Читать книгу Исповедь русской американки - - Страница 4

Дитя любви

Вот и начался последний завиток жизни. Хочется надеяться, что предпоследний, но вряд ли.

Уже маячит впереди «абзац с пейзажем».

Ну и скорость у этой жизни! Она проносится как метеор.

А началась спираль в первый день Великой Отечественной войны, 22 июня 1941 года. Женщина, запечатленная на фото, исхудавшая, как скелет, с толстым, в перевязочках, ребенком, стоящим на старинном стуле, демонстрировала героизм, мужественное одинокое материнство.

Не было еды – сдавала кровь, чтобы прокормиться. На фото намеренно высоко и гордо поднята голова. Ребенок – дитя любви, зачатый и рожденный вне брака.

Двое встретились в Монголии: Он – солдат, она – учительница при русском посольстве, во временной командировке.

Любовь, встречи, беременность и отъезд в Москву – рожать – накануне начала войны.

День объявления нападения на Советскую Россию совпал с моментом рождения дочери. Меня…

Родители практически никогда не жили вместе друг с другом семьей, и я мало знаю об их отношениях. Знаю, что с началом войны отец ушел на фронт в разведбат, а мама родила в Москве меня, не будучи замужем, что мучило ее всю сознательную жизнь.

В России ханжество всегда цвело махровым цветом. Правда, отец, узнавший о рождении дочери, тут же послал военный аттестат на ребенка, что означало для дочери фронтовика какую-то помощь или довольствие.

После войны мои родители встретились на короткое время: он приехал к ней в ближнее Подмосковье. Увидел убогий домик, бывший в старину коровником при барской усадьбе, и тихо слинял в столицу, где его уже ждала дама сердца.

Мать страдала, воевала с ним за алименты на ребенка. Мне было сказано, что отец погиб на фронте. Как у всех матерей одиночек, отец – герой!

Думаю, что она долго продолжала его любить, а гордость пожирала ее, но и давала силы растить дочь.

Работала она учительницей в школе, а он, окончив два вуза, стремительно шел в карьерный рост и занимал уже значимые посты.

Моя мама, интеллигентка в первом поколении, хотела воспитать культурную дочь, для чего купила подержанный рояль, занимающий половину нашего жилого пространства, и отдала меня учиться музыке, хотя лишних денег не было совсем. Зарплата учительницы была мизерной.

Я не любила заниматься, не любила часами сидеть на стуле; мне не разрешали подбирать мелодии на слух, заставляя учить скучные этюды, повторяя и повторяя одни и те же такты. Мама никогда не бывала дома днем, приезжала на электричке вечером уставшая и контролировать меня не могла. Она просила мою тетку за тонкой стенкой прислушиваться – играю ли я на пианино, и я, пользуясь наивностью этой необразованной женщины, ставила на пюпитр вместо нот книжку, читала и бренчала, как пальцы хотели. На вопрос мамы, занималась ли я, тетя уверенно отвечала: «Да».

Когда я читала под свою «музыку», у меня в ногах на электроплитке в алюминиевой, кривой и помятой кастрюле булькал аппетитно пахнущий борщ из банки, который я просто разводила водой и ждала, когда он прокипит и можно будет его съесть. Это было детское, неконтролируемое никем счастье и свобода!

А музыканта из меня не получилось вовсе, хотя музыку люблю и немного знаю.

Позже я свою лень передала дочери – мы отдали ее учиться играть на скрипочке, потому что не хотели утруждать себя большим инструментом, и она, ненавидя и скрипку, и музыку, лелеяла детскую мечту: скинуть ее и «училку» с балкона.

В детстве я неосознанно получила знак, что удачлива. К маме приехала подруга, и мы все вместе с местными ребятишками пошли гулять в подмосковный лес.

Мы с детьми, как водится, бегали, соревновались. Я попросила у мамы снять кольцо с пальца – повоображать перед гостями.

Мама носила это кольцо, не снимая; дешевое серебряное кольцо с большим плоским ярким камнем или даже стеклом.

