Читать книгу Мушкетерка - - Страница 3

Полгода спустя

– Боже мой!

– Погляди, как к стене привалилась! Увечная, что ли?

Я подняла голову и оперлась рукой о каменную стену. Девушки были видны издалека: их платья яркими пятнами выделялись на фоне мощеной улицы. Я почувствовала, как кровь вопреки моей воле приливает к щекам, как меня охватывают гнев и отчаянный стыд, и выдавила из себя приторную улыбку:

– Гери! Какой приятный сюрприз!

От компании, оставив Маргерит и остальных позади, отделились три-четыре девушки, которых я знала с детства. Мне был хорошо знаком такой тип. Неприятные, но в определенных границах. На решительные действия неспособны.

Глаза Маргерит сверкнули, в них промелькнула какая-то болезненная хрупкость. Именно я придумала ей прозвище. Еще в те времена, когда мы пропадали в полях подсолнухов, исследуя окрестности городка, а когда заплетали друг другу косички, случайно спутывали волосы в такие колтуны, что нашим матерям приходилось выстригать их… Но спустя секунду наваждение рассеялось, и Маргерит поджала губы: она подхватила эту привычку у других жителей городка. Все знали, как надо смотреть на бедняжку Таню. Как наклонять голову набок и скользить взглядом сверху вниз.

– Это давно в прошлом. Мое настоящее имя – Маргерит – мне нравится больше. Гери – всего лишь детское прозвище. – Она шмыгнула носом, разгладила складки на платье, а потом, нахмурившись, стряхнула воображаемую пылинку с зеленой ткани. Должно быть, она купила это платье на свое шестнадцатилетие, когда ездила в Париж. Об этой поездке она с триумфом рассказывала на нашей центральной площади. Таких красивых платьев в Люпьяке не водится.

Раньше мы праздновали день рождения вместе – мы родились с разницей всего в несколько дней. Однажды мы устроили совместную семейную поездку на озеро – мы стояли на разноцветном песке и ощущали, как холодная вода плещется у наших ног, и дивились тому, как огромен мир, в котором нам предстоит взрослеть. Но четыре года назад все изменилось, и наша дружба закончилась. В двенадцать Маргерит отвернулась от меня, потому что дружить с девочкой, которая все время должна держаться в стороне, которая должна оставаться тенью своей слишком тревожной матери, – это совершенно, категорически не весело. Папа хотел нанести родителям Маргерит визит и высказать все, что он думает о предательстве их дочери. Но мама убедила его, что так будет только хуже. Что он мог сказать? Что он мог сделать, чтобы мое тело прекратило предавать меня снова и снова?

Мои мысли сделались острее, жестче. Я хваталась за них, как за оборванные нити. Фигура Маргерит поплыла перед глазами. Я поджала пальцы ног – этому трюку я научилась случайно, он помогал остановить приступ головокружения и прояснить зрение.

– Весьма увлекательная беседа, но мне пора, – сказала я.

Она зацокала языком.

– Неужто ты занята? – Маргерит заглянула в мою корзину, в которой лиловели полевые цветы. – Как мило. Какая жалость, что тебе некому их подарить.

– И всегда будет некому, – подхватила ее спутница. – Она даже не разговаривает с парнями, а о том, чтобы кто-нибудь захотел на ней жениться, и речи быть не может.

Я страдальчески вздохнула и крепче прижала корзину к себе, как будто укрывая ее от их взглядов, плетеный бортик цеплялся за платье. Я не одна. У меня есть папа. И мама.

Но язвительного ответа у меня не нашлось. Чувства трудно скрывать, особенно когда они так болезненны. Когда касаются моего тела и того, как оно меня предает. Когда они касаются того, как я буду жить, когда моих родителей не станет, когда не останется никого, кто принимает меня такой, какая я есть, когда некому будет позаботиться обо мне – не вопреки моим головокружениям и не из-за них, а просто так, без всяких причин. Неужели это действительно слишком дерзко – надеяться, что в мире есть человек, который разглядит и полюбит меня, которому буду нужна только я?

