Читать книгу Под рекой - - Страница 7

За окном начинаются сумерки, бесконечно убегающие придорожные кусты постепенно бледнеют, зеленоватая тьма заполняет купе, и я слышу голос отца. Я так ясно слышу его требовательно-обиженную интонацию, что мне хочется заглянуть на верхнюю полку, чтобы проверить, что там действительно пусто. Но я продолжаю сидеть и смотреть на ее край, из-за которого вот-вот свесятся большие потрескавшиеся пальцы отца.

– Хочешь послушать про бабушку? – говорит он.

– Про бабу Зосю? – испуганно переспрашиваю десятилетняя я.

– Нет, про мою мать, твою бабку Тасю, – посмеиваясь, отвечает он.

Мы идем на родник к Слаломной горе за нашим домом, и сейчас у отца его хорошее лицо. Он только что вернулся из двухдневной командировки на водохранилище, и его обычно холодные серые глаза как будто потеплели. Я знала, что тепло это не задержится надолго, и старалась погреться в нем столько, сколько получится.

Дома никого не было, кроме меня (мать доделывала бухгалтерский отчет на работе в субботу, а сестра ушла к подруге), и отец взял меня с собой набрать родниковой воды в большую серую канистру.

– И про Езагаш расскажешь? – уточняю я.

– И про Езагаш, – обещает отец.

– Хочу.

Отец ерошит мне волосы, и я вздрагиваю. Он почти никогда не дотрагивается до меня.

– Твоя бабка Тася очень любила свою родную землю, – поучительным тоном начинает он.

Я оглядываюсь по сторонам и думаю, что люблю то, что от дома до горы можно дойти за пятнадцать минут. А еще больше люблю высоковольтные вышки на ее склоне: они похожи на скелеты великанов, которые продолжают держать серебристые потрескивающие провода даже после своей смерти.

– Когда им сказали, что Езагаш затопят, твоя бабушка сильно заболела и, пока все готовились к переселению, она просто лежала, но не на кровати, а в огороде, среди грядок, носом в землю. Никто не мог понять, что с ней такое. Иногда дед так и находил ее на грядках и принимал за мертвую.

– А она была мертвая? – со страхом спрашиваю я.

– Нет, она была живая, – продолжает отец. – Она вставала, кормила деда, скотину и снова ложилась на землю. Когда начинал идти дождь или там холодно становилось, дед ее насильно в дом затаскивал. Она вырывалась, кричала, кусала его даже иногда.

Я представляю, как бабушка, которую я видела только на фотографиях, кусает деда за уши, и мне не хочется слушать дальше. Но я слушаю.

– Черт его знает, сколько бы это все длилось, но земляки придумали, что с Езагашем надо попрощаться как-то по-человечески, понимаешь?

Я не очень понимаю, но продолжаю слушать отца очень внимательно. Пока я успела попрощаться только с подругами на лето, найденным во дворе мертвым голубем и дочитанной книгой про Щелкунчика, но никого из них не топили в водохранилище, так что вряд ли я понимаю, как правильно попрощаться с селом по-человечески.

– Устроили они праздник – расставание со своей землей, Днем села это всё назвали. Мне тогда лет пятнадцать было, я тоже помогал. Собрались у нашей школы, на холме, там еще черемуха самая вкусная росла, накрыли столы, еду, самогонку принесли. Ну выпили, понятно, песни попели, а потом стали танцевать.

Больше я не видел никогда, чтобы люди так танцевали, как будто землю протоптать хотели до самого ядра или там до ада, не знаю. Пылища такая стояла, ничего не видно. Как будто конец света какой-то наступил. А для села это он и был.

Бабку твою тоже привели, она сидела-сидела, а потом вдруг встала и тоже со всеми пошла танцевать. От плясок этих вся болезнь из нее будто вышла. Она ее в землю втоптала и больше потом не лежала.

Мысленно любуюсь пляшущей в пыли бабушкой и не могу понять только одного: если она выздоровела, то почему я ее так и не увидела.

– А почему бабушка в Дивногорск вместе с тобой тогда не уехала? – спрашиваю я.

– Да потому, что она очень любила свою землю, – отец как-то недобро усмехается. – Село мы, как тогда говорили, отпели, но ни в этот год, ни на следующий никуда не уехали. И с Езагашем мы прощались еще несколько лет, каждый раз – как в последний.

Вот представь только, каково это – знать, что вот-вот конец, а он все никак не наступает. Как на кладбище живешь, а сам ни туда ни сюда…

Отец замолчал, высматривая тропинку: летом склон Слаломной зарастает высокой травой, скрывающей родник. Я шла по следам отца, смотрела в его спину и ждала, когда он снова заговорит, чувствовала, что он готовится сказать что-то такое, о чем детям обычно не рассказывают. От этого еще неизвестного и не высказанного в воздух секрета по шее у меня бежали мурашки.

