Читать книгу Жизнь статиста эпохи крутых перемен. История историка - - Страница 7

Люди всегда мучительно размышляли о смысле жизни, искали ответы у мудрецов и в разнообразных учениях – от Будды, Конфуция, Платона до Иисуса, Магомета, Маркса и мыслителей новейших времен. Об этом написано множество книг. А в строительстве «реального социализма» моему поколению не позволили плутать в суемудрии – школа с радио и прессой, приобщив нас к советско-коммунистическим ценностям, упростили и ускорили обретение смысла нашей жизни. Со мной и соучениками это случилось в городе Грозном.

Утром, прорвав зону шипенья нефтеперегонных заводов и удушающую завесу их газов, наш поезд остановился у скромного главного вокзала Грозного. Папа встретил нас и провел к одному из стоявших у вокзала экипажей. На нем по тихим улицам примыкавшей к вокзалу казачьей станицы мы приехали в один из ее домов, хозяйка которого предоставила нам комнату. Меня поразило, что весь двор был садом с невиданным множеством яблок, груш, айвы, винограда. Здесь на два дня, пока родители не получили багажа, нас поселили Чернышевы и Карповы. А затем, погрузив вещи на подводу, мы двинулись за нею на постоянное место жительства – в школу в дальней части Старых промыслов, составлявших один из районов Грозного.

Сентябрьское солнце жарило по-летнему. Возчик вел телегу по проселку, пролегавшему вдоль пригородной железной дороги на север у подножья тянувшихся слева восточных склонов гряды холмов, как потом узнал, Сунженского хребта. Километров через десять, немного не доезжая станции Заградино, мы свернули налево, пересекли рельсы и по улице поселка, а затем по извилистой дороге стали подниматься на холмы все выше. Таня уже в начале пути устала, и родители посадили ее на подводу, а на подъемах несли на руках. Они и я всю дорогу – около пятнадцати километров – прошли пешком с редкими остановками для отдыха.

Чем дальше, тем непривычнее становились окрестности. Довольно крутые холмы были покрыты выжженной солнцем травой. На них не было ни деревьев, ни кустарников. Там и сям стояли нефтяные вышки, на некоторых из которых рабочие бурили скважины, добираясь до нефти. У многих работали насосы, качавшие нефть в трубы, по которым она текла в имевшиеся на склонах большие металлические цистерны. Часть нефти как-то попадала в стекавшие с холмов ручьи, стремившиеся в образовавшиеся в ложбинах нефтяные пруды и в протекавшую в долине речку Нефтянку. Всюду стоял новый для меня запах нефти и никогда не умолкал заунывный скрип насосов.

Мы сильно устали и проголодались. Как в оазис вступили в огороженный штакетником заросший деревьями и кустами двор школы. Ее двухэтажное здание с небольшими пристройками стояло на краю застроенного домами плоскогорья. Это поселение было расположено на 69-м из участков, на которые издавна была поделена вся нефтедобывающая зона. По его номеру оно и называлось – «69-й участок».

Отведенная нам двухкомнатная квартира оказалась на втором этаже школьного здания. К ней вела внешняя лестница. Вошедший попадал в просторный коридор, справа была дверь в наши две смежные комнаты, а в конце его другая дверь открывалась в коридор школьный.

С помощью сторожа-дворника родители до вечера втащили вещи в комнаты, и мы смогли поесть и отдохнуть. Еду стали готовить не на примусе, а на газовой плите, стоявшей в первой комнате, вода поступала из имевшегося там крана. Школьные туалеты на этаже рядом. Вечером включили электрические лампочки. Отапливалась квартира, как и вся школа, батареями с горячей водой. Такого у нас никогда не было: в нашем быту произошла революция! Это вдохновляло, и уже на следующий день родители пошли проводить уроки, а меня отвели в четвертый класс. Через несколько дней для Тани нашли приходящую няню-бабушку.

Школа была неполной средней – семилетней. В ней учились дети не только 69-го, но и соседних участков, на которых не было школ. Учительница и уроки, проводившиеся в классе на том же втором этаже, что и квартира, мне нравились. Трудностей в учебе не было, только почерк не удалось исправить, и он остался некрасивым на всю жизнь. Занятия шли своим чередом. По предметам четвертого класса получал пятерки, кроме четверок за письменный русский, пение и физкультуру.

Однажды весной случилось чрезвычайное происшествие. Когда на уроке вслух читали ранее прочитанный мною рассказ, очень захотелось имевшегося дома компота. Попросился выйти в туалет, а сам проскочил в нашу квартиру, где выпил кружку компота, и не спеша вернулся на урок. Но после всех уроков взволнованные учителя вызвали меня в учительскую. Они выясняли, кто же в мужской уборной не только использовал не по назначению кусок газеты с портретом Сталина, но и оставил его на видном месте. Мне пришлось сознаться, что я выходил пить компот, а в туалет даже не заходил. Идеологическую диверсию расследовали компетентные люди, но обнаружить виновника не удалось, и разговоры велели прекратить.

После уроков читал имевшиеся в школьной библиотеке очень разные книги: Серафимовича, Обручева, Де Костера и других. Пока не похолодало, с увлечением наблюдал за жизнью нескольких крупных муравейников среди зарослей дальнего угла школьного двора, куда никто не заглядывал. Деятельность муравьев была очень интересной и вполне соответствовала описанию в мамином томе Брема.

Мои интересы и круг занятий расширялись благодаря общению с приятелями. Прежде всего, подружился с Сергеем, сыном сторожа-дворника Судакова. Как позже узнал у родителей, Судаков был крестьянином из центральной России и с женой и двумя сыновьями бежал сюда от коллективизации. Жена работала в школе уборщицей. Они были трудолюбивыми и добросовестными. Их старший сын уже заканчивал нашу школу, а Сергей был старше меня на два года и учился со мной в одном классе. Мы с ним подружились, но дома его загружали работами по хозяйству и не одобряли наших игр как занятия «дармоедов».

Вместе с другими одноклассниками спускался в промытые бурными весенними ручьями глубокие овраги, где было множество мышей, лягушек и ужей, встречались гадюки. Катался на стальных тросах, обеспечивавших работу насосов на нефтяных скважинах, на их поднимавшихся и опускавшихся ящиках с балластом – булыжниками. Познакомился с близлежащим автоматическим центром, в котором мощный электродвигатель обеспечивал вращение сложной эксцентрической системы колес, ритмично натягивавших и отпускавших тросы, протянутые через косогоры и овраги к двум-трем десяткам насосов. Эта умная система, как узнал позже, была изобретена местным мастером и построена для возрождения добычи нефти в 20-х годах, когда индивидуальных двигателей для насосов не хватало. Ходил гонять мяч и играть в чапаевцев и челюскинцев к приятелям-одноклассникам в примыкавший к школе поселок.

Поселок состоял из десятка длинных кирпичных одноэтажных корпусов – примитивных прообразов ныне нам известных таунхаусов. В корпусах было электрическое освещение и центральное отопление, но не было канализации. Каждая двух- или трехкомнатная квартира имела отдельный вход, но кухни с газовыми плитами и водопроводом, а также уборные были общественными и стояли между корпусами. В поселке имелся магазин, в котором продовольствие, одежду и обувь продавали уже без карточек, но ассортимент оставался бедным. Наше привычное скромное питание подкреплялось сухими фруктами. А у части жителей поселка имелись куры, свиньи, козы и даже коровы. Некоторые продавали яйца, молоко, а иногда и мясо соседям, знакомым. Родители покупали у них, прежде всего у Судакова, молоко, а изредка яйца и мясо, которых не было в магазинах.

Всю живность хозяева держали в самодельных сарайчиках – катухах, выстроенных в стороне от жилья – на западной окраине плато. С ребятами ходил туда не только поглядеть на животных – зимой на снегу можно было найти следы волков. В голодные и холодные ночи их вой был слышен на фоне неумолкающего скрипа нефтяных насосов. Еще замечательнее было то, что от катухов в ясную погоду был виден почти весь главный Кавказский хребет с Казбеком и Эльбрусом. Именно там «как-то раз перед толпою соплеменных гор у Казбека с Шат-горою разгорелся спор» Величественная картина помнится мне до сих пор. Жаль, что ни тогда, ни позже не сфотографировал ее.

В поселке функционировали бесплатная общественная баня и Дом культуры. В Доме культуры выступали самодеятельные и заезжие артисты, демонстрировали кинофильмы, проводились торжественные собрания и пионерские слеты. Даже мне случилось декламировать стихи с его сцены. Запомнился яркий фильм «Веселые ребята».

Все здания были выстроены для рабочих дореволюционными владельцами промыслов, которых никто не вспоминал. Теперь в этом далеком уголке ощущался пульс жизни страны, и велась советская социализация населения, в том числе школьников.

Раз или два в месяц мы всей семьей отправлялись в город навещать Чернышевых. Они жили в двухкомнатной квартире в большом многоквартирном одноэтажном доме на углу главного рынка и улицы Р. Люксембург. В последний день пятидневки сразу после уроков по дороге и тропинкам мы проходили три километра к станции пригородной железной дороги Заградино. Садились в один из старых двухосных вагонов, и такой же старый паровоз минут за сорок доставлял состав на станцию Грознефтяная. Из нее мы выходили прямо на улицу Р. Люксембург, и, пройдя несколько кварталов, попадали к Чернышевым.

Нас ждали и вкусно кормили. Отмечались семейные праздники. Иногда взрослые отправлялись в театры, оставляя Таню и меня читать и укладываться спать. А во второй половине выходного дня обратным порядком мы возвращались домой. Но подниматься на холмы было труднее, особенно в сырую погоду. Местами была непролазная грязь, и Таню родителям приходилось нести на руках.

Чернышевы навестили нас на 69-м участке всего два раза. А однажды появился у нас Николай Чернышев с гитарой. Он приехал из Ростова в отпуск и намеревался пожить у нас неделю. Был в форме водника, весело представлялся: «Мы моряки с Дона-реки» и пел под гитару «По морям, по волнам, нынче здесь, завтра там», о Мурке в кожаной тужурке и другие никогда не слышанные мною песни. Я был в восторге.

Через день он попросил меня показать дорогу к Дому культуры. Вечером меня с собой не взял, а пошел с гитарой и вернулся поздно. Следующим вечером он опять отправился туда, но скоро возвратился с синяками и разбитой гитарой. Николай не жаловался, но было ясно и досадно, что его не оценили и обошлись с ним некультурно. На следующий день, к моему огорчению, он уехал к Чернышевым.

Мне нравилось, что здесь осенью долго было тепло, зима оказалась короче и мягче, чем в Ново-Александровской, весна наступала раньше и была нежнее, а лето – долгим и очень жарким.

* * *

Летом родителей перевели в другую школу, и мы переехали на 36-й участок. Это поселение было гораздо крупнее 69-го и располагалось ниже – на пологом склоне вблизи уже известной нам станции Заградино. Между ним и примыкавшими к нему поселками находились учреждения и основные магазины Старопромысловского района города, а также полная средняя школа, в которой теперь работали родители и мне предстояло учиться.

Семья получила двухкомнатную квартиру в одном из кирпичных примитивных таун-хаусов. В ней было электричество, батареи центрального отопления и радиоточка. Входили в нее через высокую открытую веранду, под которой имелась дверь в просторный подвал. В первой комнате был выгорожен угол для посуды и рукомойника, но без водопровода и канализации. Большие газовые плиты и водопровод имелись в двух общественных кухнях, стоявших перед корпусом. Там все жильцы 18-ти квартир готовили себе еду и стирали белье. Пониже за кухнями стоял общественный туалет, который даже в темноте легко было найти по запаху хлорки.

Еще ниже за параллельным корпусом и дорогой находился большой парк с аллеями. В нем преобладали акации, и в пору их цветения стоял крепкий головокружительный аромат, перебивавший запах нефтепродуктов. Там было здание клуба имени действовавшего в годы революции Пролетарского батальона – «Пролетбата». В здании имелись библиотека и кинотеатр.

Вокруг было много других корпусов и иных жилых зданий, электроподстанция, транспортное хозяйство с конюшнями, крупная мастерская со станками для ремонта всяких машин и пруд, наполненный нефтью. Справа от корпусов повыше на косогоре стояли ряды сараев с козами, свиньями и коровами.

Тропинки от нашего корпуса влево мимо пруда и другой группы домов вели к школе. В ее первых семи классах учились дети из соседних поселков, а в старших – со всех Старых промыслов. Большое кирпичное двухэтажное здание школы стояло на склоне холма над проходившей мимо дорогой, мощеной булыжником. Из-за угрозы оползней здание школы было стянуто стальными тросами. Слева к школе примыкал плац для построений и физподготовки. За ним находилась большая бесплатная общественная баня.

На 36-м и прилегавших к нему участках (особенно в низине у железной дороги) не имелось нефтяных вышек – скважины были исчерпаны и заброшены. Некоторые дороги замощены булыжниками, а поселения застроены зданиями разного типа. В двухэтажных зданиях располагались райком ВКП(б), райисполком, управление промыслами, поликлиника, типовой, как на 69-м участке, клуб.

