трюки капитализма и стать Дональдом Трампом для Советского Союза»32.

Ощущение ожидания, что произойдет нечто необычное, было совершенно явным. Тем утром Горбачев, быть может, достиг момента своего самого великого международного триумфа. В ООН он произнес действительно поразительную речь, которой суждено было стать опорой для последующей советской внешней политики и для всего течения мировой политики. Горбачев намеревался произнести нечто «совершенно противоположное» пресловутой речи Уинстона Черчилля о железном занавесе в 1946 г.

В течение часа советский лидер высказал целую череду поразительных суждений по конкретным политическим вопросам. Самым удивительным было то, что он провозгласил тезис о прекращении классовой борьбы в международном масштабе, настаивая, что «сила и угроза силой не могут более и не должны быть инструментом внешней политики». Вместо этого он убеждал, что мир должен признать «верховенство общечеловеческой идеи», и подчеркивал значимость принятия ООН в 1948 г. Всеобщей декларации прав человека, день в день сорок лет назад33.

Было бы удивительно услышать такие слова от любого политического деятеля из Москвы, не говоря уж о Генеральном секретаре ЦК КПСС. В канун 1989 г. Горбачев стоял перед миром как мастер-реформатор, очевидно держащий ход событий под своим контролем.

В реальности ему предстояло начать революцию, способную снести все – даже его самого. Западным лидером, которому пришлось иметь дело с последствиями этих событий, был осмотрительный новый американский президент, скептически настроенный по отношению к своему магнетическому советскому визави и остерегавшийся действительных намерений России, скрывавшихся за реформаторскими лозунгами. Джордж У. Буш восемь лет был вице-президентом во время президентства Рональда Рейгана (1981–1989). Он шел в Белый дом с намерением подвергнуть переоценке американо-советские отношения и переосмыслить свои приоритеты, выстраивая новую повестку, политически отличающую его от администрации Рейгана34. Фактически в начале 1989 г. его заботило прежде всего то, как относиться к «новому изобретению» коммунизма, но происходившему не в Европе, а в Азии.

***

Михаил Сергеевич Горбачев не был «нормальным» советским лидером. Он родился в 1931 г. в небольшом селе Привольное возле Ставрополя на Северном Кавказе. Он рос, став свидетелем того, как его семья пострадала в годы сталинской коллективизации и позднее во время Большой чистки. Когда Горбачеву было десять лет, его отца призвали в армию, и он вернулся домой лишь через пять лет. Разрушения Великой Отечественной войны обошли Привольное стороной, но село было оккупировано немецкими войсками на протяжении пяти месяцев в 1942–1943 гг., поэтому Горбачеву пришлось вплотную ощутить все военные лишения, и этого он никогда не забывал. Проявляя способности в учебе и интерес к политике, он был замечен в школе и с раннего возраста пользовался поддержкой местных партийных руководителей. Благодаря их покровительству его послали изучать юриспруденцию в престижном Московском государственном университете (МГУ); на вступительных экзаменах он написал сочинение под названием «Сталин – наша слава боевая…», что свидетельствовало, что тогда его политические взгляды были «вполне сталинистскими, как у всех в то время», отмечал его лучший друг по университету. На одном из студенческих балов на третьем курсе он встретил Раису Титаренко, элегантную и умную студентку с философского факультета. Годом позже, в 1954-м, они поженились.

Направленный обратно в Ставрополь Горбачев упорно, но самым обычным образом продвигался в советской номенклатурной системе, в то время как Раиса преподавала марксизм-ленинизм в местном политехническом институте и готовила кандидатскую диссертацию, посвященную колхозному крестьянству края. Юношеский сталинизм Горбачева был поколеблен «закрытым докладом» Первого секретаря ЦК КПСС Никиты Хрущева в 1956 г., который обнародовал чудовищные преступления Сталина и обнажил подлинные проблемы российской промышленности и сельского хозяйства. С этого момента Горбачев, продолжая верить в коммунистическую идеологию, признал то, насколько искаженно она выглядит в советской практике. С 1960-х гг. в ходе поездок с Раисой во Францию, в Италию и Швецию он открыл для себя Запад и представил себе альтернативное будущее. Тем временем его политическая карьера ускорилась. В 1967 г. он стал партийным руководителем своего края в возрасте всего лишь тридцати пяти лет; двенадцать лет спустя стал руководить всем советским сельским хозяйством, переехав в средоточие власти, в Москву. Раиса получила преподавательскую работу в МГУ. Одним из его главных патронов был глава КГБ Юрий Андропов, сменивший Леонида Брежнева на посту Генерального секретаря в ноябре 1982 г.35

Ему было под пятьдесят, и по стандартам советского Политбюро Горбачев оставался еще «цыпленком». Андропов, который был почти на семнадцать лет старше, страдал от острой почечной недостаточности и умер в феврале 1984 г. Сменивший его Константин Черненко был на двадцать лет старше Горбачева: страдавший от проблем с сердцем и легкими, он умер в марте 1985 г. В конце концов кремлевские старцы решили положиться на новое поколение и проголосовали за Горбачева. Объясняя Раисе, почему он принимает это назначение, Михаил сказал: «Все эти годы было невозможно сделать ничего существенного, ничего масштабного. Это все равно что биться о стену. Но жизнь того требует. Так дальше продолжаться не может»36. Хотя что, собственно, надо делать, ему еще предстояло решить. Вначале Горбачев попытался провести антиалкогольную кампанию; после того как она провалилась, он стал искать более серьезные средства и новые лозунги, вначале остановившись на «ускорении», затем на «перестройке» и «гласности». Но за всем этим не последовали революционные изменения: Горбачев все еще оставался человеком партии и хотел реформировать советскую систему, чтобы сделать ее более жизнеспособной и конкурентоспособной: его девизом стало «Назад к Ленину».

Постоянные ссылки на Ленина отчасти объяснялись стремлением узаконить в глазах партии свою новаторскую перестроечную политику, так резко отличавшуюся от сталинской и брежневской практик, которые он считал отступлением от «социализма». Но еще больше это объяснялось тем, что он идентифицировал собственные взгляды на фундаментальную реформу Советской системы под лозунгом перестройки с ленинской концепцией Новой экономической политики в 1920-е гг., направляемой и ограниченной системы свободного предпринимательства. Его цель на этой стадии заключалась не в переходе к капитализму или к социальной демократии. Для него Ленин оставался источником для оправдания политических изменений в рамках Коммунистической партии Советского Союза (КПСС) и был настоящей купелью советской доктрины. Он хотел реструктурировать традиционные советские социополитические порядки «внутри системы», именно поэтому в рамках гласности он отдавал предпочтение «социалистическому плюрализму» перед полным «политическим плюрализмом» – и все для того, чтобы взбодрить Советский Союз37.

Чтобы провести эту реформу и добиться обновления, Горбачеву было необходимо облегчить бремя военно-промышленного комплекса, лежавшее на советской экономике, чрезвычайно увеличившееся в 1980-е гг. из-за войны в Афганистане и вследствие несшейся по спирали гонки вооружений с Америкой.

И на самом деле советская командная экономика работала очень плохо, и тому были структурные причины – факт, который затушевывали глобальный рост цен на нефть в 1970-е гг. и обширные сибирские ресурсы страны, поддерживавшие в период между 1971 и 1980 гг. рост ВВП на уровне 2–3,5% в год. Но в следующее десятилетие, когда нефтяные цены обрушились, резко упал и национальный доход. На самом деле в период 1980–1985 гг. СССР демонстрировал рост, близкий к нулю. Растущая неудовлетворенность советских потребителей усиливалась из-за снижающегося уровня жизни и ограниченного доступа к высокотехнологичным товарам. Частично это было результатом недостаточной гибкости плановой экономики и отсутствия промышленной модернизации, но корнем проблемы было, конечно, то, что до четверти ВВП приходилось на военную индустрию в ущерб гражданскому производству38.

Чтобы оживить домашнюю экономику, лишь слегка приоткрывая ее для внешнего мира, Горбачеву нужно было обеспечить стабильную международную среду, а также что-то сделать с «имперским перенапряжением» СССР в Восточной Европе и развивающемся мире. Это означало уменьшить враждебность США (выйти из гонки вооружений) и найти компромиссные решения для Третьего мира (включая идеологическое признание права на самоопределение). Таким образом, внутренняя политика оказывалась неразрывно связанной с внешней. В поисках менее конфронтационных отношений с Соединенными Штатами Горбачев готов был к переговорам с американским руководителем39.

Однако на первый взгляд президент США Рональд Рейган казался для этого неподходящим партнером. Он родился в 1911 г. и был ровесником человеку, которому Горбачев сам только что пришел на смену, при этом Рейган являлся ярым антикоммунистом, принявшимся за усиление гонки вооружений сразу после прихода к власти в 1981 г. Он был печально известен тем, что назвал СССР «империей зла» и предсказал, что «марш за свободу и демократию» «оставит марксизм-ленинизм на пепелище истории»40. Такое тотальное идеологическое соревнование, полагал он, оправдывает военное строительство начальных лет его президентства. Но у Рейгана была и другая сторона – будущего миротворца, который видит в военной мощи основу для дипломатии в интересах «мира через силу». Даже более удивительно: оказалось, что этот твердолобый реалист лелеял утопическую веру в мир, свободный от ядерного оружия41.

В течение первого срока своего президентства Рейган не мог начинать диалог с больным стариком в Кремле. Однако после восхождения Горбачева не только диалог, но и переговоры внезапно стали возможны. Во время четырех саммитов, начиная со встречи в Женеве в ноябре 1985 г. и до визита в Москву в мае-июне 1988 г., дискуссии нередко накалялись, но оба лидера постепенно выработали отношения, основанные на личном доверии и даже приязни. Радикальные предложения Горбачева о ядерном разоружении, сделанные в Рейкьявике в октябре 1986 г. – через шесть месяцев после ужасного происшествия в Чернобыле, – едва не были приняты Рейганом, к ужасу некоторых его твердокаменных советников. К моменту вашингтонской встречи в декабре 1987 г. они перешли на «ты». У этих новых отношений было наполнение. В Вашингтоне Рейган и Горбачев подписались под ликвидацией целой категории ядерного оружия в рамках Договора о ракетах средней и меньшей дальности (РСМД) – и это был первый случай, когда сверхдержавы согласились сократить свои ядерные арсеналы. Это был значительный шаг к преодолению холодной войны, делавший менее вероятным ядерный конфликт. Ученые-атомщики отвели стрелку своих знаменитых Часов судного дня на шесть минут от полуночи вместо трех. И 31 мая 1988 г., когда Рейгана на Красной площади спросили, ощущает ли он по-прежнему СССР «империей зла», тот ответил: «Я говорил так об ином времени, о другой эпохе»42.

Рейган шел вперед – то же делал и Горбачев. Драматическое выступление в ООН шесть месяцев спустя утром 7 декабря стало для советского лидера переломным моментом. Он хотел предстать творцом международных отношений, но в отличие от Черчилля – выводящим мир из холодной войны. Он намеревался поразить американцев, особенно в период между двумя президентствами, когда их внешняя политика находится в подвешенном состоянии. «Американцы опасаются, что мы можем предпринять что-то в духе Рейкьявика». Он готовил свою речь несколько месяцев, с момента визита Рейгана, она прошла через несколько редакций и менялась до самой последней минуты. Горбачев был настроен использовать этот случай, чтобы показать миру свою веру в яркое будущее обновленного Советского Союза и подтвердить мнение о себе как провидце и миротворце. И он надеялся, что, представив свое новое политическое мышление в такой запоминающейся форме, он обеспечит своей стране западные кредиты и экономическую помощь43.

К моменту, когда Горбачев приехал в ООН, зал Генеральной Ассамблеи был совершенно полон, и все 1800 кресел были заняты. Слышался легкий гул от возбужденного перешептывания. Ожидания были велики. Горбачев ступил на подиум, одетый в темный отлично сидевший на нем костюм, белую рубашку c бордовым галстуком. Он начал свое выступление довольно медленно, хотя и свободно, но затем разошелся, стал говорить более напористо и властно. Действуя так, он излагал идеологическую схему того, как должен развиваться марксизм-ленинизм и как мир должен высвободиться от холодной войны44.

Он начал с ремарки, соединившей западно- и восточноевропейскую историю вокруг революционной идеи: «Две великие революции – французская 1789 года и российская 1917 года – оказали мощное воздействие на сам характер исторического процесса, радикально изменили ход мировых событий. Обе они – каждая по-своему – дали гигантский импульс прогрессу человечества». Лишив токсичности революцию и установив общее основание для всего разделенного континента, Горбачев настаивал на универсальности человеческого опыта: «Сегодня мы вступили в эпоху, когда в основе прогресса будет лежать общечеловеческий интерес» – и настаивал, что дальнейший прогресс возможен только в результате подлинно глобального консенсуса, движения к тому, что он назвал «новым мировым порядком». Если это так, добавил он, «то стоит договориться и об основных, действительно универсальных, предпосылках и принципах такой деятельности. Очевидно, например, что сила и угроза силой не могут более и не должны быть инструментом внешней политики». Этим он совершенно отверг доктрину Брежнева – объявленное Москвой право на использование собственной армии внутри сферы влияния ради спасения партнерского коммунистического государства: так в 1968 г. оправдывали применение танков для сокрушения Пражской весны. Принимая множественность социополитических структур, Горбачев провозгласил, что «свобода выбора – всеобщий принцип, и он не должен знать исключений»45.

Таким образом, Горбачев мыслил широкими категориями, далеко выходя за пределы обычной биполярности – Восток против Запада. После более чем сорока лет холодной войны он решительно выступил в защиту «деидеологизации межгосударственных отношений» и тем самым декларировал конец вмешательства в дела Третьего мира. На самом деле в условиях, когда мир в целом сталкивался с голодом, болезнями, неграмотностью и другими массовыми бедами, он выступил за признание «верховенства общечеловеческой идеи». Тем не менее он не собирался отказываться от советских ценностей: «…Остается такой фундаментальный факт – что формирование мирного периода будет проходить в условиях существования и соперничества разных социально-экономических и политических систем». Он продолжал: «Однако смысл наших международных усилий, одно из ключевых положений нового политического мышления состоят как раз в том, чтобы придать этому соперничеству качество разумного соревнования в условиях уважения свободы выбора и баланса интересов». Итак, две системы не сливаются воедино, но их отношения становятся отношениями мирного «соразвития». Работая совместно, сверхдержавы смогут «устранить ядерную угрозу и милитаризм», чье искоренение так необходимо для мирового развития и выживания человеческой расы.

В дополнение к этому великому предвидению Горбачев сделал несколько конкретных предложений, особенно в отношении прекращения девятилетней интервенции в Афганистане – что стало для СССР эквивалентом Вьетнама для Америки, и в отношении разоружения, «о самом главном, без чего никакие проблемы наступающего века не могут быть решены». Он говорил о необходимости нового договора о сокращении стратегических вооружений (СНВ), уменьшающего арсенал каждой из сверхдержав на 50%. И, стремясь надавить на Соединенные Штаты, объявил о решении об одностороннем сокращении своих Вооруженных сил на пятьсот тысяч человек в течение двух лет. Так Горбачев намеревался начать переход «от экономики вооружений к экономике разоружения».

