Читать книгу Электрические киты - - Страница 8

Поминки проходили на даче. Как всегда, собралось много людей, которых я особо не знал. С кем-то я увиделся впервые, как и с тетей троюродной. Я сидел сбоку за столом, отхлебывал мукузани из пластикового стаканчика и конструировал домик из крекеров. Знаете, такое глупое занятие, но оно создает вокруг тебя как бы защитный слой, мол, не надо лезть ко мне со своими соболезнованиями и разговорами, видите, я делом занят. Но она прорвалась сквозь защитное поле и вторглась в мое личное пространство:

– Так у тебя тоже это самое?

Она сняла крышу с моего крекерного домика, надкусила. Ну ей-богу, как так можно? На дух такое не переношу. У меня, может быть, инсталляция. Или, мало того, какой-то особый смысл для меня этот домик имеет. Пусть и крекерный. Главное же – мое отношение к нему. А это, по сути, был мой оберег, защищавший от общения.

– Так, я верно говорю, у тебя, как и у папаши, тоже не все в порядке?

Я тогда просто пожал плечами, типа отвали от меня, тетя, я тебя не знаю. И вообще, я в домике. Но она продолжала:

– У нас это наследственное. Тонкая психика и так далее. Он же… почему тюльпаны выращивал. Потому что в цветах только природа, ничего больше нет.

– А что может быть еще?

– Призраки, к примеру. Знаешь, когда смотришь в зеркало, тень там какая сзади шевельнется или шорох. Для других ничего нет. А для тебя – вот, пожалуйста. Призраки горя. Ты же хорроры смотрел. Знаешь, почему они тут бродят? Потому что мы их туда не отпускаем.

Я смотрю на нее и вижу: зрачков как будто нет, вместо них две Марианские впадины, всасывающие тебя в свою пучину.

– На, – говорит, – тебе должно помочь…

И дала мне пачку феназепама. Сказала, что одна-две таблетки – и сразу все призраки баиньки. Так и сказала. А остается одна прагматичная реальность и тюльпаны. И то ли она меня загипнотизировала, то ли просто свела с ума своим томным голосом. На вид ей было лет тридцать, брюнетка, темные глаза-океаны, в которых можно утонуть. Одним словом, я сразу открыл пачку и съел несколько штук. Главное, чтобы этот призрак в виде тети от меня отстал. И правда, когда я проглотил таблетки, она куда-то исчезла. Правда, как оказалось, только на время.

Но может, она была права в том, что мы не отпускаем призраков. И мне нужно как-то попрощаться с ним. В фильмах ужасов у покойника всегда есть некая тайна. И стоит ее раскрыть, как все страсти прекращаются. Ни на что не похоже? Честно? А я вот думаю, что, похоже, хоррор – это самый реалистичный жанр, более реалистичный, чем экзистенциализм Сартра.

Ну, вы слышали об этом дядьке, который говорил про одиночество в толпе. Что, мол, даже если ты килька в банке и обнимаешь своих потных собратьев в сдавленном вагоне метро, не факт, что между вами есть душевная близость, каждая из килек все равно глубоко одинока, независимо от того, что сдавлена другими потными кильками. Так вот мукузани с феназепамом начали действовать, и я набрел на запертую дверь в подвал. Какие-то шорохи и шуршания доносились с той стороны. Ну, я понял, что не уйду, пока не вскрою, что там скрывается за этой дверью. Через несколько минут я уже стоял в подвале. Дверь вылетела сама собой, стоило надавить сильнее. За письменным столом поднялись бумаги… мне показалось, что я увидел призрак, но потом туман рассеялся.

Пахло мышиным пометом и затхлостью.

Если отец оставил хоть какой-то ключ, я его найду, хоть какую-то улику, может быть – записку, в которой он объяснял свою смерть и давал указания мне, хоть какие-нибудь. Дыхание у меня сперло, кровь ударила в виски. Я судорожно перебирал папки с бумагами, фотоальбомы, старое пыльное тряпье. И случайно наткнулся на портфель…

Мне десять лет, я хочу на день рождения новый велосипед. Заходят папа с мамой. И вручают мне черный портфель. «Теперь ты стал мужчиной». В духе того, что с таким портфелем можно на работу ходить, а для меня работа – это школа. И я почему-то тогда подумал, что ненавижу своих родителей. И правда тонкая психика – ничего не скажешь. Так переживать насчет того, что не получил велосипед. Но портфель этот я забросил в угол и больше никогда его не видел. Вплоть до сегодняшнего дня.