Находившийся рядом поселок Нефтемайск состоял из выстроенных для служащих прежними владельцами промыслов двухэтажных коттеджей. Они были превращены в коммунальные квартиры. В кухнях имелись газовые плиты, но ванны, водопровод и канализация давно не действовали, и возрождать эту буржуазную роскошь никто не собирался – рядом с коттеджами были устроены водопроводные колонки и туалеты.

Другие поселки состояли из примитивных таун-хаусов и кирпичных бараков, но – все же с отдельными входами в каждую квартиру. У многих квартир под окнами были небольшие садики с двумя-тремя фруктовыми деревьями, кустами и грядками овощей.

Некоторые соседние крупные поселения – Старый поселок, Собачевка – были застроены только частными мазанками и саманными домиками. Отапливались они печками, а из удобств имели только электричество. Во дворах и хлевах блеяли овцы, мычали коровы, лаяли собаки, а над трубами домиков вился дым.

В поселках имелись магазины, торговавшие простейшими продовольственными товарами, одеждой и обувью. Хлеба, масла, сахара всегда не хватало, и поэтому продажа в одни руки была ограничена, некоторые виды продовольствия продавались по талонам, и обычно покупатели выстраивались в длинные очереди. Поодаль, у станции Заградино, по утрам возникал базарчик, где у местных жителей можно было купить молоко и простоквашу, яйца и курицу, а летом еще и всякую зелень, овощи и фрукты. За более серьезными покупками приходилось ездить на пригородном поезде в город. Такие условия существования для основной массы населения были нормой, которая после голода нам и многим другим казалась благополучием.

За пригородной железной дорогой, пролегавшей у подошвы Сунженского хребта, до параллельной гряды Терского хребта – на четыре-пять километров – простиралась долина. По ней извивалась почти пересыхавшая летом грязная река Нефтянка, где-то у города впадавшая в Сунжу.

В нескольких километрах от Заградино виднелись домики и сады станицы сунженских казаков Первомайской, которую чаще называли по-старому – Василевкой. Селяне работали на полях, виноградниках и бахчах своего колхоза. Туда вели проселок и тропинки, на которых никогда не было оживленного движения: станичники жили обособленно.

Правее возвышались трубы, водоохлаждающие пирамиды градирен и корпуса мощной ТЭЦ, снабжавшей электричеством не только Старые промыслы. Там же за кирпичной оградой находились одноэтажные корпуса большой Третьей совбольницы. Этот поселок называли Турбиной. От 36-го участка к нему протянулось оживленное шоссе, по которому всегда ехали машины и шли пешеходы. Дальше долину занимали поля и виноградники пригородного совхоза, а у самого города близ железнодорожной станции с загадочным для обывателей названием Катаяма располагался аэродром.

В предвоенные годы у меня постепенно сложилось представление о населении Старых промыслов да и всего Грозного. Город и промыслы выросли вокруг крепости и казачьей станицы за счет переселенцев из дальних мест, а не аборигенов. Основная масса населения была занята добычей и переработкой нефти, работой по производству и ремонту нефтяного и энергетического оборудования и на транспорте, часть служила в различных административных и хозяйственных учреждениях. Существенных социальных различий не было. Богатых и нищих не встречал. Но большинство жило очень скромно, многие – бедно. Прослойка служащих – инженеров, врачей, учителей, работников культуры и административных учреждений была малочисленной и обеспеченностью не выделялась.

Конфессиональные различия мне тоже были почти незаметны. Оставшаяся в городе единственная православная церковь мало кем посещалась. О мечетях или иных молельных домах ничего не слышал. Говорили только, что мусульмане молятся, отрешаясь от всего окружающего, по несколько раз в день там, где их застает час молитвы. Но я их за молитвой не видел.

Этническое разнообразие населения мною почти не замечалось и не осознавалось. Всюду преобладали русские. Заметны были армяне и разноплеменные дагестанцы. Совсем немного было евреев, греков, осетин и грузин. Жило несколько приехавших на нефтепромыслы и обрусевших немцев и шведов. Встречались китайцы и корейцы. Они ходили с корзинами или инструментами, продавали детские игрушки, скупали старье, точили ножи и ножницы, паяли чайники, вставляли стекла и т.п. Но вскоре исчезли. Говорили, что их выслали как японских шпионов.

Чеченцев на Старых промыслах, да и в городе – столице Чечено-Ингушетии – жило удивительно мало, а ингуши встречались совсем редко. Здесь чеченцы имели мазанки или саманные домики с катухами. Только немногие в результате политики коренизации – выдвижения лиц коренного населения – занимали некоторые руководящие посты и имели квартиры.

Чаще и больше всего чеченцев и ингушей можно было встретить на центральном базаре города, куда они из аулов привозили на продажу разнообразную сельскую продукцию. Нередко видел, как чеченец средних лет, в огромной кавказской папахе, какая бы ни было жара, в серых галифе и гимнастерке, в мягких сапогах, подпоясанный наборным поясом, с красивым кинжалом шествует по тротуару к базару. На четыре-пять шагов позади идут две-три женщины в черных мешковатых длинных платьях с платками, закрывающими почти все лицо. Они несут огромные мешки с овощами, фруктами, орехами и другой сельской продукцией. Это, говорили, его жена и ее «сестры» – младшие жены.

О жизни чеченцев и ингушей в аулах основная масса городского населения почти ничего не знала. Из горожан редко кто туда ездил. Конечно, всюду в аулах имелись органы советской власти. Через них партия добивалась изменений в жизни чеченцев и ингушей. Эти народности тогда не претендовали на гегемонию в республике и ее нефтяные богатства. При общности религии связи между аулами оставались слабыми, и рознь родовых общин затрудняла осознание национальной общности. Однако население аулов, вопреки советским законам, сохраняло и отстаивало свой соответствующий шариату традиционный образ жизни.

Ломая их уклад, органы администрации и НКВД расправлялись с «кулаками» и не признававшими никакой власти вооруженными абреками. Как узнал много позже, только в 1937–1938 гг. было репрессировано 3% жителей республики, большую часть которых расстреляли. Жители аулов отвечали массовыми волнениями и вооруженными выступлениями. Их подавляли, замалчивали и в городе о них были только неясные слухи.

В нашей школе учились дети почти всех живших в городе народностей. Чеченцев было только четверо – братья Ижаевы. Он жили в большом родительском доме в Собачевке. Говорили, что их отец имеет орден за заслуги в Гражданской войне и стада овец, которых пасут в горах родственники. Ходили братья в школу и из школы в папахах, следуя один за другим по старшинству. Были дисциплинированнее, чистоплотнее и аккуратнее большинства. Ими интересовались многие ребята, но они вели себя сдержанно. И никакой межэтнической неприязни, тем более розни среди учащихся не было. Но в старших классах продолжали учебу почти только русские. Наверное, в местных чеченских и ингушских семьях были и дочери, но их я не видел ни в школе, ни на улице.

* * *

В формировании моего отношения к людям огромное значение имела семья и ее связи. Уклад семьи, как и большинства жителей старопромысловских поселков, был прост. Утром к исполнению по радио гимна – Интернационала – почти все, кто не болен, уже были на ногах, и ложились спать к концу радиовещания. Дети – Таня и я, не были исключением. У нас с нею из-за разницы в возрасте, кроме любви к чтению, было мало общих интересов, а ее встревание в мои самодеятельные занятия иногда вызывало конфликты. Получая шлепки и тумаки, родителям она не ябедничала.

Иногда Таню на неделю отвозили к Чернышевым, а вскоре стали ежедневно отводить в детский сад. Там в отношениях со сверстниками она сочетала стойкость с удивлявшими меня непротивлением злу и готовностью пострадать за правое дело. Когда в детсаде мальчик потребовал у нее игрушку, угрожая насыпать песок в ухо, она сказала: «Сыпь, но игрушку не отдам». Он насыпал, игрушку не получил, а ухо пришлось лечить. В 1939 г. Таня пошла в первый класс. Ее интересы расширились, она обзавелась подружками, и наши взаимоотношения улучшились.

С 1937 г. у нас жила Лена Кривогузова – двоюродная сестра, которая училась в старших классах. Нашего отца, как и мы, она называла папой, а маму – «мамой Соней». С нею у меня было полное взаимопонимание, и каждый занимался своими делами. Она выросла стройной, красивой и училась прилежно. Закончив десятилетку отличницей в 1940 г., поехала учиться в Харьковский медицинский институт.

Родители работали в школе в двух сменах. Обычно уходили туда утром и возвращались только к вечеру. Они влияли на нас не столько поучениями, сколько своим примером.

Мама тогда была еще молода – в 1940 г. ей исполнилось только 40 лет. У нее было миловидное загорелое лицо с карими глазами. Длинные темные волосы всегда заплетались и укалывались большим узлом, как у женщин на греческих амфорах. Никаких украшений и косметики. У нее была пара платьев. В 1937 г. к окончанию ею института на заказ сшили темный английский костюм. Затем вместо изношенного синего купили новое пальто. Во всякой одежде она была стройной и стремительной. Дома и в школе строго отчитывала нарушителей порядков, урезонивала, никогда не повышая голоса.

В школе мама стала организатором и заведующей кабинетом естествознания и химии, в котором имелось все необходимое для лабораторных работ учащихся. Она выписывала и читала несколько научных и популярных журналов по своим предметам, вникала в происходившие тогда научные дискуссии, объясняла их ученикам. Была восхищена новейшими достижениями химии, ее возможностями, стремилась продемонстрировать их учащимся. Рассказывала об открытиях Дарвина и Менделеева, исследованиях Вавилова, достижениях Мичурина и о Бербанке, выведшем грейпфруты. Любила и выращивала всюду – дома и в школе – разнообразные цветы, фикусы, пальмы и другие экзотические растения. Благодаря ее заботам у нас дома появились и проживали огромный кот, с которым играли мы с Таней, и ласковый коричневый сеттер – Искра. Соседу – буровому мастеру и заядлому охотнику Башлыкову родители позволяли брать Искру на охоту, где однажды она загадочно погибла. Говорили, будто охотник ее застрелил за непослушание. Отец с ним объяснялся, но мне ничего не сказал. Мама и я были очень огорчены.

В 1936 г. она стала одной из двух женщин, аттестованных в Грозном Наркомпросом преподавателями полной средней школы, о чем получила грамоту, подписанную наркомом. А в следующем году закончила Ставропольский пединститут. Ее приглашали туда в аспирантуру, но на новый переезд и даже временное уменьшение заработка семья не решилась. Родственники гордились ею. На вечеринке в честь ее успехов отец и Павел Михайлович спели ей величальную и «Ночевала тучка золотая на груди утеса-великана». Она со слезами вспоминала то счастье будучи в возрасте 95 лет в 1995 г.

Мама вела домашнее хозяйство и по утрам, и по вечерам – до или после школы выполняла всю домашнюю работу: делала покупки, готовила, убирала, стирала. Если требовалось, бралась за любое дело: шила, вязала, лечила.

Вставая раньше всех, она бежала на базарчик за банкой свежей простокваши, а затем на общей кухне жарила оладьи и кипятила воду. Оладьи с простоквашей составляли наш обычный завтрак, завершавшийся выпивавшимся залпом стаканом чая, кофе с молоком или компота. Картофель стоил дороже и его мы ели мало, а яйца еще дороже и в нашем рационе вовсе были редкостью.

Раз в два-три дня мама успевала сварить кастрюлю обычно постного борща для обедов. Только осенью Судаков, с которым мы не теряли связи, продавал нам немного свинины или телятины. Кроме того, раз или два в три месяца она покупала по живой курице, разделывать помогали соседи. Только тогда борщи и овощи, макароны или каши были с мясом. Летом ели много зелени, овощей и фруктов, часть из них мама успевала консервировать или сушить. У соседей, имевших корову, утром покупала нам полуторалитровую бутыль молока, которую мы (в основном я) ежедневно опустошали.

Нас – детей – хозяйственными заданиями мама не загружала: только убери за собой да купи то или это. Дети обедали после возвращения из школы самостоятельно, разогревая приготовленную мамой еду на общей кухне, а родители – ближе к вечеру. Иногда я по своей инициативе подкреплялся луком с хлебом и подсолнечным маслом или поджаривал на этом масле помидоры с луком. Лучшего я не знал, и такое питание казалось мне прекрасным, хотя родители помнили лучшее и имели иное мнение.

Как и у мамы, наши одежды были простыми. У папы кроме смены белья имелись один костюм, пара брюк и рубашек. Нарядов ни у Тани, ни у Лены не было. Я ходил в коротких штанишках и мечтал о брюках, которые мне впервые сшили только к восьмому классу. Обувью всем служили парусиновые туфли, а зимой – ботинки.

Мама была так загружена, что не имела возможности оглядываться, раздумывать и рассказывать о прошлом. В те годы только мало-помалу в основном у тети Поли удалось выведать, что родилась мама в 1900 г. и росла с сестрой Пелагеей и братом Дмитрием в семье своих родителей – Гавриила Петровича и Анны Яковлевны Макеевых в Волчанске. Весной 1917 г. она закончила там частную женскую гимназию Ребиндеров, в том же году умерла их мать. Тетя вспоминала, что гимназистки весело и шумно приветствовали отречение царя как начало свободы.

