Читать книгу Когда падали стены… Переустройство мира после 1989 года - - Страница 6

На фото:

1. Демонстрация в поддержку кандидатуры Вацлава Гавела на президентских выборах. Чехословакия, декабрь 1989 г.

2. На Берлинской стене. 12 ноября 1989 г.

3. Выступление канцлера ФРГ Гельмута Коля на митинге. Дрезден, 19 декабря 1989 г.

9 ноября 1989 г. Коль был потрясен. Там, где он сейчас находился вместе со всей делегацией в семьдесят человек и шестью министрами его правительства, включая министра иностранных дел Ганса-Дитриха Геншера, на грандиозном банкете во дворце Радзивиллов в Варшаве, где их принимали новые лидеры Польши – Мазовецкий, Ярузельский и Валенса, – царила удивительно праздничная атмосфера. Но при этом все вокруг перешептывались ‘’Die Mauer ist gefallen’’ (Стена пала!). Весь вечер того четверга, когда канцлер пытался вести вежливые разговоры с принимавшими его хозяевами, его беспрерывно прерывали, передавая срочные новости в виде маленьких записочек или временами вызывая его из зала ради срочного телефонного звонка из Бонна. Все это время Коль отчаянно пытался размышлять376. Он был в неправильном месте в правильное время – в самый драматичный момент всего его канцлерства, возможно, всей его жизни. Что он должен делать?

Когда ужин только начинался, у Коля было совершенно другое настроение. Его пятидневный визит, как это планировалось на протяжении предшествовавших пяти месяцев подготовки, должен был стать вехой в отношениях Западной Германии с одним из ее самых чувствительных соседей. В 1989 г. бремя истории чувствовалось особенно тяжело. Прошло пятьдесят лет с жестокого вторжения Гитлера в Польшу, с начала войны, приведшей к гибели 6 млн польских граждан (3 млн из них были евреями), к разрушению Варшавы после подавления восстания в 1944 г. и включению Польши в советский блок в 1945-м. Германии за многое предстояло нести ответственность, и процесс примирения для Бонна был длительным и болезненным. Первый драматический шаг сделал канцлер от СДПГ Вилли Брандт в декабре 1970 г., опустившись на колени в знак молчаливого покаяния у мемориала в Варшавском гетто. Поездка Коля стала первым визитом в Польшу канцлера от ХДП/ХСС. Но это не было лишь ответом его политическим оппонентам или попыткой пересмотреть прошлое; он также хотел сделать заявление о будущем, о том, что Германия поддерживает возрождение Польши как свободной страны в ее посткоммунистической реинкарнации. Поэтому канцлеру Германии было приятно находиться на таком банкете тем вечером. Так и было, пока он не получили известие из Берлина377.

Сразу после ужина немцы собрались за кофе, чтобы обсудить кризис. Положение было чрезвычайно деликатным. Польское руководство отговаривало Коля от поездки в Берлин, предупреждая, что она может быть истолкована ими как вопиющее пренебрежение. Хорст Тельчик, главный внешнеполитический советник канцлера, тоже сомневался. «Слишком многое было вложено в эту поездку в Варшаву», – предупреждал он, – слишком много она значит для будущего германо-польских отношений». В перечне мероприятий поездки Коля значился и визит в Освенцим (Аушвиц) – в знак раскаяния за Холокост, чему предшествовал лишь один подобный акт, совершенный канцлером Гельмутом Шмидтом (СДПГ) в 1977 г., – двуязычная католическая месса в Нижней Силезии, в которой принял участие и Мазовецкий, что воспринималось как акт примирения с поляками. Месса должна была состояться в имении графа фон Мольтке в Крейсау, одного из тех христианских консерваторов, кто готовил заговор против Гитлера в 1944 г., и обозначала то, что существовала «лучшая Германия в самый темный период нашей истории», как позднее выразился канцлер. Коль, обменявшийся поцелуем примирения с Мазовецким, был связан и с другим знаковым актом примирения: рукопожатием с Миттераном в Вердене в 1984 г. Но жест в Силезии был обращен и к тем, кто был дома – к  изгнанным (Vertriebene) – вечно недовольным крайне правым членам собственной партии, кто был депортирован с восточногерманских территорий, которые вошли в состав новой Польши (и Советского Союза) после 1945 г.378

Покинув дворец Радзивиллов, Коль направился в «Мариотт-отель», где его ждали представители западногерманской прессы. И он оставался в этом отеле на протяжении нескольких часов, потому что только в западном отеле можно было видеть новости по германскому телевидению и иметь доступ сразу к нескольким международным телефонным линиям. Около полуночи, когда он в очередной раз говорил с собственной канцелярией, сотрудники его аппарата подтвердили, что пункты перехода в Берлине открыты. Они также сообщили о настоящих людских потоках и праздничной атмосфере в когда-то разделенном городе. Положив трубку, канцлер, испытывавший всплеск адреналина, сказал журналистам, что «мировая история пишется сейчас, колесо истории завертелось быстрее»379.

Коль решил вернуться в Бонн сразу, как только это будет возможно по дипломатическому этикету. «Мы не можем прервать поездку, –заключил он, – но можем сделать перерыв». Следующим утром 10 ноября он ублажил своих польских хозяев посещением памятника героям восстания в Варшавском гетто в стиле Брандта и затем пообещал вернуться через 24 часа. К тому времени, как он собрался покинуть Польшу вместе с Геншером и группой журналистов в 2:30 ночи, его место назначения изменилось. Еще во время пребывания у памятника Героям гетто Коль получил более тревожные новости. Вальтер Момпер, бургомистр Западного Берлина от СДПГ, организовал важное мероприятие для прессы с приглашением на него своего однопартийца и бывшего канцлера Вилли Брандта, которое должно было состояться в тот же день в 16:30 на ступеньках Шёнебергской ратуши. Брандт, являвшийся бургомистром Западного Берлина в августе 1961 г., когда была воздвигнута Стена, затем, став канцлером, прославился своей Восточной политикой, а теперь собирался выйти на авансцену в момент падения Стены. Учитывая, что до новых федеральных выборов оставался лишь год, Коль не мог позволить себя обставить, особенно потому, что когда-то Конрад Аденауэр, другой канцлер от ХДС (1949–1963), отсутствовал в Берлине в те судьбоносные дни 1961 г., когда восточная часть города оказалась окруженной Стеной.

Так что решение ехать в Берлин было верным. Только попасть туда в ноябре 1989 г. было непростым делом. Западногерманским самолетам не разрешали ни летать над территорией ГДР, ни приземляться в Западном Берлине, потому что существовали права четырех секторов союзников – еще одно наследие войны с Гитлером. Итак, Колю и Геншеру пришлось лететь окружным путем через шведское и датское воздушное пространство в Гамбург, прежде чем сесть там на самолет, специально предоставленный ВВС США для полета в Берлин. Оба использовали время поездки для того, чтобы спешно набросать свои речи. Они были партнерами, но при этом оставались и политическими соперниками, старавшимися занять более выгодные позиции. При всех этих отличиях они вместе приземлились на аэродроме Темпельхоф, прямо в центре города в тот момент, когда вот-вот должна была начаться праздничная церемония в Шёнебергской ратуше.

Вместе с Брандтом они обратились к двадцатитысячной толпе горожан и к иностранным журналистам, стоя на той самой лестнице, с которой в 1963 г. президент Джон Ф. Кеннеди провозгласил: «Я берлинец» (‘Ich bin ein Berliner’)380.

В тот вечер все три ключевых политических фигуры ФРГ каждая по-своему закручивали спираль событий последних двадцати четырех часов. Брандт, следуя своей стратегии «малых шагов», свойственной его Восточной политике, говорил о «совместном движении немецких государств», подчеркивая, что «никто не должен действовать так, словно он знает, в каких конкретных формах народы этих двух государств построят свои новые отношения». Геншер начал выступление с эмоциональных воспоминаний о своих корнях в Восточной Германии, откуда он бежал после войны: «Мои самые сердечные приветствия людям моей Родины». Он намного выразительнее, чем Брандт, указывал на фундаментальный факт национального единства. «То, чему мы в эти часы являемся свидетелями на улицах Берлина, показывает, что сорок лет разделения не сделали двух наций из одной. Не существует капиталистической и социалистической Германии, а есть только одна германская нация в своем единстве и мире». Но как министр иностранных дел он постарался заверить соседей, особенно поляков: «Ни один народ на Земле, ни один народ Европы не должен бояться того, что ворота между Западом и Востоком открыты»381.

Канцлер Коль говорил последним. Море берлинских левых, приветствовавших Брандта и Геншера, не собиралось терпеть этого верзилу, консервативного католического политика из Рейнланда. В таком отношении к нему соединились партийная вражда, местная гордыня и взрывные эмоции; зрители пытались сопровождать каждое слово Коля недовольным гуденьем, шиканьем и свистом. Канцлер чувствовал, как в нем закипала злость на тех, кого он презрительно называл «левацким сбродом» (linker Pöbel). Подавив свой гнев, он упрямо продолжил свою речь. Памятуя о скорых выборах, понимая особое место, которое Брандт уже занял в истории германской политики, и не забывая о том, как Геншер использовал свой шанс, выступая с балкона в Праге, Коль проигнорировал толпу прямо перед собой и обратился к миллионам телезрителей, особенно в ГДР. Он старался предстать человеком, который на самом деле контролирует ситуацию, как подлинный лидер и государственный деятель. Он убеждал восточных немцев оставаться на месте, сохранять спокойствие. Он заверил их: «Мы на вашей стороне, мы остаемся одной нацией. Мы принадлежим друг другу». И канцлер сделал особенный акцент на слова благодарности в адрес «наших друзей» западных союзников за их постоянную поддержку, завершив речь розыгрышем европейской карты: «Да здравствует свободное немецкое отечество! Да здравствует объединенная Европа!»382.

Для многих людей – дома и за границей – Коль в своем выражении национализма зашел слишком далеко. Прямо во время митинга последовало зловещее телефонное сообщение от Горбачева. Тот предупредил, что заявления боннского правительства могут разжечь «эмоции и страсти», и подчеркнул факт существования двух суверенных германских государств. У того, кто отрицает эти реальности, может быть только одна цель – дестабилизация ГДР. Он слышал о слухах, что в ярости толпы немцев могут начать штурмовать советские военные объекты. Горбачев спросил: «Это правда?» Он убеждал Коля избегать любых мер, «способных создать хаотическую ситуацию с непредсказуемыми последствиями»383.

Горбачевское послание подвело черту под смятением последних двух дней, и оно в то же время не сулило ничего хорошего. Коль направил ответ, заверяя советского лидера, что тому не нужно беспокоиться: атмосфера в Берлине сродни семейному празднику, и никто не собирается затевать мятеж против СССР. Но, поскольку в воздухе было разлито глубокое ощущение риска, то для канцлера это было опасное время неопределенности. Будут ли три других западных союзника реагировать на произошедшее так же негативно, как и Горбачев? Возвращаясь тем вечером в свой офис в Бонне, он, невзирая на усталость, попытался связаться по телефону с Тэтчер, Бушем и Миттераном.

Первой в 10 часов вечера он позвонил Тэтчер, потому что думал, что разговор с ней будет «самым трудным»384. Однако он прошел хорошо. Премьер-министр, смотревшая события по телевизору, сказала, что сцены из Берлина «самые исторически значимые, чем что-либо, что она видела». Она подчеркнула необходимость выстроить настоящую демократию в Восточной Германии, и они договорились оставаться в тесном контакте: Тэтчер даже предложила встретиться перед намеченным на начало декабря заседанием Европейского совета в Страсбурге. На всем протяжении разговора никто не употребил слово «единство», но канцлер ясно почувствовал, что она ощущает «неловкость» по поводу последствий ситуации385.

Ему понадобилось не меньше получаса, чтобы оказаться в состоянии провести более приятный разговор, который в 10:30 вечера у него должен был состояться с Джорджем Бушем. Коль начал с краткого обзора поездки в Варшаву и экономических трудностей Польши, но не это интересовало президента. Прервав его, Буш сказал, что хотел бы услышать о ГДР. Коль признал масштабность проблемы беженцев и скептически отозвался о Кренце как реформаторе. Он также не стал сдерживаться по адресу «левацкого плебса», попытавшегося сорвать его речь. По его оценке, в целом все обстояло очень неплохо: общее настроение в Берлине можно описывать словами «невероятно» и «оптимистично» – «мы стали свидетелями необычайной ярмарки» – и он сказал Бушу, что «без США этот день никогда бы не наступил (был невозможен)». Канцлер не мог выразиться сильнее: «Это драматично: исторический час». В конце и Буш тоже стал выражаться чрезвычайно оптимистично. «Берегите себя, удачи, – сказал он Колю. – Я горжусь тем, как вы справляетесь с этой исключительно трудной проблемой». Но он также заметил, что «моя встреча с Горбачевым в начале декабря становится даже еще более важной». Буш был прав, долгожданная очная встреча между ним и советским лидером – лишь недавно было решено, что она состоится на Мальте 2–3 декабря, – теперь уже не казалась несвоевременной386.

В тот вечер поговорить с Миттераном не удалось. Когда в 9:15 утром следующего дня они созвонились, Коль стал придерживаться той же линии, но с иными надлежащими поворотами. Не забывая, что в 1989 г. исполнилось двести лет с начала Французской революции, канцлер уподобил настроение на Курфюрстендамм (главной торговой улице Западного Берлина) настроению на Елисейских полях в День Бастилии. Но, добавил он, процесс в Германии «не революционный, а эволюционный». Отвечая ему в том же духе, французский президент приветствовал события в Берлине как «великий исторический момент… час народа». И, продолжил он, «у нас сейчас есть шанс, что это движение перетечет в развитие Европы». Все это, конечно, звучало очень позитивно, но, вероятно, было и напоминанием о традиционной озабоченности Франции, чтобы сильная Германия было крепко связана с европейским интеграционным процессом. У Коля с этим никаких проблем не было, и он был доволен тем, что они оба выразили уверенность в силе франко-германской дружбы387.

Поговорив с Миттераном, Коль принял звонок Кренца, который настаивал на разговоре. Их беседа продолжалась 9 минут и была вежливой, но настойчивой для обеих сторон. Кренц предупреждал, что «в настоящее время объединение не стоит в политической повестке дня». Коль сказал, что их взгляды фундаментально различны, потому что его собственная позиция коренится в Основном законе ФРГ 1949 г., который подтвердил принцип германского единства. Но, добавил он, это не та тема, которая должна беспокоить их обоих в данный момент. Более того, он был заинтересован в «установлении более тесных отношений между нами». Он ожидает возможности приехать в Восточную Германию для первой личной встречи с новым руководством. Хотя он хотел бы, чтобы она прошла «вне Восточного Берлина» – знакомое желание ФРГ избегать любого намека на признание мнимой столицы ГДР388.

Последним из больших телефонных разговоров Коля – и, быть может, самым чувствительным из всех – был разговор с Горбачевым, который состоялся перед ланчем 11 ноября. Коль обозначил несколько самых опасных экономических и социальных проблем, стоящих в данное время перед ГДР, но подчеркнул, что в этом отношении в Берлине царит позитивный настрой. Горбачев на этот раз не был настолько раздраженным, как во время его первого сообщения Колю в предыдущий день, и выразил свою уверенность в политическом влиянии канцлера. То были, как он сказал, «исторические перемены в направлении новых отношений и нового мира». Но он выразил мнение о необходимости, помимо всего прочего, и «стабильности». Коль твердо согласился с этим и, по словам Тельчика, завершил разговор с видимым облегчением. «Дело сделано» (‘De Bärn is g’schält’ – нем. «груша очищена»), – сказал он своему помощнику с заметным пфальцским акцентом и широкой улыбкой: было ясно, что Горбачев не станет вмешиваться во внутренние восточногерманские дела, как это делал Кремль в июне 1953 г.389.

Теперь Коль чувствовал поддержку со стороны союзников и русских, хотя все это и не было его единственным опасением. Положив телефонную трубку, он оказался один на один с необходимостью творить его собственную Дойчландполитик – Немецкую политику, формировать ее направление в будущем и нести на своих плечах тяжелую ношу ответственности за все это. И она была действительно тяжелой, учитывая то, что он узнал утром во время заседания собственного кабинета, – насколько на самом деле нестабильна ситуация.

К тому времени за год, по данным Министерства внутренних дел, в Западную Германию прибыли 243 тыс. восточных немцев, и еще 300 тыс. этнических немцев (Aussiedler) обращались за гражданством ФРГ: иначе говоря, за десять месяцев таких людей оказалось около полумиллиона. И это все произошло еще до падения Стены. Экономическая цена продолжала расти. По данным Министерства финансов, в бюджет надо было добавить еще 500 млн марок, чтобы обеспечить кровом недавно прибывших беженцев из ГДР. И еще 10 млрд марок в год надо будет тратить ежегодно в течение 10 лет, чтобы построить для них постоянное жилье и обеспечить социальную помощь, пособия по безработице. Более того, ФРГ уже субсидировало экономику ГДР на несколько миллиардов ежегодно. И совершенно очевидно, что потребуется намного больше, если только ГДР продолжит «истекать» народом. И как долго это сможет продолжаться? И что произойдет в случае объединения Германии? Революция, очевидно, переворачивает Восток, но жизнь немцев Запада явно тоже меняется – и не все из этих изменений всем нравятся390.

И даже если, в краткосрочном плане, такие траты на ГДР и на мигрантов экономически позволительны, любые разговоры о повышении налогов для покрытия затрат для Коля и его партнеров по коалиции были политически недопустимы в год выборов. Недавнее усиление в ФРГ республиканцев (новой радикально правой партии) отражало растущее нарастание иммиграционного кризиса и нежелание западногерманских гражданских нести это финансовое бремя391.

Во время обратного полета в Варшаву днем 11 ноября, чтобы продолжить свой польский визит, Коль должен был понимать, что, хотя он сам говорил с Горбачевым и с западными союзниками о «стабильности», но поддерживать дееспособность ГДР будет очень трудным делом. Конечно, у него не было никакого желания делать это в долгосрочной перспективе. «Стабильность», как он теперь начинал ее понимать, состояла в том, чтобы организовать мирный и согласованный переход к объединенному германскому государству – к тому проекту, который казался недостижимым еще два дня назад392.

***

Как удалось перейти этот Рубикон, всего лишь через пять недель после масштабных празднований в честь сорокалетия Восточногерманского государства?