Такая конверсия стала абсолютно необходимой, чтобы подкрепить его проект о «глубоком обновлении» всего социалистического общества – проект, который стал приобретать существенно больший масштаб начиная с 1985 г., по мере того как он развивал свои идеи перестройки и гласности. На самом деле, как объяснял Горбачев, «под знаком демократизации перестройка охватила теперь и политику, и экономику, и духовную жизнь, и идеологию». Советская демократия «обретет прочную нормативную базу», включая «законы о свободе совести, о гласности, об общественных объединениях и организациях». Тем не менее, чтобы ни у кого не возник соблазн посягать на безопасность СССР и его союзников, пока в Кремле занимаются столь необходимыми «революционными преобразованиями», Горбачев твердо верил, что обороноспособность СССР должна поддерживаться на уровне «разумной и надежной достаточности». Такой язык заметно отличался от стремления к «превосходству», доминировавшего в отношениях Восток–Запад во время холодной войны. Он признавал, что еще остаются серьезные различия, и предстоит искать решение острых проблем в отношениях между сверхдержавами, но советский лидер демонстрировал оптимизм в отношении будущего, обводя взглядом зал: «Однако мы уже прошли начальную школу обучения взаимопониманию и поиску развязок в собственных и общих интересах»46.

Ближе к концу своей речи он отдал должное работе президента Рейгана и государственного секретаря Джорджа Шульца по достижению соглашений. «Все это, – сказал он, – капитал, вложенный совместно в предприятие исторического значения. Он не должен быть утрачен или оставлен вне оборота. Будущая администрация США во главе с вновь избранным президентом Джорджем Бушем найдет в нас партнера, готового – без долгих пауз и попятных движений – продолжать диалог в духе реализма, открытости и доброй воли, со стремлением к конкретным результатам по повестке дня, которая охватывает узловые вопросы советско-американских отношений и международной политики»47. Буша в тот момент не было в зале – он смотрел выступление по телевизору, но он не мог пропустить этот посыл. Как говорил Горбачев на Политбюро перед тем, как покинуть Москву, Бушу при таком дипломатическом натиске «некуда будет деваться»48.

Помощник Горбачева Анатолий Черняев в зале присутствовал. Помогая написать эту речь, он ожидал, что она произведет впечатление, но не был готов к той реакции, которая она тем утром получила. «Час набитый зал не шелохнулся. А потом взорвался в овациях. И долго не отпускал М.С. Ему пришлось вставать и кланяться “как на сцене”»49. Горбачев, этот великий шоумен, принял все как должное. Большая часть реакции в прессе была позитивной. «Нью-Йорк таймс» в своей редакционной статье отмечала: «Возможно, со времен Вудро Вильсона, представившего свои Четырнадцать пунктов в 1918 году, или Франклина Рузвельта и Уинстона Черчилля, объявивших об Атлантической хартии в 1941-м, никто из мировых деятелей не демонстрировал такого предвидения, как Горбачев»50. Но другие вглядывались в то, что стояло за этим случаем и за его риторикой. «Крисчен сайенс монитор», например, привлекла внимание к тому, чего Горбачев не сказал. Не было никаких признаков того, что Кремль намерен полностью отказаться от самых передовых позиций своего стратегического влияния, обретенного в результате Второй мировой войны, – в Восточной Германии и Восточной Азии. В речи на самом деле совершенно ничего не было сказано об Азии. Вооруженные силы в Советской Азии будут сокращены, обещал он, и «значительная часть» советских войск, временно размещенных в Монгольской Народной Республике, должна «вернуться домой». Но в его речи не упоминались базы во Вьетнаме, сожалела газета, и ничего не было сказано о четырех северных японских островах, захваченных Сталиным в 1945 г., чей спорный статус не давал заключить мирный договор между Японией и Советским Союзом и формально завершить Вторую мировую войну51. Газета специально отмечала: горбачевское видение мира после холодной войны было селективным – но речь в ООН ясно показала, что для него средоточие холодной войны лежало в Европе. И именно там надо было снять напряжение.

Завершив свое выступление в ООН52, Горбачев сконцентрировался на следующем пункте своей нью-йоркской программы: встрече с президентом Рейганом и вице-президентом Бушем на острове Говернорс-айленд за южной оконечностью Манхэттена. Находясь в своем лимузине по дороге к пирсу на Баттери-парк, советский лидер принял срочный телефонный звонок из Москвы: на Кавказе произошло серьезное землетрясение, и, по самым последним сообщениям из Армении, оно унесло 25 тыс. жизней. Горбачев решил возвращаться домой следующим утром без остановок на Кубе и Лондоне, как планировалось изначально53. Оставаясь в курсе тревоживших его событий во время короткой поездки по воде, он все-таки продолжил думать о том, что должно было произойти во время его пятой и прощальной встречи с Рейганом, человеком, которого он уже больше не считал «консерватором» и «неперестроившимся воином холодной войны», вместо этого вместе с ним он сумел вопреки препятствиям выработать настоящее доверие и стать друзьями54.

Наблюдая за тем, как паром пересекает неспокойные воды Нью-Йоркского порта, Буш почувствовал напряженное ожидание среди встречавших американских и советских официальных лиц. Он сам волновался. Как у избранного президента у него оставалось лишь несколько недель до инаугурации, но он пока не мог определять политику, ему еще предстояло явить свою будущую роль, соответствующую статусу президента, а не как заместителя Рейгана. Он знал, что Горбачева расстроит, когда он узнает, в каком направлении он намерен строить отношения с Советским Союзом, но Овальный кабинет пока занимал Рейган. В тот день Буш хотел избежать чего-либо, что можно было подать как подрыв авторитета действующего президента или что могло каким-либо образом связать свободу его действий в будущем55.

Горбачев сошел на берег, оглядывая встречающих, и тут у него на лице появилась широкая улыбка – с такой же улыбкой на набережной его приветствовал Рейган. Обе делегации расположились в резиденции коменданта Говернорс-айленд. Беседа во время этой встречи носила непринужденный и ностальгический характер: это не была «переговорная сессия», как заметил Горбачев присутствовавшим журналистам. Она действительно была в каком-то смысле «особой», как назвал ее Буш, из-за его собственной двойственной роли, обращенной как в прошлое, так и в будущее56.

После того как фотографы и журналисты удалились, Рейган и Горбачев стали вспоминать их первую встречу в Швейцарии почти три года назад, и президент обещал советскому лидеру памятный подарок – фотографию того момента, когда они встретились у подъезда. На фото Рейган от руки написал, что они «вместе прошли длинный путь, чтобы расчистить дорогу к миру, Женева, 1985 – Нью-Йорк, 1988». Горбачев был тронут и сказал, что он высоко ценит их «личное взаимопонимание». Рейган с ним согласился. Он был горд тем, что они «совершили вместе»: оба лидера, которые были «способны развязать новую мировую войну», решили «сохранить мир»57, и таким образом они заложили «прочный фундамент на будущее». Это стало возможным, как они заявили, потому что они всегда были «прямыми и открытыми» друг с другом. Чего Рейган не упомянул – на самом деле, потому что для этого бы пришлось побродить по закоулкам памяти, – так это то, что саммит в Москве в мае-июне не удалось сделать венцом, как на то надеялся Горбачев, серии встреч, где бы был подписан Договор об ограничении стратегических наступательных вооружений (ОСВ-1). Как подчеркнул Горбачев в своем выступлении в ООН, это было важное незавершенное дело58.

Рейган спросил Буша, не хочет ли он что-либо добавить. Вице-президент решил лишь прокомментировать символичное фото. Обе страны прошли длинный путь за три года, сказал он и выразил надежду, что через следующие три года появится «еще одна столь же значимая фотография». Буш сообщил, что собирается двигаться вперед, опираясь на то, что совершил президент Рейган вместе с Горбачевым. Ничто из того, что достигнуто, не должно быть обращено вспять. Но он добавил, что ему «нужно немного времени, чтобы посмотреть все вопросы». Горбачеву же было нужно заверение, что Буш продолжит движение по пути, проложенному Рейганом. Вице-президент все-таки ушел от этого, ссылаясь в свое оправдание на необходимость создания нового кабинета. В теории он бы хотел «оживить все дела за счет вовлечения в них новых людей». Он хотел «сформулировать надежную политику национальной безопасности», но при этом настаивал на том, что он совсем не хочет, чтобы все замерло, и чтобы «часы пошли назад». Буш старался вести беседу в свободной и необязательной манере, отделываясь банальностями, чтобы оставлять свои руки свободными59.

Между тем хватка советского лидера не ослабевала. Думая о будущем, Горбачев за ланчем продолжал прощупывать Буша. Он пытался уловить какие-нибудь сущностные ответные реакции на свою речь в ООН. Шульц лишь заметил, что аудитория была «очень внимательной» и финальный шквал аплодисментов был «подлинным». Буш же продолжал молчать, если не считать замечания, что Горбачев, похоже, «собрал полный зал, и все места были заняты». Горбачев подчеркнул, что он привержен всему, что он сказал в ООН о сотрудничестве между нашими странами60. Допустив, что между ними существуют «настоящие противоречия», особенно по региональным вопросам, он настаивал на том, что Вашингтону не нужно питать подозрений по отношению к Советскому Союзу. Повернувшись прямо к Бушу, он сказал, что сейчас «подходящий момент, чтобы это обозначить в присутствии вице-президента». Советский лидер дал беглый обзор горячих точек в мире и затем вернулся к своей главной теме о сотрудничестве, которое они с президентом смогли выстроить. Поочередно бросая взоры на Буша и Рейгана, он провозгласил, что «все дело в преемственности» и что «мы теперь должны стать способными к совместной конструктивной работе над всеми региональными проблемами». Никакой реакции от Буша на это не последовало, и Горбачев попытался вытянуть ее из него. «Если следующий президент что-то изучает и у него есть замечания или предложения по этим вопросам, я бы хотел услышать об этом от него». Буш снова уклонился от ответа. В конце концов Горбачев просто пошутил, что «было важно просто облегчить жизнь следующему президенту»61.

На протяжении всей встречи Буш оставался закрытым и держался чуть в стороне – иногда настолько, что, по словам журналиста Стивена В. Робертса, напоминал «неказистую рамку картины».

Позднее тем же днем в беседе с прессой в Вашингтоне вице-президент высказался о собственном необщительном тоне: «Я четко дал понять генеральному секретарю, что определенно намерен продолжить то продвижение вперед в отношениях с Советами, которое было совершено администрацией Рейгана, и я также пояснил, что нам необходимо некоторое время, и он это понял»62.

***

20 января 1989 г. состоялась инаугурация Джорджа Г.У. Буша на пост сорок первого президента Соединенных Штатов. Он стал первым из вице-президентов, избранных на пост в Белом доме, после Мартина Ван Бюрена в 1836 г. Многим уже стало казаться, что Джордж Буш так и останется в передней «дворца истории», делая полезное дело, но оставаясь в шаге от величия: постоянный представитель при ООН, посол США в Китае и глава ЦРУ в 1970-е гг. Однако стоило ему только высунуться, попытавшись стать претендентом от республиканцев на пост президента в 1980 г., как он тут же был легко побит телегеничным Рейганом, творением Голливуда, чью финансовую политику Буш уничижительно именовал «вуду-экономикой»63.

Вначале Рейган собирался заполучить себе в пару на выборах бывшего президента Джеральда Форда, но после того, как переговоры об этом сорвались меньше чем за двадцать четыре часа до того, как надо было объявлять о кандидатуре, Рейган предложил пост Бушу, и тот, несмотря на разочаровывающий для него результат предвыборной кампании, немедленно согласился. Он был лоялистом и командным игроком. Среди записей в его дневнике можно найти такие: «Я не собираюсь выстраивать свою собственную избирательную базу или делать вещи, подобные проведению опорных конференций, чтобы показать, что я занимаюсь полезным делом» и еще: «Президент должен знать, что у него может быть свой вице-президент, и он не должен думать о том, что кто-то выглядывает у него из-за плеча»64.

Во время второго срока Рейгана, когда Буш начал планировать собственную кампанию, такая преданность иногда работала против него самого – действуя как доказательство его постоянной готовности играть вторую скрипку65. И когда его заставляли формулировать собственную повестку дня, он, как говорят, восклицал: «Ох, уж это мне ви´дение!» – именно эту фразу часто использовали против него66. Хватало ли у Буша характера и уверенности в себе, чтобы сделать последний, решительный шаг к Овальному кабинету?67 Конечно, у него не было тщательно выстроенного домотканого красноречия Рейгана, и, хотя его речь при принятии на себя роли республиканского кандидата в июле 1988 г. и заслуживает похвалы, она также содержала обещание «Читайте по губам: не будет новых налогов». Буш пошел на это, чтобы успокоить правых республиканцев, для которых в сравнении с Рейганом он выглядел каким-то неприемлемым центристом. Со временем его будут донимать и этими словами, но в тот момент они несли основную нагрузку в гонке за президентство, сосредоточенной вокруг экономических и социальных, но не внешнеполитических вопросов68. В ходе этой переходящей на личности, а временами просто некрасивой кампании республиканцы нещадно атаковали кандидата от демократов Майкла Дукакиса, бывшего губернатора Массачусетса, изображая его изнеженным гарвардским либералом, неспособным справиться с преступностью, и к тому же транжирой. 8 ноября 1988 г. Второй номер наконец стал Первым, одержав решительную победу, завоевав сорок из пятидесяти штатов и 80% голосов выборщиков69.

Многие полагали, что Буш в основном будет продолжать политику уходящей администрации, и внешнюю, и внутреннюю, но новый президент не собирался изображать, что его президентство – это третий срок Рейгана. На самом деле эти двое совсем не были особо близкими людьми, и в частных беседах Буш довольно низко оценивал Рейгана, говоря о нем как о человеке «глуповатом и простецком во многих отношениях». Таким образом, передача власти была больше похожа на ее захват, хотя и выполненный вполне по-дружески. И в отличие от того, какое могло сложиться впечатление в ходе предвыборной кампании, внешней политике не суждено было оказаться на задворках. Более того, в дипломатии Буш придерживался иного стиля и другой повестки дня, чем его предшественник. И именно в этой сфере «настоящий» Джордж Буш выйдет из тени Рейгана70.

Этот свежий подход к внешнеполитическим делам наметился уже в период междуцарствия с ноября по январь. Двумя ключевыми советниками Буш назначил Джеймса А. Бейкера III, ставшего новым государственным секретарем, и Брента Скоукрофта, занявшего пост советника по вопросам национальной безопасности. Они оба считали, что у Вашингтона сильные позиции в отношениях с Кремлем, но между ними существовали серьезные расхождения в том, как эту ситуацию использовать71.

Бейкер был давним помощником Буша еще со времен Техаса (он родился в Хьюстоне в 1930 г. и был на шесть лет моложе Буша). На протяжении более чем тридцати лет они оставались близкими друзьями: Бейкер был ему почти что младшим братом. В молодости служил в морской пехоте, затем стал успешным адвокатом, прежде чем освоиться в вашингтонских кругах. Он начал с того, что организовал предвыборную кампанию Джеральду Форду в 1976 г. и Рональду Рейгану в 1984-м, и затем в течение двух сроков президентства Рейгана был главой аппарата Белого дома, а после министром финансов. По мнению Денниса Росса, вашингтонского ветерана, назначенного на пост директора по планированию политики Государственного департамента, Бейкер был от природы превосходным переговорщиком, наделенным естественным даром общения с людьми и редким талантом выбора приоритетов. В том, что касается Советского Союза, Бейкер предпочитал продолжать и интенсифицировать дипломатическое взаимодействие. Он хотел проверить, насколько Горбачев искренен, и вдохновлял советского лидера на продолжение реформ во внутренней и внешней политике72.