Затем она полтора года проучилась в сельскохозяйственном институте в Харькове. Вместе с подругой жила на квартире на Сумской улице в семье булочника-немца, заодно осваивая немецкий язык. Видела там переход власти в городе из рук в руки, аресты и расстрелы на улицах. На каникулах в конце лета 1919 г. вернулась в Волчанск. В окрестностях города на глазах ее и Пелагеи с мужем Павлом бандиты «зеленые» застрелили сестру Павла – Зину и схватили Дмитрия – брата Сони и Поли.

Дмитрия бандиты утащили в лес. Он до войны учился в Петербурге в Лесотехнической академии. Добровольцем пошел на фронт и в боях заслужил звание поручика. Участвуя в наступлении Добровольческой армии Деникина, был ранен и получил отпуск для долечивания в Волчанске. По просьбе Гавриила Петровича комендант Волчанска послал солдат, которые обнаружили тело Дмитрия. Его вместе с Зиной похоронили неподалеку от могилы Анны Яковлевны.

Снова вернувшись из Харькова в Волчанск к рождеству, Соня не застала семьи, которая уехала вместе с отступавшей Добровольческой армией. В городе хозяйничала Советская власть. Соню забрали в Чека. Ее выспрашивали о местонахождении отца. Убедившись, что она ничего не знает, сказали, что его уже расстреляли, и отпустили. Мать Павла – решительная Матрена Трофимовна, на которую Гавриил Петрович оставил дом, была уверена, что чекисты снова заберут Соню, и организовала ее побег из Волчанска.

Надежный возчик Макеевых нагрузил подводу мешками с пшеницей, среди которых сделал укрытие для Сони. Она забралась туда, и возница провел подводу через проверку вооруженным патрулем красных, сказав, что везет зерно на мельницу. Он привез Соню в село неподалеку от Харькова, на мельницу, которая принадлежала племяннику Гавриила Петровича – Игнатию Павловичу.

Когда Игнатий Павлович получил весть, что Гавриил Петрович с семьей добрался до Екатеринодара, он подготовил Соню к сложной поездке к родным и с нею направил туда свою младшую сводную сестру Катю, поручив им шубы и чемоданы с ее ценностями. При пересадке в Ростове шестнадцатилетняя Катя отказалась посидеть с вещами, пока девятнадцатилетняя Соня разыщет нужный поезд. Искать его вдвоем, таская с собой тяжелые шубы и чемоданы, у них не было сил. Все вещи они сдали в камеру хранения, откуда спустя пару часов им выдали лишь пустые чужие чемоданы. Вместе с вещами пропали и царские золотые червонцы, зашитые в подкладку одной из шуб. Чекисты станции, к которым они обратились, найти ничего не смогли, только посадили их на эшелон, отправившийся в Екатеринодар. Там их отца уже не было, но беженкам дали его адрес в Кавказской.

Воспитывалась мама православной, но работа в детдоме и советской школе, а также советское естественно-научное образование сделали ее атеисткой. Высшей ценностью для нее было благополучие семьи, которую она берегла самоотверженно. Чтобы обеспечить благополучие близких, она трудилась с природной макеевской выносливостью и энергией в соответствии с установками властей, оставляя в стороне непонятные превратности политики. Потрясенная собственными признаниями «врагов народа» на больших судебных процессах, мама однажды с болью сказала: «ведь они все имели, чего же они еще хотели?» Этим признаниям она верила, а других серьезных мотивов поведения, кроме обеспечения близких всем необходимым, она, видимо, не представляла. Да и задумываться о зигзагах внутренней и внешней политики ей было некогда.

При всем том революция, произошедшая в годы завершения формирования ее мировоззрения, дала ей уверенность в безграничных возможностях преобразования общества, природы и каждого человека. Мама настойчиво, но терпеливо, избегая препирательств, изобличений и конфликтов, добивалась казавшихся ей нужными перемен в поведении детей, учеников и других окружающих беседами, добротой и помощью. Этим она стала заниматься в детдоме для беспризорников в Кавказской, где ей пришлось начинать работу, и видеть, как она рассказывала, много детских бед и пороков. Она всегда самоотверженно заботилась о папе, обо мне, Тане и Лене, принимая на себя все наши трудности. Была очень отзывчива на нужды не только родственников, но и всех окружающих – соседей, сослуживцев, спешила им на помощь. Всегда стремилась найти способы сделать больше посильного, не уклонялась от любого дела. При этом никогда не сетовала и никому не жаловалась ни на бедность, нехватку сил и времени, ни на ослабленное голодовкой и напряжением здоровье. В самые трудные годы не видел ее усталой и отдыхающей, тем более – унылой или плачущей.

Папа имел иные достоинства и недостатки. Он был шатеном немного выше среднего роста. Имел четкие правильные черты лица и внимательные серые глаза. До своих пятидесяти лет, исполнившихся в 1941 г., оставался статным, носил простую аккуратную одежду. Держался всегда с достоинством и ходил размеренным шагом. Обычно говорил обдуманно, выражал мысли четко и обладал каллиграфическим почерком. Изредка, кем или чем-либо возмущенный, взрывался и высказывался резко, категорично и громко.

Папа стремился сохранять независимость мышления и поведения. Высшими ценностями считал честность и справедливость. Болезненно переживал отступления от них в непосредственном окружении. О людях судил только по их личным свойствам, по образованности и по достигнутому честно, собственными силами. Зависть была ему чужда. При этом он никому вполне не доверял, кроме, пожалуй, четы Чернышевых.

Отец говорил, что уже в юности утратил веру в Бога и укрепился в атеизме благодаря общественным дискуссиям 1920-х годов. Говорил, что достаточно прочесть Библию, чтобы стать атеистом. Мне он растолковал, что не Бог создал людей и все окружающее, а люди придумали богов, мифы и религиозные учения для объяснения еще не понятного, оправдания своих устремлений и объединения для достижения общих целей. При этом уважительно, без враждебности относился к любой религии. Он был убежден, что с накоплением знаний понимание всего сущего углубляется и расширяется. Был солидарен с убеждением мамы в безграничных возможностях изучения и переустройства природы и даже людей, хотя полагал, что это намного труднее, чем казалось маме.

Большое значение придавалось папой образованию и роли учителей. С горечью сетовал, что образованность все еще недооценивается и социальное положение учителей принижено. Но во все-охватывавших общественных организациях был пассивен. Его отношение к ВКП(б) постепенно изменялось от настороженного к сдержанному. Только после начала Отечественной войны на мой вопрос, вступит ли он в ВКП(б), ответил, что вступит, если его пригласят и объяснят, зачем это нужно.

Папа прошел необходимую аттестацию и получил право преподавать математику в старших классах. Уроки вел артистично, умел и постановку задачи, и ее решение подавать как поиск и открытие. К ученикам был требовательным.

Дома больше всего занимался своей любимой математикой: решал интересные задачи, готовил задания, проверял контрольные работы или размышлял, вышагивая по комнате. В его жизни и в стране продолжало происходить многое, требующее обдумывания. Судя по его виду, размышления были горькими, но ими он ни с кем, даже с мамой, не делился.

Он стремился дать детям хорошее образование и немало внимания уделял урокам и увлечениям детей – моим, Татьяны и Лены. Однажды мне никак не удавалось придумать и нарисовать себе герб для игр в рыцарей. Спросив, чем я озадачен, он сказал: «Да у тебя есть герб», и нарисовал орла с короной, прикрытого щитом с тремя перекрещенными палицами, а также девиз: «Добро и воля». Я не считал палицы лучшим оружием, но герб и девиз использовал, не спросив, откуда они и что значат. «Цыплак!», – воскликнули ребята, увидев на нарисованном гербе голую шею и тощее крыло орла. Так и оказался я в наших рыцарских турнирах то бароном, то герцогом Цыплаком.

Папа научил меня играть в шахматы, которые очень уважал, и поддерживал мое увлечение ими. По моим просьбам покупал конструкторы, коньки, фотоаппарат, велосипед, приносил на время из школы телескоп, был инициатором обучения игре на скрипке, что, к сожалению, не получило развития. Так же заботливо относился он к потребностям и увлечениям дочери и племянницы. За все мои школьные годы лишь несколько раз резко отчитывал меня за недостойное поведение. Однажды даже взялся за ремень, но я убежал и вернулся, когда он уже успокоился.

Папа нередко рассказывал о случаях из своей жизни и происшествиях со знакомыми. Этими рассказами доказывалась необходимость честности, добросовестности, трудолюбия, благожелательности и опасность пороков, в частности, пьянства и азартных игр. Сам он не избегал пива, вина, водки, но употреблял их изредка и мало, никогда не был пьян, а карт в руки не брал, даже для игры в «подкидного». Им рассказывались анекдоты, высмеивавшие глупость, невежество, спесь, наглость, зависть. В некоторых из них задевались попы и появившиеся тогда полуграмотные учителя-чеченцы.

В кругу близких отец любил поговорить о своей принадлежности к кубанским казакам и об их традициях. Но претензии на казачью исключительность ему были чужды. Он мало сообщал о своей матери, а о своем отце, умершим, когда папе было три года, рассказывал в основном с ее слов. Говорил еще, что мать его отца, основавшая постоялый двор, была имеретинкой. Как она попала в Кавказскую и оказалась в казачьем сословии, он не объяснял.

Много позже тетя Поля рассказала, что потерявшая родных и дом в результате вторжения турок юная имеретинская дворянка приехала в Кавказскую с войсками, вернувшимися с турецкого фронта. От молодого офицера родила внебрачного сына. Со временем, обзаведясь постоялым двором, она обвенчалась со своим работником – хромым казаком-бобылем Кривогузовым, ставшим отчимом ее сыну. Тетя Поля поведала и о том, о чем папа не говорил ни слова: о его первой жене и о наследстве из зарубежья, полученном им через генерала Неврева в Ростове в 1913 г., и невесть куда девшимся8.

Отец не без гордости говорил, что, отбыв в 1912 г. обязательную казачью службу – всего девять месяцев под началом станичного урядника, – больше никогда ни в чьих войсках не служил и в войнах не участвовал. Как это ему удалось, не объяснял. О революции и гражданской войне никогда ничего не говорил. Упоминал как ужасный лишь случай, когда при артиллерийском обстреле станицы снаряд разнес на соседнем дворе сарай, в котором, к счастью, никого не было. Прямых связей со своими двоюродными братьями в станице Кавказской не поддерживал, но изредка узнавал об их жизни от земляков, проживавших в Грозном.

Папа любил и хвалил русскую народную музыку, особенно пение, а также театр – драмы и оперы. В разговорах обнаруживал знание ряда произведений Л. Толстого, А. Чехова, Ф. Достоевского, Н. Лескова, А. Куприна, А. Островского, а сочинения советских авторов, даже шолоховский «Тихий Дон», не читал, и кинофильмов почти никаких не смотрел. После просмотра фильма «Учитель» он был так возмущен унижающей учителя трактовкой его роли в жизни, что от приглашений в кино стал отмахиваться без объяснений.

Всюду, кроме уроков, отец много курил. Предостерегая меня, он рассказывал, что курить начал с шести лет и однажды курение с приятелями стало причиной пожара – сгорел стог сена. Несмотря на протесты мамы, он задымлял квартиру, превращая нас в пассивных курильщиков. Наверное, для меня это было профилактической прививкой, навсегда исключившей мой интерес к курению. Из-за курения папа сильно кашлял. Я до слез огорчался, боясь его смерти. Но к врачам он не обращался, и в больницу попал лишь однажды: в 1940 г. ему сделали незначительную операцию.

Домашним хозяйством отец не занимался. Он только сдерживал маму от трат на питание, чтобы купить нужные семье вещи, и сам делал серьезные покупки. Предоставив маме нести нелегкое бремя домашнего хозяйства, папа очень ценил и не скупился на похвалы приготовленным ею блюдам, ее заботам о ремонте одежды, здоровье и быте всех нас. Он молчаливо поддерживал мамину работу, учебу и даже общественную активность, от которой сам воздерживался.

Родители всегда были взаимно внимательны, уважительны и нежны. Конечно, между ними возникали расхождения по семейным делам, но явных ссор мы никогда не видели и ничего о них не слышали. Думаю, они любили друг друга каждый по-своему, и в заботах о семье, детях их объединяло общее понимание императива советской действительности: работа в соответствии с установками власти.

Выписывали и просматривали газеты «Правда» и «Грозненский рабочий», слушали радио. Никогда никаких суждений, расходящихся с партийными оценками происходящего, не выражали. Но и одобрений официальной политики не высказывали. Очевидно, многое они не могли понять, особенно коллективизацию и массовые репрессии, в частности, аресты известных им местных работников. Конечно, у отца обо всем были свои суждения, но он их никогда не оглашал, лишь изредка обменивался мнениями с Павлом Михайловичем Чернышевым – мужем тети Поли. При различии в характерах Павел Михайлович был, видимо, наиболее близок ему по взглядам на жизнь.

Семья была тесно связана с родственниками. Лена, как уже говорилось, пару лет жила в нашей семье, и ее мать Мария Стефановна и сестра Люба тоже перебрались в Грозный. Мария Стефановна устроилась санитаркой в Третью советскую больницу и поселилась при ней в общежитии, а слабая здоровьем Люба поступила в учительский институт в городе и получила место в студенческом общежитии.