В реальности большой прием 7 октября был лишь роскошным фасадом, призванным скрыть огромные и растущие трещины в коммунистическом государстве. Пока Горбачев летел из Восточного Берлина в Москву, демонстрации шли по всему городу и по всей стране, и властям приходилось туго. Седьмого числа каждого месяца стало принято отмечать протестами против манипулирования майскими выборами. Тем не менее в то время как число бежавших из страны выросло с десятков до тысяч, число диссидентов, открыто выступавших против режима, оставалось сравнительно небольшим, особенно за пределами больших городов, таких как Дрезден, Лейпциг и Восточный Берлин. Протесты и демонстрации были вполне сдержанными и насчитывали не больше нескольких сотен человек. Формально оппозиционные группы появились лишь после открытия австро-венгерской границы: к началу октября к таким организациям, как «Новый форум», «Демократия сейчас», «Демократический прорыв», «Социал-демократическая партия ГДР», «Объединенные левые», принадлежало не больше 10 тыс. человек. И большинство этих групп было связано с «Новым форумом». Миллионы граждан ГДР оставались пассивными, и сотни тысяч были готовы защищать свое государство393.

Атмосфера тех дней была напряженной и неопределенной – все было наполнено слухами о том, что может произойти в самое ближайшее время. На самом верху Эрих Хонеккер рассматривал «китайский вариант» противодействия растущим протестам уже после юбилейной недели (6–9 октября)394, и прототипом действий по такому варианту стало поведение в Восточном Берлине босса Штази Эриха Мильке, когда он выскочил из своего бронированного лимузина вечером 7 октября, крича полицейским: «Заставьте этих свиней подчиниться»395. Тем вечером в районе Пренцлауэр-Берг возле Гефсиманской церкви полиция, одетые в гражданское агенты Штази и дружины добровольцев с собаками и водометами атаковали толпу из шести тысяч человек, скандировавших «Свобода!», «Нет насилию» и «Мы хотим стоять», и попавшихся под руку зевак, избивая мирных граждан, сотни были брошены в тюрьмы. Женщин и девушек раздевали донага; людям не разрешали ходить в туалет и предлагали отправлять естественные надобности в трусы. Тем, кто спрашивал, куда нас отправят, отвечали: «На свалку».

Похожие сцены наблюдались и в других городах Восточной Германии, но в отличие от них, куда иностранных журналистов не пускали, фотографии из Восточного Берлина быстро разошлись по всему свету. И когда арестованных отпустили, и они стали общаться с прессой, все то, что они рассказали перед камерами о безжалостной жестокости полиции и издевательствах со стороны следователей Штази, звучало по-настоящему шокирующе и казалось невероятным. Это было именно так, потому что большинство этих людей были обычными гражданами, а некоторые даже членами СЕПГ, а не вооруженными протестантами или упертыми диссидентами396.

События подошли к своему пику в понедельник 9 октября в Лейпциге, который был эпицентром народных протестов в течение нескольких последних недель. Фактически демонстрации по понедельникам там стали постоянными с начала сентября, и на них собирались по несколько сотен людей – впрочем, число участников стало расти по экспоненте, начавшись с небольшого числа приходивших на вечернюю службу о мире в Николайкирхе в центре города и дойдя до массового митинга на одной из улиц городского внутреннего кольца. Вечером 25 сентября состоялась четвертая такая демонстрация, пришло 5 тыс. человек; через неделю их было уже 15 тыс., скандировавших «Демократия сейчас или никогда» и «Свобода, равенство, братство». В движении демонстранты теперь скандировали «Мы остаемся здесь», вместо того, чтобы кричать, как раньше «Мы хотим уехать», и требуя: «Эрих [Хонеккер], перестань смешить всех вокруг, позволь перестройке войти». С каждой неделей жители Лейпцига становились все более изобретательными в своих действиях и более яростными в своих требованиях397.

Ожидалось, что 9 октября протесты будут невиданной численности и, соответственно, со стороны властей ожидалось применение больших сил против демонстрантов. С такими мыслями группы оппозиции в Лейпциге и церкви распространяли призывы к осторожности и ненасилию. Всемирно известный дирижер Гевандхауз-оркестра Курт Мазур вместе с двумя другими знаменитостями города добился поддержки со стороны трех руководящих функционеров СЕПГ в городском правлении и выпустил публичный призыв к мирной акции: «Нам всем нужны свободный диалог и обмен мнениями о будущем развитии социализма в нашей стране». Более того, они доказывали, что диалог должен идти не только в Лейпциге, но и с правительством в Восточном Берлине. Так называемый «Призыв шести» зачитывали вслух, его передавали через громкоговорители по всему городу во время вечерней церковной службы398.

Хонеккер со своей стороны был намерен сделать Лейпциг прецедентом. Государственные СМИ все время вспоминали о событиях на площади Тяньаньмэнь и бесконечное число раз повторили выражение солидарности правительства с их товарищами в Пекине399. Когда Хонеккер встретился с Яо Илинем, китайским вице-премьером, утром 9 октября, оба они объявили, что есть «доказательства конкретных антисоциалистических акций со стороны врагов-империалистов, имеющих своей целью повернуть вспять социалистическое развитие. В этом отношении нужно учесть фундаментальный урок контрреволюционного восстания в Пекине и текущую ситуацию» в Восточной Германии. Сам Хонеккер выразился самым напыщенным образом: «Любая попытка империализма дестабилизировать социалистическое строительство или оклеветать его достижения сейчас и в будущем будет не более чем тщетным нападением Дон Кихота на ветряные мельницы»400.

По мере того как тем вечером 9 октября сгущались сумерки, памятуя об ужасных картинах из Берлина, многие ожидали, что Лейпциг ждет «кровавая баня». Хонеккер освятил тезис, что восстания нужно давить в зародыше. И к этому были готовы 1500 солдат, 3 тыс. полицейских и 600 дружинников, поддерживаемые сотнями агентов Штази. «Либо мы их, либо они нас», – так наставляли полицейских их начальники. «Бейте их без всяких компромиссов», – приказывал министр внутренних дел. Солдатам раздали патроны и противогазы; агентов Штази Мильке инструктировал лично; дружинникам и полиции скомандовали быть наготове401. Около 6 часов вечера после службы в Николайкирхе и соседних церквях толпа высыпала на улицы. К демонстрантам все время присоединялись новые люди, и огромная толпа из 70 тыс. человек стала медленно продвигаться в сторону кольцевой улицы Ринг402.

И все-таки страшного противостояния удалось избежать. Местные партийные руководители не хотели действовать без детальных инструкций от руководства в Восточном Берлине. Армия и полиция не были готовы к встрече с такой большой толпой, в два раза превосходившей их ожидания… Кроме всего прочего, слово Хонеккера больше не было законом. В Восточном Берлине шла ожесточенная борьба за власть. Эгон Кренц, который был моложе Хонеккера на 25 лет, уже какое-то время готовил против него заговор. И несмотря на свой недавний «братский» визит в Пекин, он совершенно не был готов к тому, чтобы Хонеккер взвалил на него ношу претворения здесь решения проблемы, как на площади Тяньаньмэнь, потому что в таком случае его руки были бы обагрены немецкой кровью, а престарелый вождь в этом случае мог обвинить его в насилии. Все это парализовало партию, разделившуюся на твердокаменных, колеблющихся и реформаторов. А поскольку тем вечером из Берлина ничего внятного не скомандовали, местный партийный руководитель совершил резкий разворот. Следуя «Обращению шести», он приказал своим людям действовать лишь в случае необходимости самообороны. Тем временем из Москвы в штаб-квартиру генерала Бориса Снеткова, главнокомандующего Группой советских войск в Германии в Вюнсдорфе возле Берлина, была прислана директива не вмешиваться события в Восточной Германии. Советские войска на немецкой земле должны были оставаться в своих гарнизонах.

Итак, «китайская карта» не сыграла. И не потому, что на самом верху СЕПГ было принято такое решение, идущее от изменений в самом сердце, а потому что не было никакого решения. Время ушло. Массы продолжали демонстрации. Не было насилия. Репрессивный аппарат, мобилизованный Мильке, не вступал в противостояние с бесстрашными «врагами государства» и анархическими «хулиганами», вместо них на улицах были дисциплинированные обычные граждане со свечами в руках, изъяснявшиеся на языке непротивления. Чего они хотели, так это признания со стороны правящей партии своего законного права на базовые свободы и политическую реформу: их лозунгом стало: «Мы – народ» (Wir sind das Volk)403.

Возникли новые факты. И появилась новая культура демонстраций – выплеснувшаяся из церквей на площади и улицы. Потеря режимом решимости тем вечером обернулась исчезновением атмосферы страха. И это изменило облик ГДР. Активисты правозащитники и массы протестующих начали сливаться друг с другом.

Это была огромная победа мирных демонстрантов и эпическое поражение режима. «Ситуация настолько плоха, как никогда раньше не было в СЕПГ (‘Die Lage ist so beschissen, wie sie noch nie in der SED war’)», – такой итог заседанию Политбюро 17 октября подвел один из его членов404. На следующий день Хонеккер подал в отставку – официально по состоянию здоровья – и новым руководителем партии стал Кренц405. Но это нисколько не улучшило общественного настроения: люди видели в передаче власти результат их собственного давления снизу, а не результат разных партийных махинаций и маневрирования, начавшихся с той поры, как Хонеккер серьезно заболел во время встречи представителей стран Варшавского пакта в Бухаресте в июле406.

18 октября Кренц пообещал Центральному комитету партии, что он начнет «поворот» (Wende). Он высказался за начало «диалога» с оппозицией при двух условиях: первое, «продолжение строительства социализма в ГДР… без сдачи наших общих достижений», и второе, сохранение Восточной Германии как «суверенного государства». В результате «поворот» Кренца обернулся не более чем риторической корректировкой стандартной партийной догмы. Похожим образом он осуществил и персональные перемены в руководстве, оказавшиеся косметическими. Короче говоря, в перспективе не просматривались никакого настоящего «обновления»: очевидно, что «поворот» (Wende) не означал «перелома» (Umbruch).

Членов СЕПГ, настроенных на реформы, разочаровал не только приход к власти Кренца; хуже оказалось то, что лично у него не было ключика к пониманию истинной природы общественного настроения. После своего избрания на пост генерального секретаря СЕПГ он обратился к лидерам протестантской церкви с вопросом: «Когда наконец прекратятся эти демонстрации?» Он тупо продолжил, что «нельзя же проводить на улице целые дни»407. Как же мало он понимал.

В любом случае Кренц как лидер не пользовался доверием. Ходили слухи, что у него есть проблемы со здоровьем и с алкоголем. И никто в партии не мог поверить, что «длиннозубый» Кренц, как его прозвали, на протяжении тридцати лет игравший роль серой лошадки в партии, вдруг станет «реформатором». Таким образом, его приход к власти вместо того, чтобы стабилизировать режим правления СЕПГ, на самом деле лишь усилил недовольство народа партией и ускорил эрозию ее монополии на власть. Более того, когда Кренц отказался от открытого применения силы, такая уступка вдохновила массы на требования еще более фундаментальных перемен. Теперь они почувствовали, что толкают открытую дверь: «власть улицы» потрясла «твердыню власти»408.

После того как 18 октября Хонеккер был смещен, антиправительственные протесты – в форме молений за мир, массовых демонстраций и публичных дискуссий – распространились по всей стране. Разнообразные критические течения сливались в одну приливную волну. Давние церковные диссиденты, писатели и альтернативные леваки-интеллектуалы; критики СЕПГ внутри самой партии и просто массы людей выплеснулись на улицы: все они смешались в том, что можно назвать независимой общественной сферой. В унисон они говорили о народном суверенитете. Недовольство стало открытым. Давнее заклятие молчания было снято.

23 октября в Лейпциге в понедельничной демонстрации по Рингу приняли участие 300 тыс. человек. Ожидалось, что в Шверине на Балтийском побережье в поддержку режима выйдут «благонадежные силы», но все кончилось тем, что эти силы присоединились к параллельной демонстрации «Нового форума». На следующий день демонстрации вернулись в Восточный Берлин, где на площадях было тихо после жестокого разгона 7 и 8 октября. Всего за последнюю неделю месяца в ГДР прошло 145 антиправительственных выступлений. А в первую неделю ноября – 210. Но росло не только число протестов, требования протестующих тоже становились все более разнообразными и более четкими:

«Руководящая роль народу», 16 октября.

«Эгон, проводи реформы или ты будешь следующим», 23 октября.

«Без визы на Гавайи!», 23 октября.

«Демократия вместо монополии на власть СЕПГ», 30 октября.

Руководство СЕПГ, наоборот, словно потеряло дар речи. Испытывая растущую неспособность противопоставить этим лозунгам какие-нибудь аргументы, Политбюро при Кренце пряталось за традиционную ортодоксию409. Партия совершенно не была готова расстаться со своей конституционно закрепленной «руководящей ролью» (Führungsanspruch), что было принципиальным требованием всех, кто желал либерализации и демократизации410. Положение усугубляло и то, что, пытаясь найти способы восстановить свой авторитет, режим демонстрировал собственное замешательство и беспомощность перед лицом ухудшавшейся в ГДР экономической ситуации. Дискуссии в Политбюро шли вокруг вопросов, как обеспечить потребителей большим числом покрышек, детей – куртками-анораками, мебелью, более дешевыми аудиоплеерами и как наладить массовое производство ПК и чипов на один Mb, а вовсе не о структурных переменах в экономике411.

И только 31 октября жестокая правда, наконец, прозвучала на Политбюро в официальном докладе Герхарда Шюрера, главы Плановой комиссии. Производительность труда в ГДР была на 40% ниже, чем в ФРГ. Плановая экономика с этим справиться не могла. ГДР была близка к национальной неплатежеспособности. Задолженность перед Западом выросла с 2 млрд валютных марок в 1970 г. до 49 млрд в 1989-м412. Если перестать увеличивать задолженность, то из-за необходимости обслуживать внешний долг неизбежно уровень жизни восточных немцев упадет на 25–30%. А любая задержка в графике погашения долгов приведет к ультимативным требованиям со стороны МВФ по введению рыночной экономики на условиях жесткой экономии. Для СЕПГ это было идеологически неприемлемо. В мае Кренц провозгласил, что экономическая и социальная политика неразделимы и должны быть продолжены в том виде, как они существуют, потому что в этом сама сущность социализма в ГДР. Режим оказался в замкнутом круге: социализм зависел от плана, а выживание плановой экономики требовало внешних кредитов таких масштабов, что теперь делало Восточную Германию полностью зависимой от капиталистического Запада, особенно от ФРГ413.

Сразу после этого судьбоносного заседания Политбюро Кренц полетел в Москву с первым визитом в Кремль в роли Генерального секретаря. 1 ноября он сообщил о внутренних экономических проблемах самому Горбачеву. Он не встретил у него сочувствия. Горбачев холодно сообщил Кренцу, что в СССР было давно известно о трудностях Восточного Берлина; и именно поэтому он так убеждал Хонеккера в необходимости реформ. При этом, услышав от Кренца точные цифры – ГДР нужен был кредит в 4,5 млрд долл. только для выплаты процентов по займам, – советский лидер на какое-то время потерял дар речи – редкий случай. Кремль не мог помочь, и единственное, что Горбачев посоветовал сделать Кренцу, так это сказать людям правду. Для страны, которая с начала 1989 г. уже лишилась 240 тыс. сбежавших граждан, такая перспектива не выглядела удачной414.

После встречи Кренц попытался сохранить лицо в семидесятиминутной встрече с иностранными журналистами, представ перед ними в качестве «близкого друга» Горбачева и совсем не сторонника жесткого курса. Но прессу убедить в этом не удалось. Когда Кренц говорил о политике, он звучал как Хонеккер, как его политический наставник, и при этом он совершенно отказывался обсуждать воссоединение с Западной Германией и снятие Берлинской стены. «Эти вопросы не являются актуальными, – настаивал Кренц. – Тут нечего воссоединять, потому что социализма и капитализма вместе на немецкой земле не существовало». Кренц позитивно высказался о массовых протестах. «Многие люди вышли на улицы, чтобы показать, что они хотят, чтобы социализм стал лучше и общество обновлялось, – сказал он. – Это хороший признак, указание на то, что мы находимся на повороте». Он добавил, что СЕПГ будет серьезно рассматривать требования протестующих. Первые шаги будут сделаны на партийной встрече на следующей неделе415.

По правде говоря, СЕПГ приперли к стенке. Растерявшись, она решила пойти навстречу протестантам в вопросе о снятии ограничений на путешествия – создать видимость свободы. Так 1 ноября ГДР открыла границу с Чехословакией. Результат этого шага стал сюрпризом только для Политбюро. Люди снова проголосовали ногами: еще 8 тыс. человек покинули Родину в первый же день. 3 ноября Милош Якеш, лидер чешских коммунистов, заручившись согласием Кренца, формально открыл чехословацкую границу с ФРГ, предоставив тем самым восточным немцам легальный транзит на Запад. Но вместо того, чтобы приостановиться, поток лишь продолжил расти: 23 тыс. восточных немцев прибыло в ФРГ во время уикенда 4–5 ноября, и к 8 ноября общее число эмигрантов достигло 50 тыс416.

Вернувшись домой, Кренц обратился к восточным немцам по телевидению. Тем, кто думал об эмиграции, он сказал: «Доверьтесь нашей политике обновления. Ваше место здесь. Вы нам нужны»417. Последнее предложение было сущей правдой: массовый исход той осенью привел к серьезной нехватке рабочей силы в экономике, особенно в системе здравоохранения. Больницы и клиники сообщали о том, что потеряли до 30% штата, потому что врачи и медсестры поддались искушению свободы, более высокой заработной платы и лучшей оснащенности их труда на Западе418.

На этой стадии уже мало кто слушал лидера СЕПГ. 4 ноября полмиллиона вышли на «митинг за перемены» в Восточном Берлине, организованный Союзом актеров. Впервые с дней празднования сорокалетия полиция в столице ни во что не вмешивалась. Митинг, в котором приняли участие партийные деятели, актеры, лидеры оппозиции, священники, писатели и разные знаменитости, впервые освещали СМИ ГДР. Представителей правительства освистывали, выкрикивая: «Кренц, Сяопин, спасибо, нет». Другим, таким как писатель Криста Вольф, доставались приветствия, когда она заявила, что ей не нравится партийный язык «изменения курса». Она сказала, что предпочитает говорить о «революции снизу» и «революционном обновлении».