Скоукрофт выражал точку зрения другой группы советников, настроенных по отношению к Горбачеву и его планам намного более скептично, поскольку опасался, что они могут быть нацелены на оживление мощи Советов. Москва, предупреждал Скоукрофт, может «размягчить Запад своей теплотой» и таким образом ослабить натовскую решительность и сплоченность. По этой причине он решительно противился проведению поспешного саммита между Бушем и Горбачевым в 1989 г., чтобы не оказаться использованными советской пропагандой. Как он вспоминал позднее, он полагал, что даже если не будет существенных договоренностей, например, в области контроля за вооружениями, Советы смогут капитализировать единственный возможный результат – добрые чувства, порожденные самой встречей. Они могут использовать эйфорию от встречи, чтобы подорвать решительность Запада, а ощущение самодовольства может вдохновить кого-то поверить, что Соединенные Штаты способны потерять бдительность. Советы в целом и особенно Горбачев умели создавать такую расслабляюще уютную атмосферу. Горбачевская речь в ООН породила, преимущественно за счет риторики, настроение пьянящего оптимизма. Поспешную встречу с новым президентом он мог использовать как доказательство того, что холодная война завершилась без каких бы то ни было существенных действий со стороны «нового» Советского Союза73.

Скоукрофт и Буш были людьми почти одного возраста: оба служили в Военно-воздушных силах, впрочем, Буш еще застал войну на Тихом океане, а Скоукрофт служил в ВВС как кадровый военный уже после войны, начиная с 1947 г. и до тех пор, пока не вошел в аппарат Белого дома при Никсоне в 1972 г., став позднее советником по национальной безопасности у Форда (1975–1977). Именно в годы президентства Форда он близко сошелся с Бушем, ставшим послом в Китае, а затем директором ЦРУ. Их сблизили общие взгляды на мир, определяемые Второй мировой, холодной и Вьетнамской войнами. Оба верили в мировое лидерство США, центральную роль трансатлантического альянса и необходимость решительно использовать силу там и тогда, где и когда это нужно. Оба верили в эффективность личной дипломатии и чрезвычайную важность хорошей разведки. Буш полностью доверял Скоукрофту. Он называл его «самым близким другом во всем» – от поля для гольфа до Овального кабинета74. Скоукрофт видел свою роль как личного советника президента и как честного брокера, свободного – в отличие от Бейкера – от необходимости представлять интересы конкретного правительственного департамента. И как советник по вопросам национальной безопасности, он был узловым пунктом всей деятельности Буша в области безопасности и внешней политики. Заняв свой пост во второй раз, Скоукрофт выработал свою собственную «систему», представлявшую собой высокоэффективный процесс принятия решений. Ее ключевыми чертами были регулярные консультации внутри Совета по национальной безопасности (СНБ), решительное недопущение утечек – президенту все направлялось через Скоукрофта. В отличие от СНБ при Киссинджере или Збигневе Бжезинском в 1970-е годы, атмосфера тогда была действительно коллегиальной, а не конспирологической. Скоукрофт и Бейкер, несмотря на неизбежные расхождения между ними, были способны к продуктивной совместной работе75.

В целом администрация Буша обладала большим опытом в сфере внешней политики, и сам президент глубоко разбирался в этих вопросах. Он любил читать тексты брифингов и служебные записки в отличие от трех своих предшественников – Форда, Картера и Рейгана – и пришел в Белый дом, имея обширный опыт в международных делах. В дополнение к тем постам, которые он занимал в 1970-е гг., он восемь лет был вице-президентом, и в течение этого времени ему довелось познакомиться со многими зарубежными деятелями и большинством глав правительств. Если судить о нем в этом отношении в личном качестве, то Буш был, с одной стороны, человеком неброским и осторожным, а с другой – очень амбициозным и уверенным в себе. Быть может, он и не обладал стратегической дальнозоркостью, но выполнял свои государственные обязанности, опираясь на внятный набор базовых убеждений и целей. Стабильный мировой порядок требовал лидерства, и, несмотря на большой пессимизм 1980-х, Буш не сомневался в том, что только Соединенные Штаты могут это лидерство обеспечить; он не мог себе представить Америку находящейся «в упадке».

Надо учитывать, что в некоторых американских кругах нарратив «упадка» сочетался с туманными рассуждениями о начале некоего «Тихоокеанского века» (во главе с Японией с ее экономическим чудом), и о потенциальной «крепости Европа» (все более интегрирующейся в экономическом и политическом смысле в своем протекционистском Европейском сообществе). Белый дом при Буше сосредоточился на том, что там считали все более популярными и хорошо распространяемыми по всему миру вещами – на американских либеральных ценностях, и настаивали на создании новой, подлинно глобальной торговой системы (направляемой Соединенными Штатами), которая должна прийти на смену умирающему соглашению ГАТТ 1947 г. и может теперь включить в себя Советский Союз, Китай и третий мир.

Буш был убежден, что США на самом деле вступают в новую эру господства и что XXI в. будет веком Америки. В ноябре 1988 г., накануне своего избрания, Буш широковещательно объявил, что Соединенные Штаты «дали импульс важным изменениям, происходящим в современном мире, – росту демократии, распространению свободного предпринимательства, созданию всемирного рынка товаров и идей. В обозримом будущем ни одна другая нация или группа наций не сможет претендовать на лидерство»76.

Эти темы глобальных перемен и американских возможностей были более подробно развиты в его инаугурационной речи 20 января, которую он произнес, стоя у западного фасада Капитолия и глядя поверх Национальной аллеи на мемориал Линкольна. После обычных обращений к Богу и американской истории Буш заявил о том, что чувствует себя на пороге грядущей новой эры, хотя пока и неясной. «Есть времена, когда будущее видится как бы в плотном тумане; вы сидите и ждете, надеясь, что пелена спадет, и откроется верная дорога. Но сейчас такое время, когда будущее видится как дверь, сквозь которую вы можете пройти в комнату, называемую завтра». И Буш был готов это сделать. «Мы живем в мирное время благоденствия, но мы можем сделать его лучше. Подули новые ветры, и мир освежает возрождающаяся свобода. Потому что сердце чувствует, пусть пока это еще не факт, что дни диктатора сочтены». Новый президент не ссылался прямо на удивительные трансформации, происходившие в советском блоке и коммунистическом Китае, но ни у кого не было сомнения в том, что он имел в виду. «Тоталитарная эра уходит, ее старые идеи слетают как листья со старого, безжизненного дерева… Великие нации мира движутся к демократии через двери свободы». И Америка стоит на страже этих ворот. «Мы знаем, что именно работает: работает свобода. Мы знаем, в чем правда: правда в свободе». Президент обозначил миссию страны: «Америка не может быть в полной мере сама собой, если она не ведóма высоким моральным принципом. У нас как народа такое предназначение сегодня есть. И оно в том, чтобы сделать лицо Нации добрее и смягчить лицо мира. Друзья мои, у нас есть чем заняться»77. Это был миг Америки, и он хотел его запечатлеть.

Но когда надо начинать работу? Кто-то ждал, что Буш откроет двери в Москву: после эпохальной речи Горбачева в ООН и начавшихся перемен в Польше и Венгрии значительная часть мира пристально следила за переменами в Советском Союзе и за тем, как они отзываются в Восточной Европе. Несмотря на это и руководствуясь скептицизмом Скоукрофта, а также своим намерением покончить с благостными отношениями, которые были у Рейгана с Горбачевым, Буш начал свое президентство с «паузы» в дипломатии сверхдержав78. Имея несколько действующих пунктов повестки дня, оставленных ему Белым домом времен Рейгана, – при этом СНВ-1 был примечательным исключением – Буш решил предпринять серию исследований «по перепроверке существующей политики и целей в регионах, и рассмотреть также вопросы контроля над вооружениями». Скоукрофт позднее вспоминал, что выработка подхода к взаимодействию с Москвой была «нашим бесспорным приоритетом», но для подготовки докладов было нужно немало времени. И действительно, доклад СНБ по Советскому Союзу (NSR3) лег президенту на стол лишь после 14 марта, а доклады по Восточной (NSR4) и Западной Европе (NSR5, сосредоточенный на вопросах более тесного объединения к 1992 г.) двумя неделями позже79.

Тем временем Буш не только открыл дверь для Китая, но и шагнул в нее сам. 25–26 февраля он встретился с руководством Коммунистической партии в Пекине. Впервые в американской истории новый американский президент отправился в Азию прежде Европы80.

***

Буш, который считал себя экспертом по Китаю, хотел вовлечь Китай в Транстихоокеанское партнерство. «Значение Китая мне совершенно ясно», –говорил Буш Бжезинскому через две недели после выборов. «Я хочу вернуться в Китай прежде, чем Дэн полностью уйдет со своих постов. Я чувствую, что у меня там сложились особые отношения»81. Дэн Сяопин был творцом китайской политики «реформ и открытости» – линии, принятой после смерти Мао Цзэдуна в 1976 г. и нацеленной на то, чтобы страна смогла преодолеть автаркию плановой экономики и постепенно войти в мировой рынок. К 1989 г. миниатюрному Дэну исполнилось восемьдесят четыре, и Буш торопился использовать их необычно длительные личные взаимоотношения, начало которых относилось к периоду квазипосольского пребывания Буша в Китае в 1974–1975 гг. Для Буша Китай – это Дэн. Увлечение Китаем для президента означало не восхищение страной как таковой (язык, пейзажи или культура), а признание ее социального и экономического потенциала, который Дэн стремился высвободить в процессе вхождения в глобальную капиталистическую экономику. В Китае Буша называли лао пэнъю, что по-китайски означает старый друг, которому можно доверять и кто привержен к построению позитивных отношений и действует в качестве ретранслятора между КНР и остальным миром; такой человек заслуживает особого доверия, что позволяет говорить с ним откровенно. Из американцев, к которым в Китае прежде относились похожим образом, можно упомянуть Никсона и Киссинджера, но ни Картера, ни Рейгана лао пэнъю не называли82.

Новый курс Китая, проводимый Дэном с 1978 г., стал одним из переломных моментов XX в. Под его руководством Пекин приступил к быстрой модернизации, все интенсивнее вовлекаясь в становящийся все более взаимозависимым мир, взаимодействуя с технологически продвинутыми Западной Европой и Америкой. Внутри страны предпринимались меры к тому, чтобы политика стала более отзывчивой на экономические импульсы. В их число входили: деколлективизация сельского хозяйства, позволявшая крестьянам получать прибыль; вознаграждение за особо эффективное промышленное производство; пропаганда малого бизнеса. Следя одновременно и за мировой экономикой, и за международным балансом силы, Дэн постепенно ослаблял контроль за иностранными инвестициями и торговлей и стал стремиться к участию в глобальных финансовых институтах. Он открыто назвал своей мечтой завершение к концу века общей социально-экономической трансформации страны, которую в 1980-е гг. относили к беднейшей трети государств мира. Ко времени избрания Буша президентом игра Дэна практически была сделана. Всего лишь за одно десятилетие реформ ВВП Китая почти удвоился со 150 млрд долл. в 1978 г. до более чем 310 млрд в 1988-м83.

Самая густонаселенная страна мира переживала тяготы экономической революции, при этом в отличие от Советской России при Горбачеве, этим очень плотно руководила Коммунистическая партия Китая (КПК), шаг за шагом развиваясь и сама. У Горбачева не только экономическая либерализация началась намного позже, в 1985-м, а не в 1978 г., но запаздывали и сопутствующие политические реформы, которые постепенно разрушали монополию Коммунистической партии Советского Союза на власть, ведя дело ни много ни мало к смене системы правления. Этот процесс, в свою очередь, пробудил деструктивные этнические конфликты в стране, намного менее гомогенной, чем Китай. В то время как в Китае процесс экономических реформ контролировался сверху, в СССР перестройка сочеталась с гласностью, которая неизбежно должна была подорвать Советское государство84.

В ходе этой китайской революции Соединенные Штаты сыграли важную роль. Хотя Дэн изначально намеревался взаимодействовать с Западной Европой, именно Америка была для него конечной моделью, особенно после того, как он совершил открывший ему на многое глаза визит в эту страну в начале 1979 г., отметивший установление дипломатических отношений: «То, что он увидел в Соединенных Штатах, было именно то, чем он хотел, чтобы Китай стал в будущем». В ходе стремительного недельного тура по Америке от Вашингтона (округ Колумбия) до Сиэтла заводы и фермы Америки покорили его. Настолько сильны были его впечатления от технологий и производительности в США, что, по его собственному признанию, Дэн не мог заснуть в течение нескольких недель85.

Администрация Картера была намерена содействовать успеху реформ Дэна; они также хотели подтянуть Китай поближе к США, учитывая, что к тому времени разрядка напряженности ослабла, и отношения с Москвой соскальзывали в глубокую заморозку, напоминая новую холодную войну. Картер не только нормализовал дипломатические отношения с Китаем, но и через двенадцать месяцев предоставил КНР режим «наиболее благоприятствуемой нации» (НБН), что было решающим условием для расширяющейся двусторонней торговли. В апреле 1980 г. КНР вступила во Всемирный банк, в том самом месяце, когда она заняла место Тайваня в МВФ. Используя благоприятный момент, в сентябре 1980 г. администрация Картера заключила четыре торговых соглашения: по авиации, мореплаванию, текстилю и расширению консульских представительств. Анонсируя все эти меры, Картер назвал китайско-американские отношения «новой и жизненно важной силой сохранения мира и стабильности на международной арене», что «обещает все возрастающий рост доходов в торговле и в других сферах обмена» между двумя странами86.

Рейган принял политику Картера и продолжил ее с еще большим усердием. Одним из приоритетов его новой «глобальной стратегии» была интеграция Тихоокеанского рубежа в мировую экономику. В рамках расширенного рынка Китай становился потенциально самым крупным партнером, поэтому успешное открытие страны обещало исключительные возможности для торговли и инвестиций США. Было у этого и стратегическое измерение. Движение в направлении экономической модернизации снова соединяло Китай с капиталистическим порядком и превращало его в прочный бастион против Советского Союза. Имея в виду все это, администрация Рейгана предложила Дэну в 1981 г. «стратегическую ассоциацию» с США – фактически это было предложением союза. Таким образом, ко времени, когда напряжение холодной войны стало нарастать, расширилось китайско-американское сотрудничество в области безопасности. Пекин получил от США военные технологии, при этом он координировал свои действия с Америкой в антикоммунистических кампаниях в Афганистане, Анголе и Камбодже87. Хотя Рейган лично посетил Китай в 1984 г., он старался извлечь как можно больше пользы из статуса лао пэнъю, который имел его вице-президент в глазах китайцев. Буш совершил двухнедельные визиты в Пекин в мае 1982 и октябре 1985 г. Во время второго визита он был особенно оптимистичен в отношении китайско-американской торговли: «У нас нет верхних пределов, двери широко открыты», – сказал он на пресс-конференции, добавив, что встретил «намного больше открытости» сейчас, чем три года назад. Конечно, движение вперед зависело от Выдающегося руководителя, которому шел уже восемьдесят первый год. Наблюдатели были прекрасно осведомлены о том, что в промежутке между первым и вторым визитами Буша в Пекин в Кремле три геронтократа поочередно сошли со сцены. Но Буш с улыбкой поведал прессе слова Дэна, обращенные к нему: «Жизненно важные органы моего тела работают очень хорошо»88.