Маргерит усмехнулась:

– Я иду на примерку. Ведь носить одежду, купленную в Париже в прошлом году, – это моветон!

В последнем предложении содержался некий намек, как будто она сама осознавала всю нелепость этого заявления, этой мысли. А может, я просто выдавала желаемое за действительное.

Солнце еще стояло в зените, когда я споткнулась о расшатанный камень на дорожке, ведущей к дому. Я едва успела схватиться за забор. Четыре года назад белая краска ярко светилась на фоне травы. Теперь по столбикам зелеными змеями вились лианы, а воздушные корни плюща вгрызались в дерево.

– Maman?

Дверь в салон была на волосок приоткрыта, и меня моментально отбросило в воспоминания о той ночи, о липкой от пота кочерге в руке, о дыме, разъедающем легкие… нет!

Их там нет. Мы в безопасности. Они не вернутся.

Я постучала, прежде чем войти. Мама дремала в своем любимом кресле, опустив голову на подголовник, у нее на коленях лежала письмо. Я обернулась, чтобы тихонько выйти обратно, но тут послышалось шевеление, слабое покашливание.

– Таня?

– Я собрала их для тебя. – Она посмотрела на полную цветов корзину, которую я протянула ей, а потом ее взгляд упал на письмо. Может быть, она в затруднении? Может, я смогу ей помочь, как она помогала мне и… – Что, почерк неразборчивый? Или слишком мелкий? Я могу прочесть тебе…

– Нет, все хорошо, – ответила она отрывисто и напряженно, сложила письмо вчетверо и засунула себе под шаль, подальше от моих любопытных глаз.

– Мне правда не трудно, – снова подступилась я.

– Таня, все хорошо, я же сказала.

– Ну ладно. – Моя рука зависла над маленьким столиком на случай, если мне потребуется опора.

Она потерла лоб.

– Твой дядя передает тебе привет. Со мной все в порядке, – добавила она, когда я начала возражать. – Пойди лучше поработай над новым узором для вышивки, который тебе прислала тетя.

Это было не предложение, а приказ. Я вышла из комнаты, но даже не подумала пойти к себе и приступить к нетронутой вышивке, которую спрятала в книге. Ни за что не променяю шпагу на иголку с ниткой!

Папа отрабатывал сложную последовательность шагов в конюшне. Движения его правой руки казались такими стремительными и плавными, будто шпага служила продолжением его тела. Он, может, и не был первым фехтовальщиком среди мушкетеров, но определенно считался одним из лучших. Хотя не исключено, что он говорил так, только чтобы не зазнаваться. Сложно представить себе человека, более талантливого в фехтовании. И он любил это дело больше всего на свете… пока не встретил маму. Она была дочерью овдовевшего виконта, и когда она дала понять, что их отношения не просто придворная интрижка, то впала в немилость, несмотря на статус второй дочери, чья старшая сестра вышла замуж за состоятельного лорда.

Мушкетеры, может, и слыли героями, но если короли – Людовик XIII, а вслед за ним и Людовик XIV – не решали проявить несказанную щедрость, то те, кто поступал на службу без земель и титулов, выходили в отставку тоже без гроша. Таких, как мой отец, было немного – их значительно превосходили числом сыновья из благородных семей, которые просто покупали себе место. Зато папа умел обращаться с клинком, а этого ни за какие деньги не купишь.

Когда я родилась, отец сложил с себя обязанности мушкетера, чтобы всегда быть рядом с семьей. По крайней мере, так он говорил, когда я была маленькой, и верила каждому слову, и каждый вечер перед сном умоляла рассказать мне историю человека, который добровольно отказался от славы, превосходившей моей воображение, ради меня и моей мамы. Теперь-то я понимала: папа ни за что не покинул бы службу по своей воле. Но даже братья по оружию не смогли защитить его – мушкетера без имени и титула – от козней влиятельного виконта. Папу вынудили уйти в отставку. Зато у него была моя мама, которая пошла против воли своего отца. И у них была я. И если бы им не приходилось так много спорить из-за меня и тратить на меня все свои деньги, кто знает, может, это была бы справедливая сделка. Даже романтичная. Любить кого-то так сильно, чтобы отказаться от всего. С другой стороны, я занималась фехтованием только с отцом. Откуда мне знать, каково это – стать частью братства, преданного науке клинка, только ради того, чтобы разлучиться с ним?