Вместе с Чернышевыми и Карповыми мы отмечали семейные праздники – именины родителей и дни рождений детей, мамины успехи. Когда собирались у нас, мама пекла пироги, готовила вкусный торт – «наполеон», жаркое и различные закуски. Как лакомство подавались шпроты, селедка и сосиски. Жаль только, что этого приходилось дожидаться голодными почти до вечера. Водки, настойки и вина на столе было всего на несколько рюмок. Собравшиеся обсуждал семейные дела и планы, вспоминали песни молодости, но не танцевали.

Обычно с Чернышевыми и Карповыми родители продолжали посещать спектакли городских театров, в которых кроме местных артистов нередко ставились драмы и оперетты артистами краевого театра, однажды приезжала московская опера.

Тем временем Чернышевы сменили род занятий. После многих лет работы бухгалтером в различных учреждениях Павел Михайлович стал преподавать в школе математику. Тетя Поля тоже сменила бухгалтерию на учительство в начальной школе.

Пелагее Гавриловне в 1941 г. исполнилось пятьдесят лет. С загорелым лицом, кареглазая, среднего роста, стройная, с уложенными клубком длинными темными волосами она была всегда спокойна и рассудительна, говорила со всеми доброжелательно, негромко, но убедительно.

В отличие от других наших близких, она оставалась глубоко верующей. Ее вера выражалась не столько в соблюдении религиозных обрядов и традиций с минимальным общением с контролируемой властями церковью, сколько в твердой приверженности нормам христианской морали в повседневности. Эти нормы являлись основой ее поведения, отношения к людям и их оценки без ханжества, с учетом всей сложности советской действительности. Она прощала людям их слабости и, в отличие от мамы, не стремилась их переделать. Веру считала сугубо личным выбором, и никогда ни словом, ни видом никого не упрекала за атеизм или иноверие. Я не знал человека, более искренне верующего и последовательно нравственного, чем тетя Поля. Вполне осознал это только взрослым, но уже в детстве ее поведение научило меня уважать действительную веру, а не обрядность.

Пелагея Гавриловна любила своих учеников. Она учила их всему по программе, но особенно настойчиво устному счету, в котором сама была большой мастерицей: мгновенно складывала, вычитала, умножала и делила любые суммы. Успехи в устном счете были важным критерием ее оценки способностей учащихся.

Тетя Поля по-матерински заботилась о племянниках Павла Михайловича, и они звали ее мамой. Нам с Таней она всегда была второй мамой. В дошкольном возрасте, а позже на каникулах Таня иногда гостила у тети Поли и Павла Михайловича по нескольку дней. Когда было возможно, и я с удовольствием приезжал к ним на два-три дня. В одно лето, когда мама надолго уехала на сессию в Ставрополь, а Таня и я болели корью, нас поселили у Чернышевых. Тетя Поля выхаживала нас в полутемной комнате. В другой раз мама отправилась в Ставрополь сдавать госэкзамены, а я нечаянно напоролся на гвоздь пяткой, которая долго нарывала и была оперирована. Тете Поле пришлось почти на полтора месяца взять на себя заботы о Тане и обо мне и жить у нас.

Павел Михайлович в 1939 г. перешагнул за пятьдесят. Он был невысоким, но крепким, с добрыми ясными глазами, густой рыжеватой седеющей шевелюрой и прокуренными усами, как у Александра-Освободителя. К жене он относился с любовью и уважением. Ему была чужда мужская спесь: он охотно помогал ей вести домашнее хозяйство, занимался покупками, иногда огородом и животными, даже приготовлением обеда, за которым не прочь был пропустить рюмку-другую. Курил и выпивал очень умеренно.

Органически свойственна ему была такая же, как у Поли, нравственность, только, пожалуй, с более рациональным обоснованием. В юности он учился в духовной семинарии и поэтому хорошо знал православные обряды и церковную музыку. Но он никогда не проявлял религиозности, а только старался не нарушать некоторые обычаи, которых придерживалась тетя Поля. Соблюдал посты. К подчинявшейся советской власти РПЦ относился скептически. Говорил также, что многие советские композиторы-песенники в своих сочинениях используют церковные мелодии. Уважал порядочных людей вместе с их слабостями. У него не было предубеждения против каких бы то ни было религий или народностей. И анекдотов, задевающих попов, евреев, чеченцев, армян и иных, он не любил.

Конечно, необходимость соблюдения советских норм жизни была ему очевидна. О политике говорил очень осмотрительно, особенно при детях. Но однажды, как запомнила малолетняя Таня, возражая отцу, говорившему о хитроумности Сталина, назвал вождя народов бандитом. В отличие от подавляющего большинства советских граждан, вовсе не грустил по поводу смерти вождя, скорее – наоборот.

Он по-прежнему восхитительно пел в кругу родных. Любил играть в карты с тетей Полей, а изредка находил компании для преферанса по маленьким ставкам. Был интересным собеседником, обладавшим мягким юмором. Говорил, что из духовной семинарии его исключили за увлечение игрой в карты. Да он и не хотел быть священником. Стал сельским учителем, женился на Поле, а позже вместе с нею поселился у Макеевых в Волчанске. Рассказывал о своем участии в охоте на волков, об учительстве в селах и о знакомых в Волчанске. Вспоминал, как предводитель волчанского дворянства Колокольцов после свержения царя бегал по уезду, прячась от новой местной власти, пожелавшей его судить. Повествовал и о других занимательных случаях, только никогда ни слова не сказал о своих злоключениях в 1920 г.

Запомнилась его притча о хозяине и приказчиках. Пьют на веранде чай хозяин и младший приказчик. Приказчик сетует: «Вы, ваше степенство, долго держите меня младшим, мало платите. Почему?» Поглядел на него хозяин, и, указывая на видневшийся тракт, сказал: «Видишь большой обоз, узнай, что везут». Вскочил приказчик на коня, помчался к обозу, вернулся и доложил: «Соль везут». «Садись, пей чай», – сказал хозяин. Сам же позвал старшего приказчика и велел ему узнать про обоз. Тот съездил к обозу, вернулся и доложил: «Везут соль в дальний город, рассчитывают получить три копейки за пуд, я предложил взять по две, согласились и заворачивают к нам». «Вот тебе и ответ на твой вопрос», – сказал хозяин младшему приказчику.

В конце 30-х годов родители и Чернышевы серьезно подумывали о переезде из Грозного в Волчанск – на родину мамы и тети Поли. Для выяснения ситуации в Волчанск (как я догадался – инкогнито), ездил Павел Михайлович. Он вернулся через неделю, и от мысли возвратиться в Волчанск пришлось отказаться. Из разговоров взрослых я понял, что там их ожидают только неприятности. Как я потом узнал, в доме Макеевых разместился клуб какого-то предприятия, но жители помнили, что его прежние хозяева бежали с деникинцами. Даже в 1960-х годах, когда тетя Поля проездом посетила Волчанск, старожилы, увидев ее, говорили: «хозяйка приехали». Оставив мысль о возвращении в волчанские пенаты, в 1940 г. Чернышевы поселились в саманной пристройке к домику, приобретенному Карповыми.

Павел Михайлович с тетей Полей всеми силами продолжали помогать его племянникам, даже когда те стали вполне самостоятельными. Поддерживая их в разных ситуациях, Павел Михайлович, призывая к стойкости, говорил: «Если тебе плохо, ты вспомни, что имеется много людей, которым гораздо хуже». Николай успешно продвигался на речном флоте в Ростове-на-Дону и женился. Зоя закончила Тимирязевскую академию, но не желала работать в сельском хозяйстве, а поселившись с Павлом Михайловичем и Пелагеей Гавриловной, стала заочно учиться в пединституте и преподавать английский язык в школе. А старший – Георгий, работавший инженером на железной дороге в Кропоткине, попал в тяжелую ситуацию. Его жена, родившая двойню, пыталась по инициативе своей родни дать взятку военкому, чтобы отсрочить призыв мужа в армию. Он взял ответственность на себя и был осужден на два года. Чернышевы это тяжело переживали, и мы им очень сочувствовали.

Серьезные испытания выпали на долю Карповых. Они кочевали по сдававшимся в частных домиках квартирам между вокзалом и рынком в поисках удобного места для кустарной мастерской Алексея Максимовича, изготовлявшего и продававшего красивые металлические кровати, на которые в то время оказался большой спрос. Он был суховатым, молчаливым, но энергичным. Полнеющая большеглазая красавица тетя Катя преподавала в начальной школе и мечтала о беззаботной и красивой жизни. Но индивидуальных ремесленников душили налогами, преследовали чиновники различных ведомств. Как и все кустари, Карповы пытались скрывать свои доходы даже от хозяев снимаемого ими жилья. Купленное пианино на годы поставили у нас.

Однажды, угнетенная такой ситуацией, тетя Катя попыталась «начать лучшую жизнь». Покинув мужа и сына, она бежала из Грозного с влюбившимся в нее учителем. Родители, как и Чернышевы, морально поддержали Алексея Максимовича. Через три месяца надежды тети Кати развеялись, и она возвратилась в семью. Сын Сева был рад, муж простил.

Оставив школу, Екатерина начала торговать кроватями на базаре. Это и усилия Алексея Максимовича повысили эффективность их дела. К 1938 г. им удалось заработать денег и купить небольшой домик с просторным участком и садом недалеко от главного вокзала на Рабочей улице. Там Алексеем Максимовичем была устроена настоящая мастерская, но налоги все же задушили его производство. Протесты были невозможны. О политике властей он, видимо, думал то, что благоразумно никому не говорил. Свойственная ему любовь к поэзии однажды выразилась в том, что он при мне продекламировал какое-то стихотворение о кремлевском горце, которое я не понял, но частично запомнил, и много лет спустя, знакомясь с творчеством О. Мандельштама, опознал эти стихи как знаменитый памфлет на Сталина.

Давление чиновников заставило Алексея Максимовича прекратить свое производство и устроиться на инженерную должность на одном из крупных заводов. Он был инициативным специалистом и его очень ценили. Но вскоре настойчивые и для него совершенно неприемлемые предложения вступить в партию заставили его, худого слова не говоря, покинуть завод и искать другие заработки. Его малое производство пало жертвой политики удушения кустарей-ремесленников, но, как я понял позже, даже это не заставило его отречься от интереса к предпринимательству, не сломало характера, не загнало в рамки системы: он стал индивидуальным пасечником. Против этого вида деятельности власть в то время не возражала.

Я чувствовал, но не вполне осознавал разное отношение к укреплявшимся тогда советским нормам жизни моих старших родственников, с Октябрьской революцией потерявших свое благополучие, привычную среду и жизненный ритм. Теперь понимаю, что к 1940-м годам полностью и безоговорочно советские установки приняла только мама. Папа и Чернышевы признавали их как реальность, с которой невозможно не считаться. А Карповы укрывались от этих норм в своих нишах.

Конечно, я подозревал, что не все, ставшее мне тогда известным о моих родителях и родственниках, да и поведение некоторых из них соответствовало советско-коммунистическим канонам. Избегая конфликтов с господствовавшими установками, они оставались стойкими в превратностях судьбы и прагматиками в изменявшихся условиях. От родителей унаследовал приверженность рационализму и атеизму, стремление к прогрессу и трудовой оптимизм: «терпение и труд все перетрут». Это способствовало моему приобщению к господствующим коммунистическим ценностям.

* * *

Семья и ее связи содействовали моему знакомству с городом и страной. Поездки к Чернышевым и Карповым, в главный кинотеатр города, в котором новые фильмы демонстрировались раньше, чем в других, в театры, посещение краеведческого музея, цирка, гоночного трека познакомили меня с городом. Тогда в нем дома высотой более двух этажей имелись в основном на нескольких улицах: идущей от вокзала Комсомольской, перпендикулярной ей Августовской, на проспекте Революции, параллельной ему улице Крафта, за мостом через бурную и мутную Сунжу на улице Ленина и лишь кое-где в других местах. Красивых строений было мало. О восточной архитектуре напоминали лишь мавританские арки здания обкома партии и облисполкома.

Город был растянут, его дальние концы соединялись трамвайными линиями. Трамвай ходил и на Новые промыслы. А на Старые промыслы с вокзала Грознефть ездили на стареньких поездах. Северо-запад города занимали крупные нефтеперегонные и машиностроительные заводы, производившие нефтяное оборудование, окруженные новостройками для рабочих. Это Заводской район, переименованный в Сталинский. А большая часть города была занята казачьими домами старой станицы.

На центральных улицах росло немало деревьев. Имелись зеленые скверы. Многие частные дома стояли в садах. В излучине Сунжи раскинулся городской парк имени Кирова. Обычно его называли треком, так как когда-то начало парку было положено устройством овальной трассы для мотоспорта. В парке был пруд с лодками и островом, на котором жили павлины, стадион и различные аттракционы. Наша семья приезжала туда погулять, покататься на лодках. Мы также посещали помещавшийся в огромном шатре в центре города цирк. Там иногда выступал Дуров с животными, проводились схватки восхищавших школьников борцов, рядом проводились гонки на мотоциклах по стенам.