Развивающиеся китайско-американские отношения находились в ситуации взаимного выигрыша сторон. В 1983 г. администрация Рейгана предприняла решающий шаг в либерализации контроля времен холодной войны над торговлей, технологией и инвестициями, позволив частному сектору работать с Китаем по минимальным ценам для американского налогоплательщика. Дэн со своей стороны отчаянно стремился копировать любые американские ноу-хау. Между 1982 и 1984 гг. количество лицензий на экспорт удвоилось, а продажи высокотехнологичных товаров, таких как компьютеры, полупроводники, гидротурбины и оборудование для нефтехимической промышленности, выросли в семь раз со 144 млн долл. в 1982 г. до 1 млрд долл. в 1986-м89. Помимо этого, росло число американских совместных предприятий с Китаем в таких областях, как энергетика, транспорт и электроника. Потребительские товары являлись другим важным сектором сотрудничества, в котором среди других широко известных компаний из США участвовали «Кока-Кола и «Пепси», «Хайнц», «Эй-Ти&Ти», «Белл саут», «Америкэн экспресс» и «Истман Кодак»90. На всех этих направлениях в 1980-е гг. правительство США стремилось снизить издержки и обеспечить продвижение для частных американских компаний, используя при этом рыночные силы и пытаясь извлечь Китай из его устаревшей раковины. За десятилетие реформ Пекин и Вашингтон стали значительными торговыми партнерами: взаимная торговля между США и КНР выросла с 374 млн долл. в 1977 г. до 18 млрд долл. в 1989 г.91

К концу срока администрации Рейгана Вашингтон смотрел на Пекин с чувством триумфа. Государственный секретарь Шульц описывал «долгий путь к рынку» Китая как «поистине историческое событие – великая нация отбросила устаревшие экономические доктрины и освободила энергию одного миллиарда талантливых людей». Когда к исполнению своих обязанностей приступил Буш, уже считалось аксиомой, что экономические реформы Дэна настолько глубоко укоренились, что будут укрепляться и дальше. В Вашингтоне теперь оставался только один вопрос, как скоро экономические перемены породят политические – подобные тем переменам, что произошли в советском блоке при Горбачеве. Буш полагал, что так же, как на смену одному американскому лидеру следовал другой, начиная с эры Франклина Рузвельта и Корделла Халла, одна форма перемен влечет за собой другую: не было вопроса, состоится ли демократизация в Китае, вопрос был лишь в том, когда это произойдет92.

Однако последствия экономических реформ Дэна были двоякими. Они породили мечту о более открытом обществе, но в конце 1980-х также и вызвали разочарование в обществе. За время культурной революции Мао целое поколение было лишено возможности получить высшее образование, и когда Дэн нацелил Китай на то, чтобы догнать развитый и развивающийся миры, несостоявшиеся радикалы превратили кампусы в Пекине, Шанхае, Ухане и в других университетских городах в рассадники инакомыслия. Это произошло в тот момент, когда из-за уменьшения командной экономики инфляция достигла беспрецедентного уровня (8,8% в 1985 г.). Режим приступил к осторожным политическим реформам и ослабил контроль за интеллигенцией и университетами. Астрофизик и вице-президент Научно-технического университета в Хэфэе Фан Личжи прославился на Западе благодаря своей борьбе за права человека и поддержке студенческих протестов. Известность приобрел и журналист Лю Биньян, после того как во всеуслышание заявил, что «экономическая реформа в Китае – это очень длинная нога, а политическая реформа – короткая. Одна не может идти, потому что ее сдерживает другая». Поясняя, он добавил: «Студенческое движение […] взорвалось, потому что политическая реформа едва началась»93.

Китайское руководство не было готово к демократии. За спазмами политической открытости последовали суровые меры, когда протесты вышли из-под контроля. Проблема была не только в событиях на улицах и в кампусах, она проявлялась и в самой партии, приняв вид сражения между сторонниками жесткой линии и реформаторами. В ответ на «буржуазную либерализацию» в январе 1987 г. ветераны-консерваторы заставили уйти Генерального секретаря партии реформатора Ху Яобана94. Были и другие вызовы. Стареющий Дэн знал, что он должен передать власть новому поколению. Он озаботился тем, чтобы на место смещенного Ху пришел другой умеренный деятель Чжао Цзыян, который осенью на съезде КПК провел мягкую программу политических реформ. Она вылилась в уход на пенсию почти половины членов Центрального Комитета – важный шаг на пути обновления партии. В числе ушедших в отставку был и сам Дэн, сохранивший за собой только один решающий пост Председателя Военного совета КНР. Борьба между соперничающими группировками внутри КПК и Политбюро на время стихла, при этом сохранялся непростой баланс между реформаторами во главе с Чжао и консерваторами, ведомыми Ли Пэном95.

В течение 1988 г. инфляция выросла до невиданных 18,5%96, а студенческие протесты, направленные против роста цен, становились все сильнее, все многочисленнее, коррупция брала все новые высоты. В 1989 г. положение стало еще хуже. Сообщения средств массовой информации и происходившие в странах бывших советских сателлитов политические трансформации вдохновляли протестующих, и предстоящее семидесятилетие знаменитого китайского студенческого восстания против унизительных для страны положений Версальского договора 1919 г. – Движения 4 мая – грозило стать массовым97. Дэн, показавший, что он больше беспокоится по поводу заразительности восточноевропейских и советских реформ, чем западных политических идей, в речи 25 апреля 1989 г. утверждал: «Это не рядовое студенческое движение, а смута… Оно в результате влияния югославского, польского, венгерского и советского либерализма дестабилизировало наше общество с целью свержения коммунистического руководства, что поставит под угрозу будущее нашей страны и нашего народа». КПК все еще не была намерена ослаблять тиски, в которых она держала общество, или позволить развиваться политическому плюрализму в духе Горбачева98.

Все это тем не менее не беспокоило Джорджа Буша. Он верил в Дэна как прогрессивного лидера, в то время как Горбачев все еще оставался неизвестной величиной, и Советский Союз представлял собой намного бóльшую экзистенциальную угрозу Америке и НАТО. Таким образом, когда он стал президентом, у него не было никаких оснований «брать паузу» в китайско-американских отношениях. Напротив, Буш, как он об этом сказал Бжезинскому в ноябре 1988 г., собирался консолидировать и продвинуть «особые отношения» с Дэном и Китаем как можно быстрее.

Была еще одна озабоченность, давившая на сознание Буша. Нельзя было не принимать во внимание китайско-советские отношения. Вашингтон, Москва и Пекин формировали стратегический треугольник, конфигурация которого постоянно менялась. Буш прекрасно знал: за год до того, как он занял президентский пост, Михаил Горбачев уже формально предложил китайскому руководству провести саммит – впервые со времен встречи Хрущева и Мао в 1959 г. на грани китайско-советского разрыва, приведшего обе страны к угрозе войны спустя десять лет.

Горбачевская увертюра отражала его стремление нормализовать отношения между двумя крупнейшими коммунистическими странами, но она была движима еще и потребностью достичь международной стабильности, чтобы сосредоточиться на внутренних реформах. Дэн, в свою очередь, тоже четко сформулировал китайские условия для такой встречи: 1) Москва сокращает военное присутствие на китайско-советской границе; 2) Советы выводят войска из Афганистана и 3) Кремль прекращает поддерживать вьетнамскую оккупацию Камбоджи. К концу 1988 г. китайцы были вполне удовлетворены полученными советскими уступками и направили формальное приглашение Горбачеву прибыть в Пекин в мае 1989 г. на переговоры с Дэном. Визит должен был символизировать китайско-советское примирение после почти трех десятилетий вражды и даже антагонизма99.

Горбачев не был знаком с Дэном лично. Он никогда не был в Китае и определенно не был лао пэнъю  – старым другом. Будучи на двадцать семь лет моложе Дэна, Горбачев мало что помнил о китайско-советских отношениях до разрыва, произошедшего тогда, когда ему только шел третий десяток. Тем не менее, как и Буш, он был нацелен на приоритетное достижение прорыва на китайском направлении с момента, как стал Генеральным секретарем. И только Дэн сохранял подозрительность. Хотя он и приветствовал более тесные экономические связи с СССР, ему не нравился горбачевский энтузиазм в отношении политических реформ, и он даже называл его «идиотом» за то, что тот поставил политику впереди экономики100. Со своей стороны, Горбачев сохранял скептицизм в отношении китайской программы реформ именно по причине отсутствия в ней политической модернизации, что, по его мнению, было необходимо для полноценной и успешной перестройки. Так он продолжал преуменьшать значение китайских реформ и даже предсказывал их крах. А еще он считал китайцев простыми имитаторами. «Сейчас все они претендуют на то, что начали перестройку раньше нас», – потешался он. «Они следуют нашим подходам». Надменное отношение Горбачева одновременно отражало и традиционно пренебрежительное советское отношение к КНР и его собственные, ревнивые, почти мессианские амбиции, что перестройка – как это указано на обложке его книги – предназначена не только «для нашей страны», но и «для всего мира»101.

Фактически Горбачев казался самому себе новым Лениным. Он провозглашал, что его страна – лидер социалистической системы и, как это отметил его помощник Георгий Шахназаров, одна «из величайших держав или сверхдержав современного мира, от которой зависит судьба мира». С такой точки зрения, преобладавшей среди кремлевских стратегов и характерной для самого Горбачева, Китай все еще оставался державой второго сорта, хотя и совершавшей замечательный взлет из бедности и отсталости. Москва сама всегда искала признания на Западе, на который смотрела, иногда невротически, как на единственное мерило, каким можно было мерить собственные успехи. И в этой важнейшей погоне за международным статусом было почти необходимо издеваться над опытом и достижениями Китая102.

Конечно, совсем иначе эти отношения виделись в Пекине. Дэн был тверд в том, что на Китай нельзя смотреть как на «младшего брата» Москвы – именно этим Сталин цинично третировал Мао. Имея виды на восстановление китайско-советских отношений, Горбачеву надо было предельно четко показать китайцам, что ничего подобного у него и в мыслях нет: Китай, сказал он, перерос такую роль. И общим для них было понимание, что тридцать лет вражды не могут быть преодолены в одну ночь. Китайские лидеры спокойно наблюдали и делали выводы в отношении того, что они считали совершенно хаотичной советской ситуацией103.

Итак, китайско-советские отношения находились в особо деликатном моменте в начале 1989 г., при том что саммит Горбачева и Дэна был намечен на май. В Вашингтоне, в третьем углу треугольника, Буш и Скоукрофт намеревались поставить Пекин впереди Советов. И хотя холодная война убывала, давние истины эпохи Никсона о конкурентной треугольности оставались стратегическим императивом. Буш и его советники боялись, что обаятельный Горбачев сможет очаровать китайцев, как он это сделал с Европой, покончит с конфликтом на их границе и зароет топор идеологической войны. Скоукрофт сказал: «Мы надеялись, что он может попытаться добиться нормализации отношений между Москвой и Пекином, и хотели убедиться, что это не будет сделано за наш счет. Тем не менее возможности согласовать визит в Китай в первой четверти президентского срока у нас не было»104. Судьба пришла на помощь Бушу. 7 января 1989 г. умер император Японии Хирохито.

***

Присутствие президента США на похоронах Хирохито в Токио 24 февраля имело огромное значение для японцев. Буш был не только главой государства – великого союзника и защитника Японии, но он также был и ветераном войны на Тихом океане, в которой Хирохито был официальным главой одной из держав Оси – врага Америки. Тем не менее визит символизировал замечательное замирение двух стран после 1945 г. И он имел значение и в ряде других аспектов. Присутствие президента США приглашало прибыть и других высоких персон, еще выше поднимая уровень события, и это дало Бушу шанс задействовать похоронную дипломатию. Он провел двадцать одну встречу на полях церемонии, с такими фигурами, как Франсуа Миттеран и Рихард фон Вайцзеккер, президенты Франции и Западной Германии. Токио стал отличной возможностью для Буша измерить температуру мировой политики и при этом без всякой необходимости соблюдать атрибуты полноценных саммитов105.

Помимо всего прочего, внезапная поездка в Японию стала идеальным подготовительным этапом для визита в Китай. Сразу после инаугурации Буша Скоукрофт встретился с китайским послом Хан Сюем, чтобы начать детальное планирование. Для подготовки полноценного государственного визита времени было мало, поэтому вместо него договорились о «рабочем визите» – поездке без конкретной повестки за исключением того, что президент должен был обновить свои связи с высшим китайским руководством и вновь подтвердить свою приверженность Азиатско-Тихоокеанскому региону106. Перед самым отлетом Буша из Токио в Пекин он вместе с премьер-министром Японии Нобору Такэсита сверил позиции. Такэсита сказал Бушу, что «для Японии, так же, как и для США, важно содействовать модернизации Китая». Он подчеркнул, что не считает, что улучшение китайско-советских отношений «создает какую-либо угрозу для Японии». Президент со своей стороны постарался заверить Японию, что, когда он в конечном счете раскроет свою политику в отношении СССР и контроля над вооружениями, это не будет иметь никакого губительного воздействия ни на Японию, ни на Китай. В целом посыл Буша был таким: не волнуйтесь, мы остаемся надежным союзником Японии107.

По прибытии в Пекин вечером 25 февраля Буша тепло принял в Большом народном зале Председатель КНР Ян Шанкунь, который вновь подчеркнул особый статус Буша как старого друга. Во время сердечной сорокапятиминутной беседы Ян назвал первый президентский визит Буша в Пекин (и его пятую поездку в Китай со времен работы послом США в 1974–1975 гг.) «очень значимым». Было сказано множество лестных слов, которыми китайские лидеры обычно награждают своих «старых друзей». Президент Ян действовал вполне в этом духе, говоря: «Вы внесли огромный вклад в развитие китайско-американских отношений и сотрудничества между двумя нашими странами… Я думаю, это показывает, что Вы, господин Президент, уделяете много внимания нашим двусторонним отношениям… Я много раз говорил послу Лорду, что, если бы мне пришлось голосовать на выборах, я бы голосовал за Буша»108.

Но за всей этой вежливой болтовней стояло также и содержание. Обе стороны подтвердили приверженность к углублению двусторонних отношений как таковых – а не только ради уравновешивания советской мощи. «Я чувствую, что те отношения, что существуют у нас сейчас, не являются какой-то гранью отношений с Советами – заявил Буш, – у них свои достоинства. Например, у нас существуют культурные, образовательные и торговые отношения. И это не потому, что мы опасаемся Советов, хотя и опасаемся до какой-то степени». Ян согласился: «Мы две большие страны, расположенные по обе стороны Тихого океана. Таким образом, дружеская кооперация между нашими странами будет способствовать сотрудничеству в Тихоокеанском регионе и в мире тоже. Это самое важное для утверждения мира во всем мире, стабильности и безопасности»109.

Все это стало прелюдией к той встрече, которой Буш на самом деле жаждал, встрече с миниатюрным китайским Выдающимся руководителем110. Он проговорил с Дэном целый час утром 26 февраля в отдельной комнате здания Большого народного зала. Буш постарался заверить, что он примчался в Пекин не для того, чтобы опередить Горбачева, но два руководителя провели значительную часть времени, гадая о том, куда направляется Советский Союз. Дэн подробно говорил об истории, подчеркивая, что две страны, принесшие Китаю наибольшие страдания и «унижения» на протяжении последних полутора столетий, это Япония и Россия. И хотя Япония стоила Китаю «десятки миллионов жизней» и «неисчислимого» финансового ущерба, влияние Советов было еще более глубоким, потому что они захватили три миллиона квадратных километров китайской территории. Опираясь на это, Дэн вопрошал: если его саммит с Горбачевым окажется успешным и отношения нормализуются, что будет потом? «Лично я думаю, что это все еще неизвестная величина», – сказал он.

«Фактом является то, что существует множество накопившихся проблем. Более того, они имеют глубокие исторические корни»111. Буш вторил чувству Дэна, что человек в одиночку не может изменить историю. «Горбачев обаятельный человек, и Советский Союз находится в состоянии перемен. Но США надо быть осторожными. Наш опыт говорит нам, что вы не можете принимать серьезные внешнеполитические решения, основываясь лишь на личных качествах или намерениях одного человека. Нужно рассматривать тенденцию, господствующую в обществе и стране»112.

В завершение Дэн эту мысль выразил применительно к своей стране. «Что касается проблем, стоящих перед Китаем, то позвольте мне сказать вам, что всеобщей потребностью является утверждение стабильности. Без стабильности все уйдет, даже то, что уже совершено, будет разрушено». Тяжелым взглядом посмотрев на Буша, он добавил: «Мы надеемся, что наши друзья за рубежом могут понять это». Буш ответил, не моргнув: «Мы понимаем». Посыл Дэна был ясен. Что бы кто ни думал о перестройке и гласности, о свободе выбора в Восточной Европе и широковещательных заявлениях о всеобщих ценностях, в Китае не будет Горбачева. Права человека и политические реформы не являются подходящими темами для обсуждения, даже со старым другом. Буш получил это послание, и у него не было никакого желания ему противоречить. «Отлично, – сказал Дэн, – пошли обедать»113.

