Читать книгу Графика - - Страница 5

Я проснулся от невыносимо яркого солнечного света, что ослеплял меня даже сквозь закрытые глаза. Сонно проворчав про себя что-то невнятное, я хотел было натянуть на голову одеяло, как вдруг понял, что жутко хочу пить. В горле было настолько сухо, что было болезненно просто сглотнуть. Прокашлявшись, я неохотно встал с кровати, закрывая руками глаза от солнца и позевывая, поплелся на кухню. Несмотря на необычайно ясный денек, настроение было отчего то совсем паршивое.

Пытаясь отыскать причину этой самой паршивости, я прогонял в памяти вчерашний день. Что же было не так? Давай подумаем – ко мне приходил Альберт, купил три картины, причем за весьма солидные деньги. Что ж, это прекрасно, теперь я был обеспечен как минимум на несколько месяцев вперед. Что ещё? Хм…кажется, я, страшно сказать, выходил из дома. Но с какой стати мне понадобилось это делать? Ах да, у меня закончились кофе и сигареты. Но почему сам? Почему не отправил Фердинанда?

Дойдя до кухни, я ткнул кнопку чайника и залпом осушил стакан воды. Что-то не сходится. Чтобы я сам вышел из дома, по собственному желанию – звучит как бред. Должно было случиться нечто из ряда вон…а, точно. Фердинанда ведь увезли на скорой, я видел это своими глазами, когда курил на балконе. Тогда картина складывается. Теперь понятно, почему мне так мерзко на душе. Неудивительно, что мозг попытался вычеркнуть это событие, теперь я начал жалеть, что вспомнил об этом. Но ведь было же что-то ещё, была какая-то музыка и…девушка?

Громкий мяв вырвал меня из размышлений. Кот требовал привычную порцию утренней трапезы, изо всех сил торопя меня своими криками. Вздохнув, я торопливо наполнил миску комнатного хищника, не желая больше слушать эти кошачьи серенады с утра пораньше. Увидев перед собой полную миску, кот сменил гнев на милость и урча как трактор, занялся едой.

– Я даже кофе не успел себе сделать, – упрекнул я пушистого. – Надеюсь тебе стыдно.

Тот лишь фыркнул в ответ, давая понять, что он подумает над этим, когда его желудок будет полон, а сейчас его интересуют совсем другие вещи.

На кухне было как-то душно и пахло чем-то тяжелым и странным. Хотелось больше воздуха. Поморщившись, я было потянулся открыть форточку, но на полпути передумал, подумав, что неплохо было бы сначала заварить кофе, закурить, а потом уже и воздухом подышать можно. Заливая кипятком растворимый напиток (и изрядно переборщив с сахаром), я сделал первый утренний глоток и поморщился от непривычной сладости. Разбавив все это ещё одной порцией кипятка, я сделал ещё глоток, немного постоял, прислушиваясь к ощущениям и удовлетворенно кивнул. Пить можно, ладно уж. Достав сигарету и поднеся зажигалку к лицу, я уже было почти прикурил, как вдруг понял, что уже приличное время слышу тихое шипение со стороны чайника. Не отнимая зажигалки от лица, я поставил кружку с кофе на столешницу и взяв в руку чайник, с подозрением осмотрел его со всех сторон. Не найдя в нем ничего подозрительного, я пожал плечами и вернул его на место, одновременно щелкая зажигалкой и переводя взгляд на газовую трубу, что проходила по стене за столешницей, прямо позади этого самого чайника. Увидев маленькую трещинку рядом с вентилем на трубе, я мгновенно понял, что это был за странный звук и одновременно две мысли синхронно пронеслись в моей голове:

«Это конец».

«Надеюсь, кот успел доесть и ушел подальше из кухни».

А дальше… дальше я помню медленно растущий цветок из огня, который протянул ко мне свои огромные, страшные лепестки. Помню неистовый жар, оглушительный хлопок, звон разбитых стекол, запах вкусно приготовленного мяса и сокрушительный, выбивающий душу из тела удар, от которого, казалось, все мое тело рассыпалось на мельчайшие осколки, что пылью осели в воздухе, после чего ударная волна разнесла их по всей кухне. А затем надо мной наконец сомкнулась прохладная, спасительная тьма.

– …Вова…пожалуйста…

Знаете как в романах и фильмах часто описывают воскрешение главного героя? Это в большинстве случаев происходит настолько безболезненно и прекрасно, словно главный герой не умирал вовсе, а просто прилег поспать. И вот теперь его ласково будят, он приходит в себя посреди счастливой толпы близких и друзей и совершенно искренне недоумевает, а что, собственно, случилось?