Кроме кварталов центра, в котором размещались органы власти, театры и огромный нефтяной институт, интерес представлял базар, расположенный между центром и главным вокзалом. На нем имелись крытые павильоны и ряды, открытые прилавки, складские помещения. Сюда чеченцы, ингуши и другие сельские жители на арбах и подводах, запряженных лошадьми или ишаками, или просто верхом, редко – на грузовиках, привозили на продажу овощи, фрукты, ягоды, орехи, вина, а также телят, овец и птиц. Свиней и поросят доставляли только колхозники-казаки. Государственная торговля оставалась скромной, а обилие и разнообразие продовольствия на рынке было поразительным. Правда, мяса продавалось не особенно много – холодильников тогда не было. Здесь же у индивидуальных ремесленников и кооператоров можно было купить одежду, обувь, мебель и другие изделия.

На базаре в длинных рядах вперемешку с другими торгующими стояли жены мусульман, а в створе каждого ряда сидели на ковриках, пили чай и наблюдали за торговлей их мужья, отвлекаясь только на молитвы. Всегда было полно покупателей, которые разглядывали и обсуждали товары, пробовали на вкус и торговались. В потоках шумных людей шныряли ребята с большими металлическими чайниками и предлагали воду. Группы подростков, делавших вид, что хотят купить фрукты, ягоды или вино, пробовали все и шли дальше. Пару раз и мы с Севой выпили по стаканчику вина.

Таким я видел Грозный предвоенных лет.

Больше узнал о стране, ее природе и людях в семейной поездке летом 1939 г. на черноморское побережье Кавказа. В Сочи приехали поездом. Несколько дней провели на территории санатория Наркомтяжпрома у служившего в нем папиного знакомого. Впервые увидел море и покрытые соснами крутые берега, отец учил меня плавать.

Сочи запомнился тишиной, малолюдством и парком, в котором мама показала нам интересные растения. На пароходе совершили морское путешествие в Сухуми. Гуляли по оживленной набережной и у причалов, заглянули в полуподвальную кофейню с турецким кофе. Всей семьей познакомились с обезьяньим питомником. Поражался богатству растительности и множеству насекомых. А вечерами старая грузинка – хозяйка квартиры, в которой мы остановились, рассказывала о трагической судьбе своего сына – отчаянного не то абрека, не то революционера.

На попутном грузовичке через перевал добрались до Нового Афона. Там было мало людей, но много интересного. По дороге, проложенной еще римлянами-завоевателями, поднялись на Анакопийскую гору с развалинами крепости и древним кладбищем, на одном из могильных камней которого надпись обнадеживала: «Мы были такими, как вы, и вы будете такими, как мы». О посещении легендарной пещеры тогда не могло быть и речи. Внизу монастырские здания власти использовали для различных хозяйственных нужд. А железнодорожный тоннель и гидроэлектростанция на небольшом горном озере были замечательны.

Сняв в поселке совершенно пустую комнату для ночлега, родители решили неделю провести с нами на почти безлюдном пляже у ласкового моря. Таня старалась держаться в тени, а меня на третий день хватил солнечный удар. Пришлось отлеживаться в затененной комнате. Мама и врач лечили меня, но окреп я только через несколько дней, когда было пора уезжать. Папа так и не имел возможности научить меня плавать по-настоящему. Несмотря на это я вместе со всеми был в восторге от этого путешествия.

На следующее лето после восьмого класса по инициативе папы его земляк, заведовавший большим продовольственным складом неподалеку от города, зачислил меня временным разнорабочим склада. Занимался разгрузкой и погрузкой бочек и ящиков с разными видами продовольствия, перевозившимися автомашинами и подводами. Но большую часть времени транспорта не было, и я читал принесенные с собой книги. Заведующий объяснил, что уносить продовольствие нельзя, а поесть вдоволь соленой рыбы или другой снеди из разбитой тары не возбраняется. Однако было так жарко, что ничего соленого или копченого не хотелось. Выдержал только месяц и заработал так мало, что и не помню сколько. Эта работа никак не походила на то, о чем писал Г. Форд и высмеивал Ч. Чаплин. Удивлялся, а позже пришлось узнать, что подобных рабочих мест у нас множество.

* * *

Стержнем деятельности наших родителей, моей, Лены, а затем и Тани в те годы являлась школа. Ей принадлежала решающая роль в приобщении всех нас к советско-коммунистическим ценностям, в социализации семьи. И отношение к нам большинства окружающих в основном зависело от работы родителей и нашей учебы.

Мы жили на виду у соседей – семей различных рабочих и служащих. Они уважительно называли маму, хотя она была моложе многих из них, по отчеству – «Гавриливной», иногда занимали для нее очередь в магазине или пропускали перед собой. С почтением относились к отцу, хотя их не могла не смущать его отрешенность от быта.

Судя по слышанным разговорам и встречам родителей с сослуживцами, их взаимоотношения были уважительными, а с некоторыми – дружескими. Отец и мать были очень огорчены, когда молодой умный и обаятельный учитель по приглашению своих чеченских друзей поехал на свадьбу в аул и там был убит просто ради крови, необходимой, чтобы убийца считался джигитом. В школе почти не было учителей с дореволюционными дипломами. Преобладали питомцы гимназий, ставшие преподавателями и повышавшие свою квалификацию заочно в советское время. А во второй половине 30-х годов появились и выпускники советских вузов.

Многие ученики надолго запоминали своих учителей «СКр» и «МКр», как за глаза называли моих родителей по их росчеркам в дневниках. Окончившие нашу школу, получившие профессию и начавшие работать выпускники постепенно пополняли уважающий моих родителей слой местного населения. Некоторые уехавшие на учебу в другие города присылали им теплые письма.

Что бы ни писали сейчас о советской школе, она в различные периоды была разной, но всегда использовалась властью для подготовки подрастающих поколений к решению выдвигаемых ею задач. Соответственно корректировалось обучение.

В годы моей учебы в школе преподавание естествознания, физики, химии, математики было важно для подготовки необходимых стране специалистов. В их изучении более всего проявлялись способности и склонности учащихся.

Я увлекался то биологией, то химией, то алгеброй, которые преподавались родителями. Очень привлекали меня физика и астрономия, эти предметы преподавал нам молодой, увлеченный ими В.С. Морозов. И я тоже с увлечением читал занимательные научно-популярные книги и журналы, усиливавшие мой интерес к научным знаниям и постижению нового. Сделать выбор будущей специальности еще не решался, но, узнав из публикаций об Украинском физико-техническом институте в Харькове, занимавшимся изучением атомов, счел его наиболее интересным для продолжения образования после школы.

Многие одноклассники с интересом относилось к истории, географии, литературе и замечали существенные изменения в их преподавании. В пяти первых классах нам внушали классовый подход и солидарность пролетариев и других трудящихся всех стран против капиталистов и империализма и негативное отношение к любым деятелям российского прошлого. В старших классах мы, не догадываясь о причинах, заметили, что в преподавании истории отрицательное отношение к царской России было несколько смягчено признанием величия и исторических заслуг некоторых властителей и деятелей: Александра Невского, Ивана Грозного, Петра I, А. Суворова, М. Кутузова и других. Но героическими предшественниками большевиков считались только враги и обличители царизма и его сатрапов – от Разина, Пугачева и Радищева до Герцена, декабристов и террористов-народовольцев.

Когда появился краткий курс «Истории ВКП(б)», мы были еще малы для его изучения, но все преподавание истории отечественной и зарубежных стран было ориентировано на него. Учителя добивались усвоения нами не только величия Октябрьской революции как начала перехода к коммунизму во всем мире, но и уяснения ведущей роли СССР в этом процессе. Доказательством служили успехи СССР, закрепленные недавно принятой «сталинской» Конституцией. Она изучалась особо: мы усваивали, что все записанные в ней права и свободы следует использовать только в интересах социализма под руководством ВКП(б). В преподавании географии роль СССР подкреплялась изучением достижений пятилеток и противоречий капиталистического окружения. Сообщения о событиях в Абиссинии, Китае, Испании, о мировом экономическом кризисе и начале новой мировой войны трактовались как свидетельства приближения к победе социализма во всем мире.

Под руководством присланных в нашу школу молодых (окончивших МИФЛИ) учителей А.В. Истратова и Р.С. Бирюлева мы писали рефераты, выступали с докладами, доказывающими усвоение нами новейших идейно-политических установок. А информации о происках врагов народа подкреплялась выискиванием их символов в орнаменте обложек тетрадей.

Существенно корректировалось преподавание литературы и даже пения. Помню, еще осенью 1936 г. пятиклассников учили раскрывать классовую сущность творчества Пушкина как выразителя интересов дворянства. Но уже в начале 1937 г. по всей стране во всех школах день его гибели отмечался как утрата великого народного гения. Учили стихотворение М. Лермонтова «На смерть поэта».

Учительница русского языка и литературы С.К. Дувакина вынуждена была перестраиваться на наших глазах. Пушкина, как и Лермонтова, стала изображать жертвами царизма и едва ли не революционерами, что не способствовало восприятию нами очарования их поэзии и прозы, глубины их гуманизма. Жизни классиков российской литературы от Грибоедова до Некрасова, Толстого и Чехова, а также Чернышевского, идеализировались как жития святых. Нас учили рассказывать и писать о героях их произведений, хотя их стремления и действия бледнели на фоне происходивших в стране перемен. Большое внимание уделялось Горькому и Маяковскому, которым я тогда восхищался, Фадееву и Шолохову. Сверх программы читали и анализировали появившуюся тогда поэму Б. Пастернака о лейтенанте Шмидте, героизм которого показался мне надуманным. Знакомство с социалистическим реализмом, как и преподавание истории, приводило к мысли, что нравственно все, что способствует укреплению социализма и победе коммунизма. Достоевский, Есенин, Ахматова, Мандельштам и многие другие, считавшиеся властями неприемлемыми для нас, в школе даже не упоминались. Только за переписку с оказавшимися неблагонадежными советскими писателями самый глубокий преподаватель литературы нашей школы – А.С. Косарев – был отстранен от преподавания.

Иностранные языки тогда изучали только в двух старших классах. Усилия Е.Н. Клименко, преподававшей немецкий, были направлены прежде всего на освоение нами грамматики и минимального словаря для чтения и понимания простейших текстов. Но они наталкивались на пассивность большинства, не имевшего интереса к иностранному языку и традиции его изучения. Многие ребята и их родные не видели практического смысла в овладении иностранными языками. В этом я, да и мои родители, к сожалению, не отличались от большинства.

До сих пор помню, как мы учились петь «Во поле березонька стояла». Многие, как и я, почувствовали ее прелесть, хотя раньше редких на юге берез вовсе не замечали. Кроме нескольких звонких народных песен, нас учили популярным песням из новейших фильмов – о «веселом ветре» и о стране, где «так вольно дышит человек», а также гимну гнева и мести – «Интернационалу» и грохотавшему на советских праздниках маршу энтузиастов: «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!». Когда их пели в классах и на собраниях, нам казалось, что так оно и есть. Но от повседневности жизнеутверждающий оптимизм радостных песен, гимна и марша был далек и по своей инициативе школьники такие песни не пели.

Мы не все проглатывали. Когда учитель географии и пения – очень симпатичный, за каштановую бороду прозванный «капитаном Грантом», пытался разучивать с нами псевдонародный сказ о «двух соколах ясных», никто не решился издевательски смеяться над «соколами-вождями», но все замолчали. Убедить нас петь такой бред учитель не смог. Заставил выучить слова песни «о Сталине мудром, родном и любимом», но отсутствие соответствующих чувств не позволило нам ее петь. Чтобы не скандалить, «Грант» не настаивал на хоровом исполнении этих программных «шедевров».

Преподавание истории, литературы и основ советской конституции, а также разучивание бодрых песен пересиливало мои детские сомнения в разумности превращения средневековой царской цитадели – Кремля – в центр руководства строительством социализма, в возвеличивании страны, Москвы и Сталина. Мы все становились не русскими и не российскими, не украинскими, не чеченскими, а именно советскими патриотами, преданными советскому строю, руководящей партии и вождю. И наша интернациональная солидарность с трудящимися всего мира опиралась на представление об исключительности СССР – о нашем социалистическом первородстве и всемирной освободительной миссии.

Конечно, все это усваивалось учащимися неравномерно и каждым в зависимости от способностей, интереса, усердия, а также семейно-бытовой среды и появления собственного опыта. Большинство учащихся, погруженное в свои повседневные заботы, запоминало эти идеи, не очень размышляя о них, и не придавало им практического значения. Но их влияние на нашу жизнь нельзя недооценивать.

Советскую школу уже тогда провозглашали политехнической. Но у нас уроки труда свелись к обработке напильниками отлитых где-то утюгов. Использовать тиски и работать напильником нас научили, но утюги скоро кончились, и ничего иного не появилось.

Только к концу 30-х годов развернулась кампания за переход желающих получить специальность в ремесленные училища. Для многих это оказалось неплохой перспективой: уже через два-три года некоторые из них стали квалифицированными рабочими. Это стимулировалось тем, что в 1940 г. была введена плата за обучение в старших классах и создана сеть ремесленных училищ Главного управления трудовых резервов.