Буш покинул Пекин, пребывая в оптимизме и полагая, что проделана важная основательная работа для того, что он называл «продуктивным периодом» в дипломатических отношениях, невзирая на потрясения, которые переживал Китай во внутренних делах. Президент ценил и запомнил «обмен теплыми и искренними рукопожатиями со старыми друзьями». Но в более прагматическом смысле он также чувствовал, что он смог откровенно поговорить с руководителем Китая114, и что обе стороны в состоянии выработать практические рабочие отношения, основанные на «реальном уровне доверия». У Буша не было иллюзий, что отношения с Пекином будут складываться легко, и поэтому он всячески выступал за хорошие коммуникации по всем вопросам, признавая, что критика не должна звучать публично, особенно по вопросам прав человека. «Я понял, что резкими словами и грозными взглядами лучше всего обмениваться в частном порядке, как было во время этого визита, а не во время заявлений для прессы и в ходе сердитых публичных выступлений»115.

Возвращаясь в Вашингтон после своего первого зарубежного визита как президента, Буш размышлял над тем, что он узнал. 27 февраля на авиабазе Эндрюс он сказал журналистам, что его ураганный тур по Японии, Китаю и Южной Корее подтвердил масштабную роль Америки в настоящем и в будущем как «Тихоокеанской державы». Из этих напряженных четырехдневных обсуждений он вынес для себя, что «мир ждет от Америки лидерства». Это, резюмировал он, происходит «не потому, что мы обладаем военной мощью, а потому что сейчас господствуют идеи, которые мы защищаем. Свобода и демократия, открытость и процветание, порождаемые индивидуальной инициативой свободного рынка, – эти идеи, которые когда-то мыслились как чисто американские, теперь стали целями человечества по всей Азии»116.

Это было поразительной идеологической декларацией человека, по своей природе не склонного к риторике. Меньше чем через три месяца после широковещательного выступления Горбачева в ООН, новый президент США обозначил свои маркеры. Советский лидер любил представлять новый социализм в качестве ответа не только на проблемы России, но и для всего мира. Теперь Буш в противовес этому выдвинул американские ценности почти что в стиле холодной войны. И хотя тем февральским вечером на базе Эндрюс он говорил прежде всего о роли США в Азии, но в середине апреля он в похожем тоне высказался и по Восточной Европе.

***

В Токио 24 февраля президент вполне ясно высказал свою точку зрения Вайцзеккеру: «Мы не хотим, чтобы Горбачев одержал победу в пропагандистском наступлении». Как атлантические союзники, «мы должны стоять вместе»117. Шесть недель спустя, 12 апреля он развил свое понимание в беседе с генеральным секретарем НАТО Манфредом Вёрнером. Он сказал, что намерен укрепить солидарность Альянса, приняв на себя лидирующую роль. Он был обеспокоен, что «Горбачев преобладает в заголовках прессы всей Европы, порождая напряженность в оборонных вопросах НАТО», в особенности потому, что подрывает поддержку в Западной Германии размещения тактических ядерных ракет. Наступило время, сказал президент, чтобы подтвердить, что НАТО «не развалится». Вёрнер согласился с ним: он видел в предстоящем саммите НАТО в конце мая «уникальную возможность» в действительно «исторической» ситуации. Проблема была в том, что, «хотя нам сопутствует успех, общество воспринимает происходящее так, словно Горбачев творит историю». И Бушу необходимо «развернуть общественное восприятие». НАТО не следует бросать вызов Москве в вопросах контроля над вооружениями, но надо «выйти на политическое поле боя», настаивая на «самостоятельности и свободе Европы, свободной от Берлинской стены и доктрины Брежнева». И в этом НАТО надеется на американские «идеи, концепции и сотрудничество», потому что другие союзники не многое могут сделать. Буш с этим согласился: Горбачев, «как какой-нибудь сёрфер, поймал волну общественной поддержки». На предстоящем саммите НАТО важно найти «наше согласованное общее видение»118.

Теперь президент уже был готов представить свое «видение». В тщательно спланированной серии важных речей в течение апреля и мая он постепенно очертил свой общий сценарий для Европы после холодной войны. Для первой речи был специально выбран Хэмтрамк, польско-американский пригород Детройта. Она была произнесена 17 апреля, через две недели после того, как в Польше были обнародованы положения важнейшей конституционной реформы, предусматривавшей создание Сената и канцелярии президента и легализацию свободного профсоюза «Солидарность». Эти важные структурные реформы стали результатом двухмесячных переговоров за круглым столом между оппозиционным движением и коммунистическим режимом генерала Войцеха Ярузельского. Демократические выборы состоялись летом. «Идеи демократии», как выразился Буш, «определенно с новой силой возвращаются в Европу», и Польша идет в авангарде, и все другое тогда в Хэмтрамке представлялось маловероятным.

Заимствуя темы из своей инаугурационной речи, Буш говорил о преодолении тоталитаризма, о распространении свободы и праве на самоопределение. «Запад теперь может уверенно предложить свое видение европейского будущего», – провозгласил он. «Мы мечтаем о дне, когда не будет препятствий для свободного перемещения людей, товаров и идей. Мы мечтаем о дне, когда народы Восточной Европы смогут сами выбирать свою систему правления и голосовать за партию по своему выбору в ходе регулярных, свободных и конкурентных выборов… И мы видим Восточную Европу, в которой Советский Союз откажется от использования военного вторжения как инструмента политики». Рефреном звучавшие слова Буша о «мечтах» и «видениях» были созвучны его суждениям в беседе с Вёрнером за пять дней до того. Он был движим растущей убежденностью в том, что у Америки как лидера Запада есть уникальная возможность использовать свою государственную мощь для преобразования Европы. «Что привело нас к этим открытиям? – спрашивал он. – Единство и сила демократий, да, и кое-что еще: подлинно новое мышление в Советском Союзе, природное желание свободы, живущее в сердцах всех людей». Президент провозгласил, что «если мы мудры, едины и готовы использовать момент, то нас запомнят, как поколение, сделавшее всю Европу свободной»119.

Скоукрофт назвал речь в Хэмтрамке «первым большим шагом администрации в Восточную Европу». Хотя он признал, что она была «едва замечена» в США, слова Буша привлекли значительно большее внимание в Европе и СССР, где газета «Правда» отнеслась к ней благосклонно, отметив позитивную оценку президентом советских реформ и перспектив лучших отношений между сверхдержавами120.

К маю неторопливый анализ администрацией советской политики наконец набрал скорость. 12 мая Буш воспользовался выпускной церемонией в Техасском университете A&M в штате, ставшем ему родным, чтобы огласить кое-что из новой стратегии в отношениях сверхдержав, которую он обобщил в ключевой концепции «После сдерживания». Другими словами, президент хотел перешагнуть через оборонительный характер американской политики, свойственный ей на самом пике холодной войны. Мы увидели более настойчивого Буша: осторожный свидетель, стоящий в сторонке во время саммита Рейгана и Горбачева на Говернорс-айленде в прошлом декабре, теперь точно знал, в каком направлении он хочет двигаться:

«Мы приближаемся к завершению исторической послевоенной борьбы двух систем взглядов: одна – тирании и конфликта, другая – демократии и свободы. Анализ американо-советских отношений, который в моей администрации только что завершен, показывает новую дорогу к разрешению этой борьбы… Наше исследование показывает, что сорок лет настойчивости предоставили нам отличную возможность, и сейчас пришло время перейти от сдерживания к новой политике для 1990-х – политики, которая признает весь масштаб изменений, происходящих во всем мире и в самом Советском Союзе. В общем, у Соединенных Штатов сейчас есть цель, далеко выходящая за пределы простого сдерживания советского экспансионизма. Мы стремимся к интеграции Советского Союза в сообщество наций».

Буш также выдвинул условия, на которых СССР пригласят обратно «в мировой порядок». Одной риторики Горбачева не хватит – «обещаний недостаточно». Кремль должен предпринять более конкретные «позитивные шаги». Список открывался сокращением советских сил (пропорционально законным потребностям безопасности), за ним следовали: обеспечение самоопределения, требование «поднять Железный занавес» и найти вместе с Западом дипломатические пути решения региональных конфликтов по всему миру, таких как Афганистан, Ангола и Никарагуа. Такие шаги сделают возможными качественно новые отношения между двумя сверхдержавами121.

И при этом Буш признавал, что советские военные возможности все еще остаются пугающими. Поэтому устрашение оставалось необходимым, и в силу этого требовался сильный блок НАТО – что стало темой выступления Буша в Нью-Лондоне в штате Коннектикут 24 мая в Академии береговой охраны США. Там он очертил будущую военную стратегию США и политику в области ограничения вооружений на несколько предстоящих десятилетий. «Наша политика заключается в том, чтобы использовать любую – я имею в виду каждую – возможность для построения лучших, более стабильных отношений с Советским Союзом, точно в такой же степени, как наша политика заключается в защите американских интересов в свете сохраняющейся советской военной мощи». Они признал, что «среди тех многих вызовов, с которыми мы будем сталкиваться, есть и рискованные. Но позвольте мне заверить вас, что мы способны найти больше, чем долю в новых возможностях… Перед нами открывается возможность сформировать новый мир…»

Новый мир стал возможным, потому что «мы стали свидетелями конца идеи: заключительной главы коммунистического эксперимента. Коммунизм сейчас признан… системой, потерпевшей крах… Но траектория коммунизма – это только одна половина истории нашего времени. Другая половина – торжество демократической идеи» – что очевидно всему миру, от членов профсоюза в Варшаве до студентов в Пекине. «Пока мы с вами сегодня беседуем, – а он обращался к молодым американцам-выпускникам, – мир меняется из-за драматических событий на площади Тяньаньмэнь. Повсюду голоса говорят на языке демократии и свободы»122.

Речь в Академии береговой охраны завершила публичное изложение новой стратегии администрации Буша в отношении европейской сцены отношений по линии Восток–Запад перед саммитом НАТО в Брюсселе 30 мая123. Его далекоидущие рассуждения о мире и свободе, о свободном глобальном рынке и сообществе демократий подготовили почву для последующих заявлений о том, что его внешняя политика не имеет собственных целей, она лишь реактивна, и ему «совершенно не хочется плыть в неизведанные воды». Кроме всего прочего, он раз за разом останавливался на пояснении, каким он видит место американского лидерства в мире, и на разъяснении того, что его администрация понимает под «общими ценностями Запада»124. Как сам Буш сказал во время установочной встречи на Говернорс-айленд, он был намерен взять передышку и действовать предусмотрительно в эру, когда потрясены сами фундаментальные основы международных отношений. «Предусмотрительность» действительно станет девизом дипломатии Буша, и это не исключает ни предвидения, ни надежды. Речи в апреле и мае 1989 г., нередко недооцениваемые комментаторами ввиду драматических событий второй половины 1989 г., делают предельно ясными устремления его внешней политики.

Однако превратить амбиции в достижения – это иная проблема. И первый тест для него был особенно актуальным. Саммит НАТО в Брюсселе имел необычайно важное значение, потому что совпал с сороковой годовщиной создания Альянса и потому что оказался перед необходимостью ответа на эффектное попурри драматических предложений Горбачева по сокращению вооружений, выдвинутых в его речи в ООН.

Осложняло ситуацию и то, что правительства стран НАТО не могли предварительно выработать общую позицию, прежде всего из-за фундаментальных споров по поводу ядерного оружия малой дальности (РМД) – с радиусом поражения менее 500 км. За всем этим обменом аргументацией, окружавшей саммит НАТО, можно было различить малозаметный, но существенный сдвиг в приоритетах союзнических отношений Америки – от Великобритании к Западной Германии125.

Британия, представленная премьер-министром Маргарет Тэтчер – знаменитой Железной леди, требовала скорейшего выполнения соглашения НАТО 1985 г. о модернизации ядерного оружия меньшей дальности (88 установок ракет «Ланс», имевших около 700 боеголовок). Она была одержима мыслью об их ценности как оружия сдерживания и как инструмента повышения обороноспособности НАТО. Коалиционное правительство Западной Германии, на территории которой размещалась большая часть этих ракет, вместо этого настаивало на том, чтобы США продолжили переговоры с Советским Союзом о сокращении РМД, опираясь на успешное соглашение сверхдержав 1987 г. о полной ликвидации ядерных ракет среднего радиуса действия (РСД). Министр иностранных дел Ганс-Дитрих Геншер – лидер Свободно-демократической партии (СвДП), младшего партнера в коалиции, настаивал, как и Горбачев, на полной ликвидации РМД. Это называли «третьим нулем» – по аналогии с соглашением о «двойном нуле» – о повсеместной ликвидации РСМ в Европе и Азии. Для Тэтчер, чувствовавшей себя сравнительно безопасно в своем островном королевстве, это оружие было инструментом военной стратегии, но для Геншера и германских левых все это было вопросом жизни и смерти, потому что Германия неизбежно становилась бы эпицентром войны в Европе. Коль считал позицию Геншера слишком экстремистской, но ему не только приходилось умиротворять своего партнера по коалиции и успокаивать общественное мнение у себя дома, поддерживая проведение переговоров о сокращении вооружений, но он был вынужден лавировать вокруг «этой женщины», как он называл Тэтчер и продолжать укреплять силу Альянса126.

И британцы, и немцы в преддверии саммита продолжали маневрировать. Тэтчер принимала Горбачева в Лондоне 6 апреля. Их личные отношения были прекрасными с тех самых пор, как они впервые встретились в декабре 1984 г., еще до того, как он стал Генеральным секретарем и после чего она объявила, что с этим человеком «можно иметь дело»127. Во время их встречи в 1989 г. эта личная «химия» была столь же очевидной, сколь заметными были и их фундаментальные разногласия по ядерной политике. Горбачев начал с экспрессивной речи в пользу ядерного разоружения и «свободной от ядерного оружия Европы» – что было совершенно неприемлемо для Тэтчер – и затем поделился своим разочарованием тем, что Буш не слишком позитивно откликнулся на его разоруженческие инициативы. Премьер-министр, играя свою любимую роль умудренного государственного деятеля, постаралась ободрить его: «Буш совсем другой человек, чем Рейган. Рейган был идеалистом, твердо отстаивающим свои убеждения. Буш более уравновешенный человек, он больше, чем Рейган, придает значение деталям. Но в целом он продолжает линию Рейгана, включая советско-американские отношения. Он будет стремиться к заключению соглашений в наших общих интересах».

Услышав эти последние слова, Горбачев буквально подпрыгнул: «Вот в чем вопрос – в общих интересах или в ваших западных интересах?» И ответ последовал: «Я убеждена, что в общих». Подтекст при этом был ясен: именно она может стать посредником в отношениях между двумя сверхдержавами128.

В частном порядке Тэтчер, тем не менее, высказала некоторую озабоченность новым президентом США. С «Ронни» ей удалось установить близкое, хотя иногда и манипулятивное взаимопонимание, и она не опасалась за безопасность хваленых англо-американских «особых отношений» в рамках внешней политики США129. С приходом к власти Буша ситуация стала менее ясной. Оказалось, что «пауза» новой администрации предусматривает и изучение отношений с Британией. И она чувствовала, что Государственный департамент при Бейкере настроен против нее и склоняется в сторону Бонна, а не Лондона130. Ее опасения не были беспочвенными. Прагматику Бушу не нравился догматизм Тэтчер, и он определенно не был настроен на то, чтобы позволить ей руководить Альянсом. И ему, и Бейкеру было трудно с ней иметь дело, в то время как Коль казался более договороспособным партнером131.