Я не помню, были ли у нее еще украшения; это кольцо было любимое, возможно, единственное. Мы нашли стог сена и завалились все вместе. Нас окликнули мама с подругой, мы вскочили, и я обнаружила, что кольца нет; конечно, оно было мне велико и соскочило с пальца.

Я в ужасе! Мама расстроилась и строго сказала: ищи!

Я, плача от абсолютной безнадеги найти «иголку в стоге сена», начала ковырять сено в стогу.

И, не поверите, нашла это цветное кольцо. Радости не было границ. И только много лет позже я поняла: это знак, что я, кажется, удачлива и всё, что я хотела и задумывала, кто-то помогал осуществлять. Через полсотни лет одна кубинка-вуду подтвердила, что я нахожусь под большой защитой (неизвестно кого), ко мне тянутся люди, и те, кто рядом со мной, находятся под моим зонтом. Я посмеялась про себя, чтобы не обидеть или не разозлить предсказательницу. Но не раз ловила себя на мысли о своей удачливости и проверяла ее на деле. Как-то раз, когда мне было уже лет восемь, мы с мамой поехали в Москву в театр на спектакль «Синяя птица».

Я была в восторге, а в перерыве к нам подошел мужчина, который меня не заинтересовал, и я его даже не рассмотрела. Мама сказала, что это ее знакомый. Он подал мне… банан. Я не видела доселе этой экзотики. Он раскрыл фрукт, как длинный цветок, и предложил попробовать откусить от середины. Я от стыда за свою деревенскость (так чувствовалось) откусила и кинула им, смотревшим на меня выжидающе: «Мыло какое-то». Эпизод, кроме вкуса «мыла», я забыла очень скоро. Мужчину – маминого знакомого – не запомнила. Я не знала о существовании отца и не видела его лет до девяти, пока однажды на нашей неровной, ухабистой, не асфальтированной улице в подмосковном поселке мы, дети, играющие на улице, не увидели роскошный черный автомобиль ЗИЛ (его называли в народе правительственным). Машину корежило на неровной дороге.

Дети стали спорить, к кому и за кем приехала такая важная машина, а я нахально заявила: «Не спорьте! Это за мной!»

Из машины вышел худой, чуть выше среднего роста, седоватый мужчина с усами и направился в наш дом.

Мы с мамой жили в том же бывшем коровнике. Вскоре вышла мама и сказала, что это мой отец и он возьмет меня покататься. Дети, не услышав, кто это, поняли, что это действительно за мной, и стояли, онемев от удивления.

В машине оказались еще двое – мужчина и женщина.

Я утонула в мягком кресле в ужасе от происходящего и неизвестности маршрута. Наверное, потому, что мать всегда негативно вспоминала об отце. Мы поехали, и меня тут же стало укачивать и тошнить от тряски по ухабам. Со мной возились, останавливались, где-то кормили. Я не помню, потому что в голове пульсировала одна мысль: меня сейчас изнасилуют (не думаю, что понимала смысл этого слова) и выбросят в канаву, что казалось мне страшнее всего…

Так я в первый раз пообщалась с отцом. И потом встречались мы крайне редко. Его мать, моя бабушка, несказанно страшной внешности, как мне тогда казалось (что недалеко от истины), была образованной и когда-то работала ГЛАВНЫМ бухгалтером (как в анекдоте, ребенок спрашивает: «А наша бабушка экономист, как Маркс?» И получает ответ: «Маркс был экономист, а наша бабушка – старший экономист»). Бабушка Женя делала мне подарки. Я страшно смущалась, но брала, хотя чувствовала себя нищенкой. Это чувство усилила третья жена моего отца – когда я уже получила высшее образование и стала самостоятельной. Эта жена была дочерью водителя автопарка и кассирши в продуктовом магазине (я думала, что она обсчитывала покупателей, потому что у них всегда было много еды).

Она получила высшее образование и испытывала некую социальную гордость. Но еще у этой женщины имелся муж – замминистра, как она гордо говорила, и она чувствовала себя светской львицей, «номенклатурой», леди и феей, одаривающей сиротку (меня), несмотря на то что «замминистра» был мой отец, а еду для меня она доставала из холодильника, чтобы очистить его от старых запасов.