Так вот – забудьте эту ерунду. Во-первых, никакого света в конце тоннеля или кинопленки с записью всей вашей жизни, никакой мистической чепухи – только сплошной мрак. Возможно, это мне так повезло, не спорю. Но пришел в себя я не от ласковых прикосновений, а от совершенно дикой, ломающей кости и суставы боли. Я пытался вздохнуть, но что-то мешало в горле, отчего я кашлял, выл как какой-то сумасшедший и плевался, пытаясь сделать хотя бы малюсенький вдох. Я отчаянно изворачивался, отчего становилось ещё больнее и новые вспышки боли мутили и без того паникующее сознание. Но самое страшное во всем этом было то, что я все ещё находился в этой чертовой тьме. В какой-то момент, я подумал, что, наверное, это и есть ад. Не реки пламени, не раскаленные сковородки, крюки, цепи, инфернально хохочущие черти – а именно вот это. Бесконечная боль и тьма.

Не сосчитать сколько раз я терял сознание. Временами тьма будто проявляла свое милосердие, и я проваливался в пустое ничто, лишенное ощущений и эмоций. Честно говоря, мне казалось, что времени в принципе больше не существует. Я пытался считать, но каждый раз сбивался после цифры семь, не в силах терпеть новый приступ боли и страха. Говорят, что человек ко всему привыкает, но я даже представить не могу, как можно привыкнуть к подобному состоянию.

В какой-то момент я услышал, как кто-то настойчиво зовет меня по имени. Поначалу я решил, будто мои муки наконец-то закончены и теперь я могу со спокойной душой отправиться на тот свет, в другой мир или куда там попадают после подобного. Но нет. Я отчетливо почувствовал, как чьи-то пальцы сжимают мою ладонь, а голос продолжает звать меня снова и снова.

– Владимир! Владимир, Вы слышите меня? Если не можете сказать, то сожмите мою руку.

– …кгхх-аа… – попытался было ответить я.

Странно, но боли больше не было. Было лишь какое-то странное, словно убаюкивающее состояние, как будто я мерно качаюсь по легким волнам. Голова была такой легкой, что я даже невольно заулыбался. Только вот почему-то темнота не спешила никуда отступать.

– Он в сознании, слух не поврежден, – донесся до меня незнакомый женский голос.

– Отлично. Выводите его, только потихоньку. Потом на перевязку, – включился в разговор тихий мужской голос.

– Почему… темно… – заплетающимся языком вяло спросил я. – Где… вы?..

– Все хорошо, Владимир, все в порядке. Вы в больнице, – поспешил меня успокоить мягкий женский голос. – Вы были без сознания несколько дней, Вам нужно отдохнуть.

– Темно… – повторил я, пытаясь ощупать онемевшее лицо, однако как бы я ни старался, руки отказывались подчиняться.

– Пожалуйста, не пытайтесь двигаться, – сурово произнес мужской голос. – У Вас обширные ожоги по всему телу. Чудо, что Вы вообще выжили, честное слово. Мы специально ограничили Ваши движения, чтобы не травмировать поврежденные участки. Придется потерпеть. Мы дали Вам сильное болеутоляющее, поэтому сейчас Вы можете чувствовать онемение, это нормально. Постарайтесь поспать.

– Хорошо, – выдохнул я, пытаясь переварить услышанное.

Ожоги по всему телу – это конечно, неприятно, но жить можно. Главное, чтоб руки слушались. На людях я и так почти не появляюсь, так что можно сильно не переживать. Только вот проклятая темнота не давала покоя. Я уже несколько раз попытался моргнуть, но не почувствовал ровным счетом ничего. Становилось страшно. Хотя… он ведь сказал, что мне что-то вкололи, верно? И мол поэтому, я могу не чувствовать тела. Но разве возможно не чувствовать, как ты моргаешь? А чувствовал ли я вообще это раньше?

С этими мыслями я сам не заметил, как провалился в тяжелый и глубокий сон.

* * *

– То есть как это, «невозможно восстановить»?

– Мне очень жаль, Владимир, но, к сожалению, подобные травмы не поддаются излечению. Все, что мы можем, это лишь провести косметическую операцию, убрав обожженные участки вокруг…

Я сидел в каком-то кресле, слушая усталый голос врача. Прошел бесконечно долгий месяц с момента, как я попал в больницу. Месяц полный боли, нескончаемых перевязок, но самое главное – это был месяц, наполненный одной лишь темнотой.

Андрей Илларионович, заведующий отделением, говорил сухо, не выражая практически никаких эмоций. Каждое его слово звучало так, словно он вбивал своим голосом гвозди в собеседника, настолько он был колюч и отстранен.

– Вам не жаль, – чуть слышно прошептал я. – Ни капельки не жаль.

– …назначить на вторник, послезавтра. Вы согласны?

Я лишь безжизненно кивнул. Мне было абсолютно все равно. Я не злился, не кричал, не плакал, не умолял его стоя на коленях, прося о чуде. Внутри меня поселилось буквально само воплощение слова «пустота». Никаких эмоций, никаких чувств. В этом больше нет никакого смысла.