С Бонном вопросы были в отношениях не на личном уровне, а на политическом, что объяснялось глубоким разладом внутри коалиции. В нескольких телефонных разговорах в течение апреля-мая Коль попытался заверить Буша в своей лояльности трансатлантическому партнерству и в том, что он не даст вопросу о РМД повредить саммиту. Его тон был почти что отчаянным, чего не смогли скрыть даже официальные американские записи их разговоров. «Он хотел, чтобы саммит прошел успешно. Он желал, чтобы президент добился успеха. Это будет первая президентская поездка в Европу в качестве президента. Президент – надежный друг европейцев и особенно немцев»132.

Препирательства в канун саммита не смущали Буша. Он знал, что целью Коля является «сильное НАТО» и что канцлер «привязывает его политическое существование к этой цели»133. Но все-таки прогнозы перед саммитом оставались неясными. «Буш приезжает на переговоры с разделенным НАТО», – такой заголовок вынесла на свои страницы «Нью-Йорк таймс» 29 мая. Газета заявляла, что настойчивость Бонна в вопросе сокращения РМД на немецкой территории порождает опасения в Вашингтоне, Лондоне и Париже по поводу ни много ни мало «денуклеаризации» центрального фронта НАТО. Газета отметила, что предварительно согласованного коммюнике нет, следовательно шестнадцати лидерам стран НАТО «придется самим вырабатывать» его на саммите. Один из натовских делегатов признался – «честно говоря, я не знаю, возможен ли компромисс»134.

Когда президент приехал в Брюссель, у него оказалось при себе кое-что неожиданное. Он представил союзникам предложение о радикальном сокращении вооружений, но речь шла не о РМД, а об обычных вооружениях в Европе. Подготовить такое предложение в Вашингтоне было совсем не просто, но опасение союзнического кризиса в Брюсселе побудило Буша заставить всех как следует поработать. «Инициатива о паритете в обычных вооружениях», как окрестил ее президент, предполагала, что с каждой стороны останется по 275 тыс. военнослужащих, что означало вывод 30 тыс. американцев с территории Западной Европы и 325 тыс. советских солдат из Восточной Европы. И соглашение об этом должно было быть достигнуто между сверхдержавами в срок от шести до двенадцати месяцев. Этой инициативой Буш хотел проверить, насколько Горбачев готов к долговременным непропорциональным сокращениям, которые ликвидируют превосходство Советской армии в Восточной Европе, на чем и основывалось советское доминирование в странах-сателлитах. А непосредственно в момент выдвижения эта инициатива, с точки зрения «Нью-Йорк таймс», означала «драматический сдвиг в повестке дня саммита» и возможность «утопить дискуссию о ракетах». Так оно и произошло. После девяти часов интенсивных дебатов союзники приняли предложения Буша о сокращении обычных вооружений в Европе и прежде всего – ускоренный график. В свою очередь Соединенные Штаты подтвердили свою готовность «начать переговоры о достижении частичного сокращения американских и советских сухопутных ядерных сил», как только «начнется» осуществление соглашения об обычных вооружениях. Эту сделку приветствовали геншеристы, потому что она означала близкую перспективу переговоров о РМД, а Тэтчер и Миттеран, представлявшие две ядерные европейские державы, были удовлетворены тем, что не происходит никакой эрозии принципов натовского ядерного сдерживания как такового. Все это устраивало и Буша: он стремился к снижению угрозы применения обычных вооружений в Европе и был тверд в том, что в вопросе ядерного оружия не должно быть никакого «третьего нуля»135.

Итак, саммит НАТО, казавшийся сначала таким неопределенным, завершился очевидным успехом. На завершающей пресс-конференции царила почти эйфорическая атмосфера. Коль с энтузиазмом заявил, что у него появился «исторический шанс» на «реалистический и значительный» прогресс в деле контроля за вооружениями. Он не мог удержаться от того, чтобы пошутить над своим злым гением (фр. bete noire) Тэтчер, которая, как он сказал, прибыла в Брюссель с решительным настроем противостоять любым переговорам по РМД и яростно противиться любым уступкам немцам. «Маргарет Тэтчер отстаивает свои интересы со свойственным ей темпераментом  – отметил канцлер. – У нас разный темперамент. Она женщина, а я нет»136.

Столь замечательно гармоничный исход встречи в Брюсселе – «мы все выигравшие», провозгласил Коль137 – стал большим подарком НАТО в год его сорокалетия. И на самом деле Коль чувствовал, что это «лучший из возможных подарков на день рожденья» для Альянса138. Но это был немалый дар и Бушу, которого дома атаковали и за то, что упустил лидерство в Альянсе, и за то, что отдал дипломатическую инициативу Горбачеву. Теперь, однако, с таким компромиссным пакетом, он перевернул всю ситуацию. Как с удовлетворением заметил Скоукрофт, после таких «фантастических результатов» пресса «уже никогда больше не вернется к теме весны – что мы якобы лишены дальновидности и стратегии»139. Брюссель, по мнению одного американского репортера, стал «часом Буша»140.

Тем же вечером сразу после завершения пресс-конференции президент отправился в Бонн, купаясь в теплых лучах славы141. На государственном ужине в великолепном ресторане XVIII в. президент провозгласил тост за другое сорокалетие – самой Федеративной Республики. «В 1989 году, – возвышенно провозгласил он, – мы ближе к осуществлению нашей целей мира и европейского согласия, чем когда-либо со времен основания НАТО и Федеративной Республики». Он добавил: «Я не могу себе представить лучших германо-американских отношений, чем сейчас»»142.

Утром следующего дня, 31 мая, флотилия Буша–Коля поднялась вверх по Рейну к живописному городу Майнцу, столице земли Рейнланд-Пфальц – родной области Коля143. «Соединенные Штаты и Федеративная Республика всегда были крепкими друзьями и союзниками», – провозгласил президент, – но сегодня у нас есть и еще одна роль: мы партнеры по лидерству»144.

Это была поразительная фраза, ставшая подтверждением зрелости американо-западногерманских отношений, сложившихся за предыдущие сорок лет, что стало еще более очевидным после того, как на саммите проявилось заметное снижение роли Тэтчер и «особых отношений» с Лондоном. То, что Бонн назвали «партнером по лидерству» Вашингтона, было ей решительно не по нраву: она с сожалением признала, что это «подтверждает то, что американцы сейчас думают о Европе»145.

Тэтчер задел тот аспект высказываний Буша, в котором он говорил о партнерстве, но в своей речи в Майнце президент больше сосредоточился на том, что для него означает лидировать. «Лидерство, – провозгласил он, – имеет парную константу: ответственность. И наша ответственность заключается в том, чтобы смотреть вперед и замечать приметы будущего. На протяжении сорока лет ростки демократии в Восточной Европе дремали, скрытые под мерзлотой тундры холодной войны… Но любовь к свободе невозможно отринуть навсегда. Мир ждал достаточно. Пришло время. Пусть Европа будет целостной и свободной… Пусть Берлин станет следующим – да будет Берлин следующим!»146

За два года до этого его предшественник Рональд Рейган, стоя перед Бранденбургскими воротами и обращаясь к советскому лидеру, призвал: «Господин Горбачев, снесите эту стену»147. Теперь, в июне 1989 г. новый президент США снова бросил перчатку, начав новое пропагандистское наступление на харизматичного советского лидера. Фраза «Пусть Берлин станет следующим», с одной стороны, была рождена, чтобы стать заголовком, но она открыла то, что администрация уже принялась за вопрос объединения Германии. Буш сказал в своей речи в Майнце: «Пограничная полоса из колючей проволоки и минных полей между Венгрией и Австрией убирается фут за футом, миля за милей. Точно так же снимаются барьеры в Венгрии и так же они должны пасть повсюду в Восточной Европе». Но нигде разделение между Востоком и Западом не было таким явным, как в Берлине. «Там эта смертельно опасная стена разделила соседей и братьев. И эта стена высится как памятник поражению коммунизма. Он должен пасть».

Обращаясь прежде всего к Германии, Буш показал, что смотрит намного шире. Воля к свободе и демократии, продолжал настаивать он, поистине глобальный феномен. «Эта идея охватывает Евразию. Именно из-за этой идеи пошел процесс брожения во всем коммунистическом мире от Будапешта до Пекина»148. К июню 1989 г. Венгрия несомненно двигалась в этом направлении, но здесь изменения происходили мирным путем. На другой стороне мира, однако, силы демократического протеста и коммунистического подавления жестоко схлестнулись, что имело драматические глобальные последствия у Запретного города Китая.

***

15 мая ближе к полудню Михаил Горбачев прилетел в аэропорт Пекина, чтобы начать свою историческую четырехдневную поездку по Китаю. Сойдя со своего бело-синего аэрофлотовского самолета, он принял приветствие китайского президента Ян Шанкуня. Они прошли вдоль почетного караула из нескольких сот китайских солдат, одетых в форму оливкового цвета и белые перчатки. Раздался 21 залп приветственного артиллерийского салюта.

Долгожданный китайско-американский саммит показал, что отношения между двумя странами возвращаются к чему-то «нормальному» после трех десятилетий идеологического противостояния, военной конфронтации и регионального соперничества. Советский лидер определенно рассматривал визит как «водораздел». В письменной речи, розданной репортерам в аэропорту, он отметил: «Мы прибыли в Китай в доброе весеннее время. Весна – это расцвет природы, пробуждение новой жизни. Повсюду в мире люди связывают с ней пору обновления и надежд. Это созвучно и нашему настроению». На самом деле ожидалось, что визит Горбачева подтвердит примирение двух самых больших коммунистических стран в тот момент, когда обе они с трудом осуществляют глубокие экономические и политические изменения. «У нас многое есть что сказать друг другу как коммунистам, даже в практическом плане», – отмечал перед встречей Евгений Примаков, ведущий советский эксперт по Азии. «Нормализация происходит в то время, когда обе страны изучают, как социалистические страны должны относиться к капитализму. Раньше и мы, и они думали, что социализм может распространяться только через революции. Сегодня, – добавил он, – и мы, и они подчеркиваем значение эволюции». И в Азии, и в Америке опасались, что этот визит может стать предпосылкой для создания китайско-советской оси, положив конец использованию Соединенными Штатами многолетнего конфликта между Москвой и Пекином149.

Горбачев приехал в город, охваченный политическими беспорядками. Уже прошел месяц, как студенты, приехавшие из разных мест Китая, но в основном пекинские, вышли на улицы. Их недовольство властями копилось на протяжении нескольких лет, но сейчас непосредственным поводом для их возмущения стала смерть бывшего Генерального секретаря КПК (1982–1987) Ху Яобана, того человека, который в 1986 г. посмел заявить, что Дэн «устарел» и ему пора уходить в отставку. Но вместо этого Дэн и другие сторонники твердой линии в руководстве заставили в 1987 г. уйти самого Ху, которого студенты потом стали считать защитником реформ. В течение нескольких недель после смерти Ху 15 апреля 1989 г. больше миллиона человек выходили на протесты в Пекине, осуждая растущее социальное неравенство, непотизм и коррупцию, требуя демократии как панацеи от всего плохого. То, что началось как законопослушный протест, очень быстро переросло в радикальное движение. Ставки быстро росли с обеих сторон, после того партийная газета «Жэньминь жибао» в своей передовице 26 апреля характеризовала демонстрации не иначе как «беспорядки» и объявила студентов «бунтовщиками», действующими по «хорошо продуманному плану» в анархических целях. Их обвинили в непатриотичном поведении, «нападках» на Коммунистическую партию и даже в отрицании и партии, и социалистической системы150.

13 мая, за два дня до прибытия Горбачева в столицу, тысяча студентов начала голодовку на площади Тяньаньмэнь, расположившись на одеялах и газетах прямо возле Памятника народным героям. Визит советского лидера был удобным моментом для юных китайских протестантов, потому что давал беспрецедентную возможность выразить их недовольство перед глазами всего мира. Они держали в руках плакаты на русском, английском и китайском языках. На одном можно было прочитать «Приветствуем настоящего реформатора», а на другом – «Наша общая мечта – демократия»151. Горбачев, имя которого они знали из местных средств массовой информации, для них сочетал в себе все то, чем не обладали китайские лидеры: демократ, реформатор и человек перемен. Их целью было рассказать о себе Горбачеву напрямую – поверх лидеров режима – и заставить таким образом собственных лидеров идти на уступки. Студенты подготовили письмо с шестью тысячами подписей и передали его в советское посольство с просьбой встретиться с Горбачевым. Ответ был осторожным. Посольство объявило, что Генеральный секретарь поговорит с представителями общественности, но не сообщили никаких деталей, ни времени, ни места встречи152.

Руководство КПК оказалось в затруднительном положении. Недели ушли на тщательную подготовку к переговорам: китайское правительство хотело, чтобы все прошло без сучка без задоринки, а вместо этого весь центр столицы оказался заполнен тысячами демонстрантов, повторявших для мировых СМИ: «У вас есть Горбачев. А что есть у нас?»153 Массовые студенческие протесты были главным раздражителем, особенно если учесть присутствие 1200 иностранных журналистов, прибывших, чтобы осветить саммит, а теперь пользовавшихся малейшей возможностью, дабы взять интервью у протестантов и передать в эфир кадры погрузившегося в хаос Пекина. Правительство ничего не могло сделать, чтобы остановить их, потому что о репрессиях узнают по всему миру. Это был «провал», как кратко выразился Дэн. В своем кругу он говорил: «Тяньаньмэнь – символ Китайской Народной Республики. Ко времени появления Горбачева она должна быть в порядке. Мы должны поддержать свой имидж на международном уровне»154.

В воскресенье 14 мая накануне начала переговоров студенты дали ясно понять, что они не намерены принимать во внимание призывы к их патриотизму со стороны китайских властей, требовавших очистить площадь. Наоборот, 10 тыс. человек встали в центре Тяньаньмэнь на круглосуточную вахту, а в дневное время толпа на площади насчитывала 250 тыс. Высшие руководители партии неоднократно беседовали со студенческими лидерами, обещая удовлетворить их требования и предупреждая о серьезном международном уроне для Китая, если они не послушаются. Все было напрасно. Фактически упрямство студентов вынудило в последнюю минуту внести изменения в китайский протокол – что изменило всю динамику саммита155.

Пришлось отказаться от огромной красной ковровой дорожки, способной покрыть широкие ступени, ведущие в Большой народный зал, выходящий фасадом на площадь Тяньаньмэнь. Вместо этого в спешке организовали церемонию встречи в старом аэропорту Пекина, откуда кортеж автомобилей по улочкам и переулкам инкогнито добрался до бокового входа в Дом народных собраний. И только оказавшись в безопасности внутри здания, Горбачев смог по достоинству оценить щедрый банкет, данный от имени президента Яна156.

Ситуация была деликатной и для Горбачева. Единственным подходящим ответом, казалось, было полностью игнорировать внутреннюю политику Китая и делать вид, что все идет нормально. Но частным образом члены советской делегации признавались, что были шокированы. Сидя по большей части в темноте, они гадали, действительно ли Китай куда-то проваливается. Быть может, страна проходит через какую-то всеобщую «революцию», политически находится при последнем издыхании? Горбачев пытался действовать с надлежащими «предосторожностями и правомерно», как он выразился позднее, но, увидев ситуацию, находясь на месте, он почувствовал, что им следует уехать домой как можно скорее157. Обязанный встречаться с прессой во время визита, он позволял себе лишь неопределенные ответы. Он уворачивался от вопросов о протестах, признавая, что видел демонстрантов с плакатами, требующими отставки Дэна, но при этом говорил, что он не берет на себя «роль судьи» и даже не позволяет себе «строить умозаключения» о том, что происходит158. Конечно, говорил он, лично он выступает за гласность, перестройку и политический диалог, но Китай находится в иной ситуации, и он совсем не собирается становиться в позу «китайского Горбачева». На самом деле он говорил собственным сотрудникам по приезду, что не намерен идти китайским путем, и не хотел, чтобы Красная площадь была похожей на площадь Тяньаньмэнь159.