Вольф была одним из тысяч активистов оппозиции, кто надеялся на лучшую, подлинно демократическую и независимую ГДР. Вполне определенно она не идеализировала ФРГ. Они не хотели, чтобы их страна была поглощена доминирующей, бо´льшей западной половиной Германии – задешево продана капитализму. Люди вроде Вольф или Бёрбель Боле, художницы и одной из основателей «Нового форума», были связаны с ГДР, невзирая на все ее недостатки; убежать из ГДР, с их точки зрения, было слишком легким решением. Они хотели пожинать плоды своих тяжких трудов как диссидентов. Они были идеалистами, приверженными демократическому социализму, и в осени 1989 г. увидели шанс превратить свои мечты в реальность.

Но у Ингрид Штамер, вице-бургомистра Западного Берлина, было иное видение. Видя, как граждане ГДР теперь потоком свободно перемещаются из своей страны через территории стран-соседей по Варшавскому пакту, она понимала, что Стена очень скоро уйдет в историю: «Она просто стала лишней»419.

В понедельник 6 ноября около миллиона человек в восьми городах ГДР – около 400 тыс. в Лейпциге и 300 тыс. в Дрездене вышли на улицы с требованием свободных выборов и свободного передвижения. Они объявили совершенно недостаточным недавнее смягчение закона о передвижении, опубликованного тем утром в государственной ежедневной газете «Нойес Дойчланд», потому что в нем ограничивалась поездка за рубеж 30 днями. И вставал новый вопрос: а сколько валюты восточным немцам разрешать поменять дома? Восточная марка не была полностью конвертируемой, и к тому моменту можно было лишь раз в году обменять 15 восточных марок на дойчмарку – около 8 долл. по официальному обменному курсу, – чего с трудом хватало лишь на то, чтобы однажды поесть420.

Давление было настолько сильным, что ЦК СЕПГ собрался 8 ноября на трехдневное заседание. Прямо с самого начала все старое Политбюро ушло в отставку, и вновь избранное, численно сократившись с 21 члена до 11, приступило к тому, чтобы показать готовность к переменам. При этом шесть старых членов сохранили свои места и были избраны пятеро новых. Трое из тех, кого предпочитал Кренц, не были избраны, и партия поручила возглавить правительство Хансу Модрову, главе организации СЕПГ в Дрездене – настоящему реформатору. В результате партийная элита снова оказалась разделенной. И более того, за пределами здания ЦК партии пять тыс. членов СЕПГ открыто митинговали против своих руководителей421.

На следующий день, 9 ноября борьба в партии велась по вопросу о том, каким должен быть ответ на уличные требования. В конце дня ЦК вернулся к проблемным правилам передвижения. Было подготовлено короткое заявление о новом свободном порядке выезда граждан ГДР за рубеж и передано Гюнтеру Шабовски, назначенному тем утром секретарем ЦК СЕПГ по вопросам информации. В 6 часов вечера Шабовски встретился с иностранными журналистами, и эта встреча транслировалась в прямом эфире телевидения ГДР422.

Это была долгая и скучная встреча. Ближе к концу ее одна журналистка спросила Шабовски об изменениях в законе о выезде. Он довольно бессвязно пересказал содержание заявления, но затем, оказавшись под давлением журналистов, торопливо зачитал несколько отрывков из заявления для прессы, которые ему передали ранее. Опасаясь дополнительных вопросов, он опустил части текста, касавшиеся оснований для отказа в заявке как на частную поездку, так и на постоянный выезд. Прочитанные им выдержки, тем не менее, только добавили сумятицы. Действительно ли Центральный Комитет радикально поменял курс? А теперь Шабовски в паническом тоне заговорил о решении разрешить гражданам эмигрировать на постоянной основе. Зал для прессы охватило беспокойство. Журналисты вцепились в тему.

А что об отпусках? А короткие поездки на Запад? Визиты в Западный Берлин? А где будут погранпереходы? Когда вступают в силу новые правила? Совершенно растерявшийся Шабовски на это пробормотал: «Насколько я знаю… немедленно, прямо сейчас». Поскольку прессе не дали никакого формального письменного текста заявления, недоверчивые журналисты ловили каждое слово Шабовски, выжимая из его ответов все, что только можно423.

Наконец кто-то задал фатальный вопрос: «Господин Шабовски, что произойдет с Берлинской стеной?»

Шабовски: Мне напомнили, что сейчас уже семь часов вечера. Это должен быть последний вопрос. Спасибо за понимание.

Да… Так что произойдет с Берлинской стеной? Вам сообщили информацию в связи с поездками. Да… вопрос поездок, да… возможность пересечь Стену с нашей стороны… пока ответа на это нет, и исключительно вопрос в том смысле… что, и если я его поставлю так, то укрепленная государственная граница ГДР… да… мы всегда говорили, что следует учитывать несколько других факторов. И они имеют отношение к комплексу вопросов, который товарищ Кренц в своей речи,обращенной к отношениям между ГДР и ФРГ, а также в свете, да… необходимости продолжения процесса обеспечения мира с новыми инициативами.

И, да… определенно на дебаты по этим вопросам, да, положительно повлияет, если ФРГ и НАТО также согласятся и предпримут меры по разоружению таким же образом, что и ГДР и другие социалистические страны. Спасибо большое.

Пресса могла делать что хотела с этой его невнятицей. В секунды пресс-зал опустел. Новости понеслись по проводам, и вскоре через телевидение и радио достигли квартир и улиц Берлина. «Прямо сейчас можно пройти через любой пункт пропуска ГДР», – сообщило агентство Рейтер в 19:02. «ГДР открывает границы», – тремя минутами позже вторило Ассошиэйтед пресс. В восемь вечера программа вечерних новостей западногерманского телевидения «Тагесшау», которую могли видеть миллионы восточных немцев, передала это же сообщение. Правильные по существу, эти заголовки, конечно, в своих формулировках были резче, громче и широковещательнее, чем в малотиражном восточногерманском издании «Райзерегелунг» (Правила поездок), равно как и на практике424.

Но в тот сырой и очень холодный ноябрьский вечер реальность наступила – и была мстительной.

В течение нескольких следующих часов тысячи восточных немцев собрались на многих пропускных пунктах у Стены, особенно в центре города, чтобы проверить, смогут ли они и вправду пройти за Стену. Их не могли отговорить ни восточногерманское телевидение, ни полиция, призывавшая их прийти завтра утром к восьми, когда бюрократия успеет сработать. Вместо этого они принялись кричать: «Откройте ворота!» (Tor auf!). На Борнхольмер-штрассе несли службу около 60 вооруженных пограничников под командой подполковника Харальда Ягера, служившего здесь с 1964 г. Пограничники сидели в своих будках у пропускного пункта, перед которыми скопилась огромная толпа, и они не получали никаких инструкций от руководства. Центральный Комитет, высшие военные руководители, участвовавшие в бесконечных заседаниях, оставались для них в недосягаемости. И люди на передовой должны были принимать решения самостоятельно. Около 9 часов вечера они стали пропускать людей: вначале это была струйка, пропускали одного за другим, методично делая отметки в паспорте, – полагали, что уходящие не вернутся. Затем около половины одиннадцатого пограничники подняли шлагбаумы в обоих направлениях и перестали проверять удостоверения. Это выглядело так, словно были подняты ворота плотины. Люди потоком двинулись в Западный Берлин. При этом не присутствовал никто из политиков, ни с Восточной, ни с Западной стороны, как, впрочем, не было ни одного представителя от четырех держав-оккупантов. Там находилось лишь несколько сбитых с толку восточных немцев в форме, да и те от волнения не могли сдержать слез, понимая, что присутствуют при историческом моменте425.

К полуночи, после того как граница была заперта на протяжении двадцати восьми лет, все переходы в Берлине были открыты; аналогично, по мере того как новости получали распространение, открывались все пункты перехода вдоль всей границы между двумя Германиями. Ни силы безопасности ГДР, ни части Советской армии не сделали ничего, чтобы это предотвратить. Не раздалось ни одного выстрела, и ни один советский солдат не покинул своей казармы. Теперь тысячи восточных немцев всех возрастов и разных занятий шли пешком, ехали на велосипедах и на машинах в западную часть города – в его запретную часть, на которую раньше можно было лишь смотреть издалека. У знаменитого пункта Чекпойнт Чарли, где танки союзников и СССР встали друг напротив друга в августе 1961 г., пока возводилась Берлинская стена, торжествующую толпу посетителей приветствовали машущие флагами западные немцы, забрасывая их цветами и предлагая выпить шампанское.

«Я не знаю, что мы будем делать, может, просто поездим и посмотрим, что происходит, – говорил один тридцатичетырехлетний берлинец с Востока, сидя за рулем своего оранжевого “Трабанта”, тихонько проплывавшего по сверкающей Курфюрстендамм. – Мы здесь впервые. Через несколько часов я вернусь домой. Моя жена и дети ждут меня дома. Но я не хочу пропустить такой момент»426 .

У Бранденбургских ворот, у самой знаменитой приметы разделения города, сотни людей скандировали на западной стороне: «Стена должна уйти!» Некоторые забирались на верхушку стены и танцевали там; другие перелезали через нее и направлялись прямо через историческую арку, которая так долго была недоступна берлинцам с обеих сторон. Это были действительно невероятные картины, запечатленные съемочными группами американского телевидения и показанные в новостях в прайм-тайм427.

Всю эту ночь и в следующие несколько дней восточные берлинцы продолжали мощным потоком двигаться в Западный Берлин: за три дня их было трех миллионов, и большинство из них вернулись домой.

Они увидели обетованную землю, и их обирали за возможность почувствовать ее прелесть. На Востоке у банков и туристических агентств не было значительных резервов иностранной валюты (дойчмарок), чтобы поменять каждому едущему туда даже разрешенный максимум в 15 марок ГДР, и на Западе выстраивались длинные очереди из восточных берлинцев у офисов западноберлинских банков, чтобы получить по 100 дойчмарок – около 55 долл.,которые правительство ФРГ выделяло каждому восточному немцу, впервые приезжавшему на Запад («Приветственные деньги»). Они спускали их, эти свободные дойчмарки, в сияющей эйфории общества потребления и наполняли пластиковые пакеты замечательными товарами – часто это были просто бананы, апельсины и детские игрушки – и несли их обратно серыми улицами социалистической утопии428.

Именно в эти дни все разговоры о революции и обновлении в ГДР как заслуживающем доверия политическом проекте полностью испарились. Конечно, не для интеллектуалов из оппозиции – таких альтернативных левых идеалистов и искренних реформаторов-социалистов, как Боле или Вольф, и даже не для нового эшелона более молодых функционеров из СЕПГ. Они отвергали всякие разговоры об объединении как реакционный патриотизм типа нацистского «Домой в Рейх» (Heim ins Reich), высмеивали капиталистическую культуру как материалистический мусор и клеймили потребление и путешествия за рубеж как новый опиум для масс429. Но большинство этих «масс» не обращали на них внимания. Для них идея реформирования ГДР или поиска «третьего пути»430 между государственным социализмом по версии СЕПГ и западным капитализмом была мертва. Вот это и стало подлинной революцией: народ отверг старый режим и не поддерживал никакого утверждения нового социал-демократического видения общества. Зачем оставаться в разбитом коммунистическом государстве, когда вы можете начать новую жизнь среди храмов капитализма? Или даже требовать слияния Восточной Германии с Западом?

Как получилось, что опыт ГДР оказался настолько отличным от опыта Польши и Венгрии? Частично потому, что в ГДР переход от коммунизма начался намного позже и развивался намного быстрее. Польша и Венгрия по-настоящему вступили на путь политической трансформации летом 1988 г.; в ГДР первые сполохи протеста появились лишь в мае 1989-го, а уличные демонстрации начались в сентябре 1989 г. Частично также потому, что экономики Польши и Венгрии были в намного худшем положении, чем восточногерманская, и поэтому их извилистый путь от командной экономики к рыночной привлекал намного меньшее внимание, чем путь ГДР. На самом деле политико-экономический переход приводил к намного большим нехваткам и трудностям, чем люди готовы были выносить. Но это произошло и потому, что восточногерманское партийное государство не смогло, несмотря на сорок лет усердных стараний, вырастить чувство патриотизма ГДР. В Венгрии и Польше перемены были укоренены в национальном единстве; не так было в ГДР, где единство было общегерманским, а не восточногерманским.

Режим в ГДР также был намного более твердокаменным и более неспособным к реконструированию. Лишь в Восточном Берлине всерьез рассматривали применение «Китайского решения», и совсем не потому, что события на Тяньаньмэнь произошли после того как польские и венгерские реформы двинулись полным ходом. Хонеккер был заперт в своем прошлом, абсолютно предан своему государству и собственной версии реального социализма. И хотя ГДР была, быть может, самой технологически продвинутой страной Восточного блока, она в то же время больше, чем ее соседи, зависела от СССР вследствие численности расположенных на ее территории советских войск и потому что ГДР была искусственным государством, созданным Москвой и ею поддерживаемым. Брежнев сказал об этом в 1970 г. Хонеккеру: «Эрих, я тебе честно говорю, и никогда не забывай этого: ГДР без нас существовать не может, без Советского Союза, его мощи и силы. Без нас нет и ГДР». Проблема Хонеккера в 1989 г. состояла в том, что Горбачев определенно не был Брежневым. Он хотел провести радикальные реформы и, более того, открыто отказался от применения силы. Для Хонеккера это означало конец его правления, да и самой СЕПГ тоже.

Из такого различия между Восточным Берлином и Кремлем происходил внутренний политический паралич. В Лейпциге 9 октября никакого подавления протестов в китайском стиле не было, «зараза» Тяньаньмэнь в Европу не попала. Это указывало на фундаментальное различие между азиатским и европейским транзитами после холодной войны – это было различие между использованием репрессий и достижением консенсуса в отношении ненасилия. Паралич политики ГДР не завершился после смещения Хонеккера, потому что Кренц не допускал какого-либо покушения на монополию на власть СЕПГ до самого «падения Стены».

Фактически реформы в Польше и Венгрии очень слабо повлияли на развитие событий в ГДР. То, что имело значение со стороны Венгрии, так это был выход, а совсем не пример. Именно открытие венгеро-австрийской границы и последовавший за этим исход восточных немцев оказался настоящим катализатором перемен внутри ГДР. Это влияние еще более усилилось с открытием Чехословакией границы с Западной Германией и, в конечном счете, с крушением внутренней германской границы тоже. Как только массы восточных немцев пришли в движение, в умах вновь возник «германский вопрос». Вот почему момент политической схожести с Польшей и Венгрией был так короток – что-то около трех недель перед падением Стены, а далее наступательная политика Коля подорвала надежды «Нового форума» и его союзников реформировать социализм. Это также сделало бессмысленными усилия Ханса Модрова, которого многие в ГДР приветствовали как «немецкого Горбачева», сформировать новое и стабильное правительство и начать переговорный процесс с оппозицией за круглым столом по польскому образцу. Прежде чем переговоры за круглым столом начались, произошла дезинтеграция СЕПГ на всех уровнях, не считая коррупционных скандалов и череды отставок, в результате в начале декабря партия была переименована в ПДС (Партия демократического социализма), а указание на монополию партии на власть было убрано из Конституции. Короткая эра Кренца ушла в историю.

Точно так же «Новый форум» и другие оппозиционные группы вроде «Демократического прорыва» (Demokratischer Aufbruch) оказались подорванными «пост-Стенным» разделением между политическими активистами и общей массой граждан ГДР. Даже когда мечта оппозиции превратить ГДР в демократическую и преобразованную социалистическую страну казалось совсем близкой – на расстоянии вытянутой руки, – как писал комментатор Тимоти Гэртон Эш, поменяв местами буквы Г и Д в названии страны, – она все равно была мертворожденной. Переговоры за круглым столом были намечены на 7 декабря, но за предшествовавшие им четыре недели еще 130 тыс. человек эмигрировали в ФРГ. В Лейпциге понедельничные демонстрации проходили под лозунгом «Германия – единое отечество», который впервые раздался 13 ноября; а неделей позже лозунг «Мы – народ» (Wir sind das Volk) трансформировался в «Мы – один народ» (Wir sind ein Volk). В ГДР открытие страны Западу и перспективы объединения создавали главное отличие от Венгрии и Польши. Венграм и полякам приходилось выдумывать альтернативное будущее для самих себя; восточным немцам достаточно было взглянуть на уже существующую реальную альтернативу у своего порога: процветающее, функционирующее западногерманское государство, управляемое соотечественниками. И они так и сделали. Как заметил Гартон Эш, это было и шансом, и трагедией Восточной Германии одновременно, потому что «границы социального самоопределения и национального самоопределения – не одно и то же»431.

Имело важное значение и то, что национальная история Германии имела обширные последствия. Когда сегодня мы говорим о падении Стены, в нашем сознании возникают образы Бранденбургских ворот и людей, танцующих на Стене. Но фактом является то, что Ворота находились на ничейной земле: они не были пунктом перехода через границу и после той исключительной ночи 9 ноября оставались закрытыми еще шесть недель. И только 22 декабря Стена открылась через Ворота. Это – напоминание о том, что СМИ иногда бывают и катализатором, и формирующей силой, и множителем событий. Всего за одни сутки заголовки перешли от «ГДР открывает свои границы с Федеральной Республикой» (10 ноября) к «Стена и колючая проволока больше не разделяют» (11 ноября). Один локальный момент, при том произошедший, возможно, случайно, был быстро превращен в событие универсального значения. Но, как опыт обретения свободы через преодоление физического разделения, конец Стены имел значение и резонанс, быстро распространившийся далеко за пределы Берлина.

В самом процессе внимание быстро сместилось с политиков (особенно это касалось Шабовски и его провальной пресс-конференции), привыкших делать историю методом проб и ошибок, на рассказ о простых людях, совершающих революционные изменения. И еще, даже говоря еще более абстрактно, по мере того как политики ГДР и западные журналисты, на самом деле вершившие события той ночью, были вычеркнуты из истории, «падение Стены» стало волшебным и чрезвычайно символическим моментом истории. Танцующие на Стене у Бранденбургских ворот стали настоящим символом свободы для 1989 г. точно так же, как на другом краю политического спектра стал символом репрессий человек, вставший перед танками на площади Тяньаньмэнь432.

***

Падение Стены определенно не стало моментом триумфа Коля. И он следующие три недели сражался, чтобы это случилось. Потом он все-таки захватил инициативу и отомстил.