На нем стоял замок с колесиками. Я начал судорожно крутить эти колесики, вспоминать код, который я пытался установить, но безрезультатно.

Ах, хрень… хрень, хрень!

Нужно сфокусироваться.

Как учил Марк. Фокус – это как лазер, который может прожечь стену.

И… бах!

Мама всегда везде ставила код моего рождения. Портфель подарила мне мама. И я медленно верчу колесики с шифром. Будто отматывая в сторону, когда ребенок был еще ребенком.

Девятнадцать. Ноль два. Тысяча девятьсот девяносто четыре.

И… щелк.

Ручки открылись, и из него посыпались бумаги. Фотографии, папки. Какие-то счета, дипломы, трудовые книжки. Фотографии. И плотный выцветший широкоформатный конверт с маркой, на которой Гагарин готовится к полету в космос.

Что за хрень?

Фотография отца с каким-то мужчиной в форме. Медали. Знак воина-интернационалиста. С благодарностью от афганского народа. Фотографии мамы. Какие-то порванные. И еще фотография мужчины с трубкой в руке и в морской вязаной шапке. Как будто еще с ним кто-то рядом стоял. И его ножницами отрезали. И еще очень много листов с такими черточками. Типа волноформы с отметками в виде причудливой нотной грамоты.

Письмо.

«Галчонок, мы вчера прибыли на место. Все у нас, как всегда, хорошо. Толик много пьет. Говорит, ему от простуды помогает. Я готовлю оборудование для расшифровки. Очень жду, скоро увидимся.

Твой К.».

Кто такой галчонок, я как-то догадался. Маму звали Галя. Но кто написал письмо? Отец? И что еще за оборудование для расшифровки? А вот кто такой К.?

И тут что-то загрохотало. Я скомкал конверт и засунул во внутренний карман. Упали какие-то ящики, из-за них в лучах света из коридора, просвечивающая сквозь пыль, как ангел или, может, скорее демон, выплыла тетя.

– Ты что тут делаешь?

Она подошла ко мне, посмотрела на портфель. Взяла письмо из моих рук. Хмыкнула как-то странно. То ли с иронией, то ли с сожалением.

– Хочешь узнать про своего отца?

Она подвинула стул и села напротив меня.

– Если хочешь, я тебе расскажу, только, понимаешь, ты уже не сможешь смотреть на вещи как сейчас.

Интересно, откуда она вообще представляла себе, как я смотрю на вещи. Что, интересно, она вообще обо мне думала. Наверное, что я какая-то часть моей мамы, которая, может быть, сможет выполнить то, что у нее не получилось – например, поступить в иняз.

– А что с ним случилось? Неизвестно; говорят, он просто умер. Врачи говорят, что был идеально здоров. Мог бы пробежать несколько марафонов подряд. Но я-то знаю, что это не так. Ты знаешь, зачем он выращивал тюльпаны?

– Потому что тюльпаны – это красиво?

– Потому что, когда ты смотришь на тюльпаны, у тебя в голове больше ничего не остается, понимаешь?

– Нет.

– Он хотел, чтобы тюльпаны вытеснили все остальное, он хотел забыть…

Я падаю внутрь океана. Ремень безопасности. Затем меня трясет в институте.

– Перед тем как жениться на твоей маме, что не следовало делать, он вернулся из Афгана. Давно вернулся. Но знаешь, в чем секрет? Когда прошло много времени, иногда не понимаешь, что было вчера, а что десять – двадцать лет назад. Потому что оно все там. За картонной коробкой ограничений. Слышал про квантовую механику?