Точно так же китайское руководство не хотело, чтобы Пекин шел по пути Будапешта и Варшавы. Визит главного защитника коммунистических реформ породил напряженные споры внутри КПК. 13 мая Дэн прояснил свою твердую позицию политическому реформатору Чжао Цзыяну. «Мы не должны ни на дюйм отступать от базовых принципов, на которых строится правление коммунистической партии, и мы отвергаем западную многопартийную систему». Чжао не был убежден: «Когда мы допускаем некоторую демократию, дела могут внешне выглядеть хаотическими; но эти небольшие “неприятности”

являются нормальными в демократических и правовых рамках. Они предупреждают большие потрясения и в долговременном плане создают стабильность и мир»160.

Премьер-министр Ли Пэн занял ту же позицию, что и Дэн, предвзято и крайне негативно оценив человека из Кремля и его повестку реформ: «Горбачев много кричит и мало делает», – записал он в своем дневнике. Допустив ослабление монополии партии на власть, он «сам себе создал оппозицию», в то время как КПК сохраняет за собой контроль и тем самым «объединяет великое большинство руководителей». Ли также осудил гласность за то, что она развязала этнические беспорядки внутри СССР, особенно на Кавказе, и за то, что она вызвала политические потрясения в Восточной Европе. Он предупредил, что такая опрометчивость может привести к полному разрушению Советской империи и распространению этой заразы на сам Китай. Дэн и Ли в основном говорили так в своем кругу, чрезвычайно подозрительно относившемся к советскому визитеру – особенно учитывая его вдохновляющее воздействие на молодых членов его китайского фан-клуба161.

Как и Буш за три месяца до этого, так и Горбачев встретился с важнейшими лицами Китая 15 и 16 мая. Но в отличие от Буша, с ним никто не делился теплыми воспоминаниями о прошедшем; не было никакой близости или простой болтовни. Фактически, даже несмотря на то что Ян и Ли какое-то время прожили в СССР, будучи студентами, и вполне сносно говорили по-русски, между Горбачевым и его китайскими собеседниками не возникло никаких личных отношений. Но, как и у Буша, у него состоялась встреча с Дэном, которая на самом деле имела для Горбачева большое значение.

«Горбачеву 58, а Дэну 85» – такое можно было прочесть на некоторых плакатах на улицах, что подчеркивало молодость и динамизм русского лидера и консерватизм его «престарелого» китайского визави, которому 85 лет исполнялось в августе. Горбачев хотел произвести хорошее впечатление на Дэна: он пытался быть тактичным и почтительным – и впервые был настроен больше слушать, чем говорить. Чтобы дать возможность говорить пожилому человеку, он произнес: «Как ценят на Востоке». Китайцы были также чувствительны к стилю и символике. Они хотели избежать каких-либо объятий и лобызаний того сорта, которыми так часто обменивались коммунистические лидеры. Вместо этого они намеревались увидеть «новые китайско-советские отношения, которые символизировали бы уважительные рукопожатия. Это вполне соответствовало международным нормам и также подчеркивало формальное равенство, установившееся теперь между Пекином и Москвой162.

Элегантная симметрия цифр 58/85 дает материал для небольшого паззла: люди на Западе помнили, что Дэну исполнится 85 лет в мае 1989 г. Китайцы добавляют один год на беременность и отсчитывают годы не от настоящей даты рождения, а от китайского Нового года. И таким образом получается, что Дэну уже было 85 лет к моменту визита Горбачева. Для студентов, вероятно, этого «почти» было вполне достаточно.

Встреча Дэна и Горбачева продолжалась два часа и состоялась в Большом народном зале 16 мая. В первые несколько минут встречи велась прямая телевизионная трансляция, так что они смогли объявить всему миру об официальной нормализации своих отношений. Катализатором этого процесса, как сказал Дэн, стал приход к власти Горбачева в 1985 г., начавшего переоценку советской внешней политики и отход от политики холодной войны с Западом и конфликтов с другими странами. Он особенно отметил речь Горбачева во Владивостоке в 1986 г., когда советский лидер сделал важные предложения Китаю. «Товарищ Горбачев, народы всего мира и я лично увидели новое содержание в политическом мышлении Советского Союза. Я увидел, что возможен поворот в ваших отношениях с Соединенными Штатами и возможен поиск выхода из ситуации конфронтации и превращение ее в диалог». С тех пор, добавил он, Горбачев постепенно перешел к снятию или уменьшению трех больших препятствий: Афганистан, китайско-советские пограничные споры и война в Камбодже. В результате удалось нормализовать как межгосударственные, так и межпартийные отношения между СССР и КНР163.

На публике все, конечно, выглядело приятным и светлым. Но как только телевизионные камеры покинули зал, Дэн сменил свой тон. «Я хочу сказать несколько слов о марксизме и ленинизме. Мы изучали их много лет». Многое из того, что говорилось в прошедшие тридцать лет, «оказалось пустышкой», подытожил он. Мир далеко ушел со времен Маркса, и марксистская доктрина тоже должна уйти. Горбачев заметил: «Тридцать лет прошли не зря – нам во многом удалось разобраться. И от этого не уменьшилась наша приверженность социалистическим идеалам, наоборот, мы поднялись до нового уровня осмысления социализма». И он добавил: «…Сейчас мы более внимательно изучаем наследие Ленина». Но Дэн вмешался, сказав, что ленинизм тоже со временем ушел в прошлое и не в последнюю очередь потому, что «ситуация в мире постоянно меняется, и тот, кто не может развивать марксизм-ленинизм без принятия во внимание новых условий, тот не настоящий коммунист». Посыл Дэна, похоже, состоял в том, что идеология должна меняться в свете изменений обстоятельств на национальном и международном уровнях – «никаких готовых моделей не существует», но рамки социалистической идеологии остаются необходимыми, чтобы избежать хаоса прагматизма и чистого экспериментаторства164.

В этом была закодирована вполне очевидная критика горбачевского подхода к реформе «построения социализма», но советский лидер – стремясь оставаться почтительным – предпочел ее не заметить, вместо этого согласился со своим китайским собеседником в том, что «под прошлым нужно подвести черту, обратив взоры в будущее». Да, сказал Дэн, «но будет неверно, если я не скажу сегодня ничего о прошлом». У каждой стороны, добавил он, есть «право на выражение своей собственной точки зрения», и он бы хотел этим воспользоваться. «Отлично», – сказал Горбачев только для того, чтобы что-то произнести в завершение длинного и неспешного монолога престарелого китайского руководителя об ущербе и унижении его собственной страны в XX в. Дэн перечислил по очереди территориальный грабеж со стороны Британии, Португалии, Японии, царской России и затем СССР при Сталине и Хрущеве – и особенно после китайско-советского разрыва, когда возникла советская военная угроза вдоль собственно китайской границы. Осуждая идеологические ссоры, Дэн признал: «Мы тоже ошибались». Он внятно возложил всю ответственность за напряженность в двусторонних отношениях на Кремль: «Советский Союз неверно воспринимал место Китая в мире… существо проблем заключалось в неравноправном положении, в том, что к нам относились с пренебрежением и стремились подчинить»165.

В конце концов Горбачев использовал свой шанс высказаться. Он заметил, что видит вещи иначе, но принимает «определенную вину и ответственность с нашей стороны» за недавнее прошлое. Все остальное – особенно территориальные изменения начала ХХ в. – уже принадлежит истории. «…Сколько перемен произошло на многих землях! Сколько исчезло государств и появилось новых! … Историю не перепишешь, ее заново не составишь. Если бы мы встали на путь восстановления прошлых границ на основе того, как обстояло дело в прошлом, какой народ проживал и на какой территории, то, по сути дела, должны были бы перекроить весь мир». Горбачев подчеркнул свою веру в геополитические «реальности» – в то, что принцип нерушимости границ придает миру стабильность», и напомнил Дэну, что собственное поколение Горбачева выросло на «чувстве дружбы с Китаем».

Эти умиротворяющие слова, похоже, увели пожилого человека от череды исторических сопоставлений. «Это всего лишь рассказ о том, что было – бросил Дэн. – Давайте считать, что с прошлым мы покончили». «Хорошо – ответил Горбачев. – Давайте положим этому конец». После коротких, ничего не значащих заключительных слов о «развитии» их отношений, встреча подошла к концу. Получилось так, что они разобрались с прошлым, но не пришли ни к какой ясности по поводу будущего166.

И в этом, действительно, было все дело. Когда Горбачев попытался обсуждать китайско-советскую торговлю и совместные экономические проекты с Ли Пэном, он не добился никакого продвижения. Когда его спрашивали о советских инвестициях, сам Горбачев не мог ничего сказать. Он мог лишь обещать обычные экспортные товары СССР – нефть и газ, но в них китайцы не были так уж заинтересованы. А в том, что касается передовых технологий, особенно ИТ, то Ли дал ясно понять, что в этом Китай надеется на США и Японию. Никаких других существенных тем для переговоров не было167. Фактически свой последний день в Пекине Горбачев провел, замкнутый в особняке для почетных гостей на окраине города, из-за протестов в городе не имея возможности, как это предусматривалось первоначальным планом, посетить Запретный город и послушать китайскую оперу. После короткой поездки в Шанхай он вернулся 19 мая домой, испытывая смешанные чувства в отношении всей поездки: реальным было удовлетворение от нормализации отношений – «поворотное событие», имеющее «эпохальное значение», но в то же время оставлявшее чувство глубокой неопределенности не только по поводу будущего китайско-советских отношений, но и самой Китайской Народной Республики168.

В тот момент, когда Горбачев покидал Пекин, Дэн все свое внимание обратил на разрешение проблемы со студентами. Их наглый отказ добровольно покинуть Тяньаньмэнь унизил Выдающегося руководителя, но пока советский лидер оставался в городе, руки Дэна были связаны. Но его гнев закипал. Китайская столица была буквально парализована миллионами протестантов, сидевших на площади и маршировавших по бульварам. Студенты объединялись с рабочими, продавцами, гражданскими служащими, учителями, крестьянами и даже с недавно получившими форму новобранцами полицейской академии Пекина169. Порядка не было, и казалось, что сам режим – в опасности.

20 мая Дэн объявил о введении в Пекине военного положения. Правительство ввело в город тысячи военных, вооруженных пулеметами и сопровождаемых танками, снабженных слезоточивым газом и водометами170. Была введена жесткая цензура средств массовой информации, а Чжао – либерального лидера партии вынудили уйти с его поста за мягкое отношение к протестующим. Всем заправляли сторонники жесткой линии. И все равно им понадобилось еще две недели, в течение которых напряжение продолжало возрастать, на то, чтобы разрешить этот кризис. Одного лишь присутствия на улицах Народно-освободительной армии Китая оказалось недостаточно: солдат настраивали на недопущение кровопролития ни при каких обстоятельствах. Однако запугать этим студентов не удалось – они использовали методы непротивления, чтобы не допускать столкновений с войсками. Численность протестантов к концу мая уменьшилась, но все равно составляла около 100 тыс. человек, и они продолжали держать в заложниках, в политическом и идеологическом смысле, коммунистическое руководство Китая171.

Все, за что выступали протестующие, во всяком случае то, что они сообщали мировым СМИ, олицетворяла собой «Богиня демократии». Эту десятиметровую статую из папье-маше и пенопласта, напоминавшую статую Свободы в Нью-Йорке, воздвигли 29 мая в самом центре площади напротив императорского дворца. Фотографии журналистов показывают, что при внимательном рассмотрении она представляла собой воспроизведение облика Мао. Демократия – по модели США – стала общепризнанным символом требований демонстрантов. Китайское правительство выпустило специальное заявление, предписывающее убрать статую, назвав ее «отвратительной» и провозгласив, что «здесь Китай, а не Америка»172.

Несмотря на то что Дэн был в растерянности, он в конце концов отдал военным приказ на применение силы по отношению к тем, кто, как он сказал, пытается совращать народ. Его аргументами было то, что Китай нуждается в мирном и стабильном окружении для продолжения движения по дороге реформ, чтобы провести модернизацию и открыться капиталистическому миру. Но реформа, настаивал он, не означает отказа от четырех базовых принципов: придерживаться социализма, укреплять руководящую роль КПК и ее монополию, поддерживать «народную демократию» и сохранять приверженность марксистско-ленинско-маоистской философии. Идеологическая чистота, подкрепленная автократическим правлением партии, должна была остаться173.

На заре в воскресенье 4 июня десятки тысяч китайских солдат заполонили площадь Тяньаньмэнь и прилегающие улицы, стреляя из автоматов по толпам мужчин и женщин, отказывавшихся уходить с их дороги. Множество студентов и рабочих было убито и ранено. Несколько тысяч человек, находившихся по сторонам площади, смогли покинуть площадь с миром, впрочем, продолжая нести с собой свои университетские флаги. Палаточный лагерь был сметен: бронетранспортеры сминали палатки, сбивали с ног тех, кто решил остаться. Когда некоторые протестанты в ответ стали взбираться на военную технику и забрасывать камнями здание Великого народного зала, солдаты применили слезоточивый газ и дубинки. Очень скоро городские больницы оказались переполнены ранеными. «Мы, врачи, привыкли видеть смерть, – сказал один медик пекинской больницы “Тонгрен”. – Но мы еще никогда не видели ничего подобного этой трагедии. Все палаты больницы были залиты кровью»174.

Установить точное число погибших невозможно: оценки варьируются от 300 до 2600 человек. Государственные СМИ Китая 4 июня сообщили о разгроме «контрреволюционного восстания» и упомянули о жертвах среди полицейских и военных. Демонстрантов вымарали из официальной истории Китая. Но что действительно имело значение, так это то, что короткая, но сопровождавшаяся жертвами, битва за демократию стала бессмертной благодаря мировым СМИ. В дополнение к сообщениям о бойне и гибели гражданских лиц, запечатлевшие все это фотографии стали по-настоящему символичными – для реформаторов всего мира они стали символами потерянного для Китая 1989 г. Два самых знаменитых снимка мужчины, в одиночку ставшего на пути танковой колонны, и чья судьба все еще остается дразняще неизвестной. Он мог бы стать классической эмблемой мира в 1989 г. – символом силы народа. Им могла бы стать и Богиня демократии, зримо воплощавшая то, за что боролись протестанты. Утром 4 июня статую разнесли на мелкие кусочки, и затем всю площадь вымыли армейские чистильщики, убрав осколки несостоявшейся революции. Но мир этого не забудет175.

Так Китай заново изобрел коммунизм – силой. По ходу дела, поскольку вся трагедия разыгрывалась на экранах телевизоров в режиме реального времени, на студентов стали смотреть в контексте холодной войны, видя в них сторонников западных идеалов свободы, демократии и прав человека. К тому же применение китайским правительством танков против невооруженных студентов тоже пробуждало воспоминания о 1968 г., и не о студенческих протестах, шедших тогда по всему миру, а о подавлении Пражской весны Советской армией, что до основания потрясло весь европейский коммунизм. В Дэне стали теперь видеть преступного врага демократии, и многие задавались вопросом, а был ли Горбачев искренним в своей ооновской речи, когда отрекся от доктрины Брежнева и выступил за «свободу выбора». И поскольку беспорядки в Советском блоке и в самом СССР нарастают, то не пойдет ли Горбачев дорогой Дэна? Покатятся ли теперь танки по Восточной Европе?