Вместе с тем старшие школьники получили возможность элементарно освоить некоторые профессии: тракториста, шофера, даже летчика на курсах и в клубах. В то время престижность этих профессий среди населения была очень высокой. Их подготовка была ориентирована как на нужды производства, так и на потребности модернизации вооруженных сил. Мне удалось при школе окончить курсы трактористов, получить свидетельство о специальности. А попытка попасть в аэроклуб, созданный неподалеку при учебном аэродроме, провалилась – мне недоставало двух лет. Многие соученицы мечтали стать актрисами, а ребята – военными, особенно летчиками, или специалистами в тяжелой индустрии. На это ориентировали радио, кино, газеты, да и родители. А к производству товаров, потребных населению, к счетоводству и торговле мы относились пренебрежительно, чему способствовала как установки, так и качество нашего ширпотреба, который сравнивать было не с чем.

В школе стремились дать нам представление о военном деле. Помню, как однажды осенью почти все классы, кроме младших, под руководством учителей промаршировали в центр города – более 10 километров. Пели: «Если завтра война, если завтра в поход, мы сегодня к походу готовы!» Часть пути прошли в противогазах. В заключение в кинотеатре посмотрели фильм о военных маневрах Красной армии. Хотя у меня разболелась голова, я гордился, что был самым младшим из участников этого марша, и справился не хуже других.

В классе мне ближе всех оказался Толя Воронецкий. С ним обменивались суждениями о книгах, обсуждали возникавшие в мире войны и их перспективы. Когда он в школе летного клуба был допущен к полетам без инструктора, научил меня в высокой траве тайком пробраться в кабину его учебного У-2. Взлетел со мной для выполнения полетного задания. С высоты около километра я разглядывал панораму нефтяных промыслов и долины. Высунув руку, ощутил силу воздушного потока. Затем с невероятной скоростью (более ста километров в час) пронеслись над крышами поселков, взмыли вверх и, сбавив скорость, пошли на посадку. Едва самолет остановился, я быстро выскочил и незаметно покинул аэродром. Это был мой первый полет на самолете. А вскоре Толю отправили учиться в военное летное училище.

Дружил и спорил с остроумным и часто горячившимся Борисом Сурневым. Иногда на уроках он задавал учителям много вопросов по существу изучаемых предметов, пока не обретал ясности. Мы с ним брали лыжи на стадионе и бегали наперегонки. Благодаря заботам своей мамы он был тяжеловат, проигрывал и скандалил. А однажды через отца, служившего в милиции, Борис достал на день малокалиберную винтовку с патронами, и мы на лыжах отправились к Терскому хребту охотиться на дроф. Стадо птиц нашли, но подойти скрытно не сумели. Они взлетели, и, как мы ни гонялись, сколько ни стреляли, за целый день ни одну не подстрелили.

Было интересно играть в шахматы и обсуждать текущие события с друзьями-одноклассниками: с худым высоким и склонным к юмору Шуриком Лихаревым, с коренастым рационально рассуждавшим Рэмом Логиновым, с всегда веселым Эриком Голубевым. Приятельские отношения были с ребятами из класса – В. Маляренко, Н. Осипенко и многими другими.

Всегда сидел за одной из парт первого ряда с Лидой, но ни эту миловидную и стройную девочку-отличницу, ни других, составлявших большинство, до девятого класса не разглядывал и не очень различал, как, впрочем, и они меня – малолетку. Насмешливо, как и большая часть ребят, относился к начавшемуся среди них с седьмого класса увлечению стихами о любви и романсами.

Еще помнится, что немало забот доставляли школе, всем учителям слабо развитые, отстающие ученики. Для перевода в следующий класс надо было сдавать экзамены, которые не все выдерживали. Провалившихся оставляли в прежнем классе на второй, изредка и на третий год обучения. Некоторые становились второгодниками не один раз. Отдельные учащиеся, пропускавшие уроки и целые учебные дни, курили, играли в азартные игры, иногда пытались грабить товарищей на подступах к школе, чтобы отобрать еду и монеты. Не раз нападали и на меня, только я никогда не носил в школу ни еды, ни денег. Сталкивались, и я удирал.

Но серьезных происшествий в школе было немного. В нашем пятом классе две девочки – многократные второгодницы – вечером отправились на танцы и были изнасилованы незнакомыми парнями. Парней нашли и судили. Несчастных девочек, чтобы пресечь нездоровый интерес к ним соучеников, особенно соучениц, перевели в дальнюю школу.

В другом чрезвычайном происшествии – игре учеников в карты на большой перемене близ школы – оказался замешан и я, учившийся тогда в седьмом классе. В карты играть не умел, но не отказался, когда пригласили научить играть в «двадцать одно». Игроков застукали завхоз и учитель. Дирекция и совет школы грозили нас исключить. Дома родители говорили о серьезной опасности исключения. Я досадовал, но не испугался. Был уверен, что до исключения не дойдет. Вынесли предупреждения. А многие из «картежников» после седьмого класса сами ушли в ремесленные училища.

* * *

Времени, свободного от уроков и домашних заданий, у всех учащихся, особенно до 9–10-х классов, было достаточно. Я старался, и мне удавалось почти все основное усваивать на уроках и быстро справляться с домашними заданиями, хотя писал неаккуратно. Кроме того, многим одноклассникам приходилось заниматься домашним бытом, а я не был им обременен, и большую часть внешкольного времени читал книги и журналы, особенно в зимние и долгие летние каникулы; летних пионерских лагерей в наших местах еще не было.

В расположенном на холме особняке изгнанного нефтяного магната, правлении треста «Грознефть», имелась большая, но мало посещавшаяся библиотека. Библиотекарь Елена Федоровна выдавала читать домой дореволюционные издания произведений любых российских и зарубежных классиков и просто популярных писателей прошлого столетия. А у Анны Мартыновны в библиотеке Пролетбата получал значительные произведения всех советских и переводившиеся у нас современных иностранных авторов, набрасывался на новые публикации в наших «толстых журналах», в частности, в «Интернациональной литературе». С несколькими редкими в то время книгами мне удалось ознакомиться в библиотеке райкома ВКП(б) – помогла работавшая там соседка.

Благодаря этим библиотекам круг моего чтения за шесть школьных лет был разнообразен и широк, но рациональной системы не имел. Он определялся моими влечениями, иногда советами взрослых или приятелей. До восьмого класса был погружен в приключенческую литературу – от неустаревающих А. Дюма, В. Скотта, Ж. Верна, М. Рида, Р. Стивенсона – до познавательных книг уже полузабытых зарубежных авторов конца XIX – начала XX века, не пренебрегал и детективами. После увлекательных повестей А. Гайдара мой революционный романтизм стимулировали «Овод» Э.Л. Войнич и, особенно, «Как закалялась сталь» Н. Островского.

Постепенно приключенческая литература вытеснялась сочинениями отечественных и иностранных классиков – от включенных в школьную программу до Ч. Диккенса, О. Бальзака, В. Гюго, Э. Золя, Д. Лондона, а также произведениями советских и зарубежных современников – М. Шолохова, А. Толстого, И. Эренбурга, Л. Фейхтвангера, Д. Стейнбека, Т. Драйзера и ряда других.

К поэзии, кроме Пушкина, Некрасова, Маяковского и отдельных произведений других наших выдающихся поэтов, относился сдержанно и знал ее мало. Творчество Байрона и других певцов романтизма казалось мне чересчур искусственным. Считал, что заслуживают внимания только стихи, выражающие взгляды и чувства точнее и ярче, чем проза. Склонности и способности к стихотворству не имел.

Да и прозу ценил не столько за слог, сколько за освещение разнообразия стран и народов, отношений между людьми и оттенков их взглядов и чувств. Малолетство не позволяло мне многое уловить и понять. Но непрерывное чтение книг и журналов расширяло границы моего существования во времени и пространстве. Совокупность прочитанного давала фрагментарное, но живое представление об истории и культуре человечества, позволяла осознавать свое место и возможности в координатах земного шара. Это стимулировало развитие мыслей и чувств, хотя досконально проследить воздействие прочитанного на формирование личности почти невозможно.

С упоением читал о знаменитых полководцах, путешественниках, ученых и революционерах. Их подвиги определяли характер моих игр и многих внешкольных занятий. Стремился приобрести смелость, стойкость и сообразительность героев книг. Но готовился не просто подражать им, а встретить в изменившемся мире совершенно новые и более важные проблемы и участвовать в их решении: «плыть по морям, по которым еще никто не плавал».

О чувстве любви много узнал из произведений российских классиков, но наиболее понятными мне они показались в романе Р. Роллана «Жан-Кристоф», где развивались в социально близкой среде, а главное – прочел о них в свой срок, видимо, оптимальный для их постижения.

Произведения многих – от Ф. Рабле, Д. Свифта и М. Салтыкова-Щедрина до Я. Гашека, И. Ильфа и Е. Петрова – способствовали развитию склонности к скептически-ироническому отношению к происходящему, к гротеску и сатире. Это часто помогало преодолевать трудности и переносить неудачи.

Не официальная пропаганда интернационализма, а повесть Л. Толстого о Хаджи-Мурате, романы Ф. Купера о благородных индейцах и «Песня о Гайавате» Г. Лонгфелло научили меня уважать самобытность чеченцев и других народностей Кавказа, с пониманием относиться к их чувствам и стремлениям.

История Робинзона Крузо навсегда убедила меня в беспредельности возможности выживания человека, даже в одиночестве. Герои «Таинственного острова» Ж. Верна доказали, что использование специальных знаний с минимумом технических средств позволяет даже горстке людей освоить природные ресурсы для организации эффективного хозяйства. Это заставляло задумываться, почему так не происходит в каждом уголке планеты, особенно в богатой ресурсами нашей бескрайней стране.

Первое представление о сути и преимуществе экономического мышления, а также о принципах эффективной организации и управления производством получил из двухтомного повествования Г. Форда о своей жизни и деятельности. Мне казалось, что в нашей стране необходимо реализовать фордовские способы хозяйствования и управления.

В поисках объяснения ставшего таким сложным всего окружающего я изучил «Коммунистический манифест», воспринятый мною как достаточное обоснование исторической правоты коммунистов. Книгу Г.В. Плеханова «К вопросу о развитии монистического взгляда на историю» читал с радостным чувством углубления в научное понимание развития общества. Затем, в 1940 г. приобрел и изучил книгу Г.Ф. Александрова «Очерк истории новой философии на Западе» – познакомился с важнейшими идейными направлениями и крупнейшими мыслителями Западной Европы в коммунистической интерпретации и оценке, а также с основами материалистической диалектики. Не раз обращался к «Краткому курсу истории ВКП(б)», но он казался мне слишком сложным и аксиоматичным, не стимулировал мышление.

С увлечением читал выписывавшиеся родителями для меня журналы «Пионер», «Вокруг света» и «Техника – молодежи», в которых печатались интересные повести и рассказы, обзоры и научно-популярные статьи. С 1939 г. стал просматривать доставлявшуюся родителям «Правда». А черная «тарелка» радио на стене в первой комнате у нас не выключалась. В читальном зале Пролетбата увлекался сатирой «Крокодила», осилил некоторые статьи в журналах «Мировое хозяйство и мировая политика» и «Война и рабочий класс».

Начитанность повышала мой авторитет и статус среди одноклассников и других ребят, отчасти компенсируя малолетство, хотя тогда это мною не вполне осознавалось.

Принадлежал к поколению, росшему с кинофикацией, и на мои взгляды и чувства немалое влияние оказывало кино. Особенно большое впечатление тогда произвели «Волга-Волга», «Цирк» и фильмы Ч. Чаплина. Кинофильмы были разного художественного уровня и демонстрировали различные стороны жизни. Одни увлекали приключениями, другие развлекали коллизиями. Многие воспевали революционную романтику и героику отечественной истории, иные раскрывали советские нормы взаимоотношений и возможности советских людей. Смотрел ленты о маневрах и растущей мощи Красной армии, кинохронику о героях и успехах социалистического строительства, о сражениях против фашизма в Испании и против японских агрессоров в Китае. Все фильмы так или иначе воспитывали советский патриотизм и интернационализм, клеймили классовых врагов.

Кроме того, в компании с Севой, иногда с Леной, Сергеем Судаковым и другими друзьями посещал спектакли грозненского Театра юного зрителя. Многие из них были яркими и запомнились: «Два веронца», «Проделки Скапена». Театр очень нравился, только в нем почему-то не было туалетов для зрителей, из-за чего некоторые зрители попадали в критические ситуации. Когда учился в старших классах, родители изредка брали меня с собой в другие два театра Грозного и на гастроли коллективов, приезжавших из других городов. Отдельные спектакли, такие как «Любовь Яровая», «Платон Кречет», запомнились надолго. Правда, сколько ни смотрел я фильмов и спектаклей, как ни увлекался их героями, у меня не появлялось стремления самому попасть на сцену.