Мои размышления были прерваны ударом ноги об пол: я наблюдала, как отец плавно переходит из атакующей позиции – рука и клинок вытянуты в прямую линию на высоте груди – к безупречному парированию. Клинок просвистел в воздухе, когда он выполнил блок.

– Я никогда так не смогу.

Папа оглянулся через плечо и откинул упавшие на лицо седеющие пряди свободной рукой:

– Сможешь!

Хотя конюшня и в самом деле служила домом папиному пожилому коню, верному Бо, внутри она выглядела совсем не так, как можно было ожидать. Стены были увешаны тренировочными шпагами и различной амуницией, центральный проход был освобожден и расчищен от сена. В углу стоял манекен, изготовленный из старого мешка из-под муки и набитый соломой. Он предназначался для отработки ударов.

– Только не тогда, когда на меня набросится противник со шпагой в руке, – проворчала я.

Папа открыл было рот, но я продолжила прежде, чем он успел начать:

– Не набросится! Я оговорилась. Я имела в виду – атакует. Ты же знаешь.

Все его лицо озарилось широкой улыбкой, вокруг глаз и рта собрались морщинки. В такие моменты он казался и молодым, и старым одновременно, и я понимала, как ему удалось вскружить голову моей маме, настоящей придворной даме, и заставить ее обратить внимание на мужчину без громкого титула. Его история ухаживания, к моему восторгу и маминому неудовольствию, была полна интриг и опасностей, она описывала молодых влюбленных, предназначенных друг другу самой судьбой, на чьем пути вставали различные препятствия, влиятельные противники и черная зависть.

Папа рассказывал мне, что не хотел растить ребенка в Париже. Он сетовал на слишком темные и узкие переулки, на слишком яркие огни широких бульваров, на запах пота в доках, на неизбежность светских мероприятий. Он перечислял недостатки городской жизни нарочито беззаботным тоном, но ему не удавалось скрыть под показной легкостью тяжести его последней утраты – людей, которых он потерял. Мои родители уехали из города и никогда не возвращались: поначалу они опасались случайной встречи с маминым отцом. Но к тому времени, когда он умер и Париж снова стал для них безопасен, я уже столкнулась с первыми головокружениями. Значительная часть семейных сбережений ушла на оплату бесполезных визитов к врачам. Мой отец отнюдь не был беден – он унаследовал кое-что от своих покойных родителей, кое-что заработал в свою бытность мушкетером, – но жилье в Париже стоило дорого. В Люпьяке жизнь была дешевле. Семья вполне могла позволить себе двухэтажный особняк с мезонином. Папа больше любил копить деньги, чем тратить их. Его уроки фехтования стоили дороже, чем необходимые продукты. Но даже с его сбережениями было бы невероятной удачей найти в Париже хоть какое-то жилище.

– Голова закружилась? – спросил он, когда я вернулась к действительности.

– Нет, я просто задумалась.

– Ну что ж, хорошо! Пора приниматься за дело, мадемуазель Мушкетерка!

Я заткнула юбку за специальный пояс, который папа заказал для меня у портного, и из-под нее показались краешки моих панталон. Затем я приняла правильную стойку: правая нога впереди, носок направлен четко вперед, левая нога позади, ступня под углом. Колени согнуты, словно я сжатая пружина, готовая распрямиться в любой момент. Вес распределен на обе ноги, макушка тянется вверх. Отец атаковал без предупреждения. Иначе нет смысла: ведь противник не станет сообщать мне, когда наносит удар. Лезвие папиной шпаги сверкнуло, мой клинок метнулся навстречу.

Мои плечи отведены назад и опущены. Достаточно сильные, чтобы парировать его атаку, достаточно расслабленные, чтобы отреагировать на любую неожиданность. Его любимая тактика заключалась в том, чтобы подпустить меня поближе и почти дать закончить выпад, а затем одним ударом отбросить мой клинок в сторону.