Большая часть ноября ушла на то, чтобы отвечать на требования других, а не на то, чтобы заниматься собственной повесткой дня. 9 ноября, той памятной для Германии ночью, его вообще не было в стране. Когда Коль в конце концов вырвался из Польши и на следующий день прибыл в Берлин, он был освистан толпой. Вскоре ему пришлось поспешить обратно в Варшаву, чтобы возобновить прерванный визит. Но поляков умиротворить было труднее, потому что речь уже не шла о том, чтобы похоронить прошлое, а о том, чтобы снять опасения по поводу будущего. После трех дней, посвященных примирению и культуре – в Освенциме и Силезии, – поездка завершалась тщательно выверенным финалом. Коль объявил о пакете помощи на сумму 2,2 млрд долл. – самый большой пакет помощи, предоставленный каким-либо западным правительством (Буш обещал 100 млн долл., когда приезжал в Польшу в начале июля). И канцлер списал 400 млн долл. из займов, предоставленных Западной Германией с 1970-х гг. Этими мерами он хотел предотвратить всякие новые разговоры о мирном договоре по итогам Второй мировой войны, способные поднять несчастные вопросы о репарациях и границе с Польшей по Одеру-Нейсе. Поэтому на пресс-конференции, когда его в конце спросили о слоне в посудной лавке – «о воссоединении», – канцлер ответил: «Мы не говорим о воссоединении, но только о самоопределении»433.

Коль было подчеркнуто осторожен, когда публично говорил о единстве, предпочитая описывать свою позицию, опираясь на точные правовые принципы, касавшиеся права Восточной Германии на самоопределение и на положения Основного закона ФРГ, что единство может быть достигнуто через выражение немцами своей свободы воли. Коль, конечно, понимал, что, если появится возможность спросить об этом восточных немцев, то они выскажутся за воссоединение. Свою точку зрения он высказал в обращении к нации 8 ноября, перед тем как Стену преодолели, и снова повторил это в развернутой форме в Бундестаге 16 ноября.

«Наши соотечественники в ГДР должны сами решить, каким путем они хотят идти в будущее, – провозгласил канцлер. – Конечно, мы будем уважать любое решение, которое примет народ ГДР во время свободного волеизъявления». По вопросу экономической помощи он добавил, что она окажется бессмысленной, «пока не будет проведена необратимая реформа экономической системы и не будет положен конец бюрократической плановой экономике, не будет введена рыночная экономика». Другими словами, самоопределение в принципе было совершенно свободным, но вполне подвержено небольшому подкупу.

В своей речи Коль сделал сдержанный кивок в сторону западных союзников Бонна и не высказываемых ими опасений возрождения германского национализма. «Мы являемся и остаемся частью западной системы ценностей», – утверждал он, добавляя, что было бы «фатальной ошибкой» замедлять процесс европейской интеграции434.

Его зашифрованного заявления о «Европе» было, между тем, недостаточно, чтобы развеять все страхи. Это стало очевидным, когда Коль отправился в Париж на специальный обед глав государств Европейского сообщества 18 ноября. Миттеран, который в то время по ротации занимал пост президента ЕС, срочно пригласил своих коллег в Елисейский дворец – он хотел убедиться в том, что ЕС-12 будет активным партнером для стран Центральной и Восточной Европы, вступивших на путь реформ, но при этом не станет уклоняться от идущего процесса углубления экономической и политической интеграции. В особенности французский президент беспокоился о том, чтобы на предстоящей встрече Совета ЕС в Страсбурге 8–9 декабря планы экономического и валютного союза (ЭВС) после драмы в Берлине не были отодвинуты с позиции центральной темы. Он считал, что эти планы становятся еще более срочными и актуальными как раз из-за масштабных преобразований во всем Восточном блоке. И он хотел, чтобы ЕС публично обозначило свою позицию перед саммитом и переговорами Буш–Горбачев на Мальте 2–3 декабря435.

Когда Миттеран говорил о «Европе», у него была вполне ясная собственная повестка дня. Но как лидер Франции он довольно отчетливо волновался о том, куда, собственно, сейчас движется Германия. Он и Коль не встречались с того эпохального вечера 9 ноября, и Миттеран хотел использовать встречу в Париже чтобы напрямую поговорить со своим немецким коллегой. И они поговорили, как пишет Коль в своих мемуарах, во время короткой встречи тет-а-тет перед ужином. Миттеран предпочел не упоминать вопрос воссоединения, но Коль – чувствовавший, что это носится в воздухе, – поднял этот вопрос сам. «Я говорю вам как немец и как канцлер», – сказал он, и затем торжественно выразил свою деятельную приверженность строительству Европы. Более конкретно он добавил: «Я вижу две причины для развития на Востоке: та, что Альянс (т.е. НАТО) будет сохранять твердость благодаря двухтрековому решению436 и тому факту, что Европейское сообщество так динамично развивается». Так, сжато, он подчеркнул свитую воедино лояльность и западному альянсу, и Европейскому проекту437.

Выложив карты на стол, Коль и Миттеран присоединились за ужином к остальным лидерам ЕС. Ужин в одном из самых роскошных залов Елисейского дворца проходил гладко. Никто даже шепотом не произнес слово «воссоединение», как позднее вспоминал Коль. Вместо этого Миттеран стал говорить о поддержке процессов демократизации на Востоке в целом. Он выступал за непременную осторожность и против всего, что могло хоть как-то дестабилизировать Горбачева. Хотя германский вопрос, очевидно, там присутствовал, но не обсуждался.

В конце концов Маргарет Тэтчер не выдержала. После десерта она буквально взорвалась, обращаясь к Колю: «Не может быть и речи об изменении европейских границ», что было закреплено Заключительным актом совещания в Хельсинки. Любая попытка поднять это или вопрос о воссоединении Германии содержит риск подорвать позиции Горбачева, предупреждала она, и это «откроет ящик Пандоры с пограничными претензиями по всей Центральной Европе». Коль, видимо, подался назад под ее напором, что омрачило все настроение за ужином. Стараясь как-то ответить, он процитировал декларацию саммита НАТО 1970 г., в которой союзники выражали свою поддержку в вопросе о германском единстве. Тэтчер возразила, что это высказывание принадлежит времени, когда никто всерьез не верил, что воссоединение может когда-либо произойти. Но Коль продолжал копать. Может, так оно и было, сказал он холодно, но НАТО приняло эту декларацию, и это решение по-прежнему в силе. Даже Тэтчер не сможет остановить немецкий народ на его пути: люди теперь держат свои судьбы в собственных руках. Откинувшись назад, заполнив собой просторное кресло, он посмотрел прямо в глаза британскому премьеру. Топнув в гневе несколько раз ногой, она воскликнула: «Вот как вы это видите, вы видите!»438

Колю было совершенно ясно, что Железная леди хочет сохранения статус-кво. Для нее границы были неприкосновенны; и даже их мирное изменение нельзя было рассматривать. Это относилось и ко внутренней германской границе, которую он – как и большинство немцев – не считал международной границей, не исключая и границу по Одеру-Нейсе с Польшей.

И хотя Коль был потрясен диатрибой Тэтчер, он понимал, что ее глубокая антипатия по отношению к европейскому проекту означает, что она аутсайдер при принятии решений в ЕС. И что она не сможет разыграть американскую карту, потому что Коль уже точно знал, что Буш поддерживает принцип германского воссоединения. Коля больше волновало то, что Миттеран все это время сидел спокойно и, кажется, одобрял слова Тэтчер. Не он ли ее вдохновил? Существует ли англо-французская ось при принятии решений? Канцлер начал беспокоиться, что, быть может, французский лидер ведет двойную игру439.

Всего за две недели до этого Миттеран сказал Колю в Бонне, что он не боится воссоединения Германии. В то же время в конце разговора французский президент предостерег, что ему надо подумать над тем, а что же лучше для интересов Франции и Европы. Другими словами, существовала некая двойственность во французской позиции: Миттеран думал, что для воссоединения Германии понадобится немало времени (la necessaire duree du processus – процесс требует времени), а одновременно с этим процессом следует ускорить создание все более сплоченного Европейского союза. Эта двойная динамика долготы и ускоренности (largo и accelerando), очевидно, много значила для француза. И, в свою очередь, затрудняла ситуацию для канцлера. Но он решил довериться истории их партнерства и сотрудничества, уходившей в 1982 г.440

Коль начинал понимать, что ЕС или уж точно один из его главных членов собирается в ходе переговоров об объединенной Германии что-то потребовать взамен. Обдумав оба разговора в Бонне и Париже, он осознал, что нужно убеждать Миттерана в том, что Германия все-таки привержена осуществлению Европейского валютного и политического союза и что она не просто попутчик в этом деле, а соратник, готовый использовать всю мощь франко-германского тандема. Это имело еще большее значение, потому что у Коля не было иллюзий относительности холодного отношения многих европейцев к объединению Германии, и не в последнюю очередь в Италии и Нидерландах.

Канцлер решил затронуть этот вопрос на специальной сессии Европарламента 22 ноября, собираемой для обсуждения недавних событий в Восточной Европе. Его выступление стало провозглашением того, что разделение и Европы, и Германии закончилось. Не только Лондон, Рим, Дублин и Париж принадлежат Европе, провозгласил он, но также Варшава и Будапешт, Прага и София. И конечно, Берлин, Лейпциг и Дрезден. Германское единство может быть достигнуто только в рамках широкого общеевропейского процесса объединения: «В свободной и объединенной Европе – свободная и объединенная Германия», «“Политика в отношении Германии” (Deutschlandpolitik) и “политика в отношении Европы” (Europapolitik) – это две стороны одной монеты», – сказал Коль441.

Коль настойчиво просил Миттерана лично присутствовать на своем выступлении. И когда президент так и сделал, это было воспринято как явное одобрение заявления канцлера. Для Коля Страсбург стал огромным успехом. В конце заседания Европарламент почти единогласно принял резолюцию (против были лишь два депутата из 518), гласившую, что у восточных немцев есть право «быть частью объединенной Германии и объединенной Европы»442.

Канцлер Германии обратился к Европе и получил одобрение. Поскольку Буш никакого особого смущения по этому вопросу не выказывал, оставив инициативу в руках Коля, то была надежда, что пусть и несколько позже, с помощью американцев, если уж не французов и ЕС, но удастся добиться присоединения к этой общей линии и Тэтчер. Но ничто из этого, тем не менее, не могло скрыть факта растущего давления на Коля дома, и он должен был внятно и открыто высказаться, как он намерен достичь германского единства, – потому что до сих пор канцлер был подчеркнуто осмотрителен в отношении деталей. А его шпыняли со всех сторон.

Среди множества голосов, требовавших, чтобы канцлер определенно выступил за объединение, был Рудольф Аугштайн, редактор журнала «Шпигель». В номере от 20 ноября он написал колонку под заголовком «Скажи, что и как» (‘Sagen, was ist’). Аугштайн с трудом скрывал свое нетерпение. Не пытаясь прятаться за разговоры о европейском единстве, он доказывал, что правительство Коля должно признать, что находится перед лицом подлинно всенародного стремления к германскому единству. Вопрос не в том, надо ли это делать, но в том, как может быть проведено воссоединение443.

Точно так же высказывался за объединение и Алфред Херрхаузен, глава «Дойче банка», адвокат европейской экономической интеграции и одновременно советник канцлера. В своем интервью он подчеркнул реальность того, что, как только в ГДР разрешат иностранные инвестиции, западногерманская экономика очень быстро проглотит восточную. Ссылаясь на идею о возможном членстве ГДР в ЕС, Херрхаузен говорил, что как банкир он считает в краткосрочном смысле это положительным, но как гражданин Германии он определенно не желает терять историческую возможность объединения. Это для него перевешивало все остальные соображения444.

Впрочем, Коль испытывал давление и со стороны тех, кто не верил в воссоединение.

Гюнтер Грасс, автор левых убеждений, имевший большую популярность интеллектуал, жестко выступил против идеи «конгломерации власти» в сердце Европы, призывая вместо этого к «конфедерации двух государств, которым предстоит самоопределиться». Другими словами, он хотел устроить «сеттльмент» между Западом и Востоком. Он настаивал на том, что прошлое мертво: «Дело совсем не в том, чтобы оглядываться на Германский рейх, в каких бы границах он ни был, 1945 или 1937 года; это все в прошлом. Нам надо заново самоопределиться»445.

Оскар Лафонтен из СДПГ, соперник Коля за пост канцлера, также занял диаметрально противоположную позицию. Невзирая на беспорядки, предшествовавшие падению Стены, он предупреждал о «спектре мощного Четвертого рейха», который будет «устрашать наших западных соседей, не меньше, чем восточных»446. И 8 ноября, после того как Коль восхвалял единство через самоопределение, Лафонтен проклинал призывы к единому национальному государству как «неправильные и устаревшие»447. Если границы будут открыты, Лафонтен предсказывал возникновение тяжелой, почти бредовой атмосферы «национального опьянения» и упрямо спрашивал, правильно ли будет, если все восточные немцы явятся на Запад и просто получат доступ к преимуществам системы социального обеспечения ФРГ. Принимая во внимание грядущие федеральные выборы, он пытался сыграть на беспокойстве западных немцев, которые, по опросам Гэллапа, были готовы помогать Восточной Германии финансово, но без повышения налогов для них самих448.

Особенно поразительным стало отрицание воссоединения со стороны Эгона Бара (СДПГ), который в 1960-е гг. был отцом Новой восточной политики, основанной на идее, что «изменения через сближение» проложат дорогу к единству. Накануне 9 ноября он говорил, что люди должны перестать «мечтать и болтать о единстве»449. И он отрицал приоритет, отдаваемый «лжи» об объединении, – бормоча, что это «отравляет» атмосферу и порождает «политическое загрязнение». Потом он занял осторожную линию, предпочитая медленное приближение к воссоединению, и оставался в тени Лафонтена450.

Внутри СДПГ только Вилли Брандт, старый патрон Бара, высказывался за единство. Будет непростительно, провозглашал он, задраить люки на Западе451. Германское единство сейчас это только вопрос времени, и оно не обязательно должно воспоследовать за достижением единства Европы. Этим Брандт дистанцировался от линии Лафонтена–Бара в своей собственной партии, и в более общем плане от тех слева, кому была ближе прежде всего панъевропейская структура или горбачевский «Общеевропейский дом», внутри которого могла объединиться Германия452. Он также отстранился от геншеровского «Плана-Европа», вброшенного в октябре, который предполагал, что восточные европейцы, включая ГДР, будут интегрированы в ЕС в то самое время, когда Брюссель вовсю продвигался к валютному и экономическому союзу453.

Ирония заключалась в том, что по вопросу германского единства позиция, занятая Лафонтеном и Баром, оказалась ближе к позиции оппозиции в ГДР (и даже к реформаторам в СЕПГ), чем к точке зрения их собственного федерального правительства в Бонне. На самом деле, писатели и клирики, представлявшие оппозицию в Восточном Берлине, призвали 26 ноября к независимой самодостаточности ГДР, полагая, что у них все еще есть шанс как «равных соседей всех европейских стран развивать социалистическую альтернативу ФРГ»454.

Коль и Тельчик были особенно обеспокоены заявлением премьер-министра Восточной Германии Ханса Модрова в его первой «правительственной декларации» 17 ноября. Он обещал тайное голосование на многопартийных выборах в 1990 г., а также глубокую перестройку командной экономики, но не немедленный переход к рынку. Модров был уверен, что решающие изменения в Восточной Германии положат конец «нереалистичным и опасным спекуляциям на тему объединения». Он предложил, что стабильная ГДР – это первоочередное условие для более широкой стабильности в Центральной Европе, и даже для Европы в целом. В этом смысле, глядя на Бонн, он провозгласил, что его правительство будет «готово к переговорам» об установлении отношений с Западной Германией на «новом уровне». Его целью был «договорной союз», который будет построен на основе комплекса политических и экономических союзов (Ostpolitik и Osthandel), подписанных между двумя государствами в предыдущие десятилетия455.

Первое официальное заявление Модрова было обращено и к ФРГ, и к ГДР о том, как двигаться вперед в отношениях между двумя Германиями. Он опередил Коля и, более того, явственно вознамерился остановить движение к объединению. Критика канцлера со стороны восточных немцев стала более резкой. Редактор «Ди Вельт» 19 ноября спрашивал: «Мы что, позволим другим диктовать нам проекты единения?»456 А сооснователь крайне правой партии «Республиканцы» Франц Шёнхубер узрел в молчании Коля шанс повысить вес своей партии, поставив в предвыборной программе темы «воссоединения» и «возвращения» восточных территорий457.

А Коль все еще сдерживался. В понедельник 20 ноября обеспокоенный Тельчик записал в своем дневнике: «Международное, равно как и внутреннее обсуждение шансов германского единства, полностью развернулось, и его не остановить. Мы все больше и больше это осознаем, но директивы канцлера остаются прежними: быть сдержанными при публичном обсуждении. Ни внутри коалиции и вообще во внутреннем пространстве, ни в международном плане он не хочет подставляться для атаки со стороны».

Тельчик видел в этом решающий момент для Коля, как дома, так и за рубежом. Обсуждая дела со всех сторон в узком кругу помощников Коля и думая об «электоральном марафоне», они пришли к следующему выводу: «Высокую международную репутацию канцлера следует использовать больше во внутренней политике, и германский вопрос может послужить мостом к улучшению его имиджа». Оппозиции надо противостоять лоб в лоб458.

Пока все это крутилось у Тельчика в голове, следующий день начался спозаранку с утреннего брифинга с Колем, в котором им пришлось реагировать на последствия массовых понедельничных демонстраций по всей Восточной Германии под новым незабываемым лозунгом «Мы один народ». «Искра возгорелась», – подумал он. И еще он прокручивал в своем уме строчку из колонки Аугштайна, напомнившего о фразе Аденауэра «Ключ к единству лежит в Кремле» (der Schlüssel liegt im Kreml)459.

Первой большой записью в его дневнике от 21 ноября была тема встречи в 10:30 с Николаем Португаловым, сотрудником аппарата ЦК КПСС, с которым он довольно часто встречался. И хотя Тельчик считал Португалова слишком хитрым, даже скользким, он уважал его интеллект и понимание германской сцены, всегда используя встречи с ним, чтобы получить новости прямо из Москвы, а не через соперничающее Министерство иностранных дел Геншера. В тот раз, однако, поведение Португалова выглядело необычно серьезным. Он сказал, что привез послание лично канцлеру, и затем достал стопку исписанных от руки страниц о советском понимании германского вопроса.