Мой слух не музыкален, что очень огорчало отца. Но мне всегда очень нравились народные песни и классическая музыка, с которыми всех знакомило радио, ставшее тогда вездесущим. Из слов песен запоминались только меткие выражения. Напевал мелодии скверно. Стоявшее у нас пару лет карповское пианино стимулировало освоение мною нотной грамоты и клавиатуры. Не очень уверенно разучивал по нотам найденные дома старые романсы. Даже сочинил сонату и записал ее ноты. Однако такое музицирование кончилось, когда Карповы забрали свой инструмент.

Осталось мне только слушать музыку. Кроме музыкальных передач по радио, очень нравилось посещать еженедельные концерты классической музыки двух молодежных самодеятельных оркестров – струнного и духового в парке Пролетбата. Оркестры были созданы и управлялись талантливым любителем Н.Ф. Каменевым. Через них прошло немало моих соучеников, но я не был уверен в своих способностях и попробовать записаться туда не решился. Чтобы поддержать мой интерес к музыке, папа договорился с поляком-инженером, высланным из Западной Украины в Грозный осенью 1939 г. Он хорошо владел смычком, и летом 1940 г. давал мне уроки игры на скрипке на взятом из школы инструменте. Но вскоре куда-то уехал.

Так что ни петь, ни играть на музыкальных инструментах не научился, но русские и украинские народные песни и классическую музыку полюбил на всю жизнь. И позже их мотивы напоминали мне о различных этапах моей жизни.

В самодеятельных затеях приобрел немало друзей. Первыми были соседи – Виталий Лихачев, Николай Каледин и другие. Заимствуя сюжеты из романов В. Скотта, А. Дюма, Р. Стивенсона, мы играли в рыцарей, пиратов и мушкетеров, изготовляли щиты и доспехи, мечи, копья и шпаги. Затем увлеклись сражениями испанских республиканцев против мятежников-франкистов. Мастерили макеты винтовок и пулеметов, головные уборы республиканцев – «испанки», использовали рвы недостроенной узкоколейки как окопы.

Продолжением этих игр стало устройство мною в нашем подвале в большом бурте, ограниченном досками и заполненным песком, природно-исторических ландшафтов, на которых разноцветными бумажками с соответствующими символами, обозначавшими воинские подразделения и вооружения. Здесь с друзьями разыгрывались известные исторические битвы – от Канн до Брусиловского прорыва. Для этого пришлось шире, чем в школьной программе, познакомиться с античной и Новой историей. Только недостаток информации затруднял моделирование современных боев в Испании, на Халхин-Голе, в Китае. Тогда же прочитал серию книг полководцев и военных теоретиков, издававшуюся Воениздатом: Мольтке, Шлиффена, Клаузевица9.

Одновременно подвал стал и моей лабораторией. Там бывали и мои одноклассники. Мы пытались создать нитроглицерин, устраивали вольтову дугу и электросварку, вызывая возмущение соседей замыканиями, лишавшими корпус освещения. Там же я занимался купленными конструкторами, обрабатывал фотопластинки и печатал снимки, сделанными подаренным родителями мне «Фотокором», собрал из деталей детекторный радиоприемник.

Кроме того, почти целое лето я, найдя справочники по астрономии, изучал звездное небо из телескопа, взятого родителями из школы. Но это увлечение было далеко от всего окружающего и продолжения не получило.

Спорт мой тоже был самодеятельным. Зимой вместе со многими с горы, называвшейся Бремсбергом, по крутому километровому склону обледенелой дороги стремительно спускался на прочных санках, оборудованных самодельными металлическими тормозами. Катков не было, и я уже на «норвежских» коньках вместе с другими носился по заледеневшим дорогам между участками, цепляясь длинными проволочными крюками за автомашины. Как и многие, выстругал из штакетника самодельные лыжи и научился на них спускаться с горок и ходить. Когда появилась возможность, стал брать на стадионе напрокат настоящие лыжи. Но снега в Грозном выпадало мало.

Большую часть года можно было играть в футбол и волейбол. Однако ни оборудованных площадок, ни молодежных команд и тренеров не было. А найти устойчивых партнеров в таких играх мне было непросто: я был на два года младше одноклассников и для них спортивно слабоват, а мои одногодки играли еще, казалось мне, несерьезно.

Учиться плавать было негде. Река Нефтянка оставалась грязной, а в имевшихся кое-где цистернах с водой плавать невозможно. Пару раз с ребятами ходил в Василевку на выкопанный там пруд, но в нем было мало воды и много пиявок. Дважды семья выезжала на Черноречье – в лесок к реке у аула Алды. Барахтался в быстром горном потоке, осваивая плавание по-собачьи, да наблюдал, как ребята-чеченцы длинным шестом с расщепом на конце искусно прикалывают форелей, стоящих в водорослях и у подводных камней.

Стремясь подтянуться до одноклассников, занялся боксом, но и в нем оказался между разными категориями, да еще со слабыми грудными мышцами и искривленной носовой перегородкой. За два месяца занятий убедился, что защитить нос от ударов, вызывавших кровотечение, не смогу.

Преодолению моей спортивной маргинальности более всего способствовало приобретение мне «взрослого» велосипеда харьковского завода. С помощью папы быстро освоил его, хотя поначалу ноги едва доставали до педалей. Велосипед заметно увеличил мою свободу, скорость передвижения и физические нагрузки в течение большей части года. Ездить на нем было престижно: тогда на Старых промыслах мало кто из ребят имел велосипед.

Наконец, занялся самодеятельной журналистикой. Посылал в областную газету «Грозненский рабочий» сообщения о заметных событиях в жизни района. Некоторые из них печатали. Это меня ободряло.

Много общих интересов и затей было с двоюродным братом Севой. Он был рослым красивым мальчиком на год старше меня, а учился на год младше. Вместе посещали ТЮЗ, увлекались кино, особенно Чаплиным, знакомились с базаром. Долго занимались созданием бензинового двигателя для велосипеда. Мною делались расчеты и чертежи, Сева со мной в карповской мастерской отливал детали. Он, подогретый моими рассказами о Г. Форде, был одержим этой затеей и даже забросил уроки. Но неожиданно Алексей Максимович, чтобы успокоить налогового инспектора, заподозрившего его в возобновлении производства кроватей, запретил нам работать в мастерской и запер ее. А без нее о создании мотора нечего было и думать.

Не помню, чтобы я когда-либо ленился или томился бездельем. Как в школе, так и вне школы мне всегда было интересно узнавать или делать новое, выражать свои стремления и способности, хотя тщательности и аккуратности в занятиях мне всегда недоставало, что, оказалось – на всю жизнь.

* * *

Приобщение к «реальному социализму» поколения, к которому я принадлежу, и его переход от детства к юности совпали с поворотом страны от мира к войне. Этот поворот начался задолго до нападения на нас Германии и ее союзников.

Все мы – одноклассники, после голода 1931–1932 гг. недоедание считали нормальным питанием, взрослели и учились в ставшей привычной бедности. Вместе с основами наук усваивали советско-коммунистические чувства и взгляды. В школе, в газетах и по радио прославлялись достижения героев строительства социализма и покорения природы, а также победы блока коммунистов и беспартийных на выборах Советов. Всем разъяснялись планы партии и указания Сталина, разоблачались происки врагов народа. Запомнился красочный плакат: схваченные ежовыми рукавицами в ужасе корчились разноликие враги народа и улыбался сталинский комиссар госбезопасности. Успехи социализма и сталинская забота о народе подкреплялись жизнеутверждающими кинофильмами и ликующими песнями: «Эх, хорошо в стране советской жить!», «Живем мы весело сегодня, а завтра будет веселей!», «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек!»

А повседневная жизнь родителей и детей все более определялась мерами упорядочения трудовой дисциплины, пресечения злоупотреблений и ужесточением наказаний даже малолетних нарушителей. Рабочие закреплялись за предприятиями, а колхозникам запретили покидать колхозы, происходило реформирование школы. С переходом от пятидневной к семидневной рабочей неделе увеличилась длительность рабочего времени. Нам разъяснялось – все ради усиления СССР, возвышавшегося утесом социализма посреди обреченного на кризисы, войны и гибель капитализма.

Мы рано усвоили, что советское руководство считало большую войну неизбежной и рассчитывало на возникновение ситуации, позволяющей при поддержке трудящихся всех стран нанести сокрушительный удар мировому империализму. Власть осуждала агрессоров, опиралась на зарубежных друзей, привлеченных провозглашением социальной справедливости и выступлениями СССР за сохранение мира, и использовала противоречия между соперничавшими державами. С конца 1920-х годов руководство готовило страну к войне и нас убеждали, что мощная Красная армия способна при поддержке угнетенных масс всего мира разгромить любого врага малой кровью и на его территории. Этому даже после сталинской расправы с большинством ее военачальников верили не только подрастающие поколения.

В своих играх, чувствах и мыслях мы были вместе с патриотами Абиссинии (Эфиопии), республиканцами Испании и с народом Китая. Нас радовал решительный отпор Красной армии наскокам японских агрессоров и огорчали захваты Гитлера в Европе. С малых лет усвоив ненависть к фашистам, как называли не только итальянских, но и немецких нацистов и прочих национал-экстремистов, мы были озадачены заключением советско-германских договоров. Что бы ни говорил в 1939–1940 гг. о нашей солидарности с Германией глава правительства Молотов, мы – старшеклассники, как и большинство населения, не доверяли гитлеровцам. А за то, что советское руководство, поддерживавшее миролюбивые силы во всех странах и готовое заключить с европейскими государствами договор о коллективной безопасности и в случае агрессии против них помочь своими войсками, так и не нашло надежных союзников, мы винили только империалистов.

Мы бы не поверили, если бы кто-то сказал, что выступающее за мир сталинское руководство пошло на сговор с гитлеровцами в обмен на признание советских претензий к соседним странам, согласилось с нападением Германии на Польшу, ставшим началом Второй мировой войны. Не могли вообразить, что власть совместно с нацистами поделила Польшу, расстреливает тысячи польских патриотов, выдает гитлеровцам немало укрывавшихся в СССР антифашистов, поздравляет Гитлера с победами, тайно рассчитывая на изматывание его вооруженных сил, и поставляет Германии необходимое ей для войны стратегическое сырье и недостающее нам самим продовольствие.

Нам объяснили, что вторжение Красной армии в Польшу является не вступлением СССР в уже начавшуюся мировую войну на стороне Германии, а началом осуществления освободительной миссии СССР. Однако ожесточенное сопротивление подобному «освобождению» финнов, переполнившее ранеными даже старопромыслов-скую больницу, вызвало у нас сомнения в солидарности трудящихся всех стран с Советским Союзом. Знакомясь в больницах с изувеченными красноармейцами, мы не могли не задумываться, не постигнет ли вскоре такая участь и нас. Но учитель истории укрепил наш исторический оптимизм, разъяснив, каким достижением солидарности трудящихся и освободительной миссии СССР является добровольное включение в него трех прибалтийских стран и Бессарабии. Разделяя радость руководства, что граница страны отодвинута на запад, мы не понимали опасность превращения ее в непосредственную границу с Германией, на которой для разгрома нашей страны сосредоточивались войска, не истрепанные, а закаленные успехами.

Тем не менее, слушая радио и заглядывая в газеты, мы все более тревожились, что гитлеровцы используют советско-германскую договоренность успешнее СССР. Они захватили наиболее развитую часть Польши, оккупировали Данию и Норвегию, нанесли поражение англо-французским войскам и заставили капитулировать, взяв под контроль Францию. Кроме прежних союзников привлекли на свою сторону почти все другие европейские государства – от Болгарии и Румынии до Финляндии. Известия о нападении гитлеровцев на Югославию на следующее утро после подписания этой страной договора с СССР, разгром Югославии и Греции заставляли сомневаться даже в официальных советских заявлениях о сотрудничестве с Германией. Ни подписание нашим правительством договора о нейтралитете с союзницей Германии – Японией, ни опровержение ТАСС слухов о готовящемся нападении Германии не ослабили наших опасений и уверенности в приближении войны. Подтверждением последнего сочли назначение Сталина главой правительства.

Окружавшие нас взрослые выжидательно молчали, а мы фантазировали, и ни у кого в классе и во всей школе не возникало сомнений в мудрости сталинского руководства: мы были уверены, что у него имеется превосходный план и достаточно сил для одоления всех врагов. Тем более что чем больше стран покоряли гитлеровцы, тем больше трудящихся поднимется против них, поддерживая Красную армию.

Осознавая свою ответственность за будущее страны, мы в школе под руководством умелого военрука Б.П. Петрушкова учились маршировать, стрелять по мишеням из малокалиберных винтовок, ползать по-пластунски, окапываться, разбирать и собирать трехлинейные винтовки. Этим занимались ребята, а у девочек была медико-санитарная программа.

Взрослея, некоторые одноклассники подружились с девочками своего или младшего класса. Я отставал. Напоминавшая популярную тогда актрису стройная и подвижная блондинка Валя отклонила мое предложение подружиться, а молча смотревшая на меня и красневшая семиклассница с пышными локонами и большими голубыми глазами соседка Полина казалась мне скучной. Но в начале весны 1941 г., когда я у своего крыльца готовил велосипед к новому сезону, подошла ко мне соседская девочка Ира. Она жила с мамой в другом конце нашего корпуса. Прежде я ее почти не замечал. С искрящимися серыми глазами она расспрашивала меня о велосипеде и попросила обучить ездить на нем. Это было лестно, и я обещал.