Я брала эти залежалые продукты и всегда уходила, глотая слезы унижения.

Я так и оставалась сироткой, изредка посещая семью отца, жившего на улице Горького, напротив Моссовета, где обитали генералы, космонавты и директора магазинов – высшая элита советского общества.

Я редко виделась с отцом и, вероятно, не производила на него и его жену приличного впечатления. Я была замужем с девятнадцати лет, сделала после института небольшую карьеру в санэпидстанции и уже работала в ведомственном институте, куда меня взял пациент мужа из Кремлевской больницы на неплохую должность и хорошую зарплату – выше, чем у мужа-хирурга.

Мой первый муж

МОЙ ПЕРВЫЙ МУЖ – Александр Попов (я так и оставила его фамилию, лишь позже присоединила к ней фамилию последнего, пятого, мужа и стала Popova-Blum). Мы встретились в стенах Первого московского медицинского института, а познакомились у… трупа.

Однажды моя однокурсница призналась, что ее бойфренд получил в подарок несколько значков для своей коллекции. Получил не просто так, а как своего рода взятку. Даритель, Саша из двадцать первой группы, однокурсник ее бойфренда, просил, чтобы тот познакомил его со мной.

Длинная, до поясницы коса была моим единственным достоинством (как я тогда считала), а мама говорила: «Без косы ты была бы похожа на лошадь!» Свои комплексы неполноценности и некрасивости я скрывала под неприступным и гордым видом.

Как-то на занятии по анатомии меня оставили в анатомическом зале один на один с каким-то худеньким трупом, даже не помню кого. Вообще студенты не выказывали страха перед покойниками, иначе бы они не пошли в медицинский, а вот юморить – это запросто: могли воткнуть в рот трупу сигарету, надеть шляпу и что-нибудь еще в таком духе.

Преподаватели ругались, увещевали, призывали. Тщетно! Мертвецкий юмор не иссякал – возможно, студенты использовали его как щит, пряча перед сокурсниками собственные жутковатые эмоции.

И вот стою я над трупом, и мне не до смеха, раздумываю, что с ним делать и к кому обратиться за помощью… Вдруг ко мне подходит высокий парень в белом халате, с длинным хлюпающим носом (сопли от запаха формалина и даже слезы – нормальная реакция живых в анатомическом зале).

– Здравствуйте, я давно хотел с вами поговорить, – произнес он робко.

– Вы – Саша из двадцать первой группы? – сообразила я. Он кивнул.

Я сказала, что мне все понятно, и поинтересовалась, не хочет ли он мне помочь.

Саша с радостью схватился за труп.

Мы мило поболтали, путаясь в соплях, и после этого стали встречаться. Шлялись после занятий по Большой Пироговской, где было «дефиле» нашего института и соседнего Педагогического. Провожать меня домой было сложно: мне предстояло позорно ехать 25 минут на электричке в свой ненавистный непрестижный пригород, а он жил в центре, в престижном районе с маленькими московскими улочками, рядом с проспектом Мира. Отец его занимал высокий пост хозяйственника и мог ВСЁ!

Моя мать, одинокая учительница, тоже ездила на работу в московскую школу на электричке. И не могла ничего! Даже обеспечить меня приличной одеждой. Помню, первый шерстяной свитер я купила себе на первую зарплату. И жуткое дешевое пальто, которое запахивала на себе, представляя себя элегантной девушкой.

Наши встречи с Сашей быстро переросли во взрослые отношения, втайне от мамы с учительским ханжеским взглядом на такие «отношения». Но мы определились. Мальчик оказался ответственный и серьезный.

Мой собственный опыт потом здорово помог мне в работе с подростками, когда и на лекциях, и в беседах я объясняла им, как распознать отношение к тебе друга, партнера, любимого и прочие ипостаси взаимодействия полов.

И меня радовали многие ребята, мыслящие в этом отношении более здраво, чем взрослые. Выше и чище!

Родители Саши даже не догадывались о намерении сына жениться так рано – на втором курсе института, мы держали наши планы в тайне. Они видели меня лишь однажды: пригласили в цирк сына с девушкой, чтобы взглянуть на его избранницу.