– Дед за это время помереть успел, бабка его похоронила, а потом и правда пришло время уезжать. Село понемногу пустело, вот только мать как будто никуда не собиралась. На все вопросы отвечала, что у нее все давно готово, надо только попрощаться.

А что готово – не понятно: корова в стайке стоит, куры шастают по двору, Полкан в будке заливается, иконы со стены не сняты, даже накидушки на подушках лежат.

Я удивлялся, конечно, но в материны дела не лез, хоть и видел, что в селе уже никого почти не осталось. И вот пришел я как-то вечером от Стрижей, соседи наши были, захожу в дом, а там – тишина, никогда такую не слышал. Всегда ведь, как знаешь, есть какой-то звук: кто-то говорит, печь трещит, радио, даже если все спят, то храп стоит, а тут – вообще ничего. Как будто из дома душу вынули.

Ну я крикнул мать, она не ответила, подумал, что в стайку ушла, но тут меня как магнитом в комнату потянуло. Зашел я, а там – мать, бабка твоя Тася, в петле висит на балке потолочной.

– Как висит? – спрашиваю я, хотя затылком чувствую, что если кто-то висит в петле, то это слишком страшно, настолько, что будет караулить в темноте и сниться по ночам.

– А вот так висит, – все с той же кривой усмешкой отвечает отец. – Висит и покачивается, висит и покачивается, – добавляет он и сам начинает покачиваться из стороны в сторону. – Мертвая она, убила себя, чтобы из дома не уезжать. Говорил же, что бабка твоя любила свою землю, – отец сказал это почти с гордостью, как будто каждый человек на свете должен поступить так, как моя бабка, если ему вдруг придется покинуть родной дом. – Я потом почти сразу в армию ушел, а скотина там так вся и сгинула под водой, – равнодушным тоном закончил отец.

Я долго жду, что отец скажет еще что-то, но он молчит, и все, что я могу, – это смотреть, как вода из маленькой железной трубы, подрагивая, заливается в канистру. Когда мне надоедает, я поднимаю глаза на Слаломную гору: она темнеет, лес по бокам склона щетинится, и на каждом дереве мне видятся чьи-то покачивающиеся тела. Становится тоскливо из-за незнакомого чувства, которое пришло к тебе прямо из этого леса и накрыло собой все.

Пытаясь уцепиться за что-то привычное, я смотрю на высоковольтные вышки-великаны, ищу у них защиты и впервые вижу, как сильно они устали, как тяжело им дается стоять вот так прямо и держать эти провода. Мне становится нестерпимо жалко вышки, бабушку Тасю, отца, корову и собаку Полкана.

Спустя пару месяцев после того, как отец познакомил меня с подводной бабушкой, я начала задыхаться. Я силилась сделать глубокий вдох, но ничего не получалось, приходилось дышать мелко-мелко под все нарастающий грохот сердца. После пятнадцати минут такого дыхания у меня начиналась истерика, я кидалась к маме и кричала, что сейчас задохнусь и умру. Я чувствовала себя рыбой, выброшенной на сушу, сам воздух казался мне непригодным для того, чтобы им дышать.

Первый раз такой приступ случился, когда отец затеял с матерью очередную ссору. Я не слишком рассчитывала на их внимание, но страх смерти погнал меня прямо в центр их склоки, я плакала и задыхалась, умоляла вызвать мне скорую. Родители отвлеклись друг от друга и, кажется, правда испугались.

Мать допрашивала меня, не подавилась ли я чем-то, пока отец звонил врачам. Мне казалось, что я подавилась этим ядовитым воздухом, поэтому я неопределенно мотала головой, и мать никак не могла понять, «да» это или «нет».

Скорая приехала быстро. Как только я увидела двух женщин в белых халатах, моментально почувствовала себя лучше. Наверно, из-за этих халатов мне показалось, что они какие-то одинаковые и нездешние. Такие же рыбы, как я, только научившиеся ходить и дышать по-человечески.

Женщины ласково осмотрели меня и незаметно от родителей вдохнули немного нашего с ними правильного воздуха. Я успокоилась. Поставить мне диагноз врачи скорой не могли, поэтому посоветовали матери обратиться к педиатру и неврологу.

Воздуха хватило на пару месяцев, терпения родителей – еще на две скорых. Потом мать и отец поняли, что умирать от нехватки воздуха я явно не собираюсь, и решили, что я притворяюсь с какими-то зловредными целями, известными только мне.

Отец предложил намазать меня настойкой мухомора, которая, по его мнению, помогала от всех болезней, а особенно от притворства. Мать была добрее и стала выводить меня во время приступов на улицу, где дышать было все-таки легче.

Однажды, во время ранних ноябрьских сумерек, приступ начался, когда дома никого не было, притворяться мне было не перед кем, поэтому стало понятно, что дела мои совсем плохи. Я позвонила маме на работу по номеру «Мама работа», приклеенному у телефона, и тяжело задышала в трубку.