Ну, здесь я сразу понял, что если я, может быть, и псих, то у моей тети точно катушки съехали. Но в ту минуту я больше думал, до чего же она томная. Есть такие женщины, я-то, честно, не особо разбираюсь, но есть гипотеза: с виду ничего, но к ней как магнитом тянет. Вроде тех русалок, наверное. Согласитесь, кто бы позарился на женщину с хвостом. Точно не я. Но вот она поет тебе, ломает твой крекерный домик, и ты понимаешь, что еще немного – и заберет она тебя в свою пучину. И ты на этот хвост и чешую уже согласился и думаешь: мало ли у кого какие недостатки бывают.

– Прошлое – оно как шкафчик с полками. Ты открываешь, и там все на расстоянии вытянутой руки. Хочешь – бери, что десять лет назад было, хочешь – что двадцать. И Толик там целый батальон оставил. Понимаешь, в этом шкафчике. И двадцать лет там держал. В какую-то минуту думал, что пронесло… а оно вышло. Понимаешь? Он говорил, что это оно. Как человек, который следит за тобой. А ты оборачиваешься, и его нет. А потом понимаешь, что он на самом деле внутри. И этот человек – мысль. Твоя мысль. Темная, черная, как нефть. Навязчивая, как поцелуй.

«Как поцелуй», – повторил я про себя. И, полностью потеряв рассудок, потянулся к ней.

– И знаешь, я и сама это чувствую. Его боль. Это не Афган. Это что-то намного дальше. И оно во всех нас. И в тебе… Иди ближе. Ко мне. Я спою тебе песню.

Я уже прикоснулся губами к ее губам. И в голове вспыхнул взрыв. Вижу людей, батальон. Огонь. Крики. И дальше уже не Афган. Но тоже война. Солдаты бегут и падают под пулями. Свинец глухо и тупо врезается в тела. А потом уже другое время, и вижу, как я на коне скачу и протыкаю ножом венку у лошади и пью ее кровь. Как татары делали перед битвой. Нам об этом в Музее востоковедения на экскурсии рассказывали, правда потом добавили, что, может, такого и не было. Я еще подумал, что татары чем-то на американских индейцев похожи. А я наполовину татарин, значит наполовину индеец. Потом лодка. Она на волнах бьется. И брызги мне в лицо. И соль. И сейчас меня перекинет в воду. В темное море. И я падаю и тону в нем. И тут знаете что? Я чувствую, что кто-то меня берет за шкирку. Как будто вот прямо чья-то рука протянулась в этот океан и вытащила меня за шкирку. Да так грубо, что я полетел со стула и ударился об пол затылком. И смотрю, в подвале стоит моя мать. И кричит во все горло на тетю: «Ах же ты, сука какая, тварь! Тебя кто вообще сюда пустил?» И тетя как-то поникла сразу, вся ее магия русалки как будто в пол ушла, и она сразу стала худющая, тщедушная. И мать ее за волосы потащила к выходу: «Ты, блядь, психичка больная, – кричала мать, – чтобы ноги твоей здесь не было! Думала, сука, с мужем моим спать… теперь и с сыном решила!» – «С бывшим», – прохрипела тетя. «Это ты бывшая, уяснила?» – сказала мать и вышвырнула ее вначале из подвала, а потом и из дома. Больше я ее никогда не видел. И сейчас я думаю: может быть, все это мне вообще приснилось? Потому что я спрашиваю у матери про тетю, а она делает вид, что ничего этого не было. Говорит, и тети никакой нет у меня и не было. Но честно скажу, для мамы моей делать вид, что чего-то нет, – совершенно нормально. Точно так же она поступила и с чемоданом, и с фотографиями. По секрету скажу, я думаю, и со мной так иногда происходит.

Вышвырнув тетю, она вернулась в подвал. Я уже встал, отряхнулся, пришел в себя. И спросил: «Что это все значит?» – показывая на чемодан. «Не твоего ума дело, – ответила мать. – Это моя жизнь, понял?» – сказала она, собрала чемодан, закрыла и убрала на антресоль. Я тогда подумал: интересно, а я тоже вот просто в ее жизни, и все? Может быть, если я продолжение ее жизни, у меня есть право и на ее прошлое – или нет? Дети вообще имеют право знать грехи своих родителей? Они же подсматривают за нами в социальных сетях? Изучают наших френдов и говорят, стоит нам с ними дружить или нет. Слышишь, Лана, наверняка мама уже выследила твой профиль… так почему бы и мне не знать промахи прошлого моих предков? Может быть, так нам всем было бы легче? Может быть, маме легче было бы мне сразу обо всем рассказать?