Бо недовольно зафыркал в своем стойле в углу. Он лениво жевал овес, его длинный хвост мотался туда-сюда, отгоняя надоедливых мух. Одна муха, сбитая в полете, угодила мне прямо в лицо. Боже, как же я ненавижу этого коня!

Я решила попробовать новое парирование, которое мы разучили недавно: оно прикрывало мой левый бок и частично голову. Пыль взметнулась у меня из-под ног, когда я стала отступать назад, блокируя очередную атаку, стараясь сохранять ближнюю дистанцию. Внезапно я выбросила руку с клинком вперед.

Папа явно не ожидал такого стремительного рипоста. Пятясь, он перебросил шпагу из правой руки в левую, а затем выполнил блок так удачно, что мой клинок полетел на пол.

– Нечестно! – возмущенно крикнула я.

В следующую секунду я отчаянно нашаривала свою шпагу в пыли, а папа с триумфом поднял ее над головой:

– Ага! Обезоружена!

– Papa…

– Что «Papa»? Правила тебе известны, мадемуазель Мушкетерка: лишилась шпаги во время занятия – плюс полчаса вышивания.

Из всех возможных способов приглушить чувство вины за то, что он не уступил просьбе моей матери, отец выбрал именно этот.

– Ты сжульничал! – проворчала я, забирая обратно шпагу.

Он фыркнул в унисон с Бо:

– Не все противники так же честны и порядочны, как мушкетеры. Едва ли тебе часто будут встречаться такие, и еще реже будут попадаться те, кого обучали мушкетеры. Не только блестящие фехтовальщики, но и выдающиеся личности.

Папа имел не самое реалистичное представление о своих братьях по оружию. Он видел честь в каждом из них, даже в тех, кто не заслужил себе место в их рядах, а получил его благодаря семейным титулам и состоянию. Они были его друзьями. По крайней мере, мушкетеры времен его молодости. О тех, что пришли позже, умолчим…

– Вот бы и мне узнать, что это такое – братство, – пробормотала я, обращаясь скорее к себе, чем к отцу. До чего глупое желание! Глупое желание глупой больной девочки. Но как ни нелепо это прозвучало, в моей фантазии все преобразилось: конюшня превратилась в большой зал, полный фехтовальщиков. Их привела сюда одна миссия – защищать короля, защищать Францию. Здесь слышался смех и звон клинков, голубые плащи с вышитыми крестами мелькали там и сям. Но вместе они составляли нечто гораздо большее, чем их долг. И как бы ни было смешно, я представляла их всех девушками – такими же, как я.

Un pour tous, tous pour un. Один за всех – и все за одного. Этими словами папа заканчивал все свои сказки на ночь, когда я была маленькой.

Отец улыбнулся, и на его лице промелькнуло странное выражение.

– Ох, Таня! Я бы так хотел, чтобы у тебя было то, что было у меня. – Его взгляд стал далеким, пряди волос прилипли к лицу, в руке клинок – готовый ответить на призыв к оружию, если таковой поступит.

– Papa, – позвала я. Он не ответил. Он был далеко. – Papa!

Он моргнул.

– Ты никогда не хотел вернуться?

– Куда вернуться?

– В мушкетеры.

– Нет больше мушкетеров.

Он нахмурился. Я открыла рот, но он не дал мне заговорить:

– Да, существуют мушкетеры гвардии, они до сих пор охраняют короля… Но настоящие мушкетеры, мои мушкетеры – они уже в прошлом. – Тень скользнула по его лицу. – У нынешних слишком много славы, слишком мало чести. Мальчишки, которые не могут равняться со своими предшественниками и слишком заняты полировкой своих клинков. Вот что происходит, когда получаешь слишком много звонких монет. В наши времена сражаться за короля значило не просто сражаться за монархию. Мы сражались за Францию! Сражались друг за друга. Защищали своих братьев. Иногда, – пробормотал он так тихо, что мне пришлось напрячься, чтобы расслышать его, – я вообще забывал, что король существует.

Бо издал тихое ржание и затопал копытами в знак протеста.