– Значит, ставлю Вас в расписание. Операция довольно простая, много времени не займет, – безразлично продолжал заведующий. – Мне нужно уточнить несколько вопросов, если Вы не против.

Я снова кивнул.

– У Вас есть родственники или друзья, которые смогут помочь Вам добраться до дома после выписки?

– Нет, – тихо ответил я.

– Значит такси, – послышался тихий скрип ручки и шуршание листов бумаги.

– Для оформления пособия по инвалидности, нужно составить документы. Кем вы работаете?

– Я…был художником, – выдохнул я, запнувшись на слове «был». До чего отвратительное, мерзкое слово.

Скрип ручки на секунду прервался, послышался тихий вздох.

– Я попрошу закрепить за Вами психотерапевта, который будет наблюдать за Вашим состоянием все оставшееся время, что Вы здесь. По приблизительным прогнозам, Вы пробудете у нас около месяца, однако все будет зависеть от времени заживления тканей.

– Я не псих, – вяло огрызнулся я, силясь разозлиться на весь этот чертов абсурд, но ничего не получалось.

– Вы пока не псих, – спокойно ответил Андрей Илларионович, делая акцент на слове «пока». – Пациенты в Вашем состоянии склонны совершать…необдуманные поступки. Это для Вашего же блага, Владимир.

– Какого ещё блага? – усмехнулся я, спрятав забинтованное лицо в онемевших ладонях.

Андрей Илларионович ничего не ответил. Лишь продолжил скрипеть ручкой.

* * *

Спустя ещё две недели, я начал понемногу ощущать свое тело. Это было страшно и абсолютно непривычно, словно оно было не моим вовсе, а чьим-то чужим, абсолютно мне не знакомым. Я шевелил руками и ногами, проводил ладонями по лицу, плечам, груди, по обожженной, абсолютно лысой коже головы и ничего не ощущал. Кожа на ладонях была выжжена и покрылась рубцами ожогов, впрочем, как и большая часть всего остального. Я не чувствовал собственного прикосновения, но при этом отчетливо понимал, какие действия совершают мои руки. Беря в ладони какие-либо предметы, я не сразу мог определить, что именно держу сейчас. Это было до одури жуткое ощущение.

Но самым страшным потрясением стала проклятая, вечная темнота. Я больше ничего не видел. Как сказали врачи, по прибытии в больницу мое лицо было так сильно обожжено, что кожа век и губ просто слиплась. Проведя операцию, они обнаружили, что сетчатка глаз была настолько глубоко повреждена, что не поможет даже пересадка. Они говорили что-то ещё, но я ничего не слушал. Мне было все равно. Я понимал, что с этого момента моя жизнь была окончена. Все мечты, желания и надежды рухнули в один единственный момент.

В голове бесконечным водоворотом крутились одни и те же мысли. Как мне теперь жить? И можно ли вообще теперь назвать текущее состояние жизнью? Ведь теперь я просто…существую. Калека, инвалид, рудимент. Не чувствуя касаний, не слыша запахов, практически не ощущая вкуса и ничего не видя. Ха, помнится, они сказали, что я «чудом» выжил. Я бессильно трясся от горькой злости, свернувшись на своей койке. Почему, почему мне не дали умереть? Зачем они спасли меня? Для чего мне теперь жить?

Никому не нужный, запертый в своем теле инвалид. Где я проведу остаток своего жалкого существования? В стенах очередной больницы, приюте, хосписе? Ко мне приставят няньку, которая будет тихо терпеть мое оставшееся пребывание в этом мире? Для чего все это?

Не нужны мне такие «чудеса».

* * *

Дни, что я проводил в стенах больницы сменялись один за другим. По звукам, что доносились из коридора, я научился определять примерную смену дня и ночи. Днем больница наполнялась уже привычным шумом повседневных дел. Торопливые шаги, ругань врачей, кряхтение и жалобы пациентов, хлопающие двери. Одним словом, сплошная какофония различных звуков. В противовес этому, ночью наступала напряженная, давящая тишина, сопровождаемая тихим гудением ламп, да отдаленным похрапыванием.

Каждый день ко мне приходили врачи, спрашивали одни и те же бессмысленные вопросы, проводили какие-то процедуры, которых я не ощущал. Следом к ним добавился обещанный психотерапевт, с мягким, вкрадчивым голосом. Он тоже задавал бесчисленное количество вопросов, о моей прошлой жизни, о планах, родителях, творчестве. Я не сопротивлялся, но отвечал на них немногословно, порой даже односложно. Мне был абсолютно не понятен смысл этих разговоров и его фальшивой заботы. Я понимал, что для него я всего лишь ещё один пациент, ничего более.