И резюме было такое: почему у нее нету носа? Они всей семьей отличались крупными и очень крупными носами. А мой «клювик», которого я стеснялась, оказался отсутствием носа.

Разумеется, я им не понравилась, тем более что Сашина школьная подруга, с которой он встречался до меня, была дочерью председателя Совета министров СССР. А я – дочь нищей учительницы из пригорода.

Мы подали заявление в загс и месяц или два ждали росписи и штампа в паспорте, который узаконивал наши отношения и разрешал заниматься сексом легально, без стыда для меня стать опозоренной девушкой, потерявшей невинность.

В кавказских республиках после свадьбы выносили на обозрение всем гостям простыни со следами крови. Каких только россказней об ухищрениях брачующихся и родственников не ходило тогда в народе… Наша свадьба была тайной – в присутствии трех друзей и маминой молодой подруги как представителя взрослых. Не обошлось без стрессов. Мой жених сильно опоздал, и мы уже бог знает что подумали: «Из-под венца – какой скандал!»

Оказалось, что мама и папа, предвидя роковой поступок сына, спрятали его паспорт, и он перерыл все шкафы, устроив такой бедлам в доме, что бедные родители, вернувшись домой, сразу поняли: случилась беда!

Отпраздновали бракосочетание в шашлычной у Никитских ворот, куда мы со студентами иногда заходили, налегая на приносимый заранее черный хлебушек с горчицей и солью, заказав на всех одну-две порции мяса. Праздновали впятером или вшестером. После штампа в паспорте я привезла мужа домой, в ближнее Подмосковье, в убогий дом, бывший коровник, где мы с мамой жили в одной комнате с небольшим роялем, а в крохотной кухне располагались рукомойник и печка. Ведро из-под рукомойника часто переливалось от бесконтрольности.

Спали на моем маленьком нераскладном диванчике, отодвинув сиденье вперед и положив в образовавшуюся дыру всякого разного.

Мама спала в этой же комнатке, но за роялем, занимающим ровно полкомнаты. Здесь и настигли нас родители сбежавшего сына – жениха, уже мужа. И его сестра. Все плакали и кричали. Мы, как затравленные щенки, жались друг к другу, выказывая единство и непреклонность решения.

Моя (уже) свекровь вопила, показывая рукой на закопченный потолок нашей комнатушки: «На что ты позарился?»

Мой (уже) свекор угрожающе махал пальцем перед носом моей мамы, обещая суд. Моя мать грохнулась в обморок, даже не сумев растянуться во весь рост по причине малой площади комнаты. Свекор вопил, что она притворяется и нарочно сводничала, чтобы заполучить их мальчика. Я рыдала, защищая маму.

Они уехали, разъяренные, а мы остались.

Жили впроголодь. Сашу выгнали из дома, мы месяц жили на вокзале и у друзей, спали в строящемся доме на полу; потом его простили, вернули его вещи и даже зимние пуховые кальсоны; он еженедельно ходил к родителям покушать, и я каждый раз с нетерпением ждала его возвращения, потому что ему давали вкусный паек на неделю. С небывалыми деликатесами.

Вскоре моя мама получила желанную командировку в Германию, где проработала два года учителем или заведующей учебной частью в школе при советском посольстве, освободив нам «хоромы» в Немчиновке. Так назывался наш поселок в ближнем Подмосковье.

Первое, что мы сделали, оставшись одни, – продали рояль за бесценок. Только чтобы его не было…

Мы тогда заканчивали второй курс института и еще четыре года потом учились и работали.

Еще хорошо, что нам помогали родители мужа, которые как сыр в масле… да еще с икоркой…

Меня они терпеть не могли не только потому, что я ввела их юного сына в брак, но и от неправильного его выбора.

Они приняли меня только через несколько лет, когда у нас родилась дочка. Но никогда не любили. Отец мужа был деспот, и только я в семье его не боялась почему-то. Но я уже была заведующей отделом СЭС (Санэпидемстанцией). И за словом в карман не лезла.

