Читать книгу Постсоветские реформы досудебного производства в свете германских процессуальных институтов - - Страница 8

Пожалуй, не будет ошибкой назвать дифференциацию предварительного расследования старой отечественной традицией. Своими корнями разграничение дознания и предварительного следствия уходит в дореволюционную эпоху. Впервые эта дихотомия была закреплена в российском законодательстве еще в 1860 г.[119] Изначально разница между дознанием и предварительным следствием была колоссальной. Они отличались «по юридическому характеру, затем по качеству, глубине и обширности собираемых данных, и, с другой стороны, по органам их производства, по поводам, порядку и объему мер, предоставленных законом»[120].

Важнейшее отличие касалось направленности этих форм или, скорее, стадий предварительного расследования. Дознание обычно проводилось для оперативного получения материалов, обосновывающих необходимость или ненужность предварительного следствия. При этом оно, как правило, обходилось без принуждения в отношении граждан. Процедура предварительного следствия, напротив, не терпела спешки[121]. Оно предназначалось для первичного сбора доказательств, нередко невозможного без вторжения в сферу личных прав[122]. Это обстоятельство обуславливало разницу в субъектах расследования. В основу предписаний о лицах, ведущих производство по делу, был положен принцип разделения властей. В соответствии с ним осуществление дознания поручалось полиции, действовавшей под руководством прокурора, в то время как предварительное следствие было вверено суду[123].

Как отмечалось в предыдущей главе, советские юристы поставили под сомнение правильность такой дифференциации. В новых условиях широкое распространение получил тезис о «принципиальной несовместимости идей советской юстиции с теорией разделения властей и с теорией независимости судебной власти»[124]. На смену этим «устарелым и буржуазным» принципам пришел легендарный лозунг о полноте власти советов[125]. В контексте данной парадигмы суд рассматривался как «упорядоченная форма расправы»[126], «такой же орган той же единой Советской власти, как и всякий иной орган государственного управления»[127].

Следствием нового подхода, имевшего сомнительное доктринальное основание, стало размывание правовой природы участников предварительного расследования[128]. Дознаватель, оставшись по существу обычным полицейским, стал рассматриваться как полноценный субъект доказывания[129], а в постепенно терявшем судебные черты следователе советская правовая мысль стала видеть «агента прокурора как представителя государства по расследованию преступлений, а отнюдь не того независимого следственного судью, каким хотели его сделать Судебные уставы 1864 года»[130].

Со временем отличий между дознанием и предварительным следствием становилось всё меньше. Хотя крайние проявления этой тенденции впоследствии были раскритикованы, а стоявшая за ними идеология была заклеймена как «упрощенство» или «упрощенчество»[131], в целом государство поощряло сближение двух форм. Присоединившись к субъектам доказывания, дознаватель приобрел возможность действовать принудительно, ограничивая права граждан по собственному усмотрению. Что касается следователя, новым приоритетом в организации его деятельности стала оперативность[132], ранее присущая лишь дознанию.

Сложившаяся в итоге «советская» структура предварительного расследования существенно отличалась от дореволюционного образца. Несмотря на сохранение дифференциации, отличия двух форм оказались минимальны. При этом термин «дознание» стал пониматься двояко. В делах с обязательным производством предварительного следствия так называлось предшествовавшее ему неотложное собирание доказательств. В противном случае термином «дознание» обозначалось предварительное расследование в целом[133].

Таким образом, для «советской» дифференциации были характерны следующие черты. Во-первых, дознание рассматривалось не как полупроцессуальный этап, обычно предшествующий предварительному следствию и лишь в редких случаях его заменяющий, а как его полноценная альтернатива[134]. Соответственно, для каждой из двух форм расследования существовала своя подследственность, зависящая от важности уголовных дел или тяжести предполагаемых деяний.

Во-вторых, различие между правовой природой следователя и дознавателя не проводилось. Более того, о ней нельзя было сказать ничего определенного, поскольку и дознаватель, и следователь заняли промежуточное положение между судом и полицией, тяготея в сторону последней. Тем не менее разница в субъектах расследования по-прежнему считалась ключевым критерием дифференциации. Правда, концептуально отличие между ними виделось лишь в уровне квалификации и в степени их близости к структурам, занятым охраной общественного порядка и оперативной работой[135].

Впрочем, некоторые классические различия между следователем и дознавателем всё же сохранились. Отчасти это объяснимо инерционным развитием, отчасти, видимо, тем влиянием на содержание советских реформ, которое неизбежно оказывала профессура, прошедшая «старую школу». В частности, следователи, как и до революции, оказались более независимы[136]. Кроме того, центральным следственным аппаратом в СССР стало следствие в системе прокуратуры. Учитывая классический взгляд на прокурора как на лицо, принадлежащее к системе юстиции и имеющее «полномочия и обязанности судейского свойства»[137], значение этого обстоятельства трудно переоценить. Интересно также, что существование следствия в системе МВД долгое время не признавалось законодателем, а такой корифей советской процессуальной науки, как М.С. Строгович и вовсе доказывал, что следователь и МВД – категории несовместимые[138].

Хотя в современной России форма досудебного производства подверглась определенным изменениям, в целом подход к дифференциации остался «советским». В некотором смысле он даже был доведен до логического завершения. В действующем УПК процедура неотложных следственных действий перестала именоваться дознанием, в связи с чем сформировалось окончательное представление о нем исключительно как о форме, а не этапе расследования. Кроме того, следователи в 2010 г. были полностью выведены из системы прокуратуры. Это породило целый ряд трудных, но принципиально важных вопросов. Если дознаватель менее квалифицирован, почему он располагает тем же принудительным инструментарием, что и следователь? Почему информация, собранная несудебными органами, считается столь же доброкачественной, что и судебные доказательства? Какими должны быть взаимоотношения дознавателя и следователя с прокурором? Возможно ли сохранение «полуполицейской» природы органов расследования при возвращении к принципу разделения властей? Без ответа на эти вопросы любые реформы по унификации теряют смысл.