– А, месье Бо! Уже доел свой овес? – Отец подошел к стойлу, держа в руке яблоко. Я посмотрела на Бо, он посмотрел на меня. – Ты сегодня разговаривала с мамой?

Заминка в папином голосе заставила меня насторожиться. Он стоял ко мне спиной, вытянув руку, пока Бо счастливо хрустел яблоком.

– Да… а что?

– Сегодня к обеду мы ждем гостя… точнее, гостей.

– Гостей? – Он обернулся ко мне, ссутулившись. У меня внутри все сжалось. – Ты меня не заставишь! Я не соглашусь! Ни за что!

Я была сложена не так, как Маргерит или остальные девушки в нашем городке, – мне не нравилось, как я выгляжу в изысканных платьях. У меня не имелось округлостей там, где им положено быть. Мои движения не были плавными и грациозными, тело состояло из мускулов и сухожилий – то, что нужно для фехтовальщика.

Но не для юной девушки, которую оценивают, будто свинью на ярмарке.

Мои и его родители наблюдали за нами через окно. Они все еще сидели у стола, за послеобеденным бокалом вина – все, кроме папы, который отказался от дара лозы после того, как ушел из мушкетеров.

Шомоны были друзьями моего дяди… и главной целью моей мамы в ее попытках сбыть меня замуж. Она планировала эту встречу с тех самых пор, как ее брат обмолвился, что у Шомонов есть сын примерно моего возраста. Об этом-то дядя и писал в том письме: скоро Шомоны прибудут в наш городок, и он надеется, что его письмо дойдет вовремя, и сожалеет, что мы узнаем об этом в последнюю минуту. Это было, конечно, чересчур прямолинейно, но мама готова была простить ему что угодно за шанс устроить мое будущее.

Воздух в саду был напоен сладкими ароматами, и я надеялась, что они перебьют запах пота, который от волнения лил с меня градом и безжалостно скапливался в складках лифа.

Жак остановился у начала цветочных клумб. Щеки у этого юноши розовели всякий раз, когда родители упоминали в разговоре его непревзойденные достоинства, а искусством этим они владели в совершенстве. Его мать умудрялась свернуть на эту дорожку, даже беседуя на совершенно посторонние темы, например о внешности придворных фрейлин: «Одна из фрейлин вдовствующей королевы такая невзрачная, что на последнем балу в сезоне у нее не было ни единого приглашения на танец! Бедняжка! Но Жак, настоящий кавалер, пригласил ее танцевать целых два раза! Такой добрый, такой заботливый юноша! Даже мадам де Тревиль так сказала. Она сама ко мне подошла, представляете? Пару месяцев назад она открыла подготовительную школу для девиц на выданье – все аристократы Парижа выстроились к ней в очередь! Полагаю, вы об этом не слышали в вашей… в вашем райском уголке. Должно быть, она нацелилась устроить брак между одной из своих подопечных и нашим Жаком. Но она должна понимать, что он весьма востребован. Старший сын и с такими прекрасными манерами!»

В начинающих сгущаться сумерках Жак повернулся к окну; мадам Шомон помахала ему рукой. Моя мама в свою очередь перехватила мой взгляд и кивнула на Жака.

Я неловко переступила с ноги на ногу. На мне были домашние туфли, в которых легко было поскользнуться на неровном газоне.

– Они знают? – спросила я у мамы в день их приезда, втискиваясь в неудобное голубое платье, украшенное золотыми завитками вышивки.

В ее глазах, которые я видела в зеркале, промелькнуло понимание. Руки, разглаживавшие складки на рукаве, застыли.

– Они знают только то, что рассказал им твой дядя.

– А именно?

– Когда он предложил им эту встречу, они спросили, почему не видели тебя на балах сезона. Он ответил, что мы не отпускаем тебя в Париж, потому что ты слишком слаба. Что ты болела, но уже выздоравливаешь.

– Ты хочешь, чтобы я врала им? Врала про… про…

Она потянулась рукой, чтобы поправить заколку в моих волосах, ее движения сделались резкими. Заколка больно кольнула мне голову.