Один документ был озаглавлен «Официальная позиция». В нем в основном содержалось подтверждение заверений, данных Колем Горбачеву о невмешательстве в дела ГДР, и включая ссылки на их саммит 12 июня. Что касается современного момента, то в тексте подчеркивалось, что должно существовать определенное понимание между двумя германскими государствами о способе сосуществования, и представлялось предложение Модрова о договорном сообществе как способе движения вперед. Иначе ГДР будет ощущать угрозу своему существованию. Важным было то, что документ также прямо объявлял, что порядок всеевропейского мира является «абсолютной предпосылкой» для решения германского вопроса460. Чтобы установить такой порядок, разумеется, понадобятся годы, но в тексте содержались и некоторые направления движения вперед. В нем указывалось, что идея германо-германского сближения через конфедерацию – это именно то, что Советы уже обсуждают на уровне Политбюро и в принципе готовы принять. На самом деле это повторяло сообщение, полученное в Бонне из посольства в Москве, о том, что Шеварднадзе в своих высказываниях 17 ноября отверг односторонние изменения статус-кво, но одобрил идею взаимных мирных перемен в рамках «всеевропейского консенсуса»461.

Что на самом деле захватило внимание Тельчика, так это документ, названный «Неофициальная позиция». Он начинался довольно театрально: «Настал час освободить и Западную и Восточную Германии от реликтов прошлого». Прочитав несколько общих фраз о текущей ситуации, Тельчик почувствовал, что поражен предположением: «Давайте чисто теоретически зададимся вопросом: а что если федеральное правительство занялось проталкиванием вопроса “воссоединения” или “нового объединения” в практической политике…» Развивая далее эту гипотезу, документ утверждал, что при всем прочем будет необходимо обсудить будущее членство обоих германских государств в альянсе или более конкретно, как извлечь Западную Германию из НАТО и из Европейского сообщества. Каковы при этом будут последствия от нахождения будущей Германской конфедерации внутри ЕС? Это, продолжалась мысль в документе, может стать зародышем панъевропейского интеграционного проекта, но как тогда будет Советский Союз вести свою торговлю в Восточной Германии через Брюссель и как он будет справляться с импортными налогами и другими правилами ЕС? В документе прямо утверждалось, что «в контексте германского вопроса Советский Союз был готов думать о всех возможных альтернативах, по-настоящему думать “о немыслимом”». Текст завершался словами, что Москва может «в среднесрочной перспективе» дать «зеленый свет» Германской конфедерации, при условии, что она будет совершенно свободна от присутствия иностранного ядерного оружия на своей земле462.

То, что он прочитал, буквально наэлектризовало Тельчика. Это сочетание возвышенного мышления и дипломатической гибкости было беспрецедентным и сенсационным. Сбалансировать «официальную» и «неофициальную» позиции было трудно, но они ясно показывали, что публичные заявления Москвы совсем не обязательно указывают на то, что она собирается делать. Умчавшись после встречи с Португаловым, Тельчик смог перекинуться несколькими словами с Колем перед следующей встречей канцлера. Их разговор был очень кратким, но Тельчик заронил в сознание Коля мысль о том, что сигналы из Москвы говорят: наступило время для перехода в наступление. Коль укрепился в этом мнении после послеполуденной встречи с главой своей канцелярии Рудольфом Зейтерсом, вернувшимся из поездки в Восточный Берлин и полным новостей об идущих там реформах и о переговорах о договорном сообществе. Прежде чем отправиться в Страсбург – на встречу с Миттераном и ЕС, – Коль сказал Тельчику, чтобы к его возвращению у того что-то было уже готово. В первый раз канцлер заговорил об использовании пошагового подхода к германскому вопросу. Общая политическая стратегия, наконец, начинала зарождаться463.

Пока Коль отсутствовал, Тельчика взбудоражили новости, прежде всего, о том, что Миттеран собирается посетить Восточный Берлин перед Рождеством и что он собирается также встретиться с Горбачевым в Киеве 6 декабря. Его настораживало, что Париж не проинформировал Бонн заранее, прежде чем новости появились в информагентствах. Тельчик гадал, а не сговариваются ли французы и Советы между собой? Впрочем, новости от Геншера, находившегося в Вашингтоне, были намного более вдохновляющими: министр иностранных дел подчеркивал наличие импульса к «воссоединению снизу» и предупреждал против каких-либо попыток вмешательства четырех держав-победительниц. К его удовольствию госсекретарь Бейкер подтвердил, что Америка полностью и безоговорочно поддерживает германское единство. И снова, имея «зеленый свет» из Вашингтона, позитивные сигналы из Москвы и одобрение в Страсбурге от Миттерана и ЕС, Тельчик приступил к составлению плана речи Коля, которой суждено было стать программой из 10 пунктов464.

Во время их встречи вечером в четверг 23 ноября Коль согласился с Тельчиком, что Внутринемецкая политика (Дойчландполитик) – это дело для шефа (Chefsache) и что теперь настало время возглавить формирование мнения как в Германии в предвыборный год, так и в том, что касается Четырех держав (т.е. США, СССР, Франции и Великобритании как союзников-победителей во Второй мировой войне). Иначе его правительство столкнется с диктатом465. Было решено, что Коль представит свои предложения по достижению германского единства при первой подходящей возможности, которая должна была представиться через пять дней, 28 ноября во время запланированных дебатов в Бундестаге по бюджету. Маленькая команда из восьми человек во главе с Тельчиком приступила к непрерывной работе в атмосфере полной секретности над подготовкой проекта речи. После полудня в субботу 25 числа этот проект был доставлен на машине в Бонн канцлеру, находившемуся у себя дома в Оггерсхайме466.

Коль настолько опасался возможных утечек и того, что кто-то из партнеров по коалиции или союзников по НАТО сможет отговорить его от выступления, что все, кто знал об этом, поклялись молчать. Весь остаток выходных он работал над проектом с горсткой доверенных друзей и женой Ханнелорой, внося исправления и снимая вопросы по тексту, периодически советуясь с Тельчиком по телефону. Затем вечером в воскресенье он попросил Ханнелору напечатать исправленную версию на ее портативной пишущей машинке467.

Завершая работу над черновиком, Коль все еще сохранял несколько ключевых опасений. В канун федеральных выборов он намеревался позиционировать себя как настоящего немецкого патриота и канцлера единства – в большей мере, чем либерал Геншер, который продвигал собственный «Европа-план» и кто с балкона в Праге уже однажды украл у Коля шоу. Точно так же он не хотел и оказаться в тени великого старого канцлера от СДПГ Брандта, который чуть не затмил Коля в Берлине 10 ноября и теперь представлял воссоединение как кульминацию его собственной Восточной политики. Именно по предвыборным причинам канцлер решил опустить все упоминания о линии Одер-Нейсе, даже несмотря на то что он лично принимал ее как восточную границу Германии. Помимо всего, чтобы убрать последнее препятствие с пути во время поездки в Варшаву, он поддержал 8 ноября резолюцию Бундестага, подтверждавшую незыблемость послевоенных границ Польши468. Но Коль был осторожен, стремясь не обострять эту тему с немцами-изгнанниками. Он не мог быть уверенным, что традиционные избиратели ХДС могут оказаться соблазненными агитацией «Республиканцев» Шёнхубера за реставрацию границ Германии 1937 г.

Другой заботой Коля был язык описания разных стадий германского сближения и слияния на пути к единому государству. Вместо того чтобы воспользоваться термином Модрова «конфедерация», Коль предпочел фразу «конфедеративные структуры», чтобы никто в ХДС не смог его обвинить в закреплении намертво тезиса о двух суверенных германских государствах (Zweistaatlichkeit), за что, похоже, выступали Лафонтен, Бар и их соперники из СДПГ. В то же время его собственная, более мягкая фраза была предназначена для успокоения восточногерманских официальных лиц, так же как и оппозиционных групп в ГДР, которые все боялись аншлюса по типу 1938 г.: поглощения социалистической ГДР капиталистической ФРГ. В долговременном плане, конечно, Коль вдохновлялся мыслью о создании Bundestaat, т.е. «федерации», другими словами, единого государства. Но у него не было ясного представления, как будет выглядеть эта его новая Германия, хотя он и был уверен, что она должна быть Федерацией (Bundestaat), а не Союзом государств (Staatenbund) или «конфедерацией», которую представляли себе восточногерманские политические элиты. Как думал Коль, повествуя о заключительном «единстве», он мог привлечь и усилить общественный настрой в Восточной Германии – все еще раздробленной, но все больше высказывающейся за единство, что показывали последние протестные лозунги: «Германия, единое Отечество» (Deutschland, einig Vaterland) и «Мы один народ» (Wir sind ein Volk). На самом деле, предлагая единство (Einheit) как конечную цель своей речи, он тем самым мог представить то видение «сверху», которое могло сделать так, чтобы восточные немцы «снизу» стали смотреть на Запад.

Там было столько этих «если», которые надо было иметь в виду, что Коль едва мог ухватить все проявления. На этой стадии он предполагал, что весь процесс сближения, более тесного сотрудничества и завершающее воссоединение займут по меньшей мере десятилетие. Но он точно знал, чем все закончится. В те выходные в Оггерсхайме он настраивал себя на внезапное наступление – безоговорочно поставить германское единство в международную повестку дня469.

Во вторник 28 ноября в 10 часов утра Гельмут Коль выступил в Бундестаге. Вместо того чтобы, как ожидалось, мусолить бюджет, Коль взорвал свою бомбу – «Программу из 10 пунктов по преодолению раскола Германии и Европы»470. Коль начал с «немедленных мер», которые надо предпринять, чтобы справиться с «волной беженцев» и с «новым масштабом туристических поездок». К тому же он пообещал дальнейшее сотрудничество с ГДР в экономике, технологических и культурных вопросах и также существенное увеличение финансовой помощи, если ГДР «определенно» и «необратимо» приступит к фундаментальной трансформации своей политической и экономической системы. В этом смысле он потребовал, чтобы СЕПГ отказалась от монополии на власть и приняла новый закон «о свободном, равном и тайном голосовании на выборах». В силу того, что народ Восточной Германии ясно выразил желание добиться экономической и политической свободы, он сказал, что не хочет «стабилизировать условия, которые стали неприемлемыми». Это уже не походило на переговоры, это был ультиматум.

В центральной части его речи (пункты с четвертого по восьмой) канцлер представил свою дорожную карту к единству – а именно то, «как развить конфедеративные структуры между двумя государствами в Германии… с целью создания федерации». Все это будет сделано в соответствии с принципами Хельсинкского Заключительного акта 1975 года и как часть большого панъевропейского процесса: «Будущая архитектура Германии должна соответствовать будущей архитектуре Европы». Коль отметил, что его план также согласуется с идеей Горбачева об Общеевропейском доме, так же, как и концепции советского лидера о «свободе выбора» в смысле «права народа на самоопределение», как это установлено в Заключительном акте. Фактически Коль напомнил Бундестагу, что он и Горбачев уже выразили их согласие по этим вопросам в их Совместной декларации в июне 1989 г. Но в драматических новых обстоятельствах ноября канцлер решил пойти дальше. Он доказывал, что Европейское сообщество должно дотянуться до взявших курс на реформы стран Восточного блока, включая ГДР. «ЕС не должно кончаться на Эльбе», – провозгласил он. Открываясь для Востока, оно сделает возможным «подлинно всеобъемлющее Европейское объединение». Этим он нейтрализовал и эффективно впитал геншеровский «Европа-план».

Центральной темой речи Коля была работа над «условиями мира в Европе», при которых немцы могут вновь достичь своего единения. Это, как он пояснил в конце выступления, невозможно отделить от более широких вопросов международного порядка. «Увязывание германского вопроса с развитием Европы в целом и отношениями Восток–Запад, – провозгласил он, – принимает в расчет интересы всех, кто в этот вопрос вовлечен» и «прокладывает дорогу к мирному и свободному развитию в Европе». Потребуются быстрые шаги по разоружению и контролю над вооружениями. Этим западногерманский канцлер прямо взывал к сверхдержавам и своим европейским союзникам.

То, чего Коль не сказал, было так же показательно, как и то, о чем он говорил. Он опустил вопрос о польской границе и ничего не сказал о членстве ГДР в НАТО в настоящем и будущем, не сказал и о правах союзных держав на немецкой земле. Даже о своей конечной цели – единении Германии – Коль говорил очень осмотрительно. «Никто сегодня не знает, как будет выглядеть в итоге объединенная Германия». Но он продолжал твердить о «праве» немецкого народа на единство и патетически утверждал: «Это единство наступит, тем не менее, тогда, когда этого захочет народ Германии, – в этом я убежден». Канцлер рассуждал о том, что модель «совместного роста» – это часть «континуитета германской истории». Государственная организация в Германии, добавил он «почти всегда означала конфедерацию или федерацию. Мы, конечно, можем опираться на этот исторический опыт». Коль, вероятно, оглядывался на времена Бисмарка (Северогерманский союз 1867 г. и Рейх 1871 г.), но он определенно опирался и на его собственный жизненный опыт – модель послевоенной Федеративной Республики471.

После произнесенной речи канцлер почувствовал большое облегчение, а то, как ее приняли, его просто обрадовало. В обеденный перерыв он сказал своим помощникам, что реакция депутатов была «почти восторженной». А что Геншер, озорно спросил Тельчик, уверенный, что теперь министр иностранных дел оказался совершенно потерянным. Коль усмехнулся: «Геншер подошел ко мне и сказал: “Гельмут, это была великая речь”»472.

В первый раз план Коля теперь начинался с прояснения взаимосвязи между германским объединением и европейской интеграцией как процессов переплетенных, но отдельных. Один не должен был мешать другому, и они могут идти с разной скоростью. Германское объединение должно происходить в рамках ЕС, но конкретное развитие и форма будущих внутригерманских отношений остается за немцами, и им решать.

В общем, Коль предложил проект новых отношений между двумя Германиями, и он со всей ясностью был построен на условиях Бонна. Отражая «большую политическую уверенность в себе» Федеративной Республики как уже «широко признанной весомой экономической державы» – в формулировке посла США в ФРГ Вернона Уолтерса, – Коль представил миру все как свершившийся факт и сформулировал соответствующую повестку дня473. И в силу того, что Восточная Германия распадалась намного быстрее, чем кто-либо мог ожидать, другим лидерам теперь приходилось отвечать на то, что канцлер уже выложил на стол. А то, что повестка была сформулирована человеком, продемонстрировавшим на протяжении последних трех недель нужную реакцию на события, стало чрезвычайно умелой демонстрацией политического лидерства.

***

В ретроспективе поразительно, что речь Коля не привлекла публичного внимания на международном уровне. Впрочем, этому едва ли стоило удивляться, если принять во внимание, что в это самое время во всей Чехословакии разыгрывалась своя драма. В тот день, когда Коль выступил в Бундестаге, «Нью-Йорк таймс» вышла с заголовком на первой полосе «Миллионы чехословаков, выйдя на двухчасовую всеобщую забастовку, увеличивают давление на партию». Пересказ речи Коля был глубоко зарыт на 14-й полосе, и в нем сообщалось, что он «призвал создать конфедерацию» в основном для того, чтобы ответить на упреки, что его реакция «на бурные перемены в Восточной Германии» была «пассивной и опиралась на западногерманские межпартийные отношения»474. В среду 29 ноября Чехословакия снова стала главной новостью с заголовком во всю первую полосу «Партия в Праге отдает несколько правительственных постов и перестает настаивать на верховенстве в обществе». Коль с его «наметками конфедерации» оказался в небольшой врезке в самом низу той же полосы475. Потом Германия вообще исчезла с первых полос газеты до конца той недели, при том что Прага продолжала доминировать в новостях наряду с сообщениями о советско-американском саммите на Мальте. Даже в Федеративной Республике все это трактовалось как сугубо внутренний вопрос. В любом случае, с четверга все новости заслонил акт террора группы Баадер-Майнхоф: произошло убийство близкого Колю человека – Альфреда Херрхаузена476.

Несмотря на отсутствие немедленной общественной реакции, «план из 10 пунктов» стал миной замедленного действия. Как того, возможно, и хотел Коль, его речь сделала его объектом комментариев, чаще критических, со стороны всех крупнейших держав. И это происходило как раз потому, что, как выразился посол Уолтерс, «немецкие государства реально самостоятельно будут планировать свое будущее»477. Теперь канцлер оказался в уязвимом положении: ему нужно было приступать к новому раунду международной дипломатии, чтобы отразить критику и обеспечить если и не принятие, то хотя бы терпимость к его плану самоопределения Германии. Этот раунд продлится до середины декабря.

Первой и самой важной персоной, кого надо было поддерживать в позитивном отношении, был Буш. Утром перед тем, как выступить с речью, канцлер направил ему упреждающее письмо – больше никого он не предупреждал. Коль придал письму форму рекомендации, как президенту США стоит поступать во время встречи с Горбачевым на Мальте, и это длинное письмо содержало широкий анализ революционных процессов в Европе, положения в Советском Союзе и императивность сокращения вооружений, как стратегических, так и обычных. Но все это было лишь прелюдией к тому, что на самом деле имел в виду канцлер, а именно то, как Бушу нужно обсуждать германский вопрос на Мальте. Коль связал горбачевскую политику «свободы выбора» в 1989 г. и великий образ «жизни, свободы и стремления к счастью», обрисованный Америкой в 1776-м. Он подчеркнул, что современный запрос на освобождение исходит от самих народов – поляков, венгров, чехов, так же как и от восточных немцев, – и это не просто поворот на Запад, а исторически значимое стремление к реформам, исходящее изнутри каждой нации и из каждой их культуры. Этим суждением он стремился уйти от всякой «победной» западной риторики и в то же время придать вес ключевой теме своего письма – «самоопределению», столь критически важной для его подхода к решению германского вопроса. Только после этого канцлер, излагая свои «10 пунктов», принялся рассматривать объединение – это была самая длинная часть его письма. Имея в виду предстоящий саммит, Коль прямо обращался за поддержкой к Бушу, настаивая на том, что сверхдержавы не просто не должны решать вопросы Германии без нее, как это сделали Рузвельт и Сталин в 1945 г. Не должно быть, как он сказал Бушу, «никакой параллели между Ялтой и Мальтой»478.

Интересно, что Эгон Кренц тоже написал Бушу письмо о речи Коля: это явилось поразительным свидетельством того времени, когда он ясно осознал, что поддержки Москвы для выживания ГДР больше не хватит. Кренц предупреждал о «национализме» и о «возрождении нацистских идей» – четко направляя указующий перст на Бонн и попросил президента о помощи в сохранении статус-кво, другими словами, о сохранении двух Германий как членов «разных союзов». Кренц не получил ответа на свое письмо. Буш знал, что он уже никто и его дни в той должности сочтены479.