***

Через пять дней в Москве опубликовали осторожное заявление с «сожалением» по поводу кровопролития и выразили «надежду», что здравый смысл и настрой на продолжение реформ возобладают в КНР. Официальный представитель советского МИДа Геннадий Герасимов признал, что советские официальные лица были удивлены той жестокостью, с которой китайские лидеры покончили со студентами-демонстрантами: «Мы этого не ожидали»176. В частном порядке Горбачев сказал Колю, что он был «потрясен» развитием событий в Китае, но не развил эту тему177. Для него произошедшее в Пекине стало подтверждением давнего убеждения, что подход Дэна к реформам неизбежно связан с нарастанием напряженности и что единственным способом снятия этой напряженности без кровопролития является политическая либерализация. Так советский лидер еще сильнее убедился в том, что его собственная стратегия, нацеленная на избежание насилия и построение «смешанной экономики» без крайностей капиталистической приватизации и социального неравенства, является единственным разумным путем для движения вперед. Короче говоря, горбачевскую экономическую реформу надо дополнять политической, что бы эта реформа ни означала178.

В Советском Союзе были люди, ожидавшие от Горбачева открытого осуждения китайского правительства. Радикальный политик Борис Ельцин и правозащитник Андрей Сахаров заклеймили действия Дэна как «преступление против человечности» и выстроили параллели между разгоном демонстрантов в Пекине и советскими военными «репрессиями» против демонстрантов в Тбилиси (Грузия) в апреле, буквально за несколько недель до поездки Горбачева в Пекин. (Интересно, что Дэн приводил этот инцидент в пример своим людям как пример хорошей дисциплинированности.) Но у Горбачева не было никакого намерения соревноваться с Ельциным и Сахаровым. Он не мог принести в жертву абстрактным принципам успехи своей личной дипломатии, достигнутые с таким трудом179. Китай был слишком важен для СССР, чтобы рисковать, превращая Дэна во врага тем, что обе стороны согласились считать «вмешательством во внутренние дела».

И реакция Буша на Тяньаньмэнь тоже была осторожной. Американцы не были удивлены тем, как обернулись события – Джеймс Лилли, новый посол США в Пекине, неделя за неделей предсказывал расстрел, и сам президент очень старался не дать демонстрантам никаких вдохновляющих поводов180. 30 мая он говорил репортерам: «Я достаточно стар и помню Венгрию в 1956 году, и я не хочу делать каких бы то ни было заявлений и призывов, которые могли бы привести к повторению того, что тогда произошло»181.

Он послал Дэну личное письмо за три дня до этого, откровенно обращаясь к нему как к давнему другу и предупреждая против «насилия, репрессий и кровопролития», чтобы не нанести ущерба китайско-американским отношениям182. Дэн не ответил. 4 июня Буш попытался позвонить ему по телефону, но Дэн просто не взял трубку. Это был полный афронт: даже старому другу не позволительно вмешиваться, если это не устраивает Китай183.

Дэн явно считал, что он может пойти на риск разгона. Он предполагал, что Запад скоро обо всем забудет, и в любом случае они знают, что торговля с Китаем слишком важна, чтобы порвать с ним отношения. На самом деле Дэн очень осторожно заверил Вашингтон в своей глубокой заботе о взаимных отношениях. Китайский лидер не ошибался в своих умозаключениях. Из Вашингтона поступали неоднозначные сигналы. С одной стороны, Буш «возмущался» решением Дэна о применении силы в отношении демонстрантов184, уменьшил продажу военной техники и снизил уровень официальных контактов с Китаем. Он также обещал гуманитарную и медицинскую помощь всем, кто пострадал в трагедии на Тяньаньмэнь. Но, с другой стороны, у него не было никакого намерения к ограничению дипломатических отношений или применению жестких санкций, от которых пострадают простые люди. Принимая во внимание существовавшие личные связи с Дэном и свою собственную убежденность в магнетической притягательности капитализма, Буш стремился избегать какой-либо конфронтации, способной повредить расцвету китайско-американских отношений в долговременной перспективе. Если действовать слишком грубо, то можно подпитать твердолобых контрреформаторов в Пекине и запустить стрелки часов в обратную сторону – то, чего он хотел избежать любой ценой. Но если реагировать слишком мягко, то коммунистические режимы в Восточной Европе, включая СССР, могут почувствовать вкус к использованию силы против своих политических оппонентов. Проблема была в том, что пространство для маневра было очень ограниченным – особенно у себя дома, где Конгресс призывал к жестким санкциям, а правозащитное лобби желало наказать «мясников с Тяньаньмэнь» и обвинить Буша как «умиротворителя» Пекина185.

Жонглируя всеми этими напастями и в то же время публично защищая приоритет действий президента над Конгрессом в вопросах внешней политики, Буш 21 июня вновь попытался связаться с Дэном. На этот раз ему было отправлено рукописное послание, составленное, по его словам, «с тяжелым сердцем». Он апеллировал к их «настоящей дружбе», подчеркивал личное уважение к Дэну и даже хвастался тем, что сам лично «преклоняется перед китайской историей, культурой и традицией». Он ясно дал понять, что не будет диктовать или вмешиваться, но обращается к Дэну «не позволить, чтобы последствия недавних трагических событий подорвали жизненно важные отношения, столь упорно выстроенные за последние семнадцать лет». Имея в виду провал с обращением 4 июня, президент добавил: «Я бы приветствовал личный ответ на это письмо. Это дело слишком важное, чтобы мы поручили его нашим бюрократам»186.

На сей раз личная дипломатия сработала. Буш получил письменный ответ в течение 24 часов – сущностно позитивный настолько, что Буш попросил Скоукрофта лично слетать в Китай на переговоры с Дэном и Ли. Это была эпическая история, достойная сопоставления с визитом Киссинджера в Пекин в июле 1971 г., совершенном в духе Марко Поло. Самолет взлетел в 5 утра 30 июня 1989 г. с авиабазы Эндрюс. Это был военно-транспортный самолет С-141, «в котором было установлено нечто, что эвфемистично назвали «комфортным тюфяком», здоровенный ящик с кроватью и сиденьем». Самолет можно было дозаправить в воздухе, поэтому ему не нужно было нигде приземляться по пути. Официальным пунктом назначения была Окинава, но уже в пути это переиграли. Все наклейки ВВС США были сняты, экипаж, вылетевший в военной форме, перед прилетом в Пекин сменил ее на гражданскую одежду. Миссия была настолько секретной, что не проинформировали даже китайские ПВО. К счастью, когда они заметили неопознанный самолет, входящий в китайское воздушное пространство возле Шанхая, и запросили, нужно ли его сбивать, то их звонок попал прямо к президенту Ян Шанкуню, который приказал им воздержаться от огня. Американцы благополучно приземлились около полудня 1 июля и оставшуюся часть дня отдыхали в Государственной резиденции для гостей187.

Разговор Скоукрофта с Дэном 2 июля в Великом народном зале установил параметры будущей политики для обеих сторон – настолько, что здесь их стоит детально воспроизвести188.

Дэн начал с того, что «выбрал» Буша в качестве особого друга потому, что с их первой встречи он понял: тот «достоин доверия». Конечно, проблемы в китайско-американских отношениях не могут «разрешить вдвоем, даже если они друзья», сказал китайский лидер. Таким образом Дэн поблагодарил Буша за то, что послал к нему «своего эмиссара». Он показал, что Буш понимает всю сложность ситуации. И он принял «важное и взвешенное действие, хорошо встреченное нами». «Представляется, что есть надежда установить подлинно хорошие отношения»189.

Тем не менее, на взгляд Дэна, «суровая правда по большому счету заключалась в том, что Соединенные Штаты игнорируют китайские интересы» и «ущемляют китайское достоинство». Для него это был «коренной вопрос». Некоторые американцы, желавшие разрушения КНР и социалистической системы, помогали «контрреволюционному восстанию». Из-за того, что США завязали этот узел, перефразируя китайскую пословицу, то Дэн настаивал: «Мы надеемся, что в будущем США будут стремиться узлы развязывать». Другими словами, это Буш должен был исправлять положение.

Его правительство, добавил Дэн, намерено наказать «лидеров контрреволюции» в соответствии «с китайскими законами». Иначе, риторически вопрошал он, «как может продолжать существовать КНР»? Дэн не дал Скоукрофту возможности сомневаться в том, что никакое вмешательство во внутренние дал Китая неприемлемо, и предупредил Конгресс и СМИ США больше не подбрасывать топлива в огонь. На самом деле он ожидал, что Вашингтон найдет «подходящий метод», чтобы снять различия в подходах к событиям на Тяньаньмэнь190.

Скоукрофт отвечал со всей учтивостью, всегда отличавшей американские отношения с Китаем. Он много говорил о личной связи Буша с Китаем и о собственном глубоком чувстве к этой стране. Он пытался напоминать о серьезных инвестициях США в постоянно «углубляющиеся» отношения с Пекином после 1972 г., от чего экономически и стратегически выиграли обе стороны, в том числе и на уровне интересов обычных людей. Он также подчеркивал значение своего визита. «Наше присутствие здесь, ради которого пришлось тайно преодолеть тысячи километров, не подразумевает ничего иного кроме попытки общения, и оно символично обозначает то значение, которое президент Буш придает этим отношениям и тем усилиям, которые он предпринимает, чтобы сохранить их»191.

Вторя словам Дэна о важности личных дружеских отношений, Скоукрофт внес в разговор необходимые американцам моменты. «События на площади Тяньаньмэнь наложились на общий климат углубляющихся двусторонних отношений и растущей симпатии». Он объяснил, что президент должен как-то отвечать на эмоциональную реакцию электората. Это американское «внутреннее дело» – затрагивающее фундаментальные человеческие ценности, которым Буш, в свою очередь, придавал большое значение. Другими словами, президент сохраняет свою приверженность «свободе» и «демократии», о которых он говорил в инаугурационной речи. И защищая чувствительность Америки к вопросам прав человека, он не может представить себе личный визит в Пекин из-за того, что такой визит придаст легитимности режиму Дэна, которая исчезла после кровопролития на Тяньаньмэнь. Но, как сказал Скоукрофт Дэну, Буш хочет «действовать таким образом, чтобы обеспечить здоровые отношения со временем». И он «очень близко принимает китайские озабоченности». Тайная дипломатия тем самым оставалась единственным способом для «восстановления, сохранения и укрепления» двусторонних отношений192.

Дэн не дал прямого ответа. Вместо этого он назвал три максимы, которые движут Китаем. Первая: «Думаю, что надо понимать историю», – сказал Дэн. Китай вел войну на протяжении двадцати двух лет, которая стоила ему 20 миллионов жизней – и из этого конфликта китайский народ вышел победителем под руководством Коммунистической партии. «На самом деле, – сказал он Скоукрофту, – если прибавить к этому трехлетнюю войну, в которой мы помогали Корее против агрессии США, то получится двадцатипятилетняя война». Второе, что он отметил, было священное значение китайской независимости: страна не может позволить себе быть управляемой другой нацией: «Не важно, какого рода трудности вырастут на нашем пути». А что касается третьей фундаментальной максимы, то не существует «никакой другой силы», кроме Китайской коммунистической партии, которая может представлять Китай. И это доказали «несколько десятилетий»193.

Такой же разговор состоялся у Скоукрофта с Ли. Как он вспоминал позже, он почувствовал глубокое различие и «столкновение культур»194, которое в один момент не преодолеешь, но его тайная поездка выполнила свое главное предназначение: проверила каналы коммуникации и таким образом устранила беспокойство за экономические связи. Буш отметил в своем дневнике: «Я оставил дверь открытой»195.

Таким образом, Кремль и Белый дом внешне отреагировали на Тяньаньмэнь осторожно. Но за сценой их осмысление событий менялось. Горбачев и Буш оба сосредоточились на отношениях с Китаем в первые месяцы 1989 г., но по-разному, и оба совершили значимые визиты в Пекин, но они оба мало что могли сделать, по крайней мере в обозримом будущем, из-за жесткого ответа китайских коммунистических руководителей на революцию196. В середине 1989 г. и Горбачев, и Буш оба выверяли свою политику.

Советский лидер, надо сказать, все еще был склонен смотреть на Восток. Обсуждая события на Тяньаньмэнь с премьер-министром Индии Радживом Ганди 15 июля в Москве, Горбачев оставил в стороне эмоциональные разговоры о человеческих жертвах и заметил, что «политикам надо быть осторожными в таких вещах. Тем более, когда речь идет о такой стране, как Китай. О стране с населением более одного миллиарда человек. Это ведь целая цивилизация». Но, пытаясь во всем найти позитив, он даже почувствовал, что раз Китай столкнулся с повсеместным осуждением из-за «резни на Тяньаньмэнь», то у этого есть и светлая сторона: Пекину теперь нужны друзья, и это может дать Москве и Нью-Дели реальную возможность, в то время как Дэн уже сыт по горло медлительностью Буша. «Американцы хотят, чтобы у нас все было плохо и даже еще хуже. Так что мы должны надеяться главным образом на самих себя». И еще, размышлял он, мы можем надеяться на другие дружественные страны, стремящиеся отвечать требованиям модернизации и развития. «Вчера мы говорили с министром науки и техники КНР. Речь шла о сотрудничестве. Он хорошо настроен». Горбачев напомнил Ганди об их предыдущих разговорах о «треугольнике» – новой конструкции трехстороннего сотрудничества между Советским Союзом, Индией и Китаем. «Может быть, именно сейчас тот самый момент, когда они действительно заинтересованы в связях с вами и с нами»197.

Горбачевские размышления были весьма симптоматичными ввиду неопределенностей на международной арене той смутной осенью 1989 г. Кое-кто в его окружении видел в событиях на Тяньаньмэнь свет близких изменений в Европе. Владимир Лукин, глава горбачевского штаба по планированию, предупреждал, что события 4 июня показывают: лидеры КНР все более явным образом дрейфуют «в сторону группы социалистических стран с традиционной идеологией», имея при этом в виду Восточную Германию, Кубу, Румынию и Северную Корею, и «одновременно подозрительно и с опаской относятся к тем странам, которые реформируют административно-бюрократическую систему», другими словами, к Польше и Венгрии. Это, говорил Лукин, «конечно, неприятный факт, но было бы неверно не принимать это во внимание в наших контактах с китайцами». Вместо того чтобы выступать за попытки построить Ось на Востоке, он защищал идею выглядеть «благожелательным резервом» для Пекина, избегающего каких-либо броских жестов. Такая политика позволит Советскому Союзу «пройти нынешний трудный период, не портя отношения с официальным Пекином». И это будет дополнительным преимуществом сохранения «уважения наиболее передовых частей китайского народа», которые, предсказывал он, без всякого сомнения, сыграют роль в «не столь уж далеком периоде после Дэна» и поддержат «наше движение в «Западном направлении» нашей внешней политики. Это было поразительное наставление. Лукин предупреждал, что Китай не только твердо связал себя не с авангардом, а с арьергардом коммунистического обновления – хотя он ясно понимал, что эра Дэна подходит к концу, но он также отчетливо видел, что будущее России лежит не в Азии, но вместе с Европой и Западным миром198.

Несмотря на весь шум по поводу Тяньаньмэнь, не стоит забывать, что дата 4 июня вообще-то не была вехой лишь для Китая. В этот самый день «Солидарность» пришла к власти в Польше. Так демократия двинулась маршем по Восточной Европе. Это было именно так, потому что всего за четыре недели до этого коммунистическое правительство Венгрии совершило судьбоносный шаг, сняв заграждения из колючей проволоки на границе с Австрией. Это разрушение открыло брешь на Запад, особенно для восточных немцев, имевших право на гражданство Западной Германии. В то время как Китай ограждал свою новую гибридную модель – контролируемый коммунистами зародышевый капитализм, Железный занавес в Европе пал. Это был вызов всему порядку холодной войны в целом – и с этим что-то могли сделать лишь две сверхдержавы. Полгода Джордж Буш водил хоровод вокруг Горбачева, теперь у него не было иного выбора, как действовать.