Ира научилась за несколько уроков, ставших началом нашего взаимного увлечения. Мы встречались у Пролетбата. Ходили по аллеям в опьяняющем запахе зацветших акаций. Вместе посещали кино. Она с интересом слушала мои рассказы о прочитанном, моих мечтах и планах получить инженерно-техническое образование и изучить международные отношения, поездить по стране и по всему миру. Главное – впервые моим другом стала девочка. Ира заканчивала школу отличницей. Она была чуть выше меня и на два года старше. Не мог понять, что ее привлекает во мне, а меня в ней привлекали ее внешность, отзывчивость, живость ума и обаяние. Со мной происходило удивительное, о чем уже читал, но еще не испытывал.

В мае 1941 г. мне, наконец, исполнилось 15 лет и меня приняли в комсомол. Это стимулировало мой интерес к социально-политическим проблемам и международным событиям, а также общественную активность.

* * *

Завершение десятилетки большинством поколения, в котором я оказался, пришлось на первый, полный неожиданностями и самый тяжелый год Великой Отечественной войны. Даже для продолжавших учиться в школе эти события стали более суровым испытанием зрелости, чем экзамены на аттестат.

О нападении Германии я узнал в первый день летних каникул после девятого класса вместе со многими старопромысловцами во время футбольного матча на районном стадионе. Зрители и футболисты бросились по домам – слушать выступление Молотова по радио.

Оказалось, что давно ожидавшееся простыми людьми вероломное нападение Германии для руководства страны и ее вооруженных сил было внезапным. Но Молотов сказал: «Наше дело правое. Враг будет разбит. Победа будет за нами!» Газеты призывали: «оградить завоевания социалистической революции» и «дадим сокрушительный отпор!». И еще никто не подозревал, сколько времени, сил и жертв потребуется для этого.

Большинство не только детей, но и окружавших взрослых надеялось, что через несколько дней, через неделю-другую Красная армия, в соответствии с предвоенными заявлениями, песнями и кинофильмами, «гремя огнем, сверкая блеском стали», сметая войска агрессоров, двинется на Берлин и при поддержке трудящихся Германии и других европейских стран за месяц-другой освободит их не только от фашистов, но и от капиталистов. В нашем классе многие сожалели, что мы опаздываем принять участие в этом. Новая песня – «Вставай страна огромная, вставай на смертный бой…» вернее всех прежних выражала охватившие нас чувства.

На Старых промыслах жертвой первой недели войны стал рабочий – участник гражданского патруля, натолкнувшегося на пост вооруженных пожарных, обстрелявших патрульных, принятых за диверсантов. Он имел жену и двух малых детей. На его похороны пришло множество людей, но никто из них еще не подозревал о масштабах наших потерь в те сутки на фронтах.

Как и мои соученики, я желал успеть принять участие в освободительном походе Красной армии в Германию и другие европейские страны. Некоторым из одноклассников удалось поступить в военные училища. А меня не брали – недоставало двух лет.

Шли дни и недели войны, а Совинформбюро сообщало о невероятно быстром наступлении противника. Это было больно слушать и не хотелось верить. Наконец, речь Сталина положила конец недоумениям и довоенным иллюзиям, ориентировала на напряжение всех сил в ожесточенной и беспощадной Отечественной войне. Только после этого мы оценили заявления о солидарности с нами правительств Великобритании и США и их обещания помогать СССР, хотя ничего серьезного не ожидали даже после возникновения с участием СССР антигитлеровской коалиции: ведь мы воевали не только за освобождение, но и за победу социализма.

Начавшаяся с первых дней войны мобилизация в Красную армию многих возрастов расширялась. Районное руководство занялось направлением служащих и учащихся в совхозы и на предприятия для срочной замены призванных в армию. Почти во всех организациях было введено дежурство, упорядочено ночное патрулирование нефтепромыслов и заводов. Милиция выселила куда-то семьи немцев, приехавших в 1920-х годах помогать строить социализм, одна из которых жила рядом с нами.

Хотя фронт был далеко, освещение улиц, поездов и автомашин было прекращено, окна домов затемнены. По требованию военкомата, видимо, для пресечения вражеской пропаганды, население сдало ему все радиоприемники, включая детекторные, и почему-то – велосипеды. Вскоре был арестован директор нашей школы: он знал немецкий язык и слушал немецкие передачи по остававшемуся в школе радиоприемнику, а завхоз школы подслушал и донес. Больше о директоре никто ничего не слышал.

Жизнь изменилась. Вести от ушедших в армию приходили не часто и не от всех. Некоторые родные погибших получали «похоронки». Все остававшиеся дома так или иначе работали для фронта. Родителям в школе приходилось замещать преподавателей, ушедших в армию. Были введены карточки на продовольствие. Нормы по ним постепенно уменьшались, да и то, что в них значилось, не всегда выдавалось. Мы, как и все вокруг, недоедали больше прежнего. Для покупки нужных вещей средств вовсе не было.

Просыпаясь утром и перед сном все слушали радиосообщения Совинформбюро о фронтах. Нередко положение казалось катастрофическими, хотя мы и не подозревали, что к зиме уже несколько миллионов советских военнослужащих оказались в плену у гитлеровцев, а сталинское руководство бросило их на произвол судьбы, отказавшись от предложения Международного красного креста передавать им продовольствие, одежду и медикаменты. Но сообщения о разгроме немецких войск под Москвой дали основание надеяться на поворот в ходе войны. Газеты и радио радовали репортажами о подвигах летчиков, танкистов, пехотинцев, партизан, и мы стали многого ожидать от действий наших войск на ряде направлений. Порой хотелось сбежать на фронт, чтобы участвовать в решаюшем наступлении.

Летом с Ирой вместе ходили на организованное райкомом комсомола ночное патрулирование. На уборку урожая выезжали в разные места, но разлуки только усиливали взаимное притяжение. Она поступила на физико-математический факультет пединститута, и с осени стала ежедневно ездить туда в город. Наши вечерние встречи стали реже. А весной 1942 г. ходили за тюльпанами в Терский хребет, посещали концерты знаменитостей.

Мои родители стремились прервать наше сближение. Я протестовал, отстаивая свою свободу. Как относилась ко мне мама Иры, я не знал. Одноклассники, ничего не высказывая прямо, пытались развеять мое увлечение. Шурик Лихарев со своей подружкой пригласили меня в компанию девочек, одна из которых под аккомпанемент гитары спела песню А. Вертинского, которая заканчивалась так:

Я и виду не подал, что это относится к нам с Ирой.

Взаимные нежности с ней в парке на скамейках и на траве становились горячими. Однажды она предоставила мне свободу действий, но определенной черты мы не перешли. Моя уверенность в себе ослабла, и мне стало казаться, что наши отношения ее не вполне устраивают. Она любила танцевать и хотела обучить меня, настаивала, но я не мог преодолеть какое-то предубеждение против галантных танцев, да и смущало, что ростом был ниже нее. Сопровождал Иру в клуб на танцы и стоял рядом. Ей было досадно, что из-за моего присутствия ребята не приглашали ее. Это вело к размолвкам, и мы встречались все реже.

А в школе мой последний год оказался очень напряженным. Участие в ряде летних мероприятий райкома комсомола, в помощи совхозу, где поработал трактористом, обернулось выдвижением меня в комсорги школы. Впервые занялся комсомольской работой. Потребовались также усилия, чтобы добиться отличных оценок по всем предметам. Начал усердно изучать немецкий язык, осваивал военный лексикон и готический шрифт. Мечтая поступить в Украинский физико-технический институт, с увлечением занимался аналитической геометрией. Военрук учил нас окапываться, проползать под проволокой и чистить винтовку. А интерес к ходу войны побудил меня составлять для себя по материалам газет и журналов обзоры ожесточившихся тогда военных действий в Африке и на Тихом океане. Продолжал писать заметки, иногда публиковавшиеся в газете «Грозненский рабочий».

Узнать местонахождение эвакуированного из Харькова УФТИ не мог, и подумал стать журналистом-международником. В апреле послал запрос в Москву в Высшую дипломатическую школу. Ответ исключил для меня эту возможность: принимают только достигших 18 лет и, желательно, имеющих высшее образование или соответствующий опыт работы. А мне в мае 1942 г. исполнилось лишь 16.

В дни сдачи выпускных экзаменов мы видели над Грозным известный нам по рассказам эвакуированных немецкий разведывательный самолет, прозванный «рамой». Вскоре – 31 мая нам выдали аттестаты о среднем образовании. Отличников было мало, но большинство неплохо усвоило основы наук, а вместе с ними и советский патриотизм с коммунистическим интернационализмом. Этим и почерпнутым от родителей рационализмом и атеизмом определялось мое отношение к себе и всему окружающему. Талантов у меня не обнаружилось, но необходимость все школьные годы напрягать силы, чтобы соответствовать уровню одноклассников, которые были на два года старше меня, сделала мое развитие интенсивным. Некоторые успехи придавали мне уверенность в своих силах и побуждали не ждать судьбы, а пытаться выбирать ее самому. Несмотря на разрушение неожиданным ходом войны многих довоенных иллюзий, я был уверен, что мы победим, и это обеспечит продвижение социализма не только в Европе. Считал своим долгом и честью с оружием в руках защищать страну и добиваться разгрома ее врагов для победы социализма. Меня не привлекали ни награды, ни звания, а чувство самосохранения, как у большинства ровесников, было недоразвито. Желание сражаться обострялось с приближением противника и мобилизацией друзей в армию.

Несмотря на скудность снабжения, родители выпускников устроили в затемненной школе торжественный ужин. На этой последней встрече мы, родители и учителя говорили только о трудностях войны. Ребят мобилизовали в армию, а девушки спешили поступить в вузы или на работу. Меня же, несмотря на аттестат отличника, из-за 16-летнего возраста никуда не брали.

Вскоре войска противника, ворвавшиеся на Северный Кавказ, двинулись к нефтедобывающему Грозному. Мать стала бригадиром «на окопах» – сооружении противотанковых рвов и огневых точек в городе и вокруг него, для чего была мобилизована значительная часть населения. Отец, которого по возрасту не брали в армию, перешел из школы, где он преподавал математику, в пригородное хозяйство, где потребовался бухгалтер. Сестра, закончившая третий класс, вместе с соучениками под руководством учителей глиняными шариками забивала нефтяные скважины, чтобы их не смогли использовать захватчики в случае сдачи города10.

А мне в военкомате отрезали: жди своего года призыва. Управление НКВД игнорировало мою просьбу включить меня в его войска. Чтобы не бездельничать до призыва, после колебаний подал заявление в Грозненский нефтяной институт, и только из-за нехватки набора был принят. До начала учебного года хотел поработать в газете «Грозненский рабочий». Однако там штатного места не оказалось. С трудом удалось устроиться литературным сотрудником Чечено-Ингушского республиканского радиокомитета.

Для известий Радиокомитету ежедневно требовались сведения о патриотических настроениях и труде рабочих и служащих промыслов и заводов, а также многих тысяч работников трудфронта, как называли строителей оборонительных позиций. Под руководством заведующего формированием ежедневных новостных сообщений опытного товарища Жука, капитана, имевшего орден, лишившегося в бою кисти правой руки, собирать информацию о результатах труда оказалось несложно. Но получить нужные высказывания трудящихся было почти невозможно. Чувствуя некоторую неловкость, я заранее, как учил Жук, вкладывал в вопросы нужные ответы. Кроме того мне, как и другим литсотрудникам, поручалось выпускать стенные газеты на разных участках трудфронта. «Мне нравится, записано мной тогда в сохранившейся тетрадке, – метаться за материалом с промыслов в город и обратно, печатать трудфронтовскую стенгазету». Даже с подружкой Ирой не было времени встречаться, и получилась размолвка.

Тем временем вражеские войска продвигались к Грозному. С севера через него хлынула огромная волна беженцев, а также бойцов и командиров разваливавшихся частей и соединений. Вскоре услышали о приказе Сталина: «Ни шагу назад!», а затем увидели заградотряды на вокзалах и дорогах. Они задерживали множество бежавших бойцов и командиров. В числе группы курсантов распущенного кавалерийского училища за дезертирство был задержан, осужден и направлен в штрафной батальон мой друг Шурик Лихарев. Было очень жаль, что он попал в такую беду, в сущности, по вине командиров, бросивших курсантов. Выручить его оказалось невозможно.

10 августа 1942 г. в Грозном и во всей Чечено-Ингушетии было введено военное положение. И тогда мне, наконец, как будто повезло: 20 августа был призван Старопромысловским райкомом комсомола в коммунистический батальон, сформированный при коменданте грозненского укрепленного района. Попрощался с Радиокомитетом, объяснил ситуацию родителям и отправился в батальон.

Казалось, что догнал военную судьбу соучеников и попал в действующие войска на полтора-два года раньше большинства своих сверстников. И время вступления в жизнь представлялось мне очень, даже слишком удачным: фронт, на который стремился, оказался рядом – в 25 километрах. Рассчитывал в ближайшие дни включиться в бои с противником.