Однако следующим утром президент взял трубку, чтобы поговорить с Колем. В Белом доме сразу уловили суть последствий «программы из 10 пунктов», видя в ней стратегический переход в сферу международной политики, а не элемент тактической игры в политике внутренней. Скоукрофт был озабочен новыми и односторонними действиями Коля, в то время как сам Буш, хотя и был удивлен, не особенно был этим обеспокоен. Он знал, что канцлер не сможет добиться объединения, действуя в одиночку, и сомневался, что Коль хочет отстраниться от своего самого близкого союзника. «Я уверен, что он посоветуется с нами, прежде чем двигаться дальше, – позднее заметит Буш. – Мы были нужны ему»480.

29 ноября президент и канцлер проговорили тридцать минут. Во-первых, они договорились о встрече между ними как «личными друзьями» сразу после Мальты, и эта встреча должна была пройти без Геншера. Коль возьмет с собой только занимающегося вопросами объединения Тельчика – решение, которое снова подчеркнуло институциональное и личное соперничество между Бундесканцелярией и МИДом. Затем Коль более детально пояснил, как он надеется достичь объединения. Несмотря на проявленную с ним на прошлой неделе в Страсбурге солидарность, канцлера продолжала беспокоить степень поддержки Миттерана. Он также четко указал, что опирается на Соединенные Штаты. «История сдала нам хорошие карты, – сказал он Бушу. – Я надеюсь, что при сотрудничестве с нашими американскими друзьями мы сможем неплохо сыграть». Президент, как всегда, не говорил лишних слов: «Я очень поддерживаю ваш общий подход. Заметил, что вы делаете акцент на стабильности. Мы ощущаем это точно так же. Стабильность – это ключевое слово. Мы стараемся не делать ничего, что вызвало бы реакцию со стороны СССР». Буш постарался развить этот последний пункт. Он признал, что состояние советской экономики намного хуже, чем они себе это раньше представляли, хотя Шеварднадзе гордо заметил, что Советы не хотят, чтобы Америка их выручала. Поэтому помощь следует предлагать очень осторожно. Но Буш и Коль согласились с тем, что западная помощь понадобится, потому что «мы хотим, чтобы он добился успеха». Канцлер был удовлетворен разговором и поблагодарил Буша «за добрые слова» – «немцы на Западе и на Востоке слушают очень внимательно. Каждое одобрительное слово по поводу самоопределения и объединения сейчас очень важно»481.

Комментируя прессе состоявшийся телефонный разговор сразу после его окончания, Буш сказал: «Мне было удобно. Я думаю, все идет своим чередом». Ему шутливо напомнили, что, еще будучи вице-президентом, он не увлекался тем, что называл «предвидением» (vision thing), и спросили, каким он видит будущее Европы через пять или десять лет482. И президент, чувствуя себя значительно комфортнее, чем раньше, пошутил: «Что касается “предвидений”, стремлений, то я их описал в нескольких редко упоминаемых речах прошлой весной и летом, и я бы хотел, чтобы все к ним вернулись и их перечитали. А я потом проверю». Когда смех стих, он продолжил: «Там вы найдете кое-что из “предвидений” – о Европе целостной и свободной». И он добавил: «Я думаю о Европе как целостной и свободной, и это уже не видение, а реальность». Но президент вынужден был признать: «О том, как мы этого достигнем и какими способами и когда будет решен Германский вопрос и все эти вещи, – я сейчас более определено сказать не могу»483.

В Москве настроение было существенно менее позитивным. Коль движется слишком быстро и планирует будущее Европы «совершенно без учета точки зрения другой Германии», заявил один из советников Горбачева Вадим Загладин. Советский лидер – во время визита в Рим – прямо сказал итальянскому премьер-министру Джулио Андреотти, что «две Германии останутся реальностями»и что «объединение ФРГ и ГДР не относится к числу важнейших вопросов». Позднее на пресс-конференции Горбачев добавил: «Итак, пусть распорядится история. Не надо подталкивать и форсировать несозревшие процессы»484. Была ответная реакция и в западноевропейских столицах. Тэтчер хотя и в неопределенных выражениях, но дала Колю понять, что объединение «не стоит на повестке дня», и французские дипломаты публично тоже выразили серьезные возражения по поводу «преждевременных» действий канцлера485.

Казалось, что Коль разжег пожар, а человеком, которому пришлось его тушить, был Геншер. Министр иностранных дел был совершенно ошеломлен, когда несколько дней назад канцлер сбросил свою бомбу в «10 пунктов». Вынужденный вытерпеть все это, Геншер, пусть и сквозь зубы, но поздравил Коля в Бундестаге и затем поведал миру, что политика, изложенная в 10 пунктах, является не чем иным, как «продолжением нашей политики в области международных отношений, в сфере безопасности и внутригерманских дел». Конечно, Геншер негодовал, но должен был поддерживать Коля как партнер по коалиции486. Впрочем, он сам поступил по отношению к Колю точно так же в своем выступлении с пражского балкона несколькими месяцами ранее. Да, у них были инстинктивно разные подходы к тому, как достичь воссоединения – Коль предпочитал западноориентированную линию Аденауэра, нацеленную на включение Восточной Германии в Федеративную Республику и Западный альянс, в то время как Геншер склонялся к тому, чтобы распространить Восточную политику на всю панъевропейскую архитектуру. Но, несмотря на соперничество, несмотря на различие в способах и средствах, они оба фундаментально были согласны в конечной цели, а именно, хотели достичь германского единства. Для Геншера это было делом и для головы, и для сердца. Поэтому, смирив гордыню, он был готов выполнить роль пожарного и попытаться перетянуть на свою сторону Лондон, Париж и Москву.

Технически, конечно, министр иностранных дел не отвечал за внутринемецкую политику, потому что внутренние вопросы не относились к «внешней политике». Тем не менее Геншер был полностью вовлечен в вопросы воссоединения, потому что с ним были связаны внешние осложнения, отношения с соседями ФРГ, с правами Четырех союзных держав, прерогативы сверхдержав, сфера международных организаций, так же как и вопросы территории и безопасности. Геншер понимал, что выстроить международный консенсус и проложить дорогу к единству – это его долг.

Москва, очевидно, была самым проблемным препятствием, и для его преодоления требовались самые большие усилия. И, что еще более важно, у Советов были сильные карты: СССР был ядерной сверхдержавой, одной из четырех стран-союзниц, державшей на территории ГДР полумиллионную армию.

Это давало Кремлю несколько возможностей. Он мог настаивать на панъевропейской структуре. Или предлагать идти к германскому единству через нейтралитет, как это пытался сделать Сталин в 1952 г. Он просто мог сказать единству «нет» или использовать силу, чтоб сохранить ГДР. Но как обстояли дела в самом Кремле? А не повернет ли перестройка вспять? А как обстоит дело с переориентацией экономики? Можно ли сдержать сецессионистские требования республик? А вдруг произойдет путч?

Неделей позже, 5 декабря Геншер прилетел в советскую столицу – темным, пасмурным днем прямо во время метели. По пути в город его кортеж встретил другой, двигавшийся ему навстречу, – в аэропорт. Это были Кренц, Модров и иные руководители СЕПГ, только что завершившие свои дела в Кремле. Геншер невольно подумал, что Советы специально согласовали все события, чтобы избежать неловкой германо-германской встречи в аэропорту487.

Напряжение витало в воздухе. И то, что произошло вслед за этим, оказалось «самой несговорчивой встречей» с Советами, которую Геншер мог потом вспомнить. Тон разговора во время всей встречи с Горбачевым был настолько резким, что Геншер позднее попросил стенографиста описать встречу более спокойно488. «Никогда ранее и никогда после я не видел Горбачева таким огорченным и расстроенным», – отметил Геншер в своих мемуарах. Советский лидер не мог сдержать злости из-за того, что Коль не стал консультироваться. По воспоминаниям Черняева, он гневался несколько дней, хотя у его гнева могли быть и другие причины из-за трудностей в своей стране и вследствие ухудшения ситуации в Восточной Европе в целом. Но что бы ни происходило в уме Горбачева, Геншер был удобной мишенью для его гнева. На самом деле Геншер чувствовал, что временами Горбачев впадает в ярость, потому что просто не в состоянии обсуждать важные вопросы серьезно489.

И все-таки Геншер не терял самообладания и преданно защищал политику канцлера. Он подчеркнул, что Германия никогда «не пойдет на это одна», что Федеративная Республика прочно связана с ЕС и ОБСЕ (т.е. с Хельсинкским заключительным актом) и что «совместное развитие двух германских государств» будет вписано во все эти структуры. Он подтвердил Политику ответственности Бонна (Politik der Verantwortung) и то, что ФРГ привержена выполнению заключенных соглашений и, не в последнюю очередь, соглашений о польской границе. Это, сказал он, важно подчеркнуть в свете немецкой «истории, ее геополитического положения и размеров населения». Горбачев дал ему высказаться и затем со злостью повторил, что «10 пунктов» Коля – это полностью «безответственная и грубая политическая ошибка», которая представляет собой ультиматум правительству Восточной Германии; Коль попытался выписать конкретный «внутренний ордер» на ГДР, на суверенное государство. «Даже Гитлер не позволял себе ничего подобного!» – подал голос Шеварднадзе.

Все еще горячась, Горбачев объявил программу Коля «настоящим реваншизмом», написанной в стиле «обращения к подданным» и объявлявшей не меньше, как «похороны» европейскому процессу. Он продолжал в том же духе: «10 пунктов» – «безответственный план». Немецкая политика – это «сумятица в умах, суматоха». «Немцы эмоциональный народ, но вы и философы. И должны помнить, к чему приводила в прошлом политика без головы».

Геншер прервал его: «Мы знаем наши исторические ошибки, и мы не намерены их повторять».

«Вы имели прямое отношение к выработке “восточной политики”. А теперь вы очень многое ставите под угрозу. Я боюсь, не собираетесь ли вы сделать все происходящее предметом своей предвыборной борьбы». Он продолжил критиковать Коля за то, что он «торопится, искусственно подстегивает события, подрывая с таким трудом налаживающийся общеевропейский процесс». Горбачев попробовал и вбить клин между Геншером и Колем: «Мне кажется, г-н Геншер, что о его десяти пунктах вы услышали только из соответствующего выступления в бундестаге». На что Геншер, признав сам факт, ответил: «Да, это так, но это наше внутреннее дело. Мы сами в этом разберемся». Хорошо, согласился Горбачев, но «сами видите, что ваше внутреннее дело задевает всех».

Советский лидер завершил встречу, протянув что-то вроде оливковой ветви мира: «Не относите все, что мною сказано, на свой личный счет, г-н Геншер. Вы знаете, что мы относимся к вам иначе, чем к другим». Посыл был совершенно ясен: Геншер – не Коль. Министр иностранных дел проглотил это, потому что канцлера тут не было. Горбачев чувствовал себя так, словно Коль его предал. Это был плач по их благоухающему вечеру тогда в июне на берегах Рейна. Теперь, чтобы восстановить эти отношения, нужно было время и немалые усилия490.

Хотя Горбачев и Советский Союз оставались основной проблемой, Коль и Геншер столкнулись с проблемами и на своем западном фронте. И в Лондоне был лидер, столь же яростно настроенный, как и Горбачев, и по меньшей мере такой же критик всякого движения в сторону объединения Германии – не в последнюю очередь потому, что Маргарет Тэтчер зациклилась на истории. Она родилась в 1925 г. и выросла в провинциальном Грантэме – городке в Линкольншире. Она повзрослела ко времени войны с Гитлером и сформировалась на мифологии о британском «звездном часе». И это всегда окрашивало ее взгляды на послевоенную Германию. Выучившись на химика и позже став адвокатом, она была избрана в парламент как депутат от партии тори в 1959 г., в самый разгар холодной войны, и через двадцать лет стала премьер-министром, как раз когда политика разрядки обледенела. Десятилетие ее пребывания у власти было отмечено радикальной программой экономической либерализации и мощного национализма, за что ее прозвали «Железной леди».

Ее внешняя политика была традиционной, основанной на идеях баланса сил. Тэтчер обожала «особые отношения», усердно взращиваемые Рональдом Рейганом. Она равно горячо выступала за ядерное устрашение, поддерживая модернизацию тактических ядерных сил НАТО и продвигая размещение крылатых ракет, несмотря на яростную оппозицию слева. Она, так же как и Рейган, была убеждена, что коммунизм – это идеология прошлого, и поэтому поддерживала политику реформ Горбачева, хотя при этом внимательно следила за их последствиями для советской державы. В Европе она была суровым критиком глубокой экономической и политической интеграции, особенно плана Делора, хотя с энтузиазмом подписалась под решением о создании единого рынка в 1986 г. После крушения советского блока в 1989-м ее самым большим страхом стало то, что новый германский гегемон нарушит европейское равновесие, с таким трудом созданное за прошедшие сорок лет. Сочетание единой валюты и единой суверенной Германии в центре Европы будет просто «неприемлемым», говорила она Миттерану 1 сентября. Она говорила, что «много читала по германской истории в отпуске и очень обеспокоена»491. Три недели спустя в таком же стиле она проинформировала Горбачева, что «хотя НАТО традиционно делает заявления о поддержке надежды Германии на воссоединение, на практике мы совсем не будем этому рады»492. Другими словами, даже накануне падения Стены она определенно находилась на «тропе войны» против германского единства493.

Вообще, все выглядело так, что Тэтчер всегда против, и она этого не скрывала. Хотя ей почти нечего было предложить взамен в практическом плане. Она мечтала увидеть конец коммунизма, но боялась того воздействия, которое он мог оказать на баланс сил в Европе. Когда Геншер навестил ее на следующий день после речи Коля, она опасалась за судьбу Горбачева. Если Германия объединится, советский лидер падет, а Варшавский пакт распадется, то что будет дальше? Поэтому императивом является, наставляла она Геншера, прежде всего, развитие демократических структур в Восточной Европе. Она настаивала на том, что политическая свобода в Восточной Европе станет устойчивой, только если правильно будет осуществлена экономическая либерализация, и порицала Горбачева за то, что он держался за ремонт социализма, а не за его снос. Перемены в Восточной Европе идут, они ведут к свободе и демократии, и они должны происходить при том, что «основа остается стабильной». Иными словами, говорила она, «другие вещи надо оставить на своих местах». История показала, что проблемы Центральной Европы всегда начинаются со второстепенных вопросов; если кому-то станут не давать покоя его границы, то все займутся распутыванием таких вопросов. Именно так и начиналась Первая мировая война. За десять дней до этого в Париже она понимала дело так, что объединение и границы не находятся на столе переговоров; а теперь речь Коля потрясла все эти основания.

Геншер попытался ее успокоить, сосредоточив внимание на теме переговоров о сокращении обычных вооружений, призванных стабилизировать ситуацию в сердце Европы. Он, конечно, хотел побудить Советы к выводу их войск из Восточной Германии, но Тэтчер буквально вскинулась, когда об этом зашла речь. Она не хотела, чтобы советские войска уходили, если это означало, что и американцам предстоит уйти. Для нее это не было вопросом о стратегическом балансе сил в области европейской безопасности, но вопросом о том, чтобы сохранять немцев под контролем494.

Министр иностранных дел Британии Дуглас Хёрд присутствовал на этой встрече молча. Пока Тэтчер неистовствовала, ему нельзя было сказать ни слова. Но Министерство иностранных дел и по делам Содружества на самом деле было весьма озабочено всеми теми вопросами, которые затрагивала Тэтчер495. Записка министерства на эту тему, подготовленная как раз в день визита Геншера, признавала, что немцы «видят свое положение вне мейнстрима». Как, собственно, и Вашингтон: президент «держится отстраненно от нас по вопросам Варшавского пакта и германского воссоединения». Что касается беспокойства Тэтчер о политической уязвимости Горбачева, то министерство считает, что все это сильно преувеличено, потому что сам Горбачев «не вмешивается в процесс избавления Восточной Европы от коммунизма». Таким образом, настоящая опасность заключается в том, что «мы святее папы римского». Форин-офис предупреждал об опасности политики статус-кво и о вероятности оказаться в стороне, если только не разделить представление Буша о Европе «целостной и свободной». Если в крайнем случае парламент решит блокировать объединение Германии, используя статус Великобритании как одной из четырех держав-победительниц, то «мы не сможем рассчитывать на то, что кто-то еще к нам присоединится»496.

Тэтчер просто не была на одной волне со своими дипломатами. Она не только была прямолинейна в разговоре с Геншером, но и не стеснялась обзывать Коля, которого не любила лично, называя его «толстяк», «сосисочник», «типичный тевтонец», – вообще считала его воплощением колосса Европы497.

Британский премьер была признанным западным критиком «10 пунктов», но у Геншера имелись трудности и с французским президентом. Миттеран был поражен тем, что Коль держал его в неведении, – особенно после того, как на протяжении ноября в Бонне, Париже и Страсбурге они провели содержательные напряженные беседы. Коль даже пространно написал ему 27 числа о будущем экономическом и валютном союзе, никак не намекнув, что на следующий день объявит об объединении. Тем не менее, попридержав язык, Миттеран в Афинах сообщил прессе, где он находился с государственным визитом, что, хотя он и ожидал, что Четыре державы будут поставлены Бонном в известность, само стремление немцев к единству является «законным» и что у него нет никаких намерений противиться этим надеждам. Более того, сказал Миттеран, он верит, что немцы не допустят, чтобы другие народы Европы столкнулись с тем, что немецкая политика свершившихся фактов будет осуществляться тайком498.

Когда Миттеран встретился с Геншером в Елисейском дворце, то их сорокапятиминутная встреча была вежливой, но отстраненной. Будучи приглашенным высказаться первым, Геншер предпочел прежде всего подчеркнуть то, что считает себя европейцем. Он настаивал на том, что ФРГ совершенно привержена интеграции ЕС и хотела бы иметь дела с Востоком. Он говорил, что верит, что судьба Германии должна быть связана с судьбой Европы. Европейское воссоединение невозможно без воссоединения Германии. И в такой же степени он не хочет и того, чтобы интеграционный процесс в ЕС отставал из-за той энергии, которая уходит на преобразование отношений Восток–Запад. И НАТО тоже должно в этом участвовать. И не в последнюю очередь потому, что присутствие Америки в Европе и на немецкой земле является «экзистенциальной необходимостью»499.