«Не тебе решать», – сказала она, захлопнула чемодан, закинула его на антресоль.

Затем на пороге появился Толик. Новый муж. На его руках сидела дочка Катя – прекрасный ангел двух лет. Толик ходил и осматривал дом. Говорил, что можно тут шифоньеры поставить. «Здесь устроим библиотеку, – сказал он, заходя в подвал или погреб. – Всегда мечтал о своем погребе».

Мама уже ушла в другую вселенную. Как будто я был метеоритом, осколком от прошлой семьи, который можно было носить в кармане, а настоящая земля – там. С новой дочкой – чистовиком. Другой квартирой. Всем другим. Надеюсь, хоть ей повезет больше. А я как карма, которую нужно отработать. Или как там на возрастной психологии в инязе нам говорили: незавершенный гештальт. Да идите вы на хрен, дорогие родители, с такой погодой! Сам справлюсь. А в голове все слова тети звучат: «И у тебя это есть, эта тень. Ты оборачиваешься, пытаешься найти того, кто скребется у тебя за стеной. А потом… бах… и понимаешь, что там-то никого. А оно на самом деле внутри тебя».

И тут я чувствую, что дом весь зашатало, заскрипели стены и вся мебель в подвале, все эти стулья, стеллажи со старинными вещами завибрировали, запрыгали. Как при пробуждающемся землетрясении, которое дает о себе знать первыми толчками. И во мне, в самых недрах сознания, сокрытого за млечным мерцанием хрусталика, разверзается дыра, из которой выползает тревога. Я смотрю вокруг и понимаю, что стены и потолок из огромных крекеров…

…Это пандемониум – искусственный мир. Смогу ли я выбраться из него: Лана в окошке цифровом – все так комфортно, – мама, которая говорит, что делать; я хоть и сопротивляюсь, но все равно делаю либо как она говорит, либо наоборот, но все время вокруг нее – отец, который вроде бы есть, а вроде бы нет, теперь уже скорее нет. Каждый день такой ровный и гладкий, как А + Б = НИЧЕГО НЕ ПРОИСХОДИТ, и так спокойнее, как идеально прописанный алгоритм. Зачем мне вообще выходить из него? Как сказал Марк, можно же прожить без ноги… и с галлюциногенным единорогом в комнате… приучить его лизать тебе руки…

Но сейчас все рухнет. Вибрации все сильнее и сильнее. Я вижу, как на крекерной стене идет трещина, разрастается, как удар молнии, стремится к полу и весь дом раскалывается.

Чья-то рука сверху поднимает крекерную крышу. И говорит: «Ты такой же, как он. Слышишь?..» Я кричу: «Нет! Я такой, какой я… а не он, а не вы или кто бы там ни был!» И в эту минуту крекерные стены рушатся, рушится весь этот крекерный мир, складывается своими пшенично-солеными ломтиками, засыпая меня крошками, забивая ноздри, глаза, внутренности. И я проваливаюсь вместе с остатками дома в зыбучие пески. Меня тащит вниз. Я пытаюсь разглядеть фигуру сверху и понять, кто это, но не могу. Только мне кажется, что у нее на голове вязаная шапочка, а потом это уже тетя, а потом я уже думаю, что это я сам, точнее, какая-то другая версия меня, могущественная и сильная. Она тянет ко мне соломинку пшеничную. Как будто играет со мной, как с котенком. «На, – говорит, – бери… она, может, и сломается, если потянешь, но больше-то у тебя ничего нет». И я пытаюсь ухватиться, но не выходит. Кончик проваливается, и я ухожу в крекерную тьму, в крекерный ад, падаю на самое дно, и мир вокруг гаснет.