– Я свою часть работы выполнила. Теперь ты должна выполнить свою. – Я покачала головой. – Таня, – сказала мама, встряхивая меня за плечи, – мы должны кого-то найти. Ты разве не понимаешь?

Я понимала, конечно. Ее слова постоянно крутились у меня в голове. Она сватала меня парням из нашего городка столько раз, что и не счесть. По мере того как головокружения становились все тяжелее и мои надежды таяли, ее слова видоизменялись и множились. И хотя она не говорила этого вслух, я знала, о чем она думает, что на самом деле означает каждая заколка в моих волосах, каждая лента в лифе платья. Не имело значения, что она вышла замуж по любви.

У больных девушек не бывает поклонников. Больные девушки должны сражаться, чтобы получить то, что им причитается. Но это сражение гораздо тяжелее схватки на шпагах.

Так что я кивнула в маме ответ, а потом мило улыбнулась Жаку, притворившись, что поправляю юбку, а на самом деле нащупывая поручень, который папа установил для меня вдоль забора как раз на такой высоте, чтобы можно было опираться на него незаметно. Этот забор был слишком высоким, чтобы держаться за его столбики, в отличие от забора перед домом.

Если бы кто-то задался целью найти место, где усилия моих родителей идеально сочетаются, он нашел бы это место в саду. Аккуратно подстриженные, ухоженные кусты были любимчиками моей матери, потому что они походили на те, что росли в Лувре – главной резиденции короля. А яркие цветные пятна – всполохи голубого и красного – были творением моего отца.

Я замялась, не зная, что сказать:

– Ну что ж, обед получился… интересный.

Интересный? Я что, правда сказала «интересный»?

Подол моего платья зашуршал по траве, когда мы обходили куст, подстриженный в форме цветка.

– А ты… – заговорил Жак.

– Я всегда думала… – начала я.

– Пожалуйста, продолжай.

– Я… я всегда думала, что он какой-то странный, – закончила я, кивком указывая на куст.

Он сдвинул брови:

– Почему же?

– Тебе разве не кажется странной мысль о том, что куст, напоминающий цветок, кому-то кажется более красивым, чем сам цветок?

С горящими щеками я посмотрела на Жака в полумраке. Уходящий свет прорисовал на его лице резкие линии, которых там на самом деле не было.

– А ты что хотел сказать?

– Не желаешь ли присесть? – спросил он. Мы подошли к скамейке, с которой открывался вид на цветы.

Его лицо обрамляли мягкие, детские локоны, глаза были бледно-голубыми. В их глубине не таилось страсти, тихо тлеющей огнем. Но не было в них и жестокости. Ничего такого, что оттолкнуло бы меня. В его лице была доброта, хотя, возможно, я сама себя настроила так, чтобы ее увидеть. Он пригласил на танец девушку, от которой все отвернулись. Пусть мне недоступна любовь, мне будет достаточно и доброты. А доброта – это тоже в своем роде любовь.

– У меня что-то на лице?

– Нет! – заверила его я, пожалуй, чересчур громко.

– Хорошо. – Он прочистил горло. – Полагаю, тебе известно, зачем я здесь: я достиг того возраста, когда пора задуматься о поиске невесты. Моим родителям дали понять, что и ты уже задумываешься о браке.

Его фразы отдавали канцелярщиной. Но не каждому дано стать поэтом. Если он не говорит на языке любви, это не означает, что в нем напрочь отсутствует способность к этому чувству.

– Это правда. – Я помедлила, но он ничего не сказал. – Ты еще что-нибудь хочешь обсудить?

– О делах договариваются наши родители. – Он махнул рукой в сторону дома. – Что тут еще обсуждать.

– Что ж. – Я сглотнула, чтобы унять лихорадочное чувство, которое поднималось у меня в груди и стремилось выйти через горло. У него не было желания знакомиться со мной. Ему не было дела до того, что мне нравится, а что нет, есть ли во мне что-то, что он когда-нибудь сможет полюбить.

Именно тогда, в порыве отчаяния, желая быть где угодно, но только не здесь, я совершила ошибку. Не подумав, я сморгнула слезы и резко вскочила.