Миттеран выслушал его, но потом выдал свою собственную лекцию, говоря с возрастающим напряжением, по мере того как он вспоминал свою личную одиссею во время двух мировых войн. Он родился в 1916-м, в год франко-германской бойни при Вердене, а самому Миттерану довелось стать ветераном 1940 г. Как и у любого другого патриотически настроенного француза, у него были исторически обоснованные предрассудки в отношении Германии. Но, как большинство послевоенных политических руководителей Франции, особенно после подписания договора Аденауэра – де Голля в 1963 г., он был глубоко привержен франко-германскому примирению, развитию «особых отношений» между Парижем и Бонном и лидирующей роли двух стран в европейской интеграции500. Хотя он был социалистом, и в этом смысле идеологически находился в противоположном лагере с канцлером – христианским демократом, он и Коль стали добрыми друзьями, в 1984 г. обменявшимися знаменитым рукопожатием у мемориала в Вердене. Но, несмотря на все эти публичные выражения дружеских чувств, отношение Миттерана к немецкому государству оставалось неоднозначным501.

Германское единство выглядит отлично до той поры, пока остается удаленной перспективой. Миттеран в сентябре сказал Тэтчер, что он не так встревожен, как она, но только потому, что он верит, что ЕС и особенно единая валюта будут работать как ограничитель, но также и потому, что он не ждет, что германское объединение произойдет скоро. Он сказал ей по секрету, что Горбачев не воспринимает объединенную Германию в НАТО, а Вашингтон не допустит, чтобы ФРГ вышла из Альянса: «Alors, ne nous inquiétons pas: disons quelle se fera quand les Allemands le décideront, mais en sachant que les deux Grands nous en protégeront» (Поэтому не станем волноваться: давайте скажем, что это произойдет тогда, когда такое решение примут сами немцы, понимая, что две сверхдержавы защитят нас от них)502.

Однако теперь Миттеран сказал Генщеру, что дело явно пошло. И раз Европа пришла в движение, старые территориальные вопросы проснутся. Кто-то не сможет даже представить себе возврат к 1913 г., и мир может оказаться на грани войны. Является императивом, что воссоединение, когда бы оно ни произошло, должно происходить в сети безопасности все более консолидирующегося Европейского сообщества. Если интеграционный процесс прервется, он боится, что континент может вернуться к дням политики альянсов. И он ясно дал понять Геншеру, что Коль действует деструктивно, выступая в роли «тормоза» ЭВС. Он добавил, что до сих пор Федеративная Республика всегда была мотором европейского объединительного процесса. Сейчас этот процесс замер. И если Германия и Франция не посмотрят друг другу прямо в глаза на саммите в Страсбурге в декабре, другие от этого только выиграют. Тэтчер не только блокирует всякий прогресс в Европе, но и объединится с другими против германского единства.

В отличие от Тэтчер Миттеран принял то, что остановить процесс германского воссоединения невозможно и что на самом деле это справедливо. Но он настаивал, что этот неостановимый процесс должен быть надлежащим образом интегрирован с проектом ЕС. «Европа» не только помогла абсорбировать его укоренившиеся подозрения в отношении немцев, но он также почувствовал, что она дала ему возможность влиять на Бонн: и это было преимущество вливания немецкой марки в единую валюту. А вот у Тэтчер, при всей ее намного большей германофобии, подобного оружия в арсенале не было: она игнорировала Европейский проект и ненавидела единую валюту. На самом деле она все больше отодвигалась на поля европейской политики. Но это не беспокоило британского премьера. В действительности ей, кажется, нравилось оставаться в меньшинстве, если она была убеждена в собственной нравственной правоте503.

В такой вот атмосфере лидеры стран ЕС встретились в Страсбурге 8–9 декабря. Теперь уже Колю, а не Геншеру пришлось разбираться со всем этим – и это не доставляло ему удовольствия. Как он позднее написал в своих мемуарах, он не мог припомнить другой такой «напряженной» и «недружеской» встречи. Он ощущал себя так, словно предстал перед судом504. У всех на уме было только воссоединение. Давние коллеги, которые, казалось, так верили в европейскость ФРГ, теперь оказались в ужасе, что Бонн пойдет собственной дорогой – словно поезд, несущийся вперед все быстрее и быстрее и, быть может, совсем в другом направлении, чем от него ожидали. Коль чувствовал, что весь зал был полон вопросов: можно ли ему вообще доверять? Остается ли ФРГ надежным партнером? Остаются ли немцы лояльными Западу? И только лидеры Испании и Ирландии встретили идею воссоединения Германии с открытым сердцем. Коль чувствовал, что Бельгия и Люксембург могут создать проблемы. У всех остальных имелись свои опасения, и они их не скрывали. Итальянец Джулио Андреотти открыто предупредил о возможности «пангерманизма»; и даже коллега, христианский демократ из Нидерландов Рууд Любберс, не мог скрыть своего недовольства амбициями германского воссоединения505.

На самом деле Коля нервировала Тэтчер. Ее любимым коньком на протяжении обоих дней была «нерушимость границ». Она заговорила об этом в первый же рабочий день, и Коль был ужасно раздражен этим, потому что чувствовал, что ее целью была вовсе на западная граница Польши, а разделение между Востоком и Западом Германии. После ужина при обсуждении текста коммюнике саммита Тэтчер угрожала применить право вето, если принцип «нерушимости границ» ОБСЕ не будет четко упомянут. И Коль вновь потерял самообладание, со злостью напомнив ей, что главы правительств ЕС по множеству случаев подтверждали то, что она сейчас ставит под сомнение: воссоединение Германии через самоопределение в соответствии с Хельсинкским заключительным актом. Тэтчер буквально взорвалась: «Мы дважды разбили Германию! И они опять возвращаются!» Коль прикусил губу. Он знал, что она прямо говорит то, о чем многие вокруг лишь думают506.

Это для него было особенно чувствительно, потому что он знал, что Тэтчер и Миттеран в тот день общались тет-а-тет. Но он не знал, что во время этой встречи она достала из своей знаменитой сумочки две карты, где были отмечены границы Германии в 1937 и в 1945 гг. Она указала на Силезию, Померанию и Восточную Пруссию: «Они займут все, и Чехословакию». Временами Миттеран подыгрывал ей – говоря, например, что «мы должны оформить особые отношения между Францией и Великобританией точно так же, как в 1913 и в 1938 гг.», он также спокойно утверждал, что воссоединение нельзя предотвратить, добавляя «мы должны обсуждать с немцами и уважать договоры», и подтвердил сам принцип воссоединения. Но Тэтчер пропустила все это мимо ушей: «Если Германия будет направлять ход событий, она возьмет под свой контроль Восточную Европу точно так же, как Япония поступила на Тихом океане, и это будет неприемлемо с нашей точки зрения. Другие должны объединиться, чтобы этого избежать»507.

Но они не объединились. Когда коммюнике было опубликовано, стало очевидно, что Франция и Германия держатся вместе, твердо придерживаются и валютного союза, и германского воссоединения. Более того, все, кто изначально сомневался, к ним присоединились.

По вопросу валютного союза ЕС-12 отвергли яростные возражения Тэтчер и сделали новый и важный шаг в направлении создания центрального банка и общей валюты. Они согласились созвать специальную межправительственную конференцию в декабре 1990 г. – после завершения работы по тесной координации экономической политики в соответствии с первой стадией, предусмотренной докладом Делора, намеченной на июль, и после выборов в ФРГ (чтобы угодить Колю). Было очевидно, что недавние перемены в Восточной Европе усилили импульс к европейской интеграции. Миттеран доказывал, что Сообщество надо укрепить, чтобы справиться с проблемой оказания помощи «новым демократиям Восточной Европы по мере их движения к большей свободе и для того, чтобы справиться с растущими перспективами германского воссоединения». Ведомый Францией консенсус оставил Тэтчер в знакомом ей положении единственного оппонента ускоренной интеграции, к которому добавился ее отказ подписать Хартию социальных прав Сообщества, с удовольствием одобренной всеми остальными. Широкая поддержка труда, благополучия и других прав трудящихся рассматривалась как важный противовес сильной ориентации на интересы бизнеса значительной части интеграционной повестки дня508.

В отдельном заявлении лидеры ЕС также формально поддержали идею единого германского государства, но обставили это некоторыми условиями, которые были предназначены не допустить, чтобы германское единство подорвало европейскую стабильность. «Мы стремимся к укреплению мира в Европе, в котором немецкий народ вновь обретет единство через свободное самоопределение. Этот процесс должен пройти мирно и демократично, с полным соблюдением соответствующих соглашений и договоров и всех принципов, изложенных в Хельсинкском заключительном акте, в контексте диалога и сотрудничества между Востоком и Западом. Он также должен быть поставлен в рамки перспективы европейской интеграции». Другими словами, западная интеграция и панъевропейская безопасность, под чем подписались и Соединенные Штаты, были составной частью любого процесса германского воссоединения.

Заявление ЕС не игнорировало «общую ответственность» за тесное сотрудничество с СССР и Восточной Европой в том, что называло «этой решающей фазой в истории Европы». В особенности в нем подчеркивалась приверженность ЕС поддержке экономических реформ в этих странах. В нем также содержалось подтверждение будущей роли Европейского сообщества: оно остается краеугольным камнем новой европейской архитектуры и в своем стремлении к открытости, к обретению будущего европейского равновесия»509.

Коль был невероятно доволен. Несмотря на все возражения, его ставка на «Программу из 10 пунктов» сработала. Теперь, когда Европа и Америка были полностью за него510, казалось, что у него развязаны руки, чтобы вести свою Дойчландполитик так, как он хотел.

***

Сразу по возвращении в Бонн Коль начал планировать детали своей встречи с Хансом Модровым в Дрездене, назначенной на 19 декабря. Но ни один западногерманский канцлер не мог позволить себе воспринимать нечто как должное. И это был урок, следовавший из сорока лет истории, на протяжении которых ФРГ всегда зависела от оккупационных держав, всегда несла на себе бремя гитлеровской эры, всегда ощущала отсутствие суверенитета. Одним из беспокойств было французское объявление 22 ноября о том, что Миттеран посетит ГДР 20 декабря. Почему именно сейчас? Формально поездка была ответным визитом на визит Хонеккера в Париж в январе 1988 г., но Коль был обижен тем, что его – наиболее заинтересованную сторону – обошли. На более глубинном уровне он ощущал, что французский президент был двуличен – обещал поддержку Колю и движению к единству, хотя очевидно помогал слабеющему несостоявшемуся государству ради собственных интересов Франции. Более того, 6 декабря Миттеран встретился с Горбачевым в Киеве для переговоров о Германии и Восточной Европе. Попасть в ГДР до Миттерана было важнейшей причиной для назначения встречи Коль–Модров на день раньше511.

8 декабря взорвалась другая мина. Коль узнал, что послы Четырех держав собираются встретиться в Берлине для обсуждения текущей ситуации. И не просто в Берлине, а в здании Союзной комендатуры, означавшем для немцев центр оккупационного режима в 1940-е гг. и место, которым не пользовались с 1971 г., когда было подписано четырехстороннее соглашение о допуске в город. Советы, судя по всему, пытавшиеся извлечь для себя пользу из саммита ЕС, пригласили на обсуждение на 11 декабря, всего лишь через три дня. Когда старшего французского офицера спросили, а не будет ли Бонн недоволен этой встречей, он ответил: «В этом и смысл ее проведения». Правительство Коля было в ярости; его гнев смирило лишь обещание американцев, что они позаботятся о том, чтобы повестка дня была ограничена одним Берлином, а не стала обсуждением германского вопроса в целом. Что касается того, что произошло в тот день, то американцам потребовалось применить изрядные дипломатические усилия, чтобы нейтрализовать эту довольно грубую русскую уловку придать Четырем державам какую-то формальную роль при решении германского вопроса512.

Поскольку все это произошло через несколько дней после того, как Горбачев набросился на Геншера, то советская демонстрация силы в Комендатуре была предназначена для канцлера, чтобы он предпринял усилия объяснить свои 10 пунктов Горбачеву и ответил на советскую критику. Коль поручил Тельчику набросать личное послание к советскому лидеру, занявшее одиннадцать машинописных страниц и содержавшее очень тщательно подобранные аргументы.

В своем письме Коль объяснял, что его мотивом при подготовке «Программы из 10 пунктов» было стремление прекратить лишь реагировать на события и бежать за ними, а вместо этого начать формировать будущую политику. Он также настаивал, что его речь была сжатой и ее следует понимать в широком международном контексте. Он особенно ссылался на «параллельность и взаимное усиление» процессов в примирении Востока и Запада, так четко проявившееся на Мальте, более тесное сплочение ЕС, как это было согласовано в Страсбурге, и вероятные подвижки в существующих военных альянсах в сторону придания им больше политической формы и на то, что, как он надеется, станет эволюцией процесса ОБСЕ через ее следующую конференцию (Хельсинки-2). Через эти различные процессы, подчеркивал канцлер, и проляжет его путь к единству. Он добавил, что никакого «жесткого графика» нет, как нет никаких заранее предустановленных условий – как ошибочно предположил Горбачев. Более того, эта речь предлагает ГДР варианты и постепенный, пошаговый подход, который обещает взаимное переплетение множества политических процессов. Далее Коль детально изложил все десять пунктов, прежде чем в конце письма сообщить, что он стремится преодолеть разделение как в Германии, так и в Европе «органично». Нет причины, настаивал он, Горбачеву опасаться каких-либо немецких попыток «идти в одиночку» (Alleingänge) или по «отдельной тропе» (Sonderwege), как нет причины опасаться какого-то «отсталого национализма»! В целом, провозглашал Коль, «будущее всех немцев – в Европе». Он доказывал, что они теперь находятся «на историческом поворотном пункте Европы и всего мира, в котором политических лидеров проверят на то, способны ли они и насколько сообща решать проблемы». В этом духе он предлагал, чтобы они оба обсудили положение на личной встрече, и пообещал, что будет готов к встрече с Горбачевым в любой момент, как он того пожелает.

Однако оказалось, что это весомое письмо не возымело никакого эффекта. Вечером 18 декабря накануне своего визита в Дрезден канцлер получил письмо от Горбачева. Коль думал, что это ответ на его послание, но Горбачев затрагивал другие вопросы513. В резком тоне на двух страницах советский лидер упоминал лишь визит Геншера и повторил, что с точки зрения СССР «10 пунктов» – это «ультиматум». Как и ГДР, сказал он, Советы считают такой подход «неприемлемым», видят в нем нарушение соглашений в Хельсинки и также тех соглашений, которые были достигнуты в текущем году. Наконец, сославшись на свою речь в ЦК 9 декабря, Горбачев подчеркнул членство ГДР в Варшавском пакте и статус Восточного Берлина как «стратегического союзника» СССР и заявил, что Советский Союз сделает все для «нейтрализации» всякого вмешательства в дела Восточной Германии514.

Поскольку обо всем этом Коль от Геншера уже слышал, то письмо его всерьез не обескуражило. По письму он чувствовал, что Горбачев находился под влиянием московского визита Ханса Модрова 4–5 декабря. Советский лидер после торжеств 7 октября лично в Восточной Германии не был, и у него не было собственного ощущения ситуации и настроения народа. Попав под влияние Модрова – с его рассуждениями о преобразованном коммунизме, сохранении независимости Восточной Германии и договорном сообществе с ФРГ, – советский лидер, вероятно, постарался выказать свою приверженность ГДР. Так могло выглядеть в том или ином смысле позитивное прочтение письма Горбачева. В более пессимистическом варианте следовало сосредоточить внимание на том, что кремлевское руководство отвергает «темп и конечную цель» германо-германского движения к единству, очевидную озабоченность Горбачева тем, какие «геополитические и стратегические последствия этот процесс может иметь для самого СССР»515.

Это сражение в письмах усилило настрой Коля на использование «окна возможностей» еще до Рождества – принять меры в отношении Модрова и, наконец, самому погрузиться в революцию в Восточной Германии. Ирония заключалась в том, что канцлер Западной Германии с момента падения Стены бывал везде – в Западном Берлине, Польше, во Франции и совсем недавно в Венгрии, но не в самой ГДР. Этот пробел был восполнен утром 19 декабря, когда Коль, Тельчик в сопровождении небольшого круга лиц приземлились в Дрездене. Министра иностранных дел Геншера с ними не было.

Коль был очень тактильным политиком, и он чутко прислушивался к общественным настроениям. Он мог с чувством рассуждать о германском единстве в боннском Бундестаге – как он признавал это в воспоминаниях, – но реальное ощущение этой возможности у него появилось, когда он вышел к толпе приветствовавших его людей в аэропорту Дрездена тем холодным вторничным утром. «Там были тысячи людей, ожидавших меня под красно-черно-золотым флагом», – вспоминал Коль. «И мне вдруг стало ясно: этому режиму пришел конец. Воссоединение приходит!» Спускаясь по трапу, он обратил внимание на еще одну деталь – напряженное выражение посеревшего лица Модрова, встречавшего его. Коль обернулся и пробормотал: «Так и есть. Дело в шляпе»516.

Пока автомобиль с черепашьей скоростью вез их в город, лидеры двух Германий сидели друг напротив друга. Они немного поговорили о детстве: Модров, оставаясь почти неподвижным и сохраняя уверенность в себе, рассказывал о своем рабочем происхождении, о том, как он, получив профессию слесаря, затем защитил диссертацию по экономике в Берлинском университете имени Гумбольдта. Но Коль на самом деле его не слушал. Он во все глаза смотрел на толпы, выстроившиеся вдоль улиц. Ему с трудом верилось в то, что он видел. То же было и с Тельчиком, описавшим эти сцены в своем дневнике: «Целые рабочие коллективы покинули свои заводы – они были в синих рабочих спецовках, и кроме них женщины, дети, целые школьные классы, удивительно много молодежи. Они аплодировали, размахивали какими-то большими белыми полотнищами, смеялись, веселились и радовались. А некоторые просто стояли и плакали. Радость, надежда, ожидание читались на их лицах, но видны были и беспокойство, неопределенность, сомнение». Напротив отеля «Беллвью», где должны были проходить переговоры, стояли тысячи молодых людей, скандируя «Гельмут! Гельмут!» У некоторых в руках были плакаты «Нет насилию» (Keine Gewalt)517.