Дочка у нас родилась на шестом курсе института. Из-за состояния глубокой беременности сокурсники выгоняли меня с занятий по радиационной медицине, шутливо издеваясь над моим колобковым состоянием и объясняя свои действия боязнью моего облучения.

Рожала я в Институте акушерства, и в качестве обезболивающего на мне испытывали веселящий газ.

Помню свое состояние опьянения и группу студентов у кровати (некоторые меня знали). После того как акушерка огласила вес ребенка – 4300, я сказала: «Это не мое, перевесьте!» – а профессор пояснил студентам: «Женщина под закисью, сознание затуманено! Врачи тоже люди и тоже рожают».

К шестому, последнему, курсу Московского медицинского института мы уже зажили отдельно, в самой Москве, а не в пригороде, что было вожделенно для меня, выросшей с комплексом провинциалки. Кооперативную квартиру купили за деньги, вырученные от посылок мамы из Германии (для людей, работающих в Союзе, приобрести жилье за зарплату было нереально). Свекор помог пробить разрешение на покупку кооператива студентами без стабильной зарплаты. Он же помог оформить эту квартиру на выпускников института (это было невозможно для неработающих).

Муж получил направление на должность врача-уролога в Кремлевскую больницу – не без помощи своего отца, крупного хозяйственника, а я пошла работать врачом в районную санэпидстанцию. И скоро стала заведующей коммунальным отделом, активно «контролировала» подведомственные объекты и даже курировала Театр на Таганке в то время, когда там работал Владимир Высоцкий.

Я с энтузиазмом вела санитарно-эпидемиологический контроль за всеми помещениями и с трепетом передвигалась по театру, мечтая встретить великого барда и просто поздороваться… Правда, в это время он редко здесь появлялся, у него уже случались срывы.

Я была молодой, носила короткую юбку и вершила районное правосудие с точки зрения санитарной инспекции. Служила честно, безвозмездно (без взяток) и с чувством самоуважения.

Зарплата у меня была выше, чем у врача «Кремлевки», рядового хирурга-уролога. Муж Саша был очень ревнив, и ему не нравилась моя свободная деятельность в районе – как заведующая отделом СЭС, я могла закрыть единственную в Москве водолечебницу или другой объект за санитарно-эпидемические нарушения, общаясь с огромным количеством мужчин-чиновников. И он, договорившись с одним из высокопоставленных пациентов, уговорил меня уйти в союзный ведомственный институт, открыть свою лабораторию изучения влияния полимеров на здоровье и писать диссертацию. С зарплатой, тоже значительно превышающей зарплату мужа в «Кремлевке». Зато теперь я сидела на одном месте весь рабочий день и с народом не встречалась.

Я высидела, сколько смогла со своей неугомонной энергией, а через несколько лет кардинально сменила трудовой профиль, и у меня начались приключения, которые растянулись на много-много лет…

Тому минуло уже почти полвека, а мои коллеги по этой работе так и прожили в этом «болоте». Без колыханий, всплесков, приключений и лихих американских горок. Тихо, спокойно, заурядно, как многие.

Немного про работу

Итак, я создала и возглавила лабораторию в ведомственном институте. Все было правильно и как у всех.

Работала, писала диссертацию. Режим был закрытый, и с 8 до 17 я должна была сидеть в здании. Поначалу даже по лестницам пятиэтажного корпуса бегала, чтобы энергию выплеснуть и не тыкаться носом в стол, засыпая. Директор, бывший пациент мужа, ласково пенял: «Получаешь большую зарплату и сиди.»

Мне ужасно надоело ездить на работу по Москве в час пик на трех видах транспорта с перескоками.

До метро надо было доехать одну остановку: я вскакивала в автобус на самую последнюю ступеньку, так что автоматические двери захлопывались вместе с моей одеждой, а иногда и костями. Это бы еще ничего – потерпеть три минуты, но с моим невысоким ростом я обычно упиралась носом в чьи-то, пардон, гениталии на ступеньке повыше. Моя тонкая душа не могла терпеть этого.

Потом от метро был трамвай и еще троллейбус, и на работу я приезжала уставшая, вспотевшая, нервная от спешки и хронического опоздания. Пару часов остывала. А дорожные впечатления оказывались незабываемы!

Вот пример – извините за отклонения от сюжета жизни и литературного языка. Московский трамвай битком (я ездила с Преображенки в Останкино). Вдруг один мужик, не видный в толкучке, громко выдал: «Срать хочу!» Народ завозмущался, раздался смех, реплики, а он в ответ на эти реплики: «А ты что, не срёшь?» Люди заволновались, но все, кто подавал голос, получали тот же вопрос. Это было слишком, но когда кто-то крикнул, что надо позвать милицию, мужик парировал: «А что, милиция не люди? Тоже срут!»

Народ грохнул, и кто-то (возможно, я, но не уверена) призвал, стараясь не показываться: «Вышвырните его из трамвая!» И что вы думаете? Отжали автоматические двери и выбросили его наружу. Наверное, потом смеялись полдня, как и я. Русским не откажешь в горьком чувстве юмора.

Я мало интересовала отца, занятого работой и женой, он снисходительно общался со мной с неловкой улыбкой.

ТАК БЫЛО ДО тех пор, пока отец мой, «создатель древесностружечных плит России», о чем я и не знала на тот момент, не оказался в необычной ситуации. Я писала диссертацию по влиянию полимеров на здоровье и обнаружила проект, позволяющий делать детские кроватки из ДСП (те самые древесностружечные плиты, из которых создавались тогда и дома, и мебель и прочее). Я встала стеной на защиту здоровья детей и нашла путь наложить запрет на эту инициативу.

Министр вызвал «на ковер» моего отца: «Вам подведомственны два института и несколько фабрик, производящих ДСП. Нужда в них огромная, а какая-то Попова запретила их производство».

И тут мой отец гордо сказал: «Это моя дочь!» – и министерство таки исключило использование ДСП для детских кроваток. Так я заслужила уважение отца, и наши отношения наладились и стали почти регулярными. Его хитрожопую жену больше я в душу не пускала и не реагировала на ее гнусные инсинуации.

А с моей бабушкой Женей, на которую мне с первой встречи было страшно смотреть, произошла трагикомическая история.

Она жила с сыном Иоганном, моим отцом, и его женой, той самой наглой особой. Невестку недолюбливала.

Как-то в споре эта невестка то ли ткнула старухе кулаком в глаз, то ли ударила. История умалчивает, что она сделала, но глаз у бабушки Жени ослеп.

Ее повели к лучшим офтальмологам – это были профессора Краснов и его сын, тоже уже известный офтальмолог.

Один из них предположил, что это опухоль, а второй – что гематома.

Но чтобы точно убедиться, глаз надо было вынуть. Вынули. Оказалось – гематома, но обратно вставили глаз уже стеклянный. Согласна, что история нешуточная. Но у нее есть продолжение.

Бабушка и так была не красавица, вся сморщенная, с крючковатым носом, глубокими морщинами под ним и тонюсенькой седой косицей, как крысиный хвост. Но умная. Когда-то она работала в санатории в Пятигорске и славилась умом и памятью. К примеру, она знала родственников Пушкина во всех коленах и ветвях, чем поражала собеседников.

Мой молодой муж потерял маму, которая меня терпеть не могла, потому что сыночек рано женился и не на той. Маме сделали посмертный портрет для могильной плиты: выпуклый, глянцевый, в немыслимых розово-голубых тонах, и этот портрет мой муж повесил на стене в середине гостиной. У портрета была особенность – он смотрел на меня с осуждением, в какую бы сторону я от него ни уходила по комнате. Следил глазами. Искусство!!!

Я отказалась заходить в гостиную, месяц не разговаривала с мужем, потому что он не хотел этот портрет со стены снять. Там было пыльно, а дома – душно и нервно. Муж упёрся!

Ситуация сложилась критическая. И тут мой мозг, по обыкновению, нашел решение. Я сказала мужу, что если он не снимет портрет, то я повешу рядом портрет бабушки Жени со стеклянным глазом. Чувство юмора и воображение разрулили ситуацию, и портрет свекрови упокоился в недрах «стенки» – так называлась мебель для гостиной.