Коля и его помощников охватило возбуждение. Каждому захотелось поделиться своими чувствами, когда они ненадолго заехали в отель. Все считали, что это «великий день», «исторический день», «неповторимое событие». После всего, что было, официальные встречи уже не вдохновляли. Премьер-министр Восточной Германии – весь напряженный, сидевший опустив глаза – говорил о потребности в экономической помощи и о реальности двух немецких государств, но ни то, ни другое не тронуло Коля. К предложению Модрова сначала создать «договорное сообщество» двух Германий, а потом только обсудить, что делать дальше «примерно через один или два года», Коль отнесся скептически. Он требовал откровенного и реалистичного разговора о сотрудничестве. Но при этом он сказал Модрову, что не может быть речи ни о каких 15 млрд немецких марок и вообще ни о каких суммах, если их обозначат исторически обусловленным термином «компенсация» (Lastenausgleich).

К концу сорокапятиминутного разговора потрясенный Модров понял, что ему придется действовать на условиях, предложенных Колем. Это означало, что ему предстоит отказаться от требования подписать Совместную декларацию с упоминанием «договорного сообщества двух суверенных государств». Канцлер напрочь отвергал всякий разговор о «двух государствах», потому что за этим скрывался риск закрепления статус-кво и создавалась лазейка для сохранения восточногерманского государства. Вместо этого он сосредоточил свое внимание на самом немецком народе и на его праве на самоопределение. Теперь Коль уже был совершенно уверен в том, чего хотели восточные немцы: жить в единой, объединенной Германии518.

После ланча, прошедшего в атмосфере холодности, и пресс-конференции для журналистов канцлер прошел по улице до руин Фрауэнкирхе, разрушенной во время бомбардировки союзников в 1945 г. В своих воспоминаниях Коль пишет, что выступил перед собравшейся толпой экспромтом, однако на самом деле его речь была тщательно подготовлена Тельчиком предшествующей ночью. В сгущавшихся сумерках зимнего вечера Коль взобрался на специально сооруженную трибуну возле почерневших камней церкви XVIII в., ставшей «антивоенным мемориалом» и тем самым местом, где в 1989 г. состоялись первые протестные акции. Оглядел десятитысячную толпу. Многие держали плакаты и баннеры с лозунгами вроде «Коль, канцлер немцев» (Kohl, Kanzler der Deutschen), «Мы один народ» (Wir sind ein Volk) и «Единство сейчас!» (Einheit jetzt)519. Надо полагать, в этой людской массе была немало агентов Штази и даже советских секретных служб; может быть, среди них был и спецагент КГБ в Дрездене Владимир Путин.

С трудом сдерживая эмоции, канцлер начал свою речь медленно, ощущая груз ожиданий. Он передал теплые слова приветствия жителям Дрездена от их соотечественников из Федеративной Республики. Ему ответили восторженными криками. Он показал жестом, что ему есть что еще сказать. Стало очень тихо. Дальше Коль говорил о мире, о самоопределении и свободных выборах. Он немного рассказал о встрече с Модровым и о будущем экономическом сотрудничестве и развитии конфедеративных структур и затем перешел к кульминации. «Позвольте мне сказать здесь, на этой площади, с таким богатым прошлым, что моей целью остается – если позволит это исторический момент – единство нашего народа». Гром аплодисментов. «И, дорогие друзья, я знаю, что мы можем достичь этой цели и что наступит час, когда мы станем вместе работать на это, если будем поступать рассудительно и открыто, с пониманием возможного».

Едва справляясь с эмоциями, Коль продолжил свою речь, предметно повествуя о длинном и трудном пути к этому общему будущему, повторяя основные темы, которые он затрагивал в Западном Берлине за день до падения Стены. «Мы, немцы, не живем в Европе и мире одни. Стоит бросить взгляд на карту, чтобы понять, что изменения здесь повлияют на наших соседей как на Востоке, так и на Западе… Здание Германии, наш дом надо строить под европейской крышей. И это должно быть целью нашей политики». В заключение он сказал: «Рождество – праздник для семьи и для друзей. Особенно сейчас, в эти дни, мы вновь начинаем смотреть на самих себя как на немецкую семью. Отсюда, из Дрездена, я шлю мои поздравления всем нашим соотечественникам в ГДР и в Федеративной Республике Германия. Да благословит господь наше Германское отечество!»

К окончанию речи Коля народ почувствовал покой, оказавшись под внушением силы момента. Никто даже не пошевелился, чтобы уйти с площади. Затем одна пожилая женщина взошла на подиум, обняла его и сквозь слезы тихо сказала: «Мы все благодарим вас»520.

В тот же вечер и на следующее утро Коль говорил со священниками протестантской и католической церкви в ГДР и с лидерами вновь сформировавшихся оппозиционных партий521. Все его встречи в Дрездене ясно показали Колю, что элиты ГДР не разделяют надежд более широкой общественности. Народные толпы в Дрездене не желали никакой модернизированной ГДР, существующей в одиночестве, о чем говорила оппозиция, равно как и некоего обновления старого режима во главе с Модровым и другими переименовавшимися коммунистами (партия ПДС), существующего в некоей конфедерации с ФРГ. Двадцати четырех часов, проведенных среди народа Дрездена, хватило, чтобы убедить западногерманского канцлера в том, что его «Программа из 10 пунктов» уже устарела. В начавшейся гонке со временем все эти «новые конфедеративные структуры», которые он так отстаивал, оказывались слишком тяжеловесными и затратными по времени. У канцлера больше не было намерения поддерживать правительство Модрова – представлявшее собой шаткое, переходное образование, лишенное какой-либо демократической легитимности и лишь пытавшееся оттянуть гибель тонущего судна522.

Внезапно Коль увидел открывшееся «окно возможностей» в самой сердцевине кризиса. Приветствия толп народа Восточной Германии взбодрили его и стали оправданием драматического поступка. Ему предстояло стать машинистом локомотива объединения, и в этом качестве он был готов перевести рычаг ускорения еще на несколько новых зубчиков. К тому же он получил заряд энергии от всеобщего позитивного медийного восприятия своего визита в Дрезден – как дома, так и за рубежом. Общей темой уже на следующий день стало то, что западногерманский канцлер заложил основу для воссоединения и сделал это на земле Восточной Германии523.

Дрезден стал началом подлинного моря изменений в общественном восприятии Коля. Он пошел к людям. Он всегда обращался к восточным немцам со словами «дорогие друзья». Он с очевидным удовольствием купался в обожании масс. Крики «Гельмут, Гельмут!» отражали возникшее у восточных немцев ощущение, что западногерманский лидер стал для них своим человеком. Поскольку все это транслировали по телевидению в обоих Германиях, то очень быстро канцлер со свойственным ему бурным выражением патриотических чувств наполнил немецкие квартиры от Берлина до Кельна и от Ростока до Мюнхена524.

Конечно, подобные приветствия сопровождали и выступление Вилли Брандта на митинге СДПГ в Магдебурге в ГДР в тот самый день. С огромным энтузиазмом встречали и Ханса-Дитриха Геншера в его родном городе Галле и в Лейпциге, куда он вернулся 17 декабря525. Но Коль в Дрездене намного обошел их всех. Очень редко канцлера – часто становившегося объектом насмешек за неуклюжую провинциальность – встречали так восторженно даже в его собственной Западной Германии. Учитывая, что в ФРГ до выборов оставалось меньше года и что германское единство становилось доминирующим вопросом, Дрезден стал самым лучшим завоеванием общественного внимания, о котором канцлер мог только мечтать.

И какого-то международного соперничества тоже не было. В тот самый день, 19 декабря, когда Коль выступал в Дрездене, Эдуард Шеварднадзе стал первым советским министром иностранных дел, который появился в штаб-квартире НАТО526, что стало еще одним символическим сигналом завершения холодной войны. А 20 декабря уже Франсуа Миттеран стал первым лидером из числа западных стран-союзниц, совершивших официальный визит в столицу Восточной Германии, – еще одно событие, соединявшее многих помимо крошащейся Стены527. Но все эти события звучали как легкий шум на фоне большого взрыва, устроенного Колем. Более того, эти инициативы представлялись поразительными только в сравнении с прошлым, в то время как канцлер смотрел в будущее, и все это знали528.

Это стало совершенно очевидным в одно мгновение 22 декабря – в ту дождливую пятницу в канун рождественских праздников, – когда Коль и Модров официально открыли пункты перехода у Бранденбургских ворот. Глядя на людей, праздновавших единение их собственного города, Коль воскликнул: «Это один из самых счастливых дней в моей жизни!» Для канцлера в конце этого памятного года – прошло менее месяца после его речи о 10 пунктах – Дрезден и Берлин на самом деле означали самые приятные воспоминания529.

***

Конец 1989 г., конечно, не был счастливым для всех и каждого. Когда люди в западном мире собрались за рождественским ужином, экраны их телевизоров заполнили кадры последних мгновений жизни Николае и Елены Чаушеску. Абсолютный правитель Румынии на протяжении двадцати пяти лет и его жена были казнены солдатами его армии, которой он еще командовал за несколько дней до этого.

Румыния была последней из числа стран советского блока, которая пережила революционные перемены. И она была единственной, в которой они сопровождались широкомасштабным применением силы в 1989 г.: по официальным данным, 1104 человека были убиты и 3 352 человека ранены530. Только здесь, как и в Китае, были применены танки, происходили масштабные перестрелки. Это отражало природу чрезвычайно персонализированной и арбитражной диктатуры Чаушеску – самой жестокой в Восточной Европе. Отдалившись от Москвы в середине 1960-х гг., Чаушеску остался в стороне и от реформистской повестки дня Горбачева, и от мирного подхода к осуществлению изменений.

Так почему в таком репрессивном полицейском государстве началось восстание? В отличие от других стран блока Чаушеску смог погасить все внешние долги Румынии – но это стало высокой ценой для его народа: он настолько сократил внутреннее потребление, что магазины стояли с пустыми полками, в домах не было отопления и подача электричества ограничивалась несколькими часами в день. Между тем Николае и Елена жили в показной роскоши.

Несмотря на все эти вопиющие репрессии, поводом к их падению стали не социальные протесты, а этнические трения. В Румынии существовало многочисленное венгерское меньшинство: около 2 млн человек из 23 млн населения страны, к которым относились как к гражданам второго сорта. Точкой напряжения стал западный город Тимишоара, где местного пастора и социального активиста Ласло Токеша ожидало выселение. В выходные дни 17–18 декабря около 10 тыс. человек собрались на митинг в его поддержку, декламируя «Свободы! Подымайтесь, румыны. Долой Чаушеску!» Служба безопасности (Секуритате) и армейские части ответили водометами, слезоточивым газом и огнеметами. Шестьдесят безоружных граждан были убиты531.

Теперь уже протесты охватили всю страну, люди вышли на улицы, вдохновленные примером Польши, Венгрии и Восточной Германии. Режим предпринял ответные действия, и появились данные о двух тысячах погибших. 19 декабря, когда Коль был в Дрездене, Вашингтон и Москва независимо друг от друга осудили «жестокое насилие»532.

В Бухаресте Чаушеску, совершенно потерявший ощущение реальности, 21 декабря попытался остановить хаос и выступил перед огромной толпой, что стало телевизионным обращением ко всей стране и миру. С балкона президентского дворца великий 71-летний диктатор выглядел постаревшим, растерянным, встревоженным, постоянно делавшим ошибки во время выступления. Почувствовав это, толпа прерывала его невнятную речь шиканьем, воплями и свистом – в какой-то момент он замолк на три минуты. Как только солдаты и кое-кто из агентов Секуритате начали брататься с демонстрантами на улицах, режим стал рушиться. На следующее утро чету Чаушеску вывезли с крыши дворца на вертолете, но очень скоро снова задержали и, судив судом Линча, расстреляли – или, точнее, всадили в их тела больше сотни пуль. Их окровавленные тела показали нетерпеливым репортерам.

Однако Румыния в 1989 г. стала исключением. Повсюду смена режимов происходила замечательно более мирным образом. В соседней Болгарии Тодор Живков, находившийся у власти 35 лет, дольше, чем кто-либо еще в блоке, был смещен 10 ноября. Мир это едва заметил, потому что СМИ были заворожены падением Стены предыдущей ночью. В любом случае, это был всего лишь дворцовый переворот: Живков был заменен на своем посту его собственным министром иностранных дел Петром Младеновым. И лишь постепенно стала чувствоваться сила народа. Первые уличные демонстрации в Софии начались неделей позже 18 ноября с требованиями демократии и свободных выборов. 7 декабря разрозненные оппозиционные группы сформировали так называемый Союз демократических сил. Находясь под давлением, власти решили пойти на дальнейшие уступки. Младенов 11 числа объявил, что Коммунистическая партия не претендует на монополию на власть и многопартийные выборы состоятся следующей весной. Впрочем, внезапная отставка Живкова не привела ни к какой фундаментальной передаче власти народу, как в Польше, или к появлению радикальной программы, как в Венгрии. Из этого понятен предпочитаемый в Болгарии термин «Перемены». Через несколько недель настоящий динозавр Варшавского договора был тихо отправлен на свалку истории533.

Самой эмблематичной из всех национальных революций 1989 г. была революция в Чехословакии. Чехам из первых рук был известен коллапс ГДР, с тех пор как «трабанты» всех цветов радуги двинулись по их проселкам, а беженцы наводнили Прагу. Но их собственная коммунистическая элита имела бескомпромиссную твердолобую репутацию, и поэтому перемены пришли в страну позже. Лидер партии Милош Якеш отвергал все попытки реформ сверху, по типу Венгрии и Польши. И у этого был свой контекст. Воспоминания о 1968 г., а прошло всего 20 лет, были все еще памятными и болезненными, но их оживили сцены с Берлинской стены 9–10 ноября. Неделей позже, 17 ноября мероприятие в память о чешском студенте, убитом нацистами пятьдесят лет назад, быстро переросло в демонстрацию против режима, разогнанную полицией силой. Это стало искрой. Со следующей недели ежедневные студенческие протесты стали расти как на дрожжах, вбирая в себя интеллигенцию, диссидентов и рабочих, распространяясь по всей стране. К 19-му числу оппозиционные группы в Праге оформились в «Гражданский форум» (в Братиславе – столице Словакии – движение стали называть «Общественность против насилия»), и к 24-му числу они уже вступили в переговоры с коммунистическим правительством, в котором доминировали умеренные, пришедшие к власти после того, как в отставку ушла старая гвардия из окружения Якеша. Двумя ключевыми фигурами оппозиции – каждая по-своему символичная – были писатель Вацлав Гавел, ключевой деятель движения «Хартия 77» недавно освобожденный из тюрьмы, и словак Александр Дубчек, руководитель Пражской весны в 1968 г. Формальные переговоры за круглым столом прошли 8 и 9 декабря. На следующий день Президент Густав Гусак назначил первое некоммунистическое правительство Чехословакии с 1948 г. и затем ушел в отставку534.

От скорости перемен захватывало дух. Вечером 23 ноября Тимоти Гэртон Эш – ставший свидетелем беспорядков в Польше в июне и начала революции в Чехословакии, – беседовал с Гавелом за кружкой пива в подвале любимого паба Гавела. Британский журналист пошутил: «Польше понадобилось 10 лет, Венгрии 10 месяцев, а Восточной Германии 10 недель; вероятно, Чехословакии понадобится 10 дней!» Гавел взял его за руку, улыбаясь своей знаменитой улыбкой победителя, позвал команду видеожурналистов, пивших пиво в том же баре, и попросил Гэртона задать свой вопрос вновь, на камеру: «Если бы это было возможно, то это было бы сказочно!» – вздохнул Гавел535. Его скептицизм совсем не был показным. И в то же время революция заняла пусть не десять, но двадцать четыре дня, а 29 декабря Национальная ассамблея избрала Вацлава Гавела Президентом Чехословакии в священных залах Пражского Града.

На тот момент это было лишь переходное правительство – свободные выборы должны были состояться в июне 1990-го – трансформация на самом деле была поистине глубокой. Она стала «бархатной революцией»: мягкой и тихой, временами даже веселой. По сравнению с Польшей, Венгрией и ГДР политика оппозиции в Праге формировалась любителями, но они смогли научиться на ошибках других, а также на ошибках их предшественников. И что еще более важно: революция в Чехословакии прошла без болезненного экономического кризиса, с которым пришлось бороться правительствам в Варшаве и Будапеште. Таким образом, к Новому году Чехословакия уверенно вышла на дорогу демократии и рыночной экономики536.

Так много всего изменилось за два месяца. В начале процесса в ноябре 1989 г. в Восточной Европе еще были в состоянии видеть будущее для коммунизма, пусть и в реформированных государствах. Но в течение нескольких недель никто уже не сомневался в том, что происходит необратимый упадок. И к концу года «те, кто опаздывал», как Горбачев выразился в Восточном Берлине, уже определенно были наказаны (Чаушеску, Живков и Хонеккер), в то время как те, кто никогда не позволял себе молчать (особенно Гавел и Мазовецкий), заменили тех лидеров, которые их раньше преследовали.

Тот факт, что Горбачев находился над всеми этими разнообразными национальными выходами из коммунизма и при этом не вмешивался, также предоставил Колю больше свободы действий и дал надежду на осуществление его миссии в 1990 г.: подвести обе Германии как можно ближе к единению. Канцлер отразил это в своем новогоднем послании, выразив надежду, что предстоящее десятилетие будет «самым счастливым в этом столетии» для его народа, обещая «шанс на свободную и объединенную Германию в свободной и объединенной Европе». Это, сказал он, «прежде всего зависит от нашего вклада». Другими словами, он напомнил своим соотечественникам немцам – столь долго находившимся под грузом прошлого, – что теперь они получили возможность сформировать свое будущее537.

Но эта новая архитектура не могла быть построена одними немцами. Ледник коммунизма отступал – тая прямо на глазах, открывая путь подымающейся Западной Европе, а застывшая двухблоковая структура Европы времен холодной войны раскололась. Теперь эти части надо было собрать вместе в какую-то новую мозаику, что требовало не только совместных действий, но также творческого участия сверхдержав.

Другими словами, Коль, может, и имел какие-то проблемы в отношениях с Миттераном и особенно с Тэтчер, но все это не были камни преткновения. Когда дело дошло до строительства нового порядка вокруг объединенной Германии, достичь этого можно было, только если работать вместе с Бушем и Горбачевым. Впрочем, оба эти лидера в конце 1989 г. глубоко погрузились в собственные проблемы: как им, пусть и с опозданием, добиться эффективного личного взаимопонимания. И более того, как справиться с очень деликатной проблемой выхода из холодной войны в